Несколько писем из архива

Россия, которой никогда не было
               


                Милостивый государь Александр Христофорович,
                Ваше превосходительство!
Вот уже три с лишком года я вынужден пребывать в своем родовом имении Михайловском безвыездно.
Я, конечно, все понимаю; Это наименьшее наказание из тех, что полагались бы мне за убийство на дуэли, хотя бы и такого мерзкого человека, каким был барон Геккерен-младший – Д’Антес. Впрочем, о мертвых «aut bene, aut nihil».
Дело же у меня к Вашему превосходительству, вот какого свойства. Государь изволил наказать меня, выслав в эту Псковскую глушь, но, помилуй Бог, произведений моих никто не наказывал. Но, несмотря на это, ни одно, ни столичное, ни московское, литературное издание  не желают печатать на своих страницах написанное мною.
Я, как будто бы в пустоте, той, что древние называли «vacuum». Ни одна из написанных мной здесь вещей не увидела белого света в типографском виде, даже стихи, ибо прозу мне возвращают такой, что по одному виду ея можно убедиться, никто сего творения даже и не открывал. 
Ваше превосходительство, сжальтесь над несчастным. Мало того, что семью свою вижу лишь летом, когда им дозволяется скрасить уединение мое, так еще и напечатание действует самым неподобающим образом на мое душевное здоровие. Поэт (да и пишущий прозу) нуждается в поощрении, как смычок скрипача в хорошей порции канифоли. Мнение же родни, при всем их ко мне благожелательстве, это все-таки мнение родни. А хотелось бы услышать мнение настоящих критиков… Да что там критиков, написал бы какой читатель, и то что-то.
Может быть, Ваше превосходительство, Вы сможете помочь с напечатанием моих произведений, тем паче, что все они исполнены глубокой любови к Отечеству нашему.
С чувством глубочайшего почтения и преданности честь имею быть Вашего превосходительства
                всепокорнейший слуга
                Александр Пушкин.
Писано в сельце Михайловском 20 июля 1841 года.

(В правом верхнем углу резолюция без подписи: «Оставить без последствий»)


                Сударыня!
Вы посетили опального в месте изгнания его. Искренне благодарен Вам за это и за те чудесные, просто волшебные часы любви, что мы провели вместе. Надеюсь, что ни супруг Ваш, ни моя супруга не узнают об этом сладостном визите.
С моей стороны я гарантирую Вам полнейшее молчание, а по сему извольте предать это послание огню, сразу же по прочтении оного.
Ваша южная внешность и таковая же пылкость, проявленная в любви нашей, вдохновили меня на создание небольшой поэмы, которую к сему письму прилагаю.
Но, дорогая, не бойтесь разоблачения. В ней Вы фигурируете, как сами можете убедиться, в виде некоей белокурой Лолеряй чухонской наружности, так что об истинной героине известно будет двум особам. Первая из них – Вы, вторая же, соответственно, я.
Еще раз прошу, уничтожьте, ради всего святого, это письмо. Засим остаюсь Вашим наипокорнейшим паладином
                Александром Пушкиным.
10 января 1842 года. сельцо Михайловское.
(подлинник по-французски)



            Здравствуй Жанно, друг мой любезный!
Вот так и живем мы с тобой, два изгнанника. Ты – в Сибире, я – в краях псковских. И что с того, что климат здесь отличается от оного там?
Так же мерзко, как и у вас, даже еще мерзее. Ибо вы там живете как бы одной семьей, а торчу здесь один, как Лотова жена посредине пустыни Иудейской, и семью свою вижу токмо летом, и то на три месяца.
Лучше было бы, наверное, плюнуть тогда на попа с зайцем, да прикатить в Питербурх, да выйти с вами на Сенатскую. Глядишь, был бы сейчас рядом с вами, да писал бы поэмы на бурятские сюжеты.
Эх, друг, хотя и без бурятских сюжетов пишу много, да в печать не идет ничего. О прошлом годе писал к Бенкендорфу, но «их сиятельство» не удостоил меня ответом своим.
Жанно, Жанно, как мне тут не хватает тебя да Тоши Дельвига! Как славно погуляли бы мы втроем, доведись нам встретиться?! Но… сие нам не подвластно. Дельвиг уже в Элизиуме, а нам двоим, один Бог знает, доведется ли повидать друг друга на свете этом.
Прилагаю при сем письме поэмку малую, весьма фривольного свойства, из коей ты, Жанно, можешь видеть, что отношения мои к прекрасному полу не переменились ни в коей мере. Особа, воспетая в ней, посещала меня на рождественские дни этого года, и скажу тебе, как мужчина мужчине, пылу в ней хватило бы на конногвардейскую роту.
Ты уж прости, что об этаком тебе пишу, но жить анахоретом от визита до визита Натальи Николаевны не по мне.
Пиши, душа любезный.
                Весь твой
                Егоза Пушкин.
13 ноября 1842 года. Михайловское.




                Ангел мой, женка!

Совсем одичал я в своей пустоши. Когда-то ты меня ревновала, что езжу по Уралу да по Волге и с разными дамочками флиртую. Теперь и я могу тебя на старости лет моих поревновать.
Ты там, на балах, хвостом вертишь, а я тут умираю. Умираю и от скуки, от отсутствия вдохновения. Весна, ничего не попишешь: ни в прямом, ни в обратном смыслах. Ты  же знаешь, родная, что весной я болен.
Жду, не дождусь, когда эти слякоть и грязь превратятся в пыль (хотя, что в ней хорошего?), когда можно будет купаться в Сороти, когда ты, наконец, соизволишь посетить мужа своего. Постарайся на этот раз брать поменьше гувернанток для молодых Пушкиных, ибо до сих пор со смехом и ужасом вспоминаю, как M-lle Жюссак влетела в сараюшку, где мы с тобой…
Не спеши говорить «фи!», я – мужчина все-таки, и хочу им оставаться, как можно дольше. Зимой без тебя, конечно, туго приходится, но… Находятся девки не столь покладистые, сколь поДкладистые, готовые барина ублажить.
Я, конечно, веду себя с превеликой осторожностью, хотя парочку вы****ков своих признал. Впрочем, признать-то признал, но, кроме отчества, ничего им от меня не будет, и все тут. C’ est la vie!
Ох, быстрее бы эти два месяца прошли бы! Приезжай, mon angel, поскорее, да не задерживайся, как в прошлом году.
               Остаюсь твой беспутный, но любящий тебя муж –
                Александр.
8 апреля 1842 года.