Пролог

               
Я окончил второй класс среднеобразовательной школы № 494 Пролетарского района Москвы, где находились Автозавод имени Сталина (ЗИС) в последствии переименован имени директора Лихачева (ЗИЛ), завод Динамо, выпускающий электромоторы, завод Шарикоподшипник. Из всех районных школ наша была самая престижная и находилась возле Райкома ВКП(б). Родители придавали ей большое значение, так как считали, что она воспитает во мне волевого, целеустремленного человека, патриота своей страны.
На летнее время мама отдала меня в ведомственный пионерлагерь. По тем временам это считалось обыденным делом. Я еще не был пионером. В лагере были младшие группы, состоящие из октябрят, и я тоже считался октябренком.

Впервые я оказался далеко от дома в подмосковных «Снегирях» без присмотра родителей, на общественных харчах и спал в общей спальне с чужими детьми. Все мы подчинялись строгому режиму. Подъем был в восемь часов. Мы выходили на спортивную площадку. Каждый занимал размеченный квадрат, и мы ожидали физрука, который приходил в спортивной, морковного цвета форме бодренький, подтянутый, точно кукольная игрушка из театра Сергея Образцова. Невдалеке на выносном стуле садился баянист, который под общую команду физрука играл марш с уже забытой мной мелодией, возможно «Вставай, проклятьем заклейменный…»

Завтрак ломал сохранившийся в душе ритм зарядки. Ели, громко стуча ложками. Некоторым не нравилась манная каша, другим не хотелось пить почти не сладкий чай, третьи тайком набивали карманы оставшимися на столе кусками хлеба, чтобы покормить голубей. Наблюдающая за нами вожатая направо и налево делала строгие замечания: доедать пищу, не брать с собой хлеб.

Но это не всегда получалось. . .

Обед проходил чуть быстрее. Нужно было вовремя освободить помещение для старших групп. После ужина раз в неделю показывали взрослые фильмы про любовь или про колхоз. Все равно всем нам было интересно смотреть: не надо было заниматься каким-нибудь придуманным пионервожатой трудом.

В свободное время мы болтались по лагерю. Старшие ребята играли в футбол и, когда не хватало игроков, некоторых из нас брали к себе в команду. Из-за моего высокого роста меня ставили вратарем. Я видел, что всем хотелось забивать и никто не хотел вставать в ворота, зато была возможность поиграть со старшими ребятами. Очкарики, а их было двое или трое, сидели в читальной комнате библиотеки.

В пионерлагере появилась вторая смена, и вдруг пионервожатая сообщила нам, что началась война. Вдали над Москвой по темному небу стали ползать, пересекаться друг с другом лучи света. Казалось, что они внимательно ощупывают, стараются кого-то найти. Я еще никогда не видел работу прожектора. Потом нам объяснили, что фашисты бомбят Москву, и прожекторы пытаются обнаружить немецкие самолеты, чтобы сбивать их.

Приехала мама. Она забрала меня из лагеря, потому что папа ушел на фронт, и мама осталась одна. Я снова оказался дома, снова можно было жить спокойно, играть в игрушки и с кошечкой Алиской.
– Внимание, воздушная тревога! Воздушная тревога! Воздушная тревога!- из домашнего репродуктора послышался командирский голос диктора.

Что это такое…? – впервые услышал я такие неизвестные мне слова.

Мама торопливо надела на меня курточку, что-то накинула себе на плечи, взяла старенький чемоданчик. Оказалось, она хранила в нем батон копченой, так называемой, «краковской» колбасы, московские сухарики, металлическую коробку со сладкими ландриновыми подушечками. Она ухватила меня за руку, и мы быстро спустились в бомбоубежище нашего шестиэтажного кирпичного дома.

Каждый раз от вселяющих страх слов диктора у меня начиналась дрожь, которая перекатывалась волнами по всему телу и с которой приходилось бежать в подвал. Вход в него находился с задней стороны. Мы обходили дом, видели свет прожекторов. Иногда слышались раскаты то ли грома, то ли выстрелы зенитных орудий, то ли взрывы бомб – звуки реальной войны. Я оказался в том месте, где раньше это небо видел из пионерлагеря.

Впервые всех вместе жильцов нашего дома я увидел в бомбоубежище. Они представляли из себя пестрое сборище разнохарактерных типов и большинство из них я уже забыл. Внешне все мы были знакомы. Дом был подведомственным Всесоюзному теплотехническому институту (ВТИ) имени Ф. Э. Дзержинского. Люди стали друг к другу привыкать, и каждая семья обжила свое постоянное здесь место. Мы сидели в большом без окон помещении, где на проводах без абажуров тускло горели лампы. Было мрачно и все в нем вызывало страх, несмотря на находящуюся рядом маму, которая сидела молча, будто прислушиваясь к внешним звукам. Всех пугала мысль о попадании в дом бомбы, обрушения стен, завале выходов, постепенной нехватки еды, воды, воздуха, погребении. 

. . . Это было непонятно детям, но для взрослых - реальная картина возможного будущего. . .

Я смотрел на маму и  старался подражать ей, прислушиваться. Услышал разговор о войне, о нападении на Советский союз фашистов, о их марше к Москве. Некоторые голоса ждали с фронта письма. Наши соседи по коммунальной квартире, как и мама, шарили, по пристроенному около почтовой щели между двумя входными дверьми, листу фанеры, служившему для сбора корреспонденции. Каждый выбирал свою почту: газеты, журналы, квитанции квартплаты, письма. Два раза мама радостная возвращалась в комнату с письмом от папы. Уходя на фронт, папа положил в карман три конверта с написанным мамой адресом нашей квартиры – для экономии на фронте время. Теперь ждала третий конверт.

Возвращаясь к воспоминаниям о воздушных тревогах, хочется уточнить, что опасность от бомбежек увеличивалась. Кто-то из жителей сообщил, что однотонная немецкая бомба попала в парапет Москва–реки и отбросила гранитную плиту на сотню метров на трамвайные пути. Движение городской наземки было прервано на целый день. Постоянная вниз-вверх ходьба в подвал стала выматывать людей. Районный комитет по воздушной обороне разрешил в качестве бомбоубежища использовать строящуюся станцию «Автозаводская» и туннели метро. Из досок были сбиты длинные двухэтажные нары, на которых население сидя или лежа сутками стало проводить время.

Добираться нам с мамой приходилось долго, возможно до получаса. Мы шли мимо ВТИ, проходили рядом с бревенчатыми особняками ответственных работников и ученых института, шли вдоль высокого забора с колючей на верху проволокой (теперь я знаю, что там располагался завод по производству торпедных аппаратов). Доходили до завода Динамо. Резко поворачивали в сторону Кожухово и спускались по деревянным щербатым ступенькам на станцию. Чем позже мы оказывались под землей, тем дальше в тоннели находили свободное место. Среди множества взрослых людей я ни разу не встретил знакомых ребят из школы.

Мне было скучно, не сиделось на одном месте, и мама разрешила недалеко походить по тоннелю. Стало интересно рассматривать прячущихся от бомбежек людей, чем они заняты, как проводят время. Многие лежали и просто занимались наблюдением за ходящими по деревянному настилу народу. Наверно, им нечего было делать, надоело об одном и том же разговаривать с соседями или, как у нас в пионерском лагере, не надо было заниматься каким-нибудь придуманным трудом.

Я видел, как сидящая на нижних нарах чья-то мама совала
маленькому ребеночку в ротик розовый сосок, будто растущий из золотисто-коричневого кружка грубоватой кожи. Было не интересно, но оголенная женская грудь даже в бомбоубежище привлекала внимание.

В одном месте на верхнем этаже нар, свесив ноги, сидел жирный белобрысый мужчина, двумя руками держал кусок ливерной колбасы, будто кто-нибудь из прохожих мог вырвать и убежать. Он не прятал свою престижную пищу, жевал, глядя куда-то в небытие и наслаждался едой. Через много лет после этого я вижу его в телевизионной рекламе «Папа может!», хотя, наверное, на белом свете этого типа давно уже нет.

Однажды мы не пошли на Автозаводскую, а решили навестить бабушку Грушу (теперь я знаю, что правильно ее величать Агриппина Ильинична). Шли по тротуару, огибая Даниловскую площадь. Не было никакого движения, никаких признаков столичной жизни, лишь я чувствовал ее приближение по какому-то ожидаемому пробуждению. На рябом от мелких ямок асфальте Садового кольца со стороны Центрального парка культуры и отдыха имени М.Горького появилась черная легковая машина ГАЗ-М1. На Даниловской площади она неспеша повернула в сторону Варшавского шоссе, чуть затормозила, будто раздумывая над правильностью выбранного пути. Неожиданно из ближайшего двора выбежала группа одинаково одетых во все черное людей  (наверно это были рабочие из гаража), и двое из них успели встать на дороге ГАЗ-М1. Легковая машина остановилась. Ее окружили рабочие, со всех сторон стали открывать двери, вытаскивать из кабины пассажиров. Борьба была короткой: одетые в дорогостоящие костюмы двое толстомордых мужчин и в красивое платье женщина оказались на асфальте. За ними были выброшены чем-то заполненные мешки(наверно, с вещами).
 Мама схватила меня за руку, мы быстро развернулись и пустились наутек вниз к ЦПКиО.

В последующую воздушную тревогу среди институтских подвальных беженцев я услышал неправдоподобную историю. В обширном дворе нашего дома находились бараки, в которых жили люди с небольшим образованием, местные дворники, приезжие из других городов и деревень. Среди дворников выделялся высокий, крупных размеров, кудлатый великан, который каждый раз гонял ребят, играющих в футбол на пустом пространстве двора. Следил за порядком во дворе. Мы прозвали его «Дубиной». Кто-то из жителей ночью во время немецкой бомбежки заметил, как из чердачного окна барака вспыхивали направленные в небо сигналы электрического фонарика. От домоуправа мы узнали, что органами милиции был задержан «Дубина», который оказался немецким шпионом.

. . . подумали, сколько еще спрятавшихся мерзавцев может быть в Москве. . .

Время шло. Третий конверт не приходил.
В этот раз я решил добраться до последних обитателей тоннеля. Плотность занятых мест на нарах значительно уменьшилась. Здесь жили люди, ищущие одиночество. Все погрузилось в полутьму. Пахло сыростью, появилась прохлада. Вдали внизу на нарах горел огонек. За ним тоннель наглухо был заколочен досками. Я подошел ближе и увидел сидящего у керосиновой лампы мужчину, который на специальной металлической ноге, прикрепленную к  деревянной палке, ремонтировал каблук ботинка. Сапожник зажал палку между ног, одной рукой с небольшими перерывами доставал изо рта крохотный гвоздик с большой шляпкой, острым кончиком ставил его на каблук, другой рукой кривым металлическим молоточком вгонял его в резину. Он сосредоточенно работал, не обращая внимания на меня. Было интересно спросить, сколько же гвоздиков держал он во рту, но я понимал, что не смогу получить ответ из-за загруженности рта мастера.
 
Мои беспечные брожения по тоннелям происходили каждый раз, когда по решению мамы мы прятались на «Автозаводской». Я все хорошо знал о находящихся там людях, потому что у всех было одно желание: дождаться окончания войны. Когда я смотрел на тусклый свет тоннельных ламп, на одетых во все черное людей, на гробовую тишину, на ожидание от папы третьего конверта, хотелось плакать

. . . война никогда не кончится. . .

Теперь то я знаю: русский народ -  привычные ко всему  люди и в любой борьбе достигнут победы.

. . . но тогда я еще этого не знал.