Птицы певчие, городские

    Часто размышлял директор над тем, что же такое природа для современного городского человека? Знает ли он ее, понимает ли, видя в клетках жалких, измученных животных или, наоборот, ухоженных, приглаженных, избалованных? Что ощущает, прогуливая себя между деревьями, которые вынужден принимать за лес?

    Бывая в городе, в обществе охраны природы, Новожилов заглядывал и на выставки, устроенные в специальном зеленом зале. И всегда почему-то его больше интересовали не заключенные птички, рыбки, черепахи, а их хозяева и посетители.

    Однажды, на выставке певчих птиц, он обратил внимание на инвалида, который стоял возле клетки с говорящим вороном, иссиня-черным, очень серьезным и самостоятельным. Инвалид готов был затискать ворона в приливе восторга. Он ласково повторял: «Хороший! Хороший, Воронуша. Ты умный! Ты лучше всех!» Потом просунул ему палец. Подоспевший дежурный предупредил: «Имейте в виду, он может клюнуть».— «Я и хочу,— ответил инвалид,— узнать, как он клюется». Дежурный сказал: «Своим клювом он запросто пробивает консервную банку. Сгущенное молоко, например». Инвалид живо убрал палец.

    Тут подскочил хозяин вОрона — худой и  бледный, в модно-потертом костюме. Чтобы сделать ему приятное, инвалид спросил, как зовут такую мудрую, такую красивую и самостоятельную птицу?

    Новожилов никогда не думал, что безобидный вопрос может так озадачить. Хозяин подозрительно глянул, спросил: «Похоже, вам мало, что вы хромаете? – Не получив ответа, продолжил: - Зачем вам?» Инвалид принялся что-то объяснять, не умея толком выразить собственную нелюбовь к обезличенности, будь то люди или животные. Умиления уже не было на его лице, оно казалось растерянным. И тогда хозяин — даже Новожилову стало обидно за ворона - хозяин стал уверять, что у птицы — да какой! — принадлежащей человеку, нет имени. Ради спокойствия ворона он нес  околесицу, боясь, что посетитель начнет дразнить питомца. И поплелся бы инвалид, вконец расстроенный, если бы Новожилов не объявил: «Ворона зовут Феликс!

    Когда после тесного помещения с решетками на окнах Новожилов очутился на улице, то подумал: «Два слепых едят кашу.  Ну не умора -  на свете более семи тысяч языков, среди них богатейший русский, а эти двое пяти слов не могли найти, чтобы договориться по-человечески. Нет, с птицами проще, с первого звука понимают друг друга».  Но если инвалид вызвал у Новожилова сочувствие, то о хозяине он вспоминал с неприязнью. Упертая преданность заключенным животным доказывала лишь одно: «Достали же этого типа люди. Только латинское имя его успокоило. "Феликс" значит "счастье", оно всем фартово».

       Что правда, то правда, мы не центр и не вершина мироздания, вроде бы это  понятно. Но на сносный уровень общения между собой, тем более солидарности, так и не вышли. А цивилизация, хочешь-не хочешь, заканчивается на берегу океана. Дальше не покажешь себя хозяином положения.

        Однако последнюю выставку он вспоминал с удовольствием. Его заинтересовал крупный бордово-вишневый щур. Новожилов долго стоял возле клетки, наслаждаясь его трогательным щебетанием. Без умолку щур прыгал с перекладинки на перекладинку. Время от времени  поднимал свои великолепно-вишневые перья, забыв, что в родстве с вещими силами, добрыми домовыми, хранящими дух пращуров, и что ему, их наследнику, не пристало проветривать сероватый пух на людях. А щур, верный природе, знал свое, а потом принимал обычный вид, какой  подобает заслуженному певцу и музыканту, и опять Новожилов слышал его радостный голосок. Рядом в клетках верещали щеглы, глухо рокотали горлицы, а в центре зала по-человечьи выкрикивала что-то майна - тот самый скворец, который как семечки трескает кузнечиков, саранчу, пересмешник, убить которого грех. Безмолвствовали лишь соловьи. От них исходили сиротство и грусть. Особенно несчастным казался один — невзрачный, без хвоста. Его клетка помещалась в углу, и всякий, кто подходил к ней, пренебрежительно интересовался: «Чего это он... общипанный какой-то?»

    — Линяет,— в который раз сердито буркнул хозяин и ревниво отстранил посетителя, чтобы насыпать питомцу корм.

    Поклевав, соловей немного повременил, затем открыл клюв и неожиданно сильно, смело и дерзко издал чистейшую трель — так, что посетители остолбенели.  Вторую, третью... И защелкал, засвистал, забил дробью... Пение других птиц враз притихло, превратилось во что-то жалкое, невыразительное. Померкло даже их оперение. И, не тратя себя на бессмысленное соревнование, птицы, словно сговорившись, умолкли и тоже, как люди, повернулись в сторону певца. Приглушился и шум воды в фонтанчике.

    Дежурный со слезами на глазах восхищенно кивнул хозяину:

        — Отрабатывает корм.

        Польщенный старичок скромно ответил:

        — Фомка у меня молодец.

    Лишь одна сорока попробовала возмутиться чересчур долгим концертом, однако на базарный ее треск никто не обратил внимания.

    - А говорят, соловьи не поют в неволе, — растерянно сказал кто-то, не зная, отнести ли услышанное к чуду или объяснить своей неосведомленностью.

    — Это скворцы не поют,— авторитетно заметил другой, очень короткий, будто сплюснутый, с узким лбом бородач.— Бестолковая птица, не то что мой попугай Крылатый Серафим.

  Его тотчас опроверг длинный худой посетитель с колючими щеками и бровями, напоминающими в месте соединения елочную верхушку:

    — Да они не только поют, но еще и выучиваются говорить. Мой скворушка говорил: «натрий-бром», «бальзам Шестаковского» и даже целую фразу: «Молчат мудрецы, ловчилы неистовствуют».

    Изумление, которое вызвали эти слова, как будто даже расстроило колючего посетителя. Наверное, ему не хотелось лишний раз убеждаться в том, что знатоков диких животных становится меньше и меньше. Значит, меньше единомышленников, понимающих, сколько счастья способна дать человеку природа.

    И представить себе невозможно, что вытворяют те же скворцы, вернувшиеся в свой домик, который заняли воробьи. Кому рассказать, как хозяева изгоняют мелкоту и проводят дезинфекцию! Мяту, лук, чеснок несут в гнездо, чтобы и духа захватчиков не осталось.

        И, возвращаясь электричкой домой, Новожилов с грустью подумал о том, что в современных городах любителей птиц — орнитофилов — вытесняют собачники, кошатники... Хуже того! Появились орнитофобы — ненавистники птиц, особенно голубей, громящие весь их замечательный род, который веками служил людям.

    На усадьбе Новожилова до сих пор здравствуют потомки знаменитых почтовых голубей Севастопольской станции — тех, что вывез Врангель-"черный барон", оставляя Крым, и продал в Германии. Оттуда они почти все вернулись поодиночке домой, преодолев две с половиной тысячи километров. И попали под красный террор (1920-1921г.) Его, правда, развернули против людей, а не птиц ("Заколотим наглухо гроб уже издыхающей буржуазии"), но крылатые как "бывшие", как элемент, оказавший поддержку "классовому врагу",  тоже подпали под карательную акцию московских назначенцев, развязавших руки местной бандитской швали. Почти три месяца чекистская тройка, осатанев, выжигала оставшихся участников Белого движения и всех заподозренных, пока сам Дзержинский  не схватился за голову. Отозвав своих, заодно посодействовал и спасению уцелевших птиц.   

  Любитель, знающий толк в голубях, расширил бы свой кругозор, наблюдая и    другие редкие виды, обитающие в Сухом Ерике. Палевый якобин с курчавыми перьями вокруг головы, похожими на капюшон монаха. Павлиний голубь орехового цвета. И аспидно-черный дракон, продолговатый, неповоротливый. А не имеющий себе равных по блеску и красоте пера золотисто-сиреневый архангельский голубь - вообще диковинка из диковин.

  «Где они, знатоки? — подумал Новожилов, вспоминая узколобого "авторитета" с бородой, ненавистника ни в чем не повинных скворцов.— Голубятни давно вытеснены многоэтажными домами. Нося птичью фамилию, какой-нибудь Соколов или Коршунов даже не представляют себе, как выглядит сокол и чем он отличается от коршуна». А наверняка тот же Соколов или родственник его хоть раз в жизни сказали: «Бог всё видит», не подозревая, что церковная композиция «Всевидящее Око Господне» – знак Бога-Отца включает в себя изображение соколиного глаза, которое переняли масоны под статус: «Око Великого Архитектора Вселенной», вписав в треугольник вершиной вверх. Кто читал биографию Циолковского, знают, что в детстве его звали Птицей: он забирался на деревья, крыши и прыгал, готовый на всё, чтобы уразуметь порог силы тяготения. Почти глухой,  любил петь, но без слов, как птица, предполагая в чистой полетной мелодии магию космического пантеизма. Будучи взрослым свои научные труды, утопии и фантазии  записывал формулами и единичными буквами, досадуя, что нет общего языка для всего живого, объединяющего всех со всеми. Образ же грядущего межпланетного авиатора  наделял глазами сокола и открытой доброй улыбкой. За год до смерти, сам наполовину поляк древнего шляхетского рода, подавшегося на Житомирщину после первого раздела Речи Посполитой (1772г.),  уточнил в записках ("Черты моей жизни"): авиатор должен быть русским.

        Надеюсь, понятно, почему при равном профессиональном уровне первым космонавтом стал Юрий Гагарин, а не Герман Титов, когда Советский Союз ринулся в космос? Однако не только улыбка послужила причиной перемещения.  Имя тоже. Оно давало нежелательные ассоциации с Германией, с древним богом торговли Гермесом, ну и конечно - с мистическим героем Пушкинской "Пиковой дамы".
       
        Тем не менее мистики в истории космических полетов было достаточно.

        Известно, что 12 августа 1962 года в космосе прозвучала песня
               
                Дивлюсь я на небо та й думку гадаю
               
         Ее пели на борту корабля "Восток-4" космонавты Попович и Николаев.

                Чому я не сокiл, чому не лiтаю?.. 
 
         С Земли по радиосвязи им подпевал конструктор Сергей Королев, в юности живший на Украине.
                Чужий я у долi, чужий у людей
                Хiба  ж хто кохаэ нерiдних дiтей

         Неосведомленные приписывают Тарасу Шевченко текст песни, но его автор -  Петренко Михайло Миколаевич (1817 - 1862г.) Изюмского уезда, города Славянска титулярный советник, имя которого присвоено астероиду главного пояса, открытого украинскими астрономами в 2012 году. Знайте, на гербе и флаге Славянска  - серебряный сокол с распростертыми крыльями.
 
         Есть и другая знаковая деталь, связанная с именем Петренко. Место погребения поэта - город Лебедин Харьковской области.

        Так всё тайное Сокровенное выходит из тени и устремляется навстречу друг другу. Но люди - наоборот. Их кидает в разные стороны. Если не беспросветный стадный антропоцентризм, то что ими движет? Какие волны влекут за собой? Может, энергия скрытого покаяния, держащая курс на срединную полосу? Не нужно особой сентиментальности, чтобы почувствовать сбой сердцебиения, вспомнив о нынешних братоубийственных событиях в этих краях. И крикнуть: "Зупинiтесь, шалени! Iншi пташки лiтають над вами i перетворюють всiх в гумус та прах. Користливi, одубiлi володiют свiтом. Iм  байдуже. Справа з ними - кирдик".

        И всё же голуби опережают соколов по количеству изображений. Ведь они  символизируют третью ипостась Единого Бога Святой Троицы. И в Библии  упоминаются чаще других птиц.

        И невольно по связи понятий  вспомнилось Новожилову, как в детстве бабушка  вела свой календарь: "Пора, Василий, затворников выпускать. Благовещение на дворе. Цыган уже шубу продал, а черногуз прилетел, видала сама". Черногузом бабушка называла аистов. Самим словом подстегнутый и всем странным звучанием смыслов  он, как заряженный, торопился в дом, выносил клетку с птицами и по давней дорожке поднимались все вместе к заброшенной церкви. Здесь, у щербатой восточной стены бабушка открывала клетку, голуби, загодя посаженные для  ритуала, только и ждали, чтобы ринуться к небу.  Хлопая крыльями, взвивались, и голос бабушки несся за ними, посылая благую весть, отпущение грехов и свободу всем душам. От красоты полета бабушка замирала и восторг подвигал ее к наставлениям: "Даже грешников в аду в такой день не мучают".  Возвращаясь обратно, в который раз  говорила: "Птица означает нашу бессмертную душу" и поясняла обычай поморов, из которых сама, - зарывать пониже, под крест поклонный, деревянного голубка, "с распростертыми крыльями, а на спинке его, летящего,  лик умершего незаметно  просечь и тем обрядно его сохранить. А крест голубцом на погосте поставить  - с покатой кровлей-избушкой, с иконкой посередке столбца". Эти слова каким-то непостижимым ходом складывались в образ неистребимой связи вещей. Уводили к идее утраченного мира, забитого насмерть, к музейному собранию каких-нибудь "куриозных" предметов, где главный - чучело странствующего голубя. Именно под изображением такого таксидермического изделия  Новожилов прочел: "Убит мальчиком, который учился стрелять. Округ Огайо. 24 марта 1900 года." Сразу вспомнилась другая картинка из детской книжки, восхваляющей летные качества  доверчивых птиц. На картинке стая была растянута в  четверть листа.  Изогнутая,  как река, плотная, широкая, она заслоняла солнце. А внизу люди ничего не придумали, как целиться и напропалую палить. И никого не смущало, что земля усыпана вся легкими взъерошенными  тельцами. 

         А было их когда-то более пяти миллиардов. Сейчас -  полторы тысячи чучел по всем музеям мира.

         Наверно, не для этого Бог уберег праведника Ноя  с ковчегом домочадцев и разных животных. "Плодитесь и размножайтесь!" - заповедал в Библии.  И не просто так спасенный праведник выпустил голубя первым.  Умная птаха  вернулась с оливковой ветвью и тем дала знать, что место для жизни тихое и пригодное. Но мира под оливами не случилось и после потопа.   
 
        Размышляя, Новожилов не заметил, что в вагон вошла лоточница. Зазывая, подалась меж рядов. Непривычным запахом чего-то морского повеяло на пассажиров. А лоточница пела: "Новинка, хот суши ролл! Сырная, сочная, язык проглотишь. Объедение японской кухни, унаги маки суши. Хит сезона".

        Модная речевка скорей развеселила, чем приохотила. Новожилов представил водоросли вперемешку с жареной саранчой и ничего не подыграло ему, как впечатление от недавней скоморошьей потехи на Сорок Сороков под закличку:  "Весна-красна, на чем пришла? На сошечке, на бороночечке". Тогда на площади, рядом с охотничьим клубом, ситники, калачи, калитки с картошкой, но главное - жаворонки с хохолками и глазками в виде изюмин как заговоренные летели из огромных корзин, расходились вмиг по рукам, по длинным острым шестам, палкам, по голым веткам деревьев -  их насаживали, чтобы весну приманить.
       
         "Не тот дюжий, кто поборолся, а кто выкрутился!" - подумал директор о предприимчивой лоточнице и принялся смотреть за окно. И тут жизнь снова подкинула картинный лубок:  под дикую музыку два парня пытались вспахать огород сохой. Они старались изо всех сил, но соха не подчинялась: как проклятая моталась, зарывалась в землю, задиралась вверх. Ноги у пахаря заплетались, лошадь, ведомая напарником, то и дело останавливалась, натягивая постромки, и руководивший молодыми старик с пустым рукавом, заправленным под ремень, видя ярую срамоту, в отчаянии махал единственной рукой, бессильный выправить соху сам.

        Эта сценка  вовсе не позабавила Новожилова. «Знал бы лось, - думал он, - как формой рогов послужил земледельцам. И чего дождался?  То его, сохатого, браконьеры сживают со света, то бесшабашные недотепы позорят своим раздолбайством». "Whats a plow to me, if only I had  a balalaika",- гремело за стеклом и неслось во след электричке.