8. Борькина семья

Часть II, Глава 1.8

Борькина семья

         Летом жизнь в нашем уютном дворе, не имеющем ворот, кипела. Колька, глава семейства Косыревых с утра пораньше энергично начинал что-то пилить, строгать и лудить. Все эти упражнения он осуществлял на огромном верстаке, который установил впритык к своему палисаднику. Работы проводились исключительно в те короткие промежутки времени, когда Колька был трезв или, что бывало чаще, с похмелья. Невысокого роста, рано полысевший, жилистый и сильно пьющий мужик работал слесарем. То ли от рождения, то ли от алкоголизма он был нервным, нетерпеливым и стремительным в своих движениях. Особенно это было заметно, когда он несся через весь двор в сторону своего сарая за какой-нибудь срочно понадобившейся железякой. Колька имел золотые руки, в которых все горело. Но чаще и нехорошо горело у него в груди - душа требовала стопки. В дни, когда Колька  был пьян, он колотил жену Вальку, взвизги которой разрезали сонную тишину двора.

         Если летний день был выходным, то отоспавшийся за неделю Колька выходил в семейных трусах на крыльцо своей квартиры, потягиваясь и зевая. Он что-то бурчал себе под нос и, время от времени, поворачивая голову назад, нервно окрысивался в ее темные глубины, туда, откуда жена его, чернявая Валька, подавала голос. После, отчаявшись добиться от нее желаемого, сплевывал на землю и тихо матерясь, исчезал в темноте коридора. В этот час расположение у него было отнюдь не дружественное. Опохмелиться было, как всегда, нечем, так как спиртного в доме не держали. Кроме Кольки в семье никто не пил.

         Через какое-то время, позавтракав и повеселев, он снова выходил во двор. Воскресный его костюм был незатейлив и состоял из майки-алкоголички неопределенного цвета и широких рабочих штанов линючего сине-серого колора. Выходя из дверей своей квартиры , он непременно прижимал к груди тяжелые и огромные чугунные тиски. Водрузив их на длинный верстак перед его окнами, он сгорая от переполнявшего его желания послесарить, энергично брался за их установку. Затем, закрепив и сдавив в них что-либо, начинал это что-либо точить, пилить и сверлить.
 
         Легко разогнав со двора соседей, Колька приступал к работе. Слесарничал он не разгибаясь до самого обеда, а бывало и до темноты. На всю эту суету взирали со своих наблюдательных постов два человека. Первый - жена Кольки, работник метрополитена, Валька. Она стояла с надменным видом на своем низеньком крылечке и лузгала, от "нечего делать", семечки. Второй наблюдательный пост занимала Люцина Антоновна, проживающая в другом крыле дома. Со своего высокого крыльца та строго взирала на все происходящее во дворе. Колька строгал, Валька лузгала, дети "резались в ножички" под старым тополем. Казалось, что тетя Люта следит за тем, чтобы никто и ничто не нарушило хрупкого равновесия дворовой идилии.

         В холодные месяцы Кольку во дворе было совсем не видно. Он будто растворялся. Старался без нужды не выходить из своего жилища. Исключения составляли случаи большой необходимости, как то поход в сарай за особой, крупногабаритной надобностью или всякой ненужной всячиной, хранящейся в нем. К тому же, как и в других квартирах, в колькиной имелся большой внутренний чулан с маленьким окошком и впридачу сени, где даже зимой было достаточно тепло. Эти два помещения Колька замечательно мог использовать для занятий слесарным ремеслом в непогоду. В прежние времена отсутствия в квартирах всяческих удобств и водоснабжения, чуланы использовались жильцами для размещения в них временных, ночных туалетов и других гигиенических надобностей. Душа или других специальных мест для ухода за телом ни в квартирах, ни во дворе предусмотрено не было. Кабинка же дворового туалета скорее использовалась для слива нечистот нежели для посещения ее по нужде.

         Валентина, жена Кольки и мать нашего товарища Борьки, была женщиной хмурой и невозмутимой. Работала она в метро дежурным контролером, проверяла на входе проездные билеты. Летом, в свой выходной, она любила выйти на крыльцо, погрызть семечки. Стоя, Валька со скукой озирала двор, молча сплевывала шелуху, и казалось, что из образа контролера метрополитена за выходные она так и не успевала выйти. Ее прямой стан был в гармонии со строгим и даже будто злым лицом , и казалось, что вот сейчас, в очередной раз сплюнув шелуху из-под семечек, она, изменившись в лице, грозно потребует: «Ваш билетик!?»

         Валька была по своему хороша, но достаточна старомодна для того периода. Она застряла где-то в послевоенном времени, очарованная экранными красотками с трофейных кинолент.

         Женщина неопределенного возраста с выщипанными тонкой дужкой черными бровями на белом, как скатерть лице, она не использовала никакой косметики кроме яркой губной помады. Когда же была «при параде», ее узкие губы всегда оказывались обильно напомажены ярко-малиновым пигментом. Валька была поджара и суховата, имела фигуру средней комплекции, по виду напоминающую перевернутый треугольник. Треугольник стоял на крыльце, одетый в по- узбекски яркий и пестрый коротковатый халат. Из под халата некрасиво и вульгарно торчали худые  и жилистые мужские ноги с ярко выраженными икрами, обильно покрытые темной растительностью. На коротких иссиня-черных волосах Вальки всегда была или крутая завивка, или бигуди покрытые косынкой.

         Разговорчивой Вальку было не назвать. Во время ее выходов на крыльцо она стояла на нем молча, неподвижно, будто в будке контролера, время от времени вздыхая и принимая мечтательно-надменную позу. Грезила она о чем-то несбыточном, вглядываясь в небо, нависшее над двором, на голубей, выискивающих что-то из дворового песка, козможно о победе коммунизма в нашей стране. Ведь тога вход в метро станет бесплатным и ей не надо будет отвлекаться от своих мыслей и следить за "зайцами".

         Перещелкав все семечки из карманов халата, она, тяжко вздохнув, молча разворачивалась и печально наклонив голову, удалялась в квартиру, где поджидал ее Колька. 

         Нас, соседских детей, для нее не существовало вовсе. Обращала внимание на нас Валька только тогда, когда наша малолетняя компания, собравшись под окнами ее квартиры, кричала хором, вызывая гулять ее сына Борьку. «Косой, выходи!» И тогда вместо Борьки на крыльцо выходила недовольная Валька. Она будто просыпалась и начинала ругать нас за обзывание ее единственного сына. Виноватыми мы себя никогда не считали. Рассуждали, что так как Борька косым не являлся, то и никакого оскорбления ему нанесено не было. К тому же дворовые клички имели и других взрослые соседи. В том не было ничего преступного и ничего предосудительного, за это не ругали. То было вполне естественно, да и сам Борька на нас никогда не обижался.