Он или Напряжённый диалог в пузыре

     Он уже стоял в лифте, нажимал на седьмой, когда я заскочил. Мне тоже нужно было на самый верх, поэтому нажимать я не стал.  Поднимались молча; он глядел в упор, набычась, с лёгкой ухмылкой - молодой, коротко стриженый, очень узнаваемый в своей голубой джинсовой рубахе и стильных белых брюках. Может, ему любопытно было: решится мальчишка заговорить или нет.  В том, что его признали, сомневаться не приходилось.  Но я так и не сподобился, не из робости даже, а от какого-то дурацкого юношеского гонора: вот, мол, все перед ним на цырлах, а мне и горя мало.  Полгода назад он давал концерт у нас в МГУ, в Большой Физической Аудитории, - и такой там поднялся ажиотаж, такая давка, столь яростно ломились и напирали, что один старшекурсник сверзился с верхнего яруса, сломал руку. Зашибив ещё двух бедолаг в зале. Вольно ж им суетиться, - а я гордо поплёвываю, даже и не пытаюсь примазаться: имею две катушки (весьма среднего качества) - и будя!
     Поднялись, я выскочил первым и, выгребая на ходу ключи, гоголем прошествовал к своей двери. Стоял солнечный июль 1970-го, папа с мамой, как обычно, отдыхали в Переделкине, так что почти месяц я мог наслаждаться полной независимостью. Хоть и второкурснику, мне не стукнуло ещё восемнадцати, размышлял я в основном о нейтрино с квантами и даже девочкой пока не обзавёлся. 
     Он вышел следом и позвонил в соседнюю квартиру - Штейнов, справа от нашей. Песни, небось, сочиняет для спектакля по пьесе Александра Петровича, вот и навестил старика-драматурга. Я стоял к нему спиной, уже отомкнул дверь... так никогда больше и не увидел бы вблизи, только на сцене да на экране… Но тут я шагнул в квартиру – и пробило! Этот переход, эта трансгрессия, - она, как электрический шок: мгновенно вернулась память... я содрогнулся, застыл... однако, случилось такое уже в третий раз, и я сразу осмыслил происходящее. У Штейнов, меж тем, не слышно было ни звука, ни шевеления. Oн подождал, позвонил снова, уже безнадёжно.
     Я не был более тем наивным юнцом, - а потому чётко осознал уникальность, неповторимость момента. Не оборачиваясь, я проговорил - вышло довольно глухо:
     - Володя, может, заскочите - буквально на пару минут? Есть кое-что весьма интересное.
     Была, видимо, в моём голосе тайна, возбудившая его любопытство.
     - Ну разве только на пару, - он усмехнулся. – Боржомчика глотнуть или чего там холодненького, если угостишь, совсем в горле пересохло. Проезжал, вишь, по Ленинградке, дай, думаю, заскочу без звонка. А классик с супругой на дачу, поди, мотанули.
     Вошли, я врубил свет в прихожей, и он воззрился на последствия произошедшего здесь катаклизма: поваленные стулья, расколотые репродукции, треснутое зеркало, куски стекла, обоев и штукатурки, устилавшие паркет. Вперемежку с мусором валялись разноцветные проводочки, фрагменты электронных микросхем, обломки алюминиевых и никелевых деталей - бренные останки моего бедного детища. Приберу, если руки дойдут...
     - Да у тебя, брат, разруха, - раздался над ухом такой знакомый, хриплый баритон. - Гражданка, восемнадцатый год… Любопытненько…
     - Будет разруха, - подумал я, - когда произошёл форменный взрыв! Спасибо хоть, сам уцелел!
     - Вы только, пожалуйста, не волнуйтесь, - это я сказал вслух. - Знаете что? У меня нет боржома, зато в морозилке хранится некая объёмистая бутыль: ручаюсь, вы такой никогда не пробовали. Махнём по стопочке?
     Тут я очень медленно, очень осторожно обернулся - и застыл, ожидая реакции. Каковая тотчас же и последовала: он побледнел, то есть буквально побелел, сделался белым, как свежевыпавший снег.
     - Парень, - выговорил он после паузы, ещё более хрипло, чем обычно, - ты как... ты в порядке? Ты ж в лифте, минуту назад, пацаном был, салажонком, а теперь…
     Теперь я выглядел куда более умудрённым и, что скрывать, весьма потрёпанным: шёл мне, как-никак, семьдесят первый год. 
     Я молчал, давая ему возможность прийти в себя. Он подозрительно щурился; краска медленно возвращалась на его лицо.
     - Фокус что ль такой, маска, грим? Это и есть твоё "весьма интересное"? - Он был раздражён, даже рассержен. - Какого ж ты рожна голову людям морочишь? Я сам лицедей, навидался всяких розыгрышей!
     - Володя, - молвил я кротко, - клянусь, ни фокуса, ни обмана! Никто вас не разыгрывает. Позвольте, я сейчас всё объясню. То есть, что-нибудь... если смогу... потому что до конца понять невозможно!  Хоть общую идею...
     Переступая через обломки, он проследовал за мною на кухню, тоже подвергшуюся изрядному разгрому. Я поднял с пола два стула, усадил почётного гостя за сохранивший вертикальную позицию стол и водрузил на него добытую из морозильника литровую бутылку "Золотой царской". В лежащем на полу шкафчике отыскал две уцелевшие стограммовые рюмки. Сполоснул.
     - С закуской хреново, - огорчённо признался я, - чёрный хлеб, малосольные огурцы да консервы. Потому что стоит только выйти наружу, - напрочь забываю всё на свете, даже чтоб еды раздобыть.
     Он вертел в руках заледенелый раззолоченный сосуд с портретом Петра Первого, переводя взгляд с монаршего лица на моё и обратно.
     - Твоя правда, такой пить не приходилось! А я-то наивно полагал, что всякой водки отведал! Давай, брат, наливай, продегустируем! От сюрприза от твоего дурацкого оклематься. Огурчики сойдут, самое оно!
     Я назвался, мы чокнулись "за знакомство", опрокинули. Захрустел у него на зубах огурец.
     - И знаешь чего, - добавил он, - бросай-ка своё "вы". Особо, коли уж ты седовласым старцем обернулся.
     - Ага, - согласился я, - устарел безнадёжно. Семьдесят стукнуло.
     - Девятисотого дореволюционного?
     - Нет, Володя, - ответил я хмуро. - Сталинского пятьдесят третьего. На пятнадцать лет позже вас... позже тебя. Прибавь семьдесят, получишь 2023. Такие вот, понимаешь ли, чудеса: здесь, в этой квартире, стоит две тысячи двадцать третий год! 
     Он цепко смотрел мне в глаза, пытаясь распознать: валяет человек дурака или, может, чего покруче? Понял: хоть и несу я полную ахинею, но говорю, по-видимому, вполне серьёзно, не сочиняю и не шучу.
     - Ага, дурдомовский! - Сказано это было довольно резко. - Давно утёк?
     - Конечно, иного ожидать не приходится! Сам вижу: звучит, как бред, как идиотская фантазия! - Я поразмыслил. - Хочешь, докажу?
     - Докажешь - что именно?
     - Что знаю будущее! Вот ты меня испытай! К примеру,... Назови любую строчку из своей последней песни, - из свежайшей, которую ты, может, даже ещё не закончил. Не исполнял, не читал, чтоб ни одна живая душа этой песни не слышала. Скажи, а я продолжу, как там у тебя дальше. Я, видишь ли, являюсь большим поклонником твоего творчества: все песни назубок знаю... может, почти все.
     - Что ж, - он криво усмехнулся. - Пойдёт! Сыграем в твою футурологическую игру! Только поимей в виду: я тёртый калач, надуть меня ой как не просто!
     - А никто и не собирался!  Давай, называй строку,... но сперва, - я наполнил рюмки, - за твой талант! За твои таланты! - Мы чокнулись, приняли.
     - Стало быть, следующим макаром, - произнёс он весело. - Новая моя песня, никому до сей поры не известная, начинаться будет словами: "Нет меня - я покинул Расею". Ну-кась?
     - Уф! - Я облегчённо выдохнул. - Это легко! Из любимых! Не то уж я в глубине души замандражировал: вдруг ты редкую какую-нибудь назовёшь, малоизвестную. Дальше у тебя будет так:
          Нет меня - я покинул Расею.
          Мои девочки ходят в соплях!
          Я теперь свои семечки сею
          На чужих Елисейских Полях.
          Кто-то вякнул в трамвае на Пресне:
          «Нет его — умотал, наконец!
          Вот и пусть свои чуждые песни
          Пишет там про Версальский дворец».
          Слышу сзади —
     - Стоп! - Его тяжёлая ладонь прихлопнула мою руку на столе. - Без подсказок! - Не таясь, он теперь разглядывал меня с головы до пят. - Доказал, нет спору! Впечатляет! Ежели не псих - кто ж ты тогда, старче? Шаман? Каббалист? Падший ангел?
     - Ни то, ни другое, тем более уж, не третье. Скромный труженик науки, учёный-физик. По мнению некоторых коллег, "физик-шизик", ибо являюсь теоретиком и экспериментатором в одном лице. Доктор физ-мат наук, профессор, всё, как положено, - я сделал неуклюжую попытку раскланяться, не вставая со стула. - Притом физик, только что завершивший решающий опыт, важнейший эксперимент своей жизни! Вообрази: тридцать лет я шёл к этому эксперименту! И вот...
     - И вот? - Он напряжённо следил за моим рассказом.
     - Целью было: подтвердить - или опровергнуть - теорию темпорального поля. Собственноручную, личную мою теорию, не понятую и не признанную! Темпотрон, - это прибор, генерирующий темпоральное поле, я конструировал аж с начала десятых. Настроил таким образом, чтоб сигануть назад на 50 лет. Но точные вычисления здесь не проходят, в саму формулу заложены переменные величины.  Потому попал в 1970-й. Тоже успех, тоже подтверждение! Только не успел я возликовать и возрадоваться, - чёрт-те что началось, кавардак, полная катастрофа! Темпотрон загудел, завибрировал, перешёл на ультразвук и как рванёт! В мелкие дребезги... Был, вероятно, допущен какой-то просчёт в конструкции... Дальше - и вовсе непостижимо! Думается, при взрыве темпо-поле заполнило всю квартиру, потом его швырнуло по вектору и отбросило назад, в 2023-й. Вместе со мной, разумеется. А вокруг, по периметру взрыва, по пограничной сфере - так и остался 1970-й! Знаю одно: отлежался я, очухался, выхожу утром из квартиры - и оказываюсь в 70-м году! Но как бы уже и не совсем я, - то есть, я, конечно, только не матёрый ветеран, а мальчишка, каковым я и являлся в 70-м. Безо всякой памяти или знаний о будущем! Возвращаюсь назад в квартиру - обратная трансгрессия: вновь я старикан, и снова 23-й. Как из этой ловушки выбраться - ума не приложу. Может, так и сдохну здесь с голода, потому что...
     - Не сепети! - Он напряжённо размышлял. - Помолчи, дай подумать!
     - Тебе-то, артисту, о чём тут думать? - В душе я высокомерно усмехнулся. - Сложнейший, неразгаданный физический феномен! Будь ты физиком экстра-класса, притом знакомым с теорией темпо-поля, даже и тогда...
     - А вот о чём! - Видимо, нелестные эти мысли отразились на моей физиономии. - Сдаётся мне, не аппарат твой подвёл, не было в нём просчёта! - Он помолчал. - Откуда ж тогда взрыв? Вот откуда: сработал доселе неизвестный закон природы. Который не допускает "парадокса времени". Сам знаешь: когда вторжение в прошлое меняет будущее, вроде как человек убивает своего деда до его знакомства с бабкой. Можно и по-другому сказать: время не принимает чужеродных объектов! Ты перенёсся в прошлое, - и тотчас вокруг тебя образовался пузырь из твоего собственного времени. Который не даёт тебе повлиять на прошлое, изменить будущее! - Он вгляделся в моё лицо и усмехнулся. - Чё уставился? Как на жабу, говорящую человеческим голосом!
Я и впрямь застыл в изумлении: - Ну и ну! Просёк - насквозь и даже глубже! Неужто правду говорят: если человек гениален, то он гениален во всём?
     - Слушай, Володя! - Сказал я проникновенно. - Ты избрал неверную стезю! Кончай лицедействовать, беги пошустрее на Физтех. Семидесятый год... научу, с кем там связаться!
     - Вздор! - Он махнул рукой. - Я поэт, этим и интересен. Но сие вовсе не означает - простак! А ты вот - хреновый из тебя поклонник, если не знаешь о моём увлечении фантастикой! Покорный твой слуга перечитал всё, мало-мальски стОящее, что только издавалось на русском. Общался с самим Лемом! С Аркадием Стругацким скорешился! Песен научно-фантастических насочинял...
     - Песни-то как раз мне известны, - я чувствовал себя виноватым и опозоренным.
     - Тогда назад, к нашему высоконаучному мыслеблудию! Вопрос поставлен бедром: коли временнОй пузырь не выпускает тебя, даст ли он ускользнуть мне?
     - Но ты ведь сам только что блистательно разрешил эту проблему!
     - Не заметил.
     - Тогда позволь немного развить твою гипотезу. - Настал черёд показать, что и мы, физики, не лаптем щи хлебаем. - Итак, закон природы не допускает парадокса времени. Как же он этого достигает? Первое - формирует пузырь. И второе: покидая пузырь и попадая в 1970-й, я превращаюсь в себя тогдашнего, лишённого информации о будущем - вот как! С тобой закону даже проще, никаких превращений не нужно, ты и так уже часть 70-го. За мелочью дело: лишить тебя сведений, 1970-му году не принадлежащих. Как только ты выпорхнешь наружу, память твоя очистится от всего, что здесь, в пузыре, произошло. И выполнен закон!
     - Мда... Пожалуй... Забуду, и точка... - Он задумался ненадолго, потом оживился, глаза его загорелись. - Но покуда я ещё в будущем... в две тысячи двадцать третьем немыслимом году... давай, брат, выкладывай! Всё по порядку. Сперва - что сбудется в жизни со мною? Персонально?
     Надо было быстренько вспомнить хронологию.
     - Всё у тебя, Володя, пойдёт путём. Сыграешь Гамлета. Женишься на Марине. Напишешь несметную уйму великолепных песен. И да, самое главное: ты-таки добьёшься своего, станешь великим! Не просто знаменитым, а великим! - Я улыбнулся. - Вот я тебя сейчас потешу. Не так давно проводился опрос: назовите величайших граждан России.  Вообрази, кто вошёл в первую тройку: Пушкин, Сталин и ты!
Минуту, не меньше, он просидел, ошарашенный.
     - Ох, ёж твою перекись! Ну и компашка! Дай очухаться! - Потом помотал головой и весело улыбнулся. - Хвала Аллаху, я эту хренотень забуду напрочь!
     Снова воцарилось молчание. Он внимательно, испытующе, с прищуром смотрел мне в глаза, - теперь уже, кажется, это я читал его мысли: "Едва ль суждено мне доскрипеть до 2023-го... Восемьдесят пять? С моими наворотами? Ох, сомневаюсь... Но, коли так, - этому вот типу доподлинно известно, когда я помру и от чего!"
     Спросит? Не спросил. Я наполнил рюмки.
     - Мой черёд! - Он первым оторвал от стола свою. - Как мне представляется, не один лишь я здесь великий. За твоё грандиозное открытие! Воплотил в жизнь идеи старика Уэллса! И за то, чтоб ты выкарабкался из этой зубодробительной передряги!
Накатили.
     - А вот интересно: если я вправду сумею вернуться, - как докажу, что действительно побывал в 70-м? Темпотрон-то мой тю-тю... - Я задумался. - Есть идея! Надеюсь, ты не против, если я нас вместе сфотографирую?
     - Валяй! Только всё равно ведь скажут - фальшивка.
     - Скажут непременно. Буду биться, доказывать!
     Я придвинулся поближе, приобнял его за плечо, и, вытащив из кармана мобильник, снял пару фоток. Продемонстрировал результат.
     - Очуметь! Щёлкнул и готово! Ни с резкостью канителиться, ни проявлять, ни печатать! - Он взял из моих рук мобильник. - А фотик-то какой: плоский, лёгонький!
     - Это телефон. Мобильный телефон.
     - Ах да, разумеется. Фотографируете вы телефоном! А футбол смотрите, вернее всего, по холодильнику?
     - Типа того. - Я снова налил. - Давай - за нашу удивительную встречу! За-ради такой встречи и на сто лет сигануть не грех!
     Осушили.
     - Кстати, - заметил он, закусывая, - смущает меня в твоей истории одна нестыковочка... сейчас только ухватил. С чего вдруг здесь, а не в лаборатории? С каких, спрашивается, пор важнейшие физические эксперименты проводятся на дому?
     - Воистину! - Я горестно вздохнул. - Чистой воды нелепость! Эксперимент, разумеется, должен был проводиться в Институте, в специальном изолированном отсеке. Причём ещё две недели назад. Но свершилось гнусное надругательство: из Института, где я проработал тридцать пять лет, из родной лаборатории, мною созданной, меня же и погнали. Взашей, калёной метлой!
     - Проштрафился? - Он понимающе улыбнулся.
     - В некотором смысле. Как выразились бы в 70-е годы, не поддержал генеральную линию партии.
     - Грустно, девочки! Хоть по большому счёту - всё-таки пустячок. Ну а в глобальном масштабе? Что там у нас со светлым будущим? Давай, брат, колись! Благоденствует ли в 23-м Союз нерушимый, цветёт ли пуще прежнего Москва белокаменная? Построил ли советский народ коммунизм али так и корпит при развитом социализме?  А земной наш весёленький шарик? Пришёл ли день, когда кругом все люди стали братья?
     Вновь он пытливо буравил мои зрачки. Я не спешил с ответом; морда моя, надо полагать, вытянулась и сделалась довольно унылой.
Улыбка медленно сползала с его лица.
     - Совсем, что ль, хреново?
     Я тупо молчал. Невозможно, немыслимо рассказать ему всё! Ему, чья любимая песня - "Вставай, страна огромная". С его трепетной, не побоюсь этого слова, любовью к советскому солдату. С его благоговением перед героями Великой Отечественной, преклонением перед погибшими! Всплыло в памяти: вот он встаёт, чтоб исполнить "На братских могилах не ставят крестов".  Вот поёт - с болью, с надрывом:
          Наши мёртвые нас не оставят в беде,
          Наши павшие — как часовые…
          Отражается небо в лесу, как в воде, —
          И деревья стоят голубые.
Оставили, оставили же... Не уберегли часовые... Усилием воли я унял дрожь в губах. Не хватало ещё тут при нём разрыдаться! Пауза затягивалась, он пристально, сурово смотрел в упор. Больше не могло быть сомнений: если я упрямо молчу, если с трудом сдерживаю эмоции, - ох, как неспроста! Желваки его заиграли, окаменело лицо...
     - Ну, мне пора! - Он рывком вскочил и сразу заторопился. - До дому, до хаты! К родимым пенатам!
     - Погодь, Володя! Прощальную, на посошок! Как раз нам по последней.
     Мы выпили стоя и внезапно порывисто обнялись. Быстро прошли в переднюю, я молча распахнул дверь, и он стремительно шагнул через порог - к себе, в тот совсем не безоблачный, но в памяти моей - лучезарный, неимоверно далёкий июль 1970-го. Туда, "...где — боже мой! — Будет мама молодая и отец живой". Где и сам я так желал бы остаться...
     Цокнули замки, дверь тяжело захлопнулась, разделяя нас навек.
     Хмель проворно покидал мою голову. Пора была отрешиться от лирики и энергично выбираться, скорей даже - выдираться из этой ловушки, - если только я намерен пожить ещё чуток! Что ж... Я снова вытянул из кармана мобильник.  Если есть связь с 2023-м, звоню в полицию: застрял, выручайте, вызволяйте из квартиры! Пусть ломают к чертям входную дверь или подгонят пожарную лестницу, разобьют окно. Может, снаружи легче проткнуть поверхность злосчастного пузыря! Не сработает, - пробую другой подход. Пузырь мой, отпочковавшись от 23-го года, мог не полностью от него отделиться. Должен тогда где-то в квартире остаться перешеек, канал возвращения...