Мартовские иды

Россия, которой никогда не было


  Март – паршивый месяц. Паршивый и коварный. С утра тепло, течет все, с крыш капель позвякивает серебряным молоточком, а к вечеру мороз стукнет, превращая мокрый тротуар в каток, хотя не сегодня-завтра апрель стукнет.
Вот и сейчас он подскользнулся на очередной наледи и еле удержал равновесие. Сам не упал, но шляпа соскочила с головы, а пенсне с носа и, если бы не шнурок, точно бы разбилось.
Проходя мимо, застывших, как статуи, часовых он внимательно глянул им в лица. Те были бесстрастны, глаза глядели, не мигая. Но стоило ему пройти мимо, как они едва заметно подмигнули друг другу.
Коридор, ведущий к саркофагам, он прошел довольно быстро. Первый саркофаг он просто обогнул; тот, кто лежал внутри и был объявлен вечно живым, ему нужен не был. Да и не знал он его. В смысле, по совместной работе: когда тот умер, ему-то всего двадцать пятый шел. А сейчас вот пятьдесят четвертый, не шутка!
Подойдя ко второму саркофагу, он привычно остановился в трех шагах, как и при жизни того, кто в нем находился.
- Гамарджоба, Коба колбатоно! – прошелестел он на пороге слышимости, почему-то, перейдя на родной язык. И тут же поднял опущенные в пол глаза и поглядел лежащему в лицо. На какое-то мгновенье его пронзил легкий холодок; лежащий тонко усмехался в усы, но это только показалось: мертвые не усмехаются.
- Коба, не вовремя ты умер, дорогой! – продолжил он, слегка повысив голос. – Ох, не вовремя... – Пауза повисла, как чугунная гиря, после чего он продолжил.
- Коба! Никита с Маланьей и Булганиным свое замышляют, Анастас, Клим с Вячеславом – свое. Думают, внесли тебя в Мавзолей, надпись поменяли – и все… Чует мое сердце, готовят они что-то; не одни, так другие.
Лицо Кобы было бесстрастным, но таким оно часто бывало и при его жизни. Он как никто умел прятать свои чувства за такое лицо.
- Поторопился ты, Коба, с уходом! – выговаривал он мертвому собеседнику, нет, скорее, слушателю.
Что-то скрипнуло в тишине усыпальницы, и ему вдруг померещилось, что Коба поворачивается в гробу на бок, чтобы удобнее было слышать. На голове явственно шевельнулись волосы, но, чтобы не закричать от страха, пришлось взять себя в руки.
Когда это ему удалось, он заговорил дальше.
- О-ох, Коба колбатоно... – как-то на выдохе проговорил он. – Надо делать что-то, только подскажи, что… Только намекни…
Коба лежал молча.
- Есть у меня один план: взять этих двурушников, врагов народа, разом, чтобы ни пикнули. Как ты думаешь, дорогой? Ведь на святое замахиваются; на тебя, Коба!.. Но этого я им не позволю: сегодня же с постелек тепленькими и сниму. А там мои ребятки над ними поработают, и признаются они, как миленькие, что тебя убили… и меня хотели убить. Вот только какую троицу брать?.. А может… всех шестерых, а?..
Он снова глянул Кобе в лицо.
Странное дело: тот действительно ухмылялся, хотя и пытался спрятать ухмылку в усы.
- Вот и хорошо, Коба!.. Так и сделаю, дорогой!..
Он быстрым шагом покинул Мавзолей Ленина – Сталина и, выходя, снова глянул часовым в лица. Те смотрели так же, как и при входе его в Мавзолей.
Замок в дверях кабинета тихонько щелкнул, отрезая его от остального мира. Он поднял трубку телефона, у которого вместо диска красовался герб Советского Союза, и отрывисто в нее произнес:
- По первому плану – сейчас же! Сообщения в газеты и на радио – то же самое. Кроме того, двух часовых от Мавзолея – изъять.
На эти тирады в трубке что-то коротко квакнуло, и он вернул ее на рычаги.
Утром по радио торжественно клокотал Левитан:
- Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!!! – и народы Советской страны, в который раз узнали, что разоблачена очередная группа врагов народа.
Несмотря на первое апреля, этому – поверили.