Перед праздником Пасхи...

   Неделя выдалась насыщенная. Начиная с субботы, когда Учитель отправил учеников на поиски осленка.
-Осленка?
-Да, ослицы и осленка, сына подъяремной.
-Зачем тебе?
   Ученики недоумевали. Надо сказать, они привыкли к поручениям Учителя, к тому, что он не объясняет свои действия и свои решения и давно привыкли делать вид, что не удивляются. Но осленок?
   Учитель всегда ходил пешком, много дорог они вместе истоптали, то неторопливо, то стремительно, оставляя глубокий след за собой, вьющейся змейкой оплетший всю Палестину.
   И вдруг – осел. Даже осленок. Перед ними лежал шумный Иерусалим, приближалась Пасха, дороги были переполнены паломниками, устремленными к сердцу веры, к Иерусалимскому храму. И сами они разве не шли вместе со всеми? Еще немного, и они смогут отдохнуть. Но вместо этого Учитель поручил им свернуть с дороги и отправиться на поиски. Осленка!
-Дался тебе этот осленок. Ну осленок, и что? Почему нет? – молодой Марк смеялся. Ему нравилось подшучивать над Иаковом, следить, как у того резко и остро выступают желваки и соединяются в одну линию широкие брови, когда он мгновенно загорается гневом.- Скажи спасибо, что не коня. Где мы сейчас коня найдем?
-А осленка – где?
-А конь-то был бы получше,- глаза Петра зажглись мечтательным огнем.- Да и Учителю подошел бы гораздо больше.
-Вы с ума сошли,- всполошился Иуда,- вы вообще представляете, сколько стоит лошадь?
-Учитель сказал, что нам дадут осленка. Не продадут.- Варфоломей всегда был внимателен к словам.
-Ну конечно! – встрял Фаддей.- Так все и ждут, когда мы придем, чтобы дать нам животное. Да еще неизвестно, когда мы его вернем. И вернем ли.
-Почему нет?- возразил Иоанн.- Ведь было же…
   Все замолчали, утомленные солнцем, дорогой и воспоминаниями. А вспомнить им было чего, за три года, которые они провели с Учителем, они насмотрелись на многое, и поручения Учителя, казавшиеся поначалу прихотями даже им, загоревшимся надеждой и верой, оставившим все (рваные сети да утлые лодки – смеялся над друзьями Марк) и последовавшим за ним, принимали очертания если не смысла, то хотя бы осмысленности. Хотя так и не понятной ими. А объяснять Учитель не стремился.
-Потом. Потом,- он шел дальше, от встречи к встрече.
   Когда потом? Иногда по вечерам у костра они думали, что вот оно – потом. Учитель смотрел на них, его глаза смеялись и казалось, что сейчас он все им расскажет. Но он смотрел на звезды, на луну, и начинал говорить о красоте ночного неба. Или о травинке, сорванной им. О птицах. Он говорил обо всем, что видел. А они хотели услышать о том, что видели они. Просто Учитель смотрел вокруг – и видел весь мир. А они смотрели на него – и не понимали то, что видели.
   Группа была большая. Учитель, ученики, женщины, прибивавшиеся временно слушатели, жаждущие чудес или хотя бы дармового хлеба – Иуда вечно ворчал, пересчитывая монетки, что такую ораву прокормить не легко. Да и не нужно. Пусть себе идут своей дорогой. Послушать Учителя – да. Это дело благое. Пусть послушают, пожертвуют пару-тройку монет или кусок хлеба, а таскаться следом, садиться вокруг костра в предчувствие ужина – это уже слишком.
   Учитель всегда подтрунивал над Иудой, который дотошно пересчитывал едоков, утверждая, что тот не заметил еще одного. Иуда вскипал и вновь кидался считать людей, забавно беззвучно шевеля губами. Но Учитель вновь смотрел на него и очень серьезно говорил:
-Нет-нет, еще один. Одна. Она всегда с нами. Со мной.
   Иногда Учитель оставлял их и уходил в поле или на холм один. Ученики слышали, что он чуть слышно с кем-то беседует.
-Не иначе, со «своей» пошел поговорить.
-Он молится!
   Да, Учитель уходил, чтобы молиться. Но иногда он и правда с кем-то – не с Богом – говорил. С кем-то, кого видел только он. Во всяком случае, ученики точно не видели. Они, немного сердясь от усталости и голода, ждали, когда Учитель вернется, чтобы приступить к еде. А тот мог долго сидеть возле Нищеты, сопровождавшей его всю его жизнь, от самого рождения, да, впрочем, еще и до рождения оберегающую его, и всматриваться в нее.
   В ту субботу Учитель послал их искать осленка. Он должен был быть привязан к изгороди, будто специально для них приготовлен. Ученики незаметно пожали плечами, но на поиски отправились. Хотя конь и правда был бы уместнее, казалось им: приближалось время триумфа, Учитель должен был – в этом были уверены все они – получить признание. Возможно, стать царем.
   Они не знали, о чем он шептался с Нищетой. А Учитель вместе с ней улыбался их несбыточным чаяниям. Он-то знал, что Нищета никогда не села бы на коня.
-Смотрите, осленок! Кажется, все так, как и сказал нам Учитель. Осленок. Привязан. Ждет нас.
   Въезд в Иерусалим был триумфален. То есть, мог бы быть триумфальным, как, несколько мрачно и недовольно, шептались Петр и Иаков. Если бы не осленок.
   Когда они уже были у ворот города, кто-то крикнул «Мессия!», и дети, подхватив крик, разнесли его по городу, как умеют это делать только уличные мальчишки, мгновенно передающие информацию в самые отдаленные уголки. Люди устремились к ним, и скромный въезд в город на сером осленке неожиданно превратился в процессию: кто-то расстелил перед Учителем одежду прямо на земле – не иначе, решил Иуда, хочет заполучить исцеление,- дети, собравшиеся со всего Иерусалима кидали на дорогу пальмовые ветви, люди пели и радовались, рассказывали друг другу о Мессии, о приходе Царя, о новом времени, которого они дождались, не замечая маленького осленка и Учителя, молча сидевшего на нем. Пока толпа ликовала, а ученики досадовали, что не смогли украсить процессию большей торжественностью, если не конем, то хоть несколькими, например, ослами, Учитель сосредоточенно и спокойно, не захваченный весельем и свалившейся славой, следовал своим путем. Осла под уздцы вела Нищета, улыбаясь чему-то своему, аккуратно обходя одежды, лежащие на земле.
   После этого несколько дней они ходили по Иерусалиму, молились в храме, разговаривали, много разговаривали: днем с разными людьми, которые останавливали их на улицах или приходили к ним, когда они отдыхали, по вечерам друг с другом, со смехом вспоминая осленка и недоумение в глазах выбегающих к ним навстречу (да уж, не такого Мессию они чаяли увидеть!), спорили о количестве пальмовых ветвей и цветов, брошенных им под ноги (Иуда при этом по давно выработавшейся привычке ворчал, прикидывая, сколько стоили цветы, не говоря уже о порванной одежде, по которой прошелся копытами осел, а потом истоптала толпа, пока хозяева не отвоевали ее обратно у сотен ног, не желавших остановиться, устремленных вслед за Мессией). Учитель все больше молчал. Его молчание с каждым днем углублялось и утяжелялось. Но охваченные ликованием ученики этого не замечали. Как не замечали они и всюду следовавшую за ними Нищету.
   Может, разве что Иуда чувствовал ее дыхание на щеке, когда открывал ящик для пожертвований и пересчитывал деньги, но он отмахивался от нее, как и ото всего остального: разговоров о красоте природы, о тепле вечернего ветра и вкусе меда на лепешке. Слишком многого это от него требовало. А он не хотел. Не хотел этой открытости всему миру, которую видел у Учителя. Не хотел, хотя и искренне пошел за ним когда-то. Не хотел, потому что чувствовал, сколько боли эта открытость может привнести в сердце.
   Ученики радовались. Детским песням. Цветам, которые продолжали нести Учителю. Длинным ушам осленка. Предстоящей Пасхе. Радовались, сами становясь детьми в этой бездумной круговерти впечатлений, которые закрывали от них лицо Учителя и его– его-то, без конца прежде смеявшиеся и подтрунивавшие надо всем вокруг -  ставшие очень уж серьезными глаза.
   Даже его мать ничего не замечала. Мария вместе со всеми радовалась весеннему Иерусалиму и его теплым белым камням, молилась в храме, готовила еду.
   Это была странная неделя. Когда у всех на глазах будто бы были шоры. Каждый видел ровнехонько маленький кусочек жизни прямо под своим носом и больше ничего. Даже их бесконечные разговоры о будущем, о признании Учителя Мессией, долгожданным Царем Иудейским – они не выводили их из слепоты, а погружали в нее все больше. Предчувствие грядущего триумфа давило, уставшие веки закрывались, не в силах подняться и взглянуть вокруг.
   А вокруг роилась тревога. Нищета вышагивала беспокойно по углам, останавливаясь лишь от успокаивающего прикосновения Учителя. Люди шептались. Не те, что были рядом, что ходили за ними и заглядывали в окна в жажде чудес – другие. Те, что подальше. За толпой. В тени домов и деревьев, за углами. И чем ближе к дому Каиафы, тем больше. Шептались, шептались, шептались. Но ученики не слышали. Не видели. Не понимали. Они видели только пальмовые ветви и слышали крики «Осанна!».
   Потом, кстати, они будут говорить об этом. Почему? Почему они не задумывались о Каиафе, об Ироде, о Пилате? Почему им не приходило в голову, что власть имущим может не прийтись по вкусу Учитель и его мессианство? Что надо?.. А что, собственно, надо было? Прийти к Каиафе и сказать: «Смотри, вот обещанный Царь Иудейский, вот, о ком говорил Бог»? И первосвященник признал бы Учителя?
   Они жарко спорили об этом, Петр был уверен. Что именно так все и было бы, что надо было, надо было – действовать, бежать, рассказывать, препятствовать слухам – правдой. Иоанн только качал головой, пологая, что людям милее слухи и сплетни, чем самая расчудесная правда. То есть, чудеса им нравятся, а вот идущая за ними истина – об Учителе, Израиле и них самих, таких простых, занятых своими личными делами – нет. Абсолютно.
   Мария не вступала в эти споры, доверившись выбору сына. Если бы надо было, он послал бы учеников в город к людям, послал же он когда-то их проповедовать? И теперь, если бы он хотел, если бы это было правильно в его глазах – он бы это сделал. А он все те дни молчал чему-то своему, о чем не хотел рассказывать.
   Хотя однажды он очень даже не молчал. Они пришли в храм помолиться, и неожиданно для них Учитель вскипел, увидев торговцев жертвенными животными. Люди привыкли к ним, это было так удобно, так удачно: прийти в храм и на месте купить все необходимое, не думать об этом заранее, не готовиться, не искать, не тащить за собой на веревке упирающегося овна… Пришел, выбрал, купил – и ты чист и свят перед Богом. От чего же этот бродяга ополоумел? А Учитель схватил веревку и начал стегать продающих и покупающих, выгоняя их из храма. «Дом Бога – дом молитвы!» Никто и не спорил. Кому могут помешать пара десятков баранов и голуби, хлопающие крыльями, отчего по храму прокатывается волна пыли, шерсти и мелких перьев? Может Нищете, которая молча помогала Учителю расправлять веревку? Пораженные вспышкой, ученики молчали.
   Незаметно в суете большого города и предпраздничного волнения наступил четверг.
   Только и были у них, что эти три дня до четверга. Три дня восторга. Три дня надежд и ожиданий. Три дня гордости. Еще бы: они ученики Мессии, Царя Иудейского, ближайшие, давереннейшие. И не важно, что так мало они понимали Учителя, и немногое он им успел сказать за все три года, что ходили они из края в край по Палестине и Иудее. Не важно, что обнимая мать, приходящих к нему детей, своих учеников в порывах чувств, а чувства у него были, и еще какие, всегда на плече держал он руку Нищеты, стоявшей позади и ласково ему улыбавшейся. Они не хотели это замечать. Не хотели узнавать. Они – ученики Царя, чье царство вот-вот настанет.
   Ученики использовали эти три дня для возвышенной болтовни о будущем. Потом, когда будущее настанет, совсем не такое, какое мнилось тогда, они будут вспоминать эти дни с привкусом горечи. От своих слепоты, глупости и эгоизма. Но кто бы смог разглядеть сквозь резную тень пальмовых ветвей застывшую громаду креста? Наверное, и Нищета не знала, как далеко они с Учителем зайдут. Как глубоко опустятся, на самое дно ее, Нищеты, царства. Да-да, у нее тоже было царство, сколько бы люди не отрицали это, отвергая ее и ее дары. Учитель принял. Принял Нищету, обнял и взял с собой. Принял ее дары. Все до единого. Даже самого последнего, самого трудного…
   Наступил четверг. Приближался праздник Пасхи.
   Петр пошел к Учителю:
-Где приготовить Пасху?
   Наверное, он ждал, что они будут есть Пасху там же, в Вифании, у Лазаря, Марфы и Марии, как уже не однажды, но спросить он должен же был.
   Услышав ответ, другие ученики насмешливо и многозначительно подняли брови. Нет, не в Вифании с друзьями собирался есть Пасху учитель.
   Все три года бывший центром толпы – учеников, почитателей, любопытных – учитель начал отделяться от нее. Он вроде был среди людей, с ними, своими учениками, но начинал быть вне них. Петра и Иоанна это задевало, другие, наверное, меньше обращали на это внимания – менее избалованные отношением учителя, они были не так чутки к его состоянию.
   И сейчас Учитель не назвал имена друзей, которые ждал услышать Петр, это было бы так естественно и правильно, провести святые дни с ними, но вместо этого Учитель послал Петра в Иерусалим. Приготовить все для Пасхи там. В городе, который так любил и так ненавидел его.
-Все началось с осленка, ты помнишь?- смеялся над ним Иаков.
-Осленком и заканчивается. – По крайней мере, он, Петр, ослом себя и чувствовал.
   Но Пасха надвигалась, пасхальный ужин – что может быть традиционнее и неожиданнее? Повторение из года в год формул, рассказ об Исходе, который был знаком, но волновал как впервые. Учитель, преломляющий хлеб – как в его детстве его преломлял Иосиф, а в детстве Иосифа – его отец, и так далее и так далее, вплоть до Моисея, выведшего евреев из рабства. Святые. Единственные в своей неповторимой застылости на века дни и ночи.
   Только что в этот раз Учитель вместо привычных слов сказал иные. Непонятные, странные. «Это есть Тело Мое», «это есть Кровь Моя». И еще, раньше, склонился над ногами учеников с тазиком и водой, омывая пыль с их стоп.
   Насыщенная неделя. Даже слишком. Или – наоборот – слишком даже для них, привыкших, как им казалось, к Учителю и сопровождающим его чудесам. А тут вместо чудес – хлеб. И молитва в саду, куда потащил он их с собой, не всех, а как всегда, прихватив лишь Петра, Иоанна и Иакова. Другие ученики, уставшие за день и привыкшие к тому, что эта троица сопровождала Учителя везде, спокойно легли спать, утомленные разговорами и молитвами. А Учитель продолжил молиться – теперь один – в саду. Зачем он их позвал с собой? Иоанн пожимал плечами, а Петр чувствовал, как слипаются у него глаза, и тихо сидя дремал, не в силах противиться сну и темноте ночи. Петр спал. Спал Иоанн, спал Иаков. Без снов. Как спят после тяжелого дня. Когда тело, которому больше не нужно двигаться, оседает, проваливаясь в блаженство отдыха и ничего не делания.
   А Учитель молился.
   Бедные, они всю жизнь потом несли его горький упрек, что не смогли, не сумели, не поняли, что это так важно, так нужно ему – и им – бодрствовать вместе с ним. Что не знали, что можно молиться вместе и быть вместе – вместе-то и не находясь. Что единство не в словах, а в обращенном к Богу, объединяющем взгляде.
   Но в тот вечер его упреки казались им чрезмерными. Это через несколько часов, когда Учитель был арестован, а они сами оказались разъедененными не только с ним, но и между собой, когда они разбежались, спрятались, пусть Петр с Марком и ходили по двору первосвященника, а Иоанн рыдал, они спрятались, спрятались – именно так они переживали потом эту ночь, вспоминали, не хотели помнить, но и забыть не могли. Кто-то что-то говорил, куда-то ходил, была ночь, потом суд, как тени бродили они по Иерусалиму, надеясь узнать новости об Учителе, боясь, что их самих арестуют, запутанные, запуганные, ученики больше думали о себе и своей судьбе, чем об учителе.
   Пока не увидели его. Изможденного. Изменившегося за эту ночь. С застывшими потеками крови на лице. С изодранной в клочья спиной. С огромными глазами, устремленными сквозь них в небо. Прибитый к кресту, он, всегда окруженный толпой, был одинок в своей наготе. Да, у подножия креста стояла Мария. Иоанн обнимал ее, не умея утешить – а как утешишь мать, когда ее сын умирает у нее на глазах? Стояли стражники. Чуть поодаль стояли любопытствующие. Но на кресте Иисус был один. Пока Нищета, обхватив древо, не взобралась к нему. Чтобы разделить с ним его одиночество.