Особенные

     Массажистами часто работают люди с ослабленным зрением, а говоря неполиткорректно – инвалиды по зрению.
    
     Мой массажист потерял зрение ещё в юности. Причины не знаю. При всей словоохотливости и свободном высказывании своего мнения о самых сложных вещах он не говорил об этом (может, просто повода не было), а спрашивать – ясно, что из любопытства, – не станешь.

     Почти 40 лет он работает массажистом. Закончил матмех, есть даже какие-то изобретения на его счету, но видел всё хуже - и выбрал независимость ни от кого. Прикладная наука с его зрением стала малоуспешна; теоретическую математику он не очень любил; преподавателем становиться не хотел – «чтобы ученики надо мной издевались?»…
 
     Издевались… Может, ученики и не подкладывали бы кнопки ему на стул и не разрисовывали доску… - не было в наше (и его) время такого - во всяком случае, не по отношению к слепому. Но могли списывать, подглядывать при ответе, давать пустую тетрадь как бы с выполненным заданием. Не знаю. Это я, пожалуй, фантазирую. Зато в вузе… я помню.

     Я помню, что у нас в университете был слепой преподаватель истории КПСС. Он ходил очень прямо, портфель в руке на уровне живота, лицо сухощавое, почти без мимики, испещренное оспинами от пороховой пыли. Шрамов на нём или особого уродства я не помню – на него пристально смотреть мне было тяжело. Тёмные очки. Почти всегда такие абсолютные слепые с обезображенными или закрытыми пустыми глазницами носили очень черные очки. И рука у него была в блестящей черной кожаной перчатке – протез.

    Он хорошо читал свой курс. История политической борьбы конца 19-20-го веков была сложной и плохо запоминалась. К этой истории и тогда, в 1965 году, относились равнодушно-скептически-пренебрежительно. Кстати, курса истории страны у нас на филфаке не было, что ли? Совершенно не помню… За историей КПСС шли исторический материализм – истмат, диалектический материализм – диамат. Последний всем нам особенно нравился, читал его молодой и очень… сейчас бы сказали – харизматичный, сексуальный (кстати, сексапильный не говорят про мужчин, кажется?) Сергей Матвеевич Черкасов. Слушать его было интересно, предмет казался (собственно, и был) увлекательным и явно полезным.
     А история КПСС – тяжёлая, подробная – не нравилась никому. А мне… Я привыкла (и ещё не отвыкла – первый курс всё-таки!) вникать в материал, который нам предлагали на лекциях и спрашивали на семинарах. Я над чем-то там думала и легко запоминала, понимала, чего хочет от нас преподаватель, – и отвечала. Он отмечал меня, нередко обращался именно ко мне. На каких-то контрольных заданиях и просто при ответах с места многие мои сокурсники беззастенчиво списывали. Я списывать вообще никогда не списывала, а тут… Слепой преподаватель – подло пользоваться его беспомощностью!

     Ну вот… Первый семестр подходил к концу, я страшно хотела домой, скорее, скорее. Было возможно сдавать сессию досрочно, и я попросила об этом. И получила… На экзамене по истории КПСС я запуталась, сбилась, начала нервничать, Николай Николаевич пытался мне помочь какими-то вопросами – я не выплывала. И он сказал мне: «Зиночка, придите с группой сдавать, я не хочу вам ставить тройку, но больше вы сейчас не заслуживаете, понимаете?». С группой – это значит ещё две недели не уехать домой!

     От ужаса, что я приеду с тройкой домой, где такой оценки от меня не видели все 11 лет учебы, у меня совсем помутилось в голове, и я, боясь расплакаться, упорно твердила: «Понимаю. Ставьте». Он поставил, в результате. Я в туалете наревелась, конечно. А от родителей хотела скрыть… но как-то не вышло.
    
     Да-а… Так вот мой массажист – почти мне ровесник. Первым делом он спросил меня о возрасте и, когда я стучу в кабинет и спрашиваю «можно?», бодро приглашает меня: «Зинаида Николаевна? Опять запыхались? В ваши-то годы!». Я смеюсь, мол, какая разница, а бегу я с ароматерапии, и тогда он говорит: «Нужна она вам? Лучше бы погуляли спокойно в парке. Запахи весенние, свежий воздух, птички безумолчно - а вы в закрытой комнате сидите и нюхаете какие-то масла…».

     А потом он говорит, что в советских санаториях люди были спокойные, доброжелательные, весёлые – а почему? А потому что за обязательные три недели санаторного лечения они не носились с процедуры на процедуру, чтобы всё положенное уместить в 10 дней, а спокойно получали 2-3 процедуры в день – и гуляли! Ездили на экскурсии, плавали в бассейне, отдыхали после ванн и даже спали днём, если хотели. А сейчас - очереди перед кабинетами, «отдыхающие» - озабоченные и раздражительные. 

     Кстати, я заметила удивительную вещь. Всегда в таких замкнутых временных сообществах люди бессознательно создают щадящую безопасную обстановку: здороваются, улыбаются, перебрасываются пустыми, но очень важными этикетными фразами-«поглаживаниями» (talk about nothing) – здесь же, встречаясь на дорожках и в коридорах, многие просто не смотрят на встречных и даже за соседними столиками в столовой не видят ближайших соседей… Мне это кажется не просто нарушением этикета, а разрушением чего-то более значительного… русского уклада, может быть. С незнакомцами мы не здороваемся и им не улыбаемся – отсюда и появился стереотип об "угрюмых русских", но тут мы в одной лодке, а значит уже не чужие друг другу…

     Массажист Николай Иванович превосходный. Его тактильные способности компенсаторно очень развились, он умный и образованный, поэтому и массаж у него умный, с учетом состояния пациента. А я… я ни разу не взглянула на него внимательно: всегда в его кабинете без очков гляжу как-то вскользь, как будто разглядывать его неприлично и он это увидит.

    Зато Сабурова Николая Николаевича мне удалось в конце концов разглядеть. На фотографии из университетского архива.

    Оказывается, он был почти ровесник моей маме (1922 год), родился в деревне, закончил жизнь в 1994 году, пережив нашу бурную и смутную «катастройку». В годы моей учебы был кандидатом наук, а потом доктором, профессором. И какой же он красивый на фотографии. Молодой, с тонким лицом… и черным шнурочком через него и черной «таблеткой» на глазу. А ослеп он в начале войны, когда шли бои в Тверской области…

    У меня, увы, с увечными людьми отношение с детства непростое. Я их до боли жалела – и бежала от них, прятала голову в песок. Надо ли было жалеть? Как говорил Сатин, жалость унижает человека. Я в это как-то не верю. Жалеть – любить в русских говорах, но любить я, конечно, не умела.

    Любовь – это действенное, активное чувство, а я самое большое могла… - что? Например, дать милостыню просящему. И поскорее убежать, как бежала от высокого безмолвного слепого с изувеченным лицом, стоявшего у стены около станции метро «Петроградская». Его появление в качестве попрошайки было для меня шоком: я видела его не раз до того, он был явно непростым человеком, примерно возраста Сабурова, и ехал в сопровождении женщины на работу, вероятно, и выглядел вполне ухоженным. И вдруг такое! Но как обратиться, что сказать, а главное – что сделать потом?

    В моих семь лет в Тирасполе встречались инвалиды, которые сидели на улице и молча взывали к состраданию прохожих. Потом они исчезли. У Нагибина есть потрясающий и очень тяжелый рассказ «Терпение» (1982 год) о Валааме, куда свозили увечных с войны и где они доживали свой век в стенах недействующего монастыря. Зачем их там прятали? Чтобы не травмировать людей в возрождающихся после бомбёжек и военной разрухи и прихорашивающихся городах...? Вообще, ужасная жестокость и несправедливость. И неважно, что кто-то, безногий-безрукий, сам уходил как бы в небытие, не возвращался домой, чтобы не сделать участь своей семьи ещё более тяжелой. Многое есть в нашей истории такое, чего не понять и не принять…

     Но в моём раннем молдавском детстве во дворах, на базаре они были. Кстати, в основном – они работали. Подбивали каблуки, ставили заклепки, точили ножи-ножницы… ну, не знаю, на самом деле, но точно не попрошайничали.

      Но вот в этот праздничный первомайский день на углу улиц Ленина и 25-ого Октября сидел один и просил милостыню. Я не помню его лица, но он был весь изломанный, как Квазимодо, какой-то трясущийся, и говорил через сильное заикание… Мне дома дали на гулянье 30 копеек. Это были деньги на пирожное (22 копейки) и что-нибудь другое праздничное: воду с сиропом (3 копейки) или фруктовое мороженое (7 копеек). Мороженое я уже съела. И я дала ему 23 копейки. Малая лепта – но это всё, что у меня было.

     И тут… Мы были с одноклассницей, красивой, в нарядном платье, с толстыми светлыми косами и большими голубыми глазами, и она стала передразнивать нищего, кривляясь и смеясь. Меня это поразило. Я попыталась урезонить её. Может, ей и стало стыдно, но она не прекращала, и я поспешила перебежать улицу, чтобы не видеть ни её, ни нищего.

     А может, у неё это была защитная реакция: не вижу, не верю, не приму всерьёз. Это мне не приходило в голову. Дочке моей пришло.

     Дочь относится к больным, старым и особенным проще, а точнее сказать - просто: она видит в них людей, которым просто иногда нужна помощь. И помогает не одноразово, а иногда месяцы и даже годы.
     Моё отношение к увечным или, говоря опять-таки с нынешней политкорректностью, - особенным людям не делает мне, пожалуй, чести, но всё-таки… Как я написала в своей первой книге «Мой солнцеворот»:

                МОЕ КРЕДО
А мне не жаль, чтоб лезли в душу,
Когда душа кровоточит,
И чтоб не затыкали уши,
Когда душа не в лад кричит.
А мне не жалко дать монету,
Хоть просьба, может, и враньё.
И не поверю я навету,
И обращусь с надеждой к свету,
Когда свет застит вороньё!