Глава 6. Лекарство от усталости

Черный дьявол, или Хакасские хроники
Книга 1. Шесть пудов золота
Глава 6. Лекарство от усталости

1861 год

Десятого сентября на поляне перед резиденцией Цибульского в Чебаках собрались сотни полторы человек, с берестяными котомками и мешками. Вчера, в соответствии с законом, завершилась промывка на золотых приисках Захария Михайловича, и сегодня он начал рассчитывать сезонных рабочих. Это важное дело было поручено обложившемуся горой ведомостей конторщику, восседающему в своей каморке, куда по очереди заходили работники с расчетными листами в руках. Цибульский, со становым Ильинского прииска Гордеем Ивановичем, внимательно наблюдали за процессом, готовые вмешаться, если вдруг у кого-нибудь возникнут вопросы по поводу оплаты. За порядком следили два конных казака с урядником, разместившиеся у входа в резиденцию. Первыми за расчетом явились рабочие с Ильинского прииска, расположенного ближе остальных, всего в шести верстах от Чебаков. Они-то и сидели сейчас на поляне, негромко переговариваясь и вовсю дымя трубками. Работники с других промыслов находились еще в дороге и должны были подойти в течение двух следующих дней.
На каждого рабочего велась отдельная ведомость, называемая расчетной книжкой, которую заполнял конторщик. Туда заносились все расчеты по урокам, старательские работы, записывались штрафы и суммы, потраченные на покупку товаров в приисковой лавке. В конце месяца служащий подбивал результаты и переписывал их из книжек, хранящихся в конторе, в расчетные листы, выдаваемые рабочим на руки. Поэтому те всегда знали, сколько денег задолжала им администрация. А порой выходило и наоборот — работники сами оказывались в должниках. Такое случалось с людьми часто болеющими, не выполняющими урок, или взявшими в приисковой лавке слишком много товара в счет зарплаты.
Непьющий и прилежный рабочий за вычетом всех расходов мог заработать за сезон от ста до ста пятидесяти рублей — весьма приличную сумму для простого крестьянина. Некоторые уносили с собой и до трех сотен, но такое случалось очень редко.
Однако, заработать деньги было лишь половиной дела. Продажа спиртного на приисках всегда строго запрещалась, а выдаваемая администрацией еда, хоть и сытная, но весьма однообразная, за полгода надоедала рабочим до чертиков. А в окрестных деревнях новоявленных промысловых богачей с полными карманами денег, уже ждали ярмарки с многочисленными лавками, сладостями и разносолами, питейными заведениями, и собравшимися со всей округи гулящими девками. И далеко не каждый мог удержаться от соблазна, ведь после полугода тяжелой изнурительной работы душа любого человека требовала праздника!
И на ярмарке тот, кто хотел, с лихвой получал свой праздник. На сотню рублей, заработанных тяжким трудом, вчерашний аскет гулял несколько дней, хотя мог припеваючи жить на эти деньги полгода, до начала следующего сезона промывки. Он пил изысканный коньяк (вернее ту бурду, которую под видом заграничного напитка подсовывали простачкам лавочники), и щедро угощал облепивших его со всех сторон случайных друзей и продажных девок. А дойдя до кондиции, покупал себе вычурную и совершенно ему не нужную одежду, вроде шелковой рубахи или шляпы с павлиньим пером, швырял ассигнации в грязь и творил еще множество подобных глупостей, к вящей радости местных. Ну а спустя несколько дней, пропив и прогуляв все деньги, недавний богач, вдруг снова превратившийся в бедняка, сдавал свою шляпу обратно в лавку, по цене вдесятеро меньше той, за которую купил, и с повинной головой плелся к золотопромышленнику, в надежде выпросить у того хоть рубль на дорогу домой.
Подобные ярмарки собирались во всех деревнях, лежащих на пути выхода приисковых рабочих из тайги. Проводились они и в Чебаках, но Захарий Михайлович строго следил за тем, чтобы лавочники соблюдали на них хотя бы минимальные приличия и не обдирали его людей дочиста. Однако, полностью запретить торговлю и удержать получивших расчет работников от соблазна, было не во власти Цибульского. Зато своей борьбой против ярмарок, он сильно испортил отношения с Ачинским окружным исправником, который имел неплохой процент от прибыли местных торговцев и всегда покрывал их.

Часам к пяти, наконец, уставший конторщик рассчитал последнего на сегодня рабочего. Претензий по поводу неправильного начисления ни у кого из них не возникло, да и не могло возникнуть. Все споры рождались обычно в начале каждого месяца, когда люди получали листы с записанным туда итогом их работы за предыдущий период, и предъявляли управляющему претензии за неправильный, по их мнению, расчет. Но такие споры сразу же и решались администрацией к обоюдному согласию. А сейчас рабочим неизвестна была лишь зарплата за девять дней сентября, и она не стоила того, чтобы вступать из-за нее в конфликт. Ведь всем хотелось поскорее получить расчет и отправиться на ярмарку или домой. Вышла, правда, небольшая перебранка между двумя отрядными по поводу того, кто из них заберет себе купленную летом в складчину дорогую трубку. Эта вещица в свое время произвела на друзей неизгладимое впечатление, и они целую неделю ходили за ее владельцем, местным урядником, пока не уговорили его продать им трубку в счет будущего заработка. А потом по очереди гордо дымили ею, поглядывая с высокомерным видом на своих сермяжных товарищей. Но в личные споры между работниками администрация никогда не вступала. Поэтому отрядные, так и не решив, кому достанется трубка, в конце концов торжественно утопили ее в Черном Июсе, в складчину расплатились с урядником, и крепко обнялись в знак нерушимой мужской дружбы.
Получившие расчет работники забирали у материального свои паспорта и положенные им на дорогу сухари, кланялись Захарию Михайловичу, и направлялись прямиком на ярмарку. А самые жадные, или, вернее, самые умные, расходились пешком по родным округам — в Ачинск, в Минусинск, а то и еще дальше. Ну а часть рассчитавшихся сразу-же подписывала контракты на следующий сезон, получив к заработанной сумме по тридцать-сорок рублей задатка сверху.
Но уволились не все. Кое-кто остался должен администрации и, в связи с этим, не смог забрать у материального свой паспорт. Ему пришлось наняться забойщиком на вскрышные работы, которые не прекращались и зимой, и остаться на прииске до полного погашения долга. Кто-то, не имеющий дома и семьи, не вылазил из тайги уже добрый десяток лет, и другой жизни себе даже не представлял. Ну а кому-то и вовсе не стоило появляться в обитаемых местах и попадаться лишний раз на глаза окружной полиции. А поскольку определенное количество людей на приисках требовалось держать круглогодично, для ведения подготовительных работ и охраны хозяйства, то, с одобрения Гордея Ивановича или Захария Михайловича, тут же заключались новые контракты. Вновь нанятые работники получали по три бутылки водки от материального, неделю выходных от администрации, и, весьма счастливые (за исключением понурых должников), возвращались обратно в тайгу.
Конторщик вышел, наконец, на улицу, сладко потянулся, довольный тем, что его работа завершена, и направился в сторону домика, где он жил вместе с остальными холостыми служащими. Ведь он вел дела только по Ильинскому прииску, а в следующие дни расчеты будут проводить конторщики с других промыслов Цибульского, которые завтра приедут в резиденцию вместе со своими ведомостями.

Счастливы были почти все, кроме самого Захария Михайловича Цибульского. Три дня назад он получил с приисков очередные месячные отчеты, подбил смету, и пребывал теперь в состоянии глубочайшего расстройства. Он, конечно, пока не знал результатов работы его предприятий за последние десять дней сентября, но эти цифры никак не могли существенно изменить уже сложившуюся картину.
А расклад получился следующим. Прииски Цибульского принесли ему в текущем сезоне чуть больше пяти пудов золота, что составило ровным счетом 70 тысяч рублей. Жалование рабочих и служащих обошлось в 35, еще 6 ушло на продовольствие, приобретение и содержание лошадей отняло 8, платежи в горное управление 7. На доставку в тайгу товаров и припасов были потрачены 3 тысячи, а в итоге общие расходы составили 59, а прибыль всего лишь 11 тысяч рублей. Ну и дамокловым мечем за спиной золотопромышленника висели долговые обязательства покойного тестя. Они за прошедшие шестнадцать с лишним лет хоть и уменьшились в размере, но до сих пор составляли 240 тысяч.
Захарий Михайлович еще раз пересчитал получившийся итог и отчетливо понял, что он смертельно устал. У него уже не осталось сил прятаться от кредиторов, складывать никак не складывающиеся цифры, и надеяться на чудо, которое вдруг принесет ему богатство и избавление от кабалы. Он просто от всего устал.
В далеком 1845 году, будучи полным сил и надежд двадцативосьмилетним молодым человеком, он наивно взвалил на свои плечи тяжкий долг покойного тестя. Но Цибульский и представить тогда не мог, что спустя почти семнадцать лет, в сорок четыре года, он так и продолжит влачить жалкое полунищенское существование, без малейших перспектив на будущее! Много лет новоиспеченный купец крутился, как белка в колесе. Он умудрялся на остатки от прибыли искать новые и брать в аренду уже действующие прииски, находил компаньонов, готовых вкладывать деньги в совместные с ним предприятия, умело изворачивался от кредиторов… Но увы — за все эти годы ему не попалось ни одного стоящего отвода. Больше пуда золота за сезон ни один из его промыслов не приносил, а содержание драгоценного металла на них составляло не более тридцати долей на сто пудов песка. И лишь на Рождественском прииске — наследстве покойного тестя — в отдельные сезоны оно доходило до семидесяти. А Захарию Михайловичу требовалось найти россыпь с содержанием в полтора-два золотника, чтобы при тех же операционных расходах он начал добывать не пять, а пятнадцать пудов золота за сезон, и за несколько лет смог закрыть все долги.
Цибульский, услышав стук копыт на улице, невольно отвлекся от своих невеселых дум и выглянул в окно. К резиденции подъезжал его верный товарищ, кызыльский татарин Калолка, неизменный спутник Захария Михайловича в поездках по тайге, отличный стрелок, и такой-же заядлый охотник, как и он сам. Калолка соскочил с лошади и, улыбаясь, подошел к своему другу, вышедшему на крыльцо встречать гостя. За плечом у инородца красовалась новенькая, недавно подаренная Цибульским кремниевая винтовка, предмет зависти всех окрестных кызыльцев.
— Ну здравствуй, Захар Михалыч, с завершением сезона тебя, — весело сказал татарин, — теперь до самой весны забудь про свое золото! Нас с тобой охота ждет! Куда для начала отправимся?
С мая по сентябрь, в разгар промывочных работ, Цибульский крайне редко выезжал с ружьем в тайгу. Он хоть и был страстным охотником, но, на все уговоры Калолки обычно отвечал отказом, будучи с головой погруженным в приисковые дела. Однако осенью и зимой он с лихвой наверстывал упущенное, неделями пропадая в окрестных лесах. Поэтому инородец, дождавшийся наконец окончания сезона, и приехал к Захарию Михайловичу с визитом, для обсуждения их дальнейших планов на осень.
— Здравствуй, друг Калолка, — ответил Цибульский, — да куда скажешь, туда и отправимся, мне все равно.
Он еще не отошел от своих невеселых раздумий, и более того, поймал вдруг себя на мысли, что даже предстоящий сезон охоты, о котором он с вожделением думал все лето, совершенно не радует его, и вряд ли сможет излечить от накопившейся в нем усталости.
Кызылец, весьма изумленный таким ответом, внимательно посмотрел на собеседника, и осторожно спросил:
— Случилось чего, Захар Михалыч? С каких пор ты охоте стал не рад?
— Да ничего не случилось, не обращай на меня внимания Калолка, — махнул рукой Цибульский, — пойдем-ка лучше чай пить.
Стоял теплый сентябрьский вечер, мошки и комары, изводившие летом всех обитателей приисков, давно исчезли, поэтому Захарий Михайлович велел поставить самовар в уличной беседке, и пригласил своего дорогого гостя туда. Себе он налил в честь окончания сезона шкалик коньяку, а Калолке, не признававшему заграничное пойло, велел подать чарку водки.
— Шаман говорит, зима рано в нынешнем году придет, — деловито сообщил инородец, выпив и приступив к трапезе, — и снега сразу много ляжет. Так что к концу октября можно уже будет загон на коз устроить. А для начала давай-ка глухарей постреляем. Их вчера на речке Секте видели, мы туда-обратно за один день обернемся.
— Давай постреляем, — без особого энтузиазма ответил Цибульский, чувствуя, как выпитый коньяк не только не разогнал его печали, но наоборот, еще больше усугубил их.
— Да что с тобой приключилось, Захар Михалыч? — не выдержал Калолка, — Вроде пятнадцать лет тебя знаю, а таким впервые вижу! Ты всегда охоте радуешься, будто дите малое прянику. А сейчас сидишь какой-то квелый, словно я тебя не в тайгу, а на каторгу зову!
— А позови ты меня лучше, друг Калолка, не туда, где глухарей видали, а в те края, где золотые россыпи богатые лежат! — не выдержал и Цибульский. — И ты сам подивишься, насколько сильно я развеселюсь. А пока мне радоваться нечему. Ведь я в долгах, как в шелках запутался, и распутаться, скорее всего, уже до самой смерти не смогу!
И он плеснул себе второй шкалик коньяка, а кызыльцу велел подать еще чарку водки. Они выпили, охотник одобрительно крякнул, и задумался на минуту. Никогда раньше его друг не жаловался на свою тяжелую жизнь и непомерные долги, поэтому крайне озадаченный Калолка наморщил лоб и сказал:
— Где золотые россыпи лежат, говоришь? Уж не знаю, чего и посоветовать, Захар Михалыч. Будь ты нашего роду, я бы тебе велел пойти к шаману! Но русскому он помогать не станет.
— И откуда же твоему шаману известно о россыпях? — спросил Цибульский, уже успевший пожалеть, что не сдержал в себе раздражение, и сорвал его на товарище, но невольно заинтересовавшийся словами охотника, — ведь твои соплеменники с поисковыми партиями никогда по тайге не ходили. Если только в качестве проводников.
— Не надо шаману никуда ходить, он и так все знает, — возразил татарин.
— Ничего не понимаю, — помотал головой золотопромышленник, — ты, наверное, разыгрываешь меня Калолка? Откуда твой шаман все знает? Ваш языческий бог ему на ухо нашептывает?
— Мы, кызыльцы, вообще-то люди крещеные, Захар Михалыч, — насупился охотник, — и веруем в того же самого Бога, что и ты. И в юртах у нас иконы стоят, такие-же, как у тебя дома! Да и церковь мы время от времени посещаем, хотя до нее целых сорок верст скакать. Но, ради веры, на любые жертвы пойдешь!
— Прости, прости меня, друг Калолка, — поспешно извинился Цибульский, быстро сообразив, что дал маху и совершенно зря затронул щекотливую религиозную тему. Впрочем, он не смог даже с ходу и вспомнить, когда последний раз его товарищ посещал ближайшую к Чебакам церковь, расположенную в улусе Тайдоново. Но, судя по всему, произошло это знаменательное событие только один раз — во время крещения кызыльца.
Охотник великодушно кивнул, принимая извинения, и продолжил:
— Шаман, или кам по-нашему, умеет с духами говорить, потому он и шаман. И если надо погоду узнать, либо человека от болезни вылечить, берет он свой бубен, колотушку и идет камлать, с духами общаться. А те обо всем ведают, они-то и говорят каму, когда снег нынче ляжет, да как больного на ноги поставить. Однако духи помогают лишь нашему народу! Ни разу в жизни я не слыхал, чтобы шаманы ради русских камлали. Но человек ты хороший, Захар Михалыч — и мне только добро делал, и соплеменников моих не обижал. Если хочешь, я могу узнать у шамана, станет ли он за тебя духов просить?
— Погоду угадывать я и сам давно умею, после стольких лет жизни в тайге, —усмехнулся Захарий Михайлович, — и ничего здесь хитрого нет. Но я сроду не поверю, будто местным духам про золотые россыпи известно!
— Подумаешь, какие-то россыпи, им обо всем известно, что в нашем Среднем мире делается, — сказал уверенно Калолка. — На то они и духи! Однако знай, вылечить кого-то, и озолотить его — это два разных дела! За свое богатство человек должен будет высокую цену заплатить. Иначе бы все татары давно уже баями стали.
«Дожился я, приходится духов инородческих в поисковые партии отряжать», — подумал про себя Цибульский, а вслух сказал, решив больше не спорить с товарищем:
— Знаешь Калолка, а, пожалуй, и на самом деле, спроси у шамана насчет россыпей! Может быть, я сумею расплатиться с духами? Да и что с меня нищего взять в качестве платы? Если только мою бессмертную душу? Зато, когда я разбогатею, то и перед тобой в долгу не останусь! Построю в Чебаках церковь, и не нужно будет тебе за сорок верст на службы ездить.
Кызылец прищурился и внимательно посмотрел на золотопромышленника, нутром чувствуя в его словах подвох. Но тот сидел с совершенно невозмутимым видом, и непонятно было, смеется ли он над своим товарищем, или же говорит серьезно. Охотники выпили еще по одной, и решили встретиться через три дня, когда все приисковые расчеты будут полностью завершены, чтобы пострелять глухарей на Секте. А за это время Калолка пообещал выведать у шамана, возьмется ли тот помочь русскому купцу в столь необычной просьбе, либо наотрез откажется камлать ради инородца.
На улице уже стемнело, и в беседке зажгли свечи. Напившись на прощание чаю с белыми сухарями и вареньем, кызылец легко вскочил на лошадку и отправился в свой улус, расположенный на левом берегу Черного Июса. А Цибульский, оставшийся в одиночестве у теплого самовара, вдруг почувствовал, как настроение его с каждой минутой улучшается, а все невеселые мысли улетают куда-то вдаль. Он только не смог понять, что послужило тому причиной — три шкалика французского коньяка, или внезапно появившаяся у него новая, хотя и крайне призрачная, надежда.