Мне дед не рассказывал о войне

«Мне дед никогда не рассказывал о войне»… — я часто слышу эту мантру, а сегодня наткнулся на неё снова.  Тут, на «Прозе».
И потому пишу этот рассказ; видимо чаша терпения моего переполнилась. Слышать уже не могу о дедушке-ветеране, роняющим скупую слезу в чарку с водкой на 9 Мая, молча смотрящим в стену и уходящим из-за праздничного стола; молча и сурово уходящим, разумеется. Играя желваками под небритыми щеками. Этот дед никогда не носил орденов. Из него клещами не вытянешь ни словца воспоминаний о боях-сражениях. И лишь после его смерти обнаруживается сундук, набитый медалями.

Очень интересные деды у тутошних литераторов.

Своего деда я не застал: он умер в 1949. Его призывали на несколько месяцев в 1939, в польский поход РККА, как артиллериста; он «срочную» отслужил до войны в артиллерии. В польском походе участвовал в боестолкновениях с немцами, таковые имели место. Даже заслужил благодарность за то, что сшиб снарядом какую-то заводскую трубу, где засел немецкий корректировщик.   
Снова призвали в июне 1941. Прошёл всю войну наводчиком противотанкового орудия. Тяжелейшее ранение под Москвой, почти год провалялся в Новосибирском госпитале. Потом Ржев, Сталинград… И снова тяжёлые ранения.

Умирал он тоже тяжко. Но заявил бабушке очень спокойно, без стонов:
 — Лучше б я на фронте погиб.

Она не поняла и заплакала:
— Паш, ну чё ж ты такое городишь…

Вдовам погибших солдат полагалась пенсия из расчёта «мирной» зарплаты мобилизованного, а дед работал электриком на заводе, работа по тем временам очень престижная.
Бабушке и её детям не полагалось ничего за жизнь бывшего наводчика противотанковой пушки.      

Я видел его только на трёх фото: совсем молодым, со срочной службы. И на двух военных: стоит с автоматом у каких-то деревянных ворот; ещё он в группе из двух десятков солдат, с ними офицеры. Видимо, состав всей батареи. Все в ватных штанах и ватниках, но с погонами  — наверное, зима 1944, нашу сгоревшую деревню уже освободили, прислал бабушке фотографии с подписью огрызком карандаша.
На фронте было запрещено иметь фотоаппараты личному составу, если фотоаппарат не являлся необходимым предметом для службы. Стало быть, деда снимал какой-то фотокорреспондент, к таким визитёрам всегда выстраивались очереди из солдат.   

Его старшая дочь, инвалид детства — моя любимая, но покойная ныне тётушка  — пересказала мне все его воспоминания о войне.
Ведь у него был сын, и сын-подросток тряс отца: как ты воевал, батя?!
И дед рассказывал, а не рыдал в рюмку.
Все они рассказывали о своих военных годах.

Когда я, совсем молодой и сопливый юнец, оказался с ними в одной палате, то наслушался уйму военных воспоминаний. Один пробыл в немецком плену аж четыре года, с лета 1941, ремонтировал в германском Руре железные дороги, которые нещадно бомбила  американская авиация.

Вспоминал с усмешкой:
— Ночью налетят, аж всю насыпь снесут дочиста, а днём уже насыпана и поезда ходят. 

Над ним любили подшучивать в палате.

Когда американцы передали его нашим, какой-то майор из фильтрационного лагеря буднично осведомился из-за столика с трофейным графином воды, он почему-то запомнил графин:
— Часть, звание, как и когда попал в плен?    

Он всё назвал. Призван на действительную службу весной 1941, пехотинец, летом 1941 попал в плен. Пулевое ранение в ногу, насквозь, намного выше колена. Подобрали немцы. 

— Спусти штаны.
Спустил.

Офицер глянул и принялся заполнять какую-то бумагу:
— В госпиталь, потом в часть.

Он не понял:
— Какую часть?
— В какую пошлют, — отрезал офицер. — Дослуживать.

Пребывание в плену не засчитывали в срок воинской службы. И парень отслужил ещё три года.

Я хорошо помню того солдата. И потому, когда слышу негодующие голоса, как из гитлеровских лагерей всех наших бывших военнопленных везли в худшие сталинские, уморить голодом и болезнями, то я верю солдату из той больничной палаты, а не надрывным голосам из виртуальных потёмок. Брешут. В лагеря отправляли тех, кто бросил винтовку и поднял руки.   

В босоногом детстве я часто видел, как летними воскресными вечерами они рассаживались на скамейках у деревенского дома напротив, выстраивали в ряд табуретки и «забивали козла», с прибаутками бились в домино. И никто из них не считал зазорным вспомнить военный эпизод из своей жизни.

Да и по рассказам моей бабушки (у неё частенько собиралась послевоенная компания из трёх ребят-фронтовиков довоенного призыва, чтобы выпить самогону), они не чурались воспоминаний. Бабушка отчаянно и бесстрашно гнала самогон и продавала, потому что жить было не на что. На неё никто не донёс в милицию; может, и были желающие «настучать», но никто не решился выдать «партизанку». Постыдились прослыть предателями. Ведь на неё уже доносили в оккупацию, полицаям, она единственная изо всей деревни не испугалась печь хлеб партизанскому отряду:
— ВонЫ ж, унучОк, кору сасновую варили у лесе! Какие робяты погибли...

У неё был удивительный говор, смесь русско-белорусско-украинского. Но не «суржик». Говор забытой лесной деревни сложился сам собою.

Те трое выпивох-фронтовиков часто обсуждали военное прошлое. Один служил на Балтийском флоте, защищал Ленинград в морской пехоте. Дрался в рукопашных.

И я не слыхал от бабушки, чтобы кто-то из них отмалчивался о войне, роняя скупую слезу в чарку с водкой.

Отмалчиваются ведь от постыдного. Вот потому эту паскудненькую мантру  — «мой дед никогда не рассказывал о войне»  — и вбрасывают в наши умы: дедушке-де было «стыдно трагических воспоминаний».

Скажите, почему надо стыдиться стрельбы по гитлеровским танкам? — не промахнулись ведь.
Почему надо стыдиться рукопашных на «Невском пятачке»?  — отстояли ведь Ленинград.   
Почему Симонов, Бондарев, Жуков, Стрельбицкий, Федотов, Покрышкин, Кожедуб рассказали о войне нам, своим внукам, а чей-то дед лишь в рюмку плачет и в стенку мычит?   

А потому, дамы и господа, что «не так всё было», намекает нам мантра.

«НЕ ТАК».

А как?
Вопрос законный, согласитесь. Он просто стучится в ум.

И когда нынешний любопытный подросток, видевший войну только в компьютерной игре, заинтересуется: «Они врали нам, что ли, эти симоновы-покрышкины? А как было на самом деле, а?» — тогда как чёрт из табакерки выпрыгнут какие-нибудь резвые «резуны-солонины», и объяснят подростку, «как оно было».

Так объяснят, что хоть в рюмку плачь.

Расскажут взахлёб про бездарных наших командиров, про подлых наших «особистов», про благородных обер-лейтенантов, про рыдающих от сердоболия немецких пулемётчиков, вынужденных «заваливать трупами» наших солдат снежные поля, по которым гонят на убой бесславную русскую пехоту бестолковые сталинские генералы. Про «сталинских соколов», которые не ровня доблестным немецким беркутам, а так, «воробышки»; про «Молодую гвардию», которой не было вовсе, про террористку Зою, которую русские колхозники-то и поймали для немцев, про…

Список длинный.

А начинается он с простенькой мантры, придуманной где-то в подвалах «Радио Свободы»:
— Мне дед никогда не рассказывал о войне…