Тайна старого моря. Часть I. Университет. Глава 5

Глава 5
«СОВКИНО»

«Сов-ки-но» – неоновые буквы на фасаде кинотеатра всплывают и гаснут одна за другой. На это успокаивающее монотонное действо можно долго смотреть из окна трамвая, остановившегося в пробке, и думать о чем-то своем. В начале двадцатого века некий француз Лоранж открыл здесь первый в Екатеринбурге кинематограф, который впоследствии большевики переделали в «Совкино», продолжив внедрять в массы важнейшее из искусств.
Невзрачное здание в стиле модерн внутри оказалось уютным и стало для нас, молодежи девяностых, местом свиданий и долгожданных премьер. «Совки. Но!» – любил читать мой одноклассник Миша Филин, всякий раз когда мы подходили к кинотеатру. В те времена мест для свиданий было немного – кафе «Пингвин» да «Совкино». Я смотрела на Мишу полными влюбленного восторга глазами и звонко смеялась – то ли от счастья первого свидания, то ли от «остроумия» моего спутника. Сейчас многое мне кажется уже несмешным и даже стыдным. Слово «совки» – порицательное обозначение советских людей, было придумано то ли в оправдание случившихся в нашей стране перемен, то ли просто из ненависти ко всему советскому. Еврокультура, евровалюта, евромебель – вот те новые слова, перед которыми мы благоговели. Как сильно надо было перестроить наше сознание, чтобы мы, дети девяностых, смеялись над своей историей и не понимали, как безгранично нас сейчас унизили, вкопали по самую макушку, в довершение нахлобучив шматком зловонной грязи. К сожалению, многие представители моего поколения до сих пор живут теми же ценностями, так и завязнув в девяностых, преклоняясь перед западной и американской культурой.
Миша родился в обычной еврейской семье. Его мама Ева Ароновна мечтала, чтобы сын получил престижное на все времена образование и стал надежным кормильцем для своей будущей семьи, как она. Именно на столе у Филиных я впервые увидела колбасу из настоящих крабов и черную икру в круглых стеклянных баночках. Морепродукты, говорила Мишина мама, продляют жизнь и должны быть на семейном столе в изобилии. Какой еще должна быть правильная семья, я узнала несколько позднее, а именно после того как Ева Ароновна, мило улыбнувшись мне при первой встрече, потом начала сквозь зубы разговаривать со мной по телефону: «Миши нет дома. Миша занят». Я звонила до тех пор, пока не поняла, что будущая жена Миши должна быть точной копией Евы Ароновны – обладать такими талантами, как проницательность, изворотливость и умение найти немедленный выход из трудного положения. Ева Филина работала проректором по дополнительной деятельности юридического института, или просто – замом по ДД. Аббревиатура весьма расплывчатая и труднообъяснимая. Но я знала только одно – у Мишиной мамы деятельность никогда не заканчивались в отличие от Мишиного отца – Бориса Михайловича. По крайней мере, так считала Ева Ароновна.  Ее муж был настолько замкнут, что я даже не могу вспомнить его голос и чтобы он вообще что-то говорил. Мишин отец, по образованию физик, работал в институте машиноведения при академии наук, где долгие годы писал кандидатскую диссертацию – и не потому, что ему не хватало ума ее закончить, а просто потому что никогда никуда не спешил. Борис Филин любовно, по крупицам собирал материал, мечтая то ли создать вечный двигатель, то ли машину времени, чтобы стать невидимым для придирчивой жены и скрыться, к примеру, в серебряном веке. Кстати, по словам Миши, папа писал еще стихи в подражание Игорю Северянину. Борис Михайлович запирался на ключ в самой маленькой угловой комнате, именуемой кабинетом, и делал вид, что у него усилилась боль в ухе. В это время надо было соблюдать тишину и не беспокоить отца по пустякам, ведь болезнь эта оказалась отнюдь не выдуманной и могла привести Бориса Филина к полной глухоте. Но, возможно, она как раз и стала единственным спасением от  Евы Ароновны.
– Хочешь участи такого же графомана, как твой отец? – раздавался в доме раскатистый голос Евы Ароновны. – Ты в какой институт собрался, Миша?! На кой черт тебе сдалась эта психиатрия?!
Миша Филин был мальчиком таким же задумчивым и мечтательным, как его отец. Сначала он хотел поступить вместе со мной на филфак – то ли от любви к чтению, то ли из желания чаще видеться. Потом резко передумал и подал документы в медицинский, решив стать психиатром. Но мать усиленно тянула сына к себе под крыло в юридический, несомненно, более престижное место. К тому же поступить туда с Мишиной золотой медалью было раз плюнуть. В результате Миша все взвесил и перекинул документы на физфак университета – таким образом приблизившись ко мне и пообещав матери сделать карьеру ученого гораздо быстрее, чем отец…
В этот день мне решительно не хотелось задерживаться в «Барказе» – вечером меня ждали у «Совкино» Шурка с Эмиром, мы собирались на «Криминальное чтиво». Не отвлекаясь на мучительные стенания Кальмарова, сетующего на горькую долю редактора, я сосредоточилась на вычитке многостраничного труда уральского краеведа Ивана Кротта «Жизнь в снегах». Однако обстоятельства постоянно отвлекали меня и вызывали приступ справедливого раздражения.
– Ну что готово? – Афродита Прохоровна участливо подсела ко мне, тяжело сопя над самым ухом. – Надо побыстрей заканчивать. Сколько еще осталось? А?
– Не готово, – раздраженно буркнула я.
– Почему? А я думала, уже готово.
– Вы смеетесь, что ли? Да тут работы минимум на две недели! – не сдержалась я.
– Какое две недели! – вскрикнула Афродита. – Через неделю уже в печать! Давайте шустрее! К вечеру все проконтролирую.
Землянская тяжело поднялась и, держась за поясницу, двинулась в свой кабинет.
– Семеныч, прими из типографии телефонные справочники! Я сегодня без спины! – напутствовала Афродита Прохоровна уже из коридора.
– Я че грузчик?! – гневно оторвал взгляд от рукописи Кальмаров, когда дверь за заместителем директора уже захлопнулась. – И вычитчик, и подписчик. Я че – лямочник?!
Григорий Семенович в сердцах потянулся к чайнику, сунул в него нос, но не обнаружив там ничего, кроме толстого слоя белой накипи, с последней надеждой в голосе произнес:
– Не сбегаешь за водой, Наташка? Сильно пить хочется. А лучше бы выпить.
С тех пор за мной в издательстве закрепилась еще одна важная обязанность – спасать сотрудников от жажды и голода. Я покорно отправилась в санузел за водой.
– Благодарствую за служение гуманистическим идеалам! – с моим возвращением глаза Кальмарова жизнеутверждающие сверкнули. – Котелок недугует – аж сил нет! Надо пораньше сегодня покинуть это пепелище.
– Мне тоже бы хотелось пораньше, – кивнула я.
– Хоть бы один раз без страстей книгу сдать, – горевал Кальмаров под стрекотание закипающего чайника. – Вот так всегда – пашешь, пашешь, шевелишь портянками, а потом эта атаманша на белом коне заезжает и копытами твою работу топчет: давай, поддай жару, с аллюром, пошевеливайся! А выходит вместо книги срамотень.
Я восторженно посмотрела на этого незаурядного, искусно играющего словами и непереводимыми оборотами речи редактора. Но в тот момент его душевная боль была слишком далека от меня. Лишь со временем мне стало понятно отчаяние Григория Семеновича, и я часто вспоминала услышанные в тот день слова. В девяностые годы книги издавались в спешке – принял, «слепил какашку», как выражался Кальмаров, и сдал. Но тому имелось оправдание – по-другому было просто не выжить. Но даже когда ситуация на рынке стабилизировалась, «издательское хамство» продолжало процветать – ведь главное было напечатать тираж, срубить куш, а там уже начихать на то, что книга доживет только до презентации, развалится при первом же чтении и будет изобиловать неприличными опечатками.
В конце рабочего дня я, не задерживаясь, попрощалась с Кальмаровым, пообещав, что на следующий день приду пораньше. И, чтобы не встретиться с Афродитой Прохоровной, тихо, не стуча каблуками, вышла из конторы.
Шурка с Эмиром уже курили у «Совкино». После обеда поднялся сильный ветер и похолодало. Подтаявший снег вновь застыл и превратился в каток. Шурка что-то рассказывал Эмиру, отчаянно жестикулируя и пританцовывая на льду – то ли от холода, то ли от переполнявших его эмоций.
– Натаха пришла! – энергично докурив, Шурка придавил окурок сапогом, а затем аккуратно поднял его и отнес в урну. – Я не мусорю, Натаха – центр города все-таки!
– А на окраинах типа можно мусорить, да? – гыгыкнул Эмир, заметив, что Шурка ждет моего одобрения.
Сегодня Морозов был в белой выходной рубашке, казаках и в своей неизменной байкерской куртке, на мизинце, как всегда, красовался серебряный перстень с камнем.
– Аметист. Мощнейший оберег от негатива, – поймал мой взгляд Шурка и показал на кольцо.
Мы вошли в теплый, пропитанный запахом попкорна кинозал. Сев рядом с Шуркой, я задумчиво уставилась на проплывавшие по экрану титры. Честно говоря, особого восторга «Криминальное чтиво» у меня никогда не вызывало, хоть и было культовой картиной того времени. А парням нравилось, и они смотрели картину с восторгом уже по второму разу. Мне же просто хотелось видеть Шурку, именно тогда я стала понимать, как сильно мне его не хватает.
Оторвавшись от бесшабашного танца Умы Турман и Траволты, я перевела взгляд на Шуркино плечо. От его белеющей в темноте рубашки пахло стиркой – густой запах порошка сладко наполнял и щекотал ноздри искусственной горной свежестью, а когда яркие экранные блики попадали Морозову на лицо, то под его расстегнутым воротом был видна беспокойно пульсирующая жилка.
Почувствовав мой взгляд, Шурка, не отрываясь от просмотра, положил свою руку на мою и придвинулся.
Когда фильм подходил к концу, я мимолетом вспомнила, что в эти выходные собиралась с Филиным на «Побег из Шоушенка». Этот фильм требовал, конечно, полного погружения, как говорил Миша. И только сейчас, сидя в кино рядом с Шуркой я поняла, что наконец-то перестала скучать по Филину.
– Однажды тебе захочется выброситься из окна! – говорил Морозов, когда Миша как-то отправился с родителями на море, забыв про меня. – Вот почему он без тебя уехал?! Почему тебя не взял?
Мне нечего было ответить Шурке, я лишь крепко держала его за руку и первый раз тогда шла к нему домой. Я ощущала себя беззаботно и счастливо, хоть и знала, что это не только его дом – здесь живут его родители и жена Наташа.
Вечерний город вспыхнул множеством огней. Мы вышли после сеанса и, ссутулившись от ветра, еще несколько минут топтались на светофоре. Я прищурилась на яркие буквы кинотеатра, потом крепко зажмурилась и резко открыла глаза – ничего не изменилось, «Совкино» продолжало оптимистично мигать, в этой монотонности было какое-то равнодушие. Мартовский ветер проникал через неплотно застегнутые пуговицы пальто и забирался за ворот. Весна – воплощение самого настоящего непостоянства. Эмир энергично попрощался с нами и, помахав рукой в кожаной черной перчатке, растворился в темноте среди прохожих. А мы с Шуркой молча направились на трамвай.
Продолжение следует.
P.S. Романа целиком пока на сайте нет. Буду выкладывать главы одну за другой. Каждая из них представляет собой отдельный завершенный рассказ или зарисовку.