Диалектичесикие основания афоризмов и моральных ма

ДИАЛЕКТИЧЕСКИЕ ОСНОВАНИЯ
АФОРИЗМОВ  И  МОРАЛЬНЫХ МАКСИМ
МЫСЛИТЕЛЕЙ ДРЕВНОСТИ

Афористическое мышление тесно связывается с философским понятием духовности, основой основ философствования. Вопрос о соотношении духа и материи есть основной вопрос философии. Утверждение первичности материи, производным от которой выступает дух, является материализмом. Понятие дух употреблялось обычно, например, в марксистской философии, как синоним сознания. Признание духа первоначалом мира является идеализмом. В рационализме определяющей стороной духа считается мышление, сознание, в иррационализме – внемыслительные аспекты: воля, чувство, воображение, интуиция и т.д. Вся история философии представляется борьбой этих двух основных направлений философии.
В древней Греции понятие дух (нус, пневма) первоначально мыслилось как тончайший субстрат с некоторыми признаками материи. У Платона и Аристотеля ум (нус)  становится важнейшим понятием – он является перводвигателем космоса  и формообразующим началом. Систематическую разработку понятие духа получило в неоплатонизме, в частности у Плотина.
Бытие мира как  целого неотделимо от бытия в мире всего того, что существует. Но между бытием мира и бытием в мире отдельных вещей, состояний, существ есть и различия. Именно в своем существовании мир неоднороден – он непреходящ в целом, но отдельные его  предметы и состояния преходящи. Как бы ни были уникальны отдельные проявления бытия, человеческая мысль обобщает единичное, объединяет их в различные группы. Определенное сходство условий, способов существования единичных сущих позволяет  объединить их и в более обширные целостности, которым присуща общность форм бытия.
Нравственно-философская традиция афоризмов, максим, крылатых слов, «мудрых мыслей» представлена в данной работе на  фоне афористики  различных эпох и культур: от изречений народной мудрости и мыслей мудрецов древнего Китая и Индии до афористических высказываний современных мыслителей. Очевидно, что хотя и велика сила традиции  (когда   «мертвые довлеют над умами живых»), но все же не совсем разумно было бы отрицать и мудрость «сего века», скорее всего, здесь действительно существует некая то скрытая, то явная  связь, когда древняя мудрость может  являться продолжением  новой.
Наряду с этой традицией, возникла и развивалась традиция определений-метафор, образных сравнений и аллегорий, выражающихся в изречениях народной мудрости, сентенциях моралистов,  назиданиях писателей-богословов, например:  «Зависть – враг счастливых» (Эпиктет); «Совесть – тысяча свидетелей» (Квинтилиан); «Лучшее – враг хорошего» (Вольтер); «Нравственность – разум сердца» (Г. Гейне); «Молитва есть дыхание души» (Иоанн Кронштадтский) и т.д. Такого рода образные  определения в сочетании с определениями  рационалистического типа, выражают особенную, глубинную суть нравственных  явлений.
Различные сборники афоризмов, изречений, нравственных высказываний, пословиц и поговорок, в известной степени,  можно рассматривать как «самоучители нравственности», ибо всякое отдельно взятое  из перечисленных наименований является лишь отправной точкой для самостоятельного усвоения предмета, и «для восприятия чужой мудрости нужна прежде всего самостоятельная работа» (Л. Н. Толстой). Мудрый ненавязчив, и «учит» (в кавычках и без оных) незаметно. Истинные этические определения – не просто  абстрактные дефиниции: они могут быть получены только в  процессе живого диалогического общения, классически воспроизведенные в диалогах Платона на основе «сократовских бесед». Известно, что Сократ пытался дать  определения этических понятий с помощью  вопросов – ответов в разговоре с собеседником. Выяснение сущности понятия начиналось при этом с поверхностных, случайных определений, представлявшихся весьма тривиальными и постепенно подводило к глубоким  адекватным формулировкам.
Такой способ иногда еще назывался майевтикой (мэевтика) и сам Сократ сравнивал его с искусством повивальной  бабки, с той лишь разницей,  что последняя помогает рождению ребенка, а первый – «рождению мысли» (Платон, Теэтет 150 а – 151 d, пир 206 d – 208 e). Сократ  полагал, что помогая рождению истины в других людях, он продолжает в нравственной области дело своей матери, повитухи Фенареты . Здесь мы подходим  вплотную к сократовой иронии. Эта мысль нашла яркое выражение в афористическом письме Ницше: «Ирония. Ирония уместна лишь как педагогическое средство в устах  учителя в общении с учениками всякого рода; цель ее состоит в том, чтобы  укротить и пристыдить, но тем целительным способом, который пробуждает добрые намерения и влечет нас отплатить почитанием и благодарностью, как врачу, тому, кто с нами так обошелся. Человек, пользующийся иронией, представляется несведущим, и притом так хорошо, что беседующие с ним ученики  бывают обмануты и, веря, что  они  знают  лучше, становятся смелыми и оставляют многое открытым для нападения – пока  вдруг светоч, которым они светили в лицо учителю, к их стыду, не отбросит своих лучей на них самих. Где такое отношение, как между учителем и учеником, не имеет места, там ирония есть бесчинство, низкий аффект» .
Характерно, однако,  что «сократовский метод» не дает завершенного, общезначимого определения понятия. Прежде всего, в этом можно усмотреть ограниченность, несовершенство рационально-логического способа постижения феноменов нравственности. Не случайно Сократ вынужден был прибегнуть в своем исследовании нравственных понятий к аллегориям, метафорам, образным сравнениям, аналогиям, притчам и т.п.  Такого рода образные, иносказательные формы определения нравственности как бы пробуждают эмоциональную, духовную память человека, охватывая нравственные явления в их непосредственной нравственной целостности.
Это – обращение к более глубоким, «дологическим»  и «дорациональным» пластам нравственности, которая постоянно напоминает о себе «голосом совести» в реальной жизни. Рациональный язык этики часто оказывается неспособным выразить эти явления, поэтому на помощь ему приходит древний иносказательно-афористический язык культуры, являющийся незаменимым средством нравственного знания, сознания и самосознания. Афористически мыслящий  Ницше  замечал: «Наиболее вразумительным в языке является не слово, а тон, сила, модуляция, темп, с которыми проговаривается ряд  слов, – короче,  страсть за этой музыкой, личность за этой страстью: стало быть, все то, что  не может быть написано. Посему никаких дел с писательщиной» .
Вместе с тем,  и это нельзя не отметить, незавершенность «сократовского метода» открывает широкий  простор для самостоятельной, творческой работы мышления. Таким образом,  отсутствие окончательных формулировок ведет не к скептицизму, как это может представляться, но, напротив, наполняет уверенностью в наличии некоего  интуитивного знания нравственного явления. И чем глубже мы проникаем в его многообразную и противоречивую сущность, тем лучше понимаем, что совокупность частных и неполных определений выводит на  какое-то единое, существенное качество, открывающееся в целостном духовном опыте.
Без диалектики – науки о развитии, в наиболее полном и свободном от односторонности виде, не обойтись. Вот как характеризовал ее еще Августин Аврелий  Блаженный: «Диалектика… наука наук; она учит учиться; учит учить; она знает знать. Она не только хочет хотеть, но и может мочь».  Другими словами, она не только хочет, но и, что самое важное, может.  Что касается нападок на науку, то они были всегда. На искусство – тоже. Между тем, Гёте замечал: «Искусство – перелагатель неизречимого…Туманность известных максим – относительна, не все, что понятно говорящему, может быть разъяснено слушателю». 
 «Диалектическое  (и диалогическое) полагание и противополагание, ареной которых выступает спонтанная, беспредпосылочная деятельность субъекта морали, преодолевает буквальную, формально-логическую противоречивость многих императивов и оценок, вошедших в  канонизированные тексты… Писание хоть и является продуктом деятельности духа, само по себе не есть дух, и потому  то, что в духе слито и органично, в тексте Книги, этой материализованной проекции духа, оказывается разведенным и противоположным. Попытка логически согласовать противоречия запутает нас еще больше, если мы будем рассуждать вообще, не связывая эти противоречия с нашим персональным бытием и не видя в них отражения полярных потенций нашего опять-таки духа».
Диалектический метод  онтологических оснований афоризма предполагает умелое, искусное обращение  со  словом: «Бердыш в руках воина то же, что меткое слово в руках писателя».  Беседа, как это нам представляется, более, чем монолог, приближается к диалектике. Диалектизм, в сочетании с междисциплинарным подходом, может представлять интерес как для литераторов, так и для педагогов, социологов, политологов,  психологов. Помимо  этого,  данный  метод позволяет представить достаточно цельную концепцию  генезиса  афоризмов, крылатых слов и, главное,  способа  их осмысления.
Многие философы древности излагали свое учение  в форме диалога,  и вот всякое  Слово есть обращение; вопросы, касающиеся  учебы, любви, счастья, смысла жизни  относятся  к разряду вечных,  общечеловеческих  вопросов. Ответы же на них  получить не так легко или, иначе, отвечает на них сама жизнь. Если мы углубимся в чтение текстов из Священного Писания, великого произведения или  действительно  талантливого сочинения, то обнаружим кладезь замечательных изречений, поражающих своей  искрометностью  и глубиной, что само по себе может служить свидетельством о глубоких онтологических основаниях афоризма. Словно драгоценные камни они скрываются в нем, служа украшением  и  сияя  светом истинной мудрости.
Еще древний Соломон замечал: «…нет ничего нового под солнцем».  По сути, это может означать еще  и то, что все уже сказано.  Даже Гегель только «открыл» диалектику, по сути, вновь утверждая принцип «всеобщей связи», где любому «находится» противостоит право чужого дрейфа туда же».  Так, выходит, не надо открывать нового, довольно и того, чтобы  учить известное, помня, что повторенье – мать ученья. А  новое это еще и крепко забытое старое.  Мысль об учении  поэтически сильно выражена в  нижеследующей пушкинской  строфе:
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся  он – с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой;
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, а все без толку:
Там скука, там обман иль бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина,
И старым бредит новизна .
Отметим, что стихотворные строки несут на себе всю глубину и мощь короткого афористического выражения  мысли.
Что касается диалога, то впервые  метод инсценируемой беседы получил развитие в мемуарной литературе о Будде и Сократе. В буддийской литературе диалог еще включен в повествовательный текст, беседа наставника с учеником преподносится  как откровение истины: учитель авторитарно излагал доктрину своего учения, слушатель внимал ему.  В Древней Греции диалог стал самостоятельным  жанром, с присущим ему недогматическим способом разъяснения философской мысли. Платон, воссоздавая образ Сократа, раскрывает собственную философию. Форма  диалога широко использовалась в перипатетических школах. По мере распространения позитивного знания, роль диалога уменьшилась, все больше уступая  место  трактатам. Тем не менее, форма диалога присуща  всей раннехристианской  литературе, как средство апологии, полемики, наставления (Юстин, Цицерон, Августин, Григорий  Нисский и др.). В средние века, особенно в эпоху Возрождения, диалог вновь получил широкое распространение (Абеляр, Диалог между философом, иудеем и христианином; Лоренцо  Валла, О наслаждении, как подлинном благе; Бруно, Пир на пепле; Галилей, Диалог о двух системах  мира; Мальбранш, Беседа христианина и китайского философа  о существовании Бога; Беркли, Три разговора между Гиласом и Филонусом; Сковорода, Диалог. Имя ему потоп, змеин и др.). В XIX в. философский диалог высоко ставился немецкими романтиками, как форма философствования, близкая  к жизни (Ф. Шлегель, Разговор о поэзии; Шеллинг,  Бруно и др.). В русской литературе этот способ широко использовал А. С. Пушкин («Разговор книгопродавца с поэтом»); М. Ю. Лермонтов («Дума»); Н. А. Некрасов «Железная дорога», «Зачем меня на части рвете…» и т. д. «Я и Ты», - так иудейский философ Мартин  Бубер назвал свой  большой труд, центральной идеей которого является бытие как «диалог между Богом и человеком, человеком и миром». «Диалогический» дух М. Бубер  находил и в библейской традиции . Книга Псалтири, например, полностью диалогична, по сути, это обращенный к Богу разговор. То же самое можно сказать о такой форме  обращения к  Богу, как  исповедь, об исповеди  вообще и об «Исповеди» Августина в частности.
Мы рассматриваем онтологические основания афоризма сквозь призму таких человеческих категорий как  знание, учение, наука, любовь, счастье, мысль, слово. Бытие, кажется, само по себе не лишено смысла, но по прошествии времени или какого-то события (например, смерти), представляется лишенным почти всякого  смысла. Однако, по прошествии времени или значительного события (например, рождения человека), опять смысл находится, возможно, это так называемая, «ускользающая нить бытия»? Когда у человека мало времени, то приходится ему говорить кратко, может  быть, потому и зародился жанр афоризма? Нет времени  у того, кто вечно занят, вот и приходится быть кратким, и здесь парадокс, ибо несмотря на это, он, порой, оказывается услышанным.
Однако, любое подлинное  общение с другими, указывает А. В. Перцев, должно иметь свои границы. Пословица «С кем поведешься, от того и наберешься» отлично выражает опасность утраты индивидуальности при чересчур близких отношениях: слова, привычки, жесты, взгляды другого становятся нашими собственными. Поэтому в подлинной  коммуникации мы уже должны явить другому нечто собственное, свой, а не заёмный внутренний мир. Он, этот уникальный внутренний мир, проявляется в подлинной коммуникации, разворачивается в ней, но не появляется в коммуникации, сколь бы подлинной она ни была! Как писал Р. М. Рильке, во всем, что нам дорого и насущно важно, мы несказанно одиноки. Но если так, то откуда же берется это самое глубинное  в экзистенции?
«Единая наука о человеке» – это наука нравственности, а формулы, правила и аксиомы ее – максимы. Авторы их, подытоживая свой опыт, свои житейские наблюдения и эксперименты с помощью своего же разума, формулировали истины, которые приобретали практическую значимость пусть и не для всех, но для очень и очень многих.
Нравственность, собственно, и есть единственная наука – наука о правильной жизни как таковой, в ее полноте и всесторонности, а те «многие науки», которые появились, умножились и имя которых теперь – легион, дают людям лишь частичные, фрагментарные знания – об условиях, обстоятельствах, предпосылках, словом, – о  внешних факторах правильной жизни, но не о ней самой, взятой «в-себе». 
Особенностью данной статьи является также его нравственно-философская интенциональность, спроектированная на афористическую традицию. Большое значение уделялось определению  таких видов добродетели как любовь, счастье, смелость, мужество, мудрость, справедливость и т.п. По словам  Г. Лихтенберга: «Кто не понимает ничего, кроме химии, тот и ее понимает недостаточно» , – ибо понимание всегда предполагает не только то, что понимается, но и того, кто понимает, как и зачем.
Значение определения в этике трудно переоценить, так, согласно Аристотелю, «определение имеет целью назвать сущность предмета, показать хорош он или плох» (Большая этика. 1.1). Такие определения имеют как философско-познавательный  смысл, так и, что не менее важно, нравственно-житейский. Дать определение предмету, значит назвать вещь ее истинным именем, и как бы получить над ней власть. Определение становится  при этом средством самоовладения, способствующим осознанию чувства, обузданию аффекта. Этическое значение  выливается  здесь  непосредственно в самосознание. Этос сливается с гносисом.
Сказано в Священном Писании: «Не говори: отчего это прежние дни были лучше нынешних? Потому что не от мудрости ты спрашиваешь об этом».  Но что же, чем с тоской смотреть в прошлое, то не лучше ли   устремить свой оптимистический взор в будущее? Вряд ли с тех пор, «когда мы были молодыми» (в кавычках и без оных), изменился мир, скорее, изменились мы сами. Мудрость  Священного  Писания пережила  века и тысячелетия и, передаваясь из уст в уста,  вошла в плоть и кровь  большинства  народов,  многие  афоризмы  и выражения  стали поистине  крылатыми. Аристотель отмечал, что  познание начинается с удивления. А кто перестал удивляться, тот ничему не учится. Видимо, удивление  это то, что затрагивает глубинные части души. Затем наступает черед скептицизма и рассуждений, завершающихся принятием решения. Условно, в самых общих чертах, этот процесс можно изобразить схематически: удивление – рассуждение – познание. Если учесть, что наши знания не цель, но только способ, то выходит, что мы можем бесконечно наслаждаться процессом их получения, часто не хватает не знаний – мыслей.
Быстрое накопление знаний – отмечал Г.К. Лихтенберг, – приобретаемых при слишком малом самостоятельном участии, не очень плодотворно. Ученость также может родить лишь листья, не давая плодов. Часто встречаются весьма неглубокие люди, удивительно много знающие. Напротив, то, до чего человек должен дойти своим умом, оставляет в его рассудке след, по которому он может идти и при других обстоятельствах. Книги пишутся по книгам, и наши поэты в большинстве случаев стали поэтами только благодаря чтению поэтов. Ученые должны бы стараться вносить в  книги свои ощущения и наблюдения. Чрезмерное чтение привело нас к ученому варварству. Писателя делает интересным для других то, что он постоянно говорит, как мыслят или чувствуют, сами не зная этого, замечательные люди или вообще большинство .  Паскаль писал  почти  также: «Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим» .
Академик В. П. Зинченко в статье «Живое время (и пространство) в течении философско-поэтической  мысли» писал: «Когда я говорю о философско-поэтической мысли, то в равной степени подразумеваю философские мысли поэтов и поэтические мысли философов… И. Бродский верил, возможно, наивно, что обращение поэта к каждому человеку  «превращает его из общественного животного в личность»…хотелось бы, чтобы в контексте разговора взыграло время: ушедшее – в любимых поэтах, а настоящее – в нас»… О. Мандельштам говорил, что любовь к стихам – это прививка от пошлости».  Вот бы нам  в детстве делали такую прививку, как  некогда  прививали от оспы.
По сути, мы больше всего на свете должны быть благодарны нашим учителям (включая учителей человечества, к которым мы постоянно обращаемся). Только понимая это, мы можем с легким сердцем повторить старое восточное предание. Однажды великого завоевателя мира, Александра Македонского спросили: «Почему наставника своего, Аристотеля, почитаешь ты более чем царя Филиппа, отца твоего?» «Отец, – отвечал Македонский, – воспитал мое тело, низвел меня с неба на землю; но Аристотель, воспитав душу мою, поднял меня от земли в небо».
Здесь хотелось бы привести мнение известного российского цивилиста: «Вообще преподавательский труд для  меня – явление особое.  При этом я для себя четко различаю преподавателя и учителя. Учитель – это нечто большее, чем  преподаватель, он учит не только праву, но и отношению к жизни, к людям, к работе, помогает формироваться личности. Я за то, чтобы слово «учитель» писать с большой буквы, когда сам пишу о своих учителях, то обычно так и делаю.  Мне нравится формула: «Если я чего-то умею как профессионал, то главным образом потому, что мне очень повезло с  Учителями» . Также  представляется уместным привести также известные слова великого И. Ньютона: «Если я видел дальше других, то это потому, что я стоял на плечах гигантов». 
Знаменитый философ эпохи  Просвещения Ж. Ж. Руссо высказывался так: «Что такое философия? Что содержат писания наиболее известных философов? Каковы уроки этих друзей мудрости? Если их послушать, разве нельзя их принять за толпу шарлатанов, что кричат каждый свое на общественной площади: идите ко мне, только я  один никогда не ошибаюсь? Один утверждает, что тел вообще нет в природе и что все есть  мое представление о них, другой, что нет ни  иного вещества, кроме материи, ни иного Бога, кроме Вселенной. Этот заявляет, что не существует ни добродетелей, ни пороков и что добро и зло области  нравственности – это выдумки; тот – что люди суть волки и могут со спокойной совестью пожирать друг друга».   Но не все так просто.
Неразрешимые проблемы или непознаваемые остатки проблем  и составляют собственно предмет метафизики. Есть проблемы, в которых всегда будет неразрешимый остаток, нечто иррациональное, это и есть метафизические проблемы. Познание окружено метафизической зоной непознаваемости, это иррациональное не исчезнет с развитием наук, в которых всегда будут ставиться вечные проблемы  метафизики. Проблема всегда является выражением незнания о мире.
Утешением для всех страждущих могут стать слова, сказанные Христом в Нагорной проповеди: «Блаженны плачущие, ибо они утешатся» . Однако, многие люди либо пропускают эти слова мимо ушей, либо каждый считающий себя верующим, трактует их так, как ему заблагорассудится. Вера, конечно, есть личное дело каждого, но известно, что наиболее счастливы те люди, у которых «общественная жизнь и была их личной жизнью».
Неизмеримо возросший уровень знаний, в свою очередь, порождает новые проблемы, ибо, по замечанию другого крупного французского философа Дени Дидро, накопление фактов без систематизации ведет, скорее, к хаосу, чем к углублению познания. Как видим, подтверждается справедливость поговорки – чем дальше в лес, тем больше дров. К. Гельвеций,  мыслитель из той же плеяды, размышляя о познании, писал: «Следует свой ум углублять, а не расширять, и, подобно фокусу зажигательного стекла, собрать все тепло и все лучи своего ума в одной точке». И если  это кому-то удавалось, то опять прав Ф. Бэкон, восклицая: «Знание – сила!» Отметим, что понимание предмета, вероятно, и следует считать знанием; вероятно, следовало бы «сфокусировать» знания своего ума, чтобы избегнуть бесплодного мудрствования.
В «Страданиях юного Вертера» Гёте мы можем прочитать буквально следующее: «В большинстве своем люди трудятся по целым дням, лишь бы прожить, а если остается у них немножко свободы, они до того пугаются ее, что ищут, каким бы способом от нее избавиться. Вот оно – назначение человека! ...во мне таятся другие, без пользы отмирающие, силы, которые я принужден тщательно скрывать. Увы, как больно сжимается от этого сердце! Но что поделаешь! Быть непонятым – наша доля». 
Очевидно, что вопросы типа:  «что делать?», «как жить?» и «кто виноват?» возникли не вчера, скорее, относятся к разряду вечных (вечный  русский  вопрос:  «Что делать?» - следовало бы, вероятно,   сформулировать следующим образом: «С чего начать?»);  те же, кому удавалось успеть (и преуспеть) в каком либо деле, прекрасно понимали, что то, что они ищут, «помещается» там же, где и прежде. Другими словами, сами не знали, как это у них получилось. Мусульманский теолог аль-Ашари (874-941гг.) живший в IX веке, придерживался тезиса «биля кайфа» («не спрашивай, как»). Это важнейший принцип гносеологии, блюсти тайну. Наряду с этим, он одним  из первых пытался «…найти «золотую середину» между фатализмом и учением о свободе воли».  Но кто попирает  учение, тот напоминает персонажей известного русского баснописца И. А. Крылова:  один, наевшись желудей, стал подрывать у дуба корни, не  замечая их прямой связи с  лакомыми плодами («Свинья под дубом»); другой персонаж для поправки зрения раздобыл дюжину очков, но, не умея пользоваться ими, рассердился и выбросил за ненадобностью («Мартышка и очки»). Вывод  баснописца, имеющий моральный характер, очевидно, в пользу науки:
К несчастью, то ж бывает  у людей:
Как ни полезна вещь – цены не зная ей,
Невежда про нее свой толк все к худу клонит;
А ежели невежда познатней,
Так он ее еще и гонит.
Просто, чтобы  оценить  вещь, нужно иметь хотя бы минимум знаний.
Марксистско-ленинская философия исходила из того, что теория познания необходимо должна быть максимально приближена к практике. Другими словами, должна служить интересам пролетариата, и эта цель, вероятно, нашла свое отражение в знаменитой ленинской формуле: «От живого созерцания к абстрактному мышлению  и от него  к практике – таков диалектический  путь познания истины, познания  объективной реальности».  Как бы сегодня ни относились  к «вождю мирового пролетариата»,  но как говорится, из песни слова не выкинешь, тем более, что для того времени, эта вероятно, была такой же песней, как и множество других.
Великий сын казахского народа, мудрый Абай оставил нам немало замечательных поучений, и одними из таких являются бессмертные строки из «Книги слов»: «Ученый и мыслитель – гордость человечества. Ими становятся те, у кого больше чувств и ума. И мы не придумываем науку, она появляется как результат наших ощущений, наблюдений и размышлений о созданном вокруг нас и организованном для нас мире».
Если бы только в науке все было так ясно, чтобы можно было с уверенностью знать, в каком направлении следует двигаться, и что делать. Когда мы в затруднении, нам всегда придет на помощь мудрый, стоит только обратиться к нему: «Сила, Разум, Сердце поспорили, кто из них нужнее человеку. Убедившись, что не могут прийти к согласию, они обратились за помощью к Науке… Соединитесь же вместе, и, как я уже говорил, пусть вами руководит сердце! Если это произойдет, и вы сойдетесь в одном человеке, то он станет праведником. Пыль с подошв его ног будет исцелять слепых.  В этом – в гармонии и чистоте человеческой жизни и заключается смысл  существования великого мира. Если вы не сможете объединиться, то я отдам предпочтение Сердцу – царю человеческой  жизни. Так решила спор Наука. Это звучит и как вывод, и как призыв верить Сердцу. Немецкий философ эпохи Просвещения  Г. К. Лихтенберг замечал: «Впечатление из десяти изречений, действующих на ум, легче изгладить, чем впечатление от одного, подействовавшего на сердце».
Как известно,  национальной науки нет, как нет национальной  таблицы умножения. Потому что наука  всечеловечна. И, тем не менее, глубоко укоренилось в сознании ощущение науки нашей и чужой. Разве не так? Вождь мирового пролетариата, в известной всякому школьнику статье «Партийная организация и партийная литература» рефреном проводил одну мысль: «Литература должна стать партийной…социалистический пролетариат должен выдвинуть принцип партийной литературы…Литературное дело должно стать частью общепролетарского  дела… Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя…Вся социал-демократическая литература должна стать партийной». «Диалектика и есть теория познания (Гегеля и) марксизма…»   «Это означает, –  что в системе марксистско-ленинской философии не существует ни «чистой онтологии», ни «чистой гносеологии: во всякой крупной философской проблеме диалектический материализм рассматривает онтологические и гносеологические аспекты в их единстве».  Наиболее  решительные и последовательные ленинцы пошли еще дальше, так, стало понятно, что не только гуманитарные, но  и точные науки, например, физика, в условиях господства буржуазии служат классу капиталистов и помещиков. Есть, так сказать, физика и есть физика. При капитализме физические законы  выражают интересы господствующих классов, а при социализме, те же законы выражают, вероятно, интересы пролетариата и крестьянства. И дело, видимо, не  только в том, что это писал В. И. Ленин, а в том, что подобный взгляд существует как явление, и потому бороться с ним чрезвычайно трудно. Для тех, кто собирается посвятить себя науке, по мысли К. Маркса, должны стать девизом строчки «последнего  поэта средневековья и вместе с тем первого поэта нового времени» Данте Алигьери:
Здесь нужно, чтоб душа была тверда,
Здесь страх не должен подавать совета .
Здесь по аналогии  приходят на память стихи  замечательного поэта XIX в. А. Н. Плещеева:
Вперед! Без страха и сомненья
На подвиг доблестный, друзья!
Зарю святого искупления
Уж в небесах  завидел я!
Представляется,  здесь  нетрудно заметить и созвучие поэтов разных культур и эпох. Мы не просим  подарков у судьбы, скорее, желаем сохранить сердце мужественное. Старый князь Болконский, провожая сына на войну с Наполеоном, говорит: «Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне, старику, больно будет… А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет… стыдно!» .
Известного философа ХХ в. М. К. Мамардашвили, «…всегда волновал (в качестве именно философа) единственный вопрос: как можно  помыслить то, чем мыслишь? Или подумать то, чем думаешь?... Разумеется, это невозможно, хотя из этой невозможности и рождается философия как некое профессиональное занятие». В одной из лекций он замечает: «Существуют предметы и существует еще бытие существующего. На первый взгляд, очень странная вещь, указывающая на то, что есть, видимо, еще нечто в мире, что требует своего особого языка для того, чтобы это «нечто» выразить. И этот особый язык…есть метафизика. Или философия, что в данном случае одно и то же».
Каково соотношение между онтологией и метафизикой? Не занимается ли учение о бытии чем-то непознаваемым, иррациональным, т.е. содержанием метафизических проблем, которые не поддаются дальнейшей трактовке? Уже в наивном обыденном познании можно отличить подлинное бытие от неподлинного. Предметом рассмотрения онтологии в отличие от метафизики являются познаваемые, постижимые аспекты бытия. Афоризмы, максимы, шутки и другие короткие выражения, которые мы используем в речи, передают  весьма существенные моменты предметов и явлений.
Со временем  почти ко всякому человеку приходит понимание бренности всего сущего, краткости человеческой жизни, и если здесь мы ничего не можем изменить, то следовало бы еще более, «приобщиться», так сказать к тому, что составляет «сокровищницу  мыслей, чувств, переживаний». Прикоснуться к вечности, вспомнить, например, подаренный человечеству афоризм философа-императора Марка Аврелия: «Если не можешь изменить жизнь, то измени свое отношение к жизни».  «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», - гласит пословица. «Человек есть то, что он ест», - утверждают диетологи; по аналогии с этим  будет справедливым и следующее замечание: «Человек есть то, что он читает», – и кого  цитирует. Здесь примечательно замечание Лихтенберга: «Жаль, что у писателей  нельзя видеть их ученые потроха, чтобы посмотреть, чем они питались». Конечно, мышление афоризмами и максимами  не может продолжаться бесконечно. Это всегда только «подходы» или «выходы» к метафизическим основам бытия.


Историко-философский ежегодник–2007: Сб. науч. тр. / Отв. ред. Р.А. Бурханов. – Екатеринбург: Изд-во Урал ун-та, 2008. – 160 с. с. 12-18.

Нравственно-философские основания афоризмов мыслителей древности / В.М. Гонгало // Вестник Нижневартовского государственного гуманитарного университета. Серия «Культурология. философия, социология». 2010. – № 2. – Нижневартовск: Изд-во Нижневарт. гуманит. ун-та, 2010. – с. 7–11. (0,5 п.л.).

Список литературы и ссылок
  Философский энциклопедический словарь.  М., 1983. с. 333.
  Цит. по: Ницше Ф. Сочинения  в 2 т. т. 1. Литературные памятники/ Составление, редакция изд., вступ. Ст. и примеч. К. А. Свасьяна; Пер. с нем.  М., 1990. с.411.
  Цит. по: Ницше Ф. Сочинения  в 2 т. т. 1. Литературные памятники/ Составление, редакция изд., вступ. Ст. и примеч. К. А. Свасьяна; Пер. с нем.  М., 1990. с. 751.

  Гёте И.В. Изречения в прозе.  Собр. Соч. в 10 тт.  т. 10. М., 1980. с. 427-428.
   Васечко В. Ю. Моральная максима как феномен познания и культуры. Екатеринбург, 2000. с. 115.
  Прутков Козьма. Сочинения. Вступит.  статья  В. Сквозникова.  М., 1976. с. 113.
  Книга Екклесиаста или Проповедника 1:9. Как известно, авторство этой книги приписывается царю Соломону, прославившемуся  не только богатством, но и мудростью.
  Пушкин А. С. Сочинения. В  3-х т. т. 2. Поэмы; Евгений Онегин; Драматические  произведения.  М., 1986. с. 202.

  См.: Философский энциклопедический словарь.  М., 1983. с. 740, 63.
  См.:  Западная философия: Итоги тысячелетия. Екатеринбург, 1997. с.10.
   Васечко В. Ю. Моральная максима как феномен познания и культуры. Екатеринбург, 2000. с. 166-169.
  Цит. по: Разум сердца: Мир нравственности  в высказываниях и  афоризмах / Сост.: В.Н. Назаров, Г.П. Сидоров. М., 1990. с. 74.
  См.:  Этика: словарь афоризмов и изречений / Сост. В.Н. Назаров, Е.Д. Мелешко. М., 1995. с. 4.
  Книга Екклесиаста или Проповедника 7:10.
  См.: Лихтенберг Г. К. Афоризмы // Твоей разумной силе слава! Европейские писатели о книге, чтении, библиофильстве. / Сост. В.А. Эльвова. М., 1988. с. 30, 31,33, 35.
  Цит. по: Таранов П. С. Философия сорока пяти поколений.  М., 1999.  С. 427.
  Вопросы философии, 2005, №5, с.20.
  Цит. по: Российское право, № 4 (21)  апрель 2006. с. 23-24. В ст. «Бронислав   Гонгало  и его Женщина с завязанными глазами».
  Цит. по: Мощанский В. Н., Савелова Е.В. История физики в средней школе. М., 1981. с. 38.
   См.: Руссо Ж. Ж.  Трактат. М.,1969. с.27; Емельянов Б. В., Любутин К. Н. Сим Ф. А. История философии. Введение в курс лекций. Петропавловск, 1994, с.16, 15.
   Мф.5:4.
   Гёте И.В.   Собр. Соч. в 10 тт.  т. 2. М., 1976. с. 11-12.
  Ленин В.И., ПСС, т.29, с. 152-153.
  Ленин В. И., ПСС, т.12, с.99-104.; т.29, с.321.
  Философский энциклопедический словарь.  М., 1983. с.679.
  Божественная комедия. Ад. Песнь 3. стихи 14-15.

  Цит. по: Толстой Л. Н. Война и мир. Т. 1. / Коммент. Л.Д. Опульской. М., 1981. с.104.
  Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию / Сост. и предисл. Ю.П. Сенокосова. М., 1990. с.5.
   Цит. по: Лихтенберг Г. К. Афоризмы // Твоей разумной силе слава! Европейские писатели о книге, чтении, библиофильстве. / Сост. В.А. Эльвова. М., 1988. С. 36.