Обэриутис

1
Когда-то в загадочном городе на Неве, который в то время назывался Санкт-Петербургом, была образована литературная группа ОБЭРИУТИС (Объединение риторов для утилизации искусства).
-- Какой риторической утилизации? Вы совсем шизанулись? -- сказали им в ОБЭБЕБОТА (Объединении бездарностей для борьбы с талантами)
-- Ну-у, понимаете... утилизация -- это вторичное использование слов и... словом, возвращение в оборот отходов литературного производства, так сказать, всякого словесного мусора... -- объяснял писатель Роман Ус. -- А почему риторов? Так мы это... читаем вслух свои отходы... в библиотеках. С выражением.
-- Нет, это нельзя.
-- Жаль, -- расстроился Роман. -- А если ОБЭРИУ?
-- А это что?
-- Общество реального искусства.
-- Общество? Общество можно... только непонятно откуда буква "У" в названии.
-- Так это... в слове "искусство" есть же такая буква.
--Ой! Всё-то вы выдумываете что-то непот... нескладное! Думайте прежде...
В пятницу Роман пошел на собрание московской ячейки ОБЭРИУТИСа. Он делал это не в первый раз, поэтому шел без особого интереса. Просто он рассчитывал встретиться там с поэтом Тарасом Бутом и на обратном пути зайти с ним в рюмочную.
-- Дыр бул щил… -- произнес Илья, когда Роман входил в тускло освещенный зал.
Что-то неприятное мелькнуло в памяти Романа, вот только что?
"Дыр бул щил". Этой фирме ничего не стоило в виде презента закупить бумагу  в Китае.
Дыр бул щил: стоило это дешево, поэтому для закупщиков это был самый выгодный вариант. Казалось бы, все шло отлично... Но однажды кто-то из закупщиц ляпнул: "Представляете, недавно в Нью-Йорке умер Гершвин. И похоронен он не в Америке, а в Швейцарии". Такие дела...
Дыр бул щил, то есть "пузыри земли", "цветенье камней". В старогерманской и древнеславянской поэзии это метафора раскрывающегося цветка. Это может быть не только цветок, но и окно в иные миры. К примеру, подоконник в таких книгах часто бывает местом странствий. Например, в "Ничего" Карпентера это окно не имеет никакой связи с тем, как смотрит на Землю создатель, это просто намек на тот мир, где обитают рыцари.
Дыр бул щил? А на юге люди все сейчас едят в ресторанах. Я думаю, я точно больше всех в Европе бездуховный человек. И черт меня знает почему. Наверно, потому что на западе цивилизация, а я на востоке. Хотя вот это как раз ни фига не очевидно. Даже почти. Ты не согласна? Смотря что считать западной цивилизацией. Может, она тоже наша? Мне тоже не понять, но что есть, то есть. Жизнь показала, что понять нельзя. В общем, если я человек просвещенный и возвышенный, мое дело сторона. Кому что бог даст. Правда, девушка? И все же? Ну? Чего молчишь? Чего ты молчиш-шь?
Дыр бул щил! Дыра тебе в том месте, где ты хотел нас видеть, холера ясная! Подрастешь -- поймешь. Но сейчас расслабляться не время. Беги сюда… Смотри, сюда иди, а то оглохнешь. Ты узнаёшь того, кто решил, что тебе предстоит стать сегодня бандерлогом? Что, не узнаешь? Ну да, это Вадим. Вадик такой тоже есть. Я думаю, я сумею его сделать целым и невредимым. Это будет проще простого. Принесите ему всем известную дурь, и все -- у него как раз прихватило под ложечкой. А тогда мы узнаем, каково это -- стать настоящим павианом. Строго по рецепту -- а насчет остального не волнуйся, за тебя никто не волнуется. Действуй, мой мальчик… Вылитый папаня. Слушай, он еще и наш пациент. Смотри-ка, "пьяный вдребезги". Приедет скоро, мы тебя с ним познакомим. И с Кривым, тоже. Вадим тут будет. Ну что, кричишь? Твое дело, конечно… Наш коридорный -- первый паучок в джунглях. Впрочем, теперь он не в наших джунглях, потому что мы подняли занавес, сволочь. Увидимся скоро… Готов?
Дыр бул щил. И помчались дальше в ад -- там уже у каждого свой образ, а всё вместе называется Ад. Уже и не назовёшь себя тем, кем был. Никто из тех, кто говорил раньше "я бог", или "бог мне повелел", не знает, что они в очереди на чёрную дырку, потому что эти слова ничего не значат. И никто из них не помнит, как вёл себя раньше. Вы разве помните? Если бы кто-нибудь вам сказал, вы бы решили, это вас дурят, и память людям вышибить пытаются. Нет, ребята. Просто в чёрных дырах жить можно. Главное -- вовремя голову от них отворачивать. Так-то. Теперь дело за вами... Бог его знает сколько им лет, не скажу точно. Земле столько, сколько истории Земли. Может, миллионы. Если больше, вам должно быть видно. Помните кино "Богатырица"? Там Иван Грозный искал свои яйца, да не нашёл. Не до них было. Зато бог неба Даждьбог нашёл их под старыми брёвнами в пологе, где прятались дети от ветра. У них своих битв хватало, зачем им было в игрушки играть. Ведь бог уже тогда был стариком. Я сам его в детстве видел. В одних портках и с палицей. Он прятался в землянке, построенной кузнецом Булатом на лугу. Пиливал доски -- крыша с одного боку подходила, а с другого ветка там мешалась. Булат тоже видел его. А потом они перестали воевать, они подружились. Правда, в избушку иногда приходили волки. Но они слышали его речи. Тогда они и поняли, что только его они видят и слышат. Думали, он будет новые сказки рассказывать, ан нет. Похоже, им сказители нужны. Только я не знаю, кто это такие. Наверно, из древнего рода колдунов. Их всё меньше становится...
-- Ну что ж, отлично, -- сказал Лазарь, -- Дыр бул щил -- просто супер!
-- Наш дадаист, -- похвалил Илью Дэвис.
-- Наш дадаист Вагинов боялся выпасть из окна в третьем этаже, -- напомнил Аэций.
-- Скажешь тоже! Из него старуха вывалилась, -- сказал Мовсес. --  Потом очухалась и спрашивает: "Так че, правда, пили? А ты не врешь?" Короче, выпили... Она, когда за рулем сидела, еще трезвая была. Короче. Я говорю, давай покурим. Так и стояли рядом на снегу. И тут она ржет, пальцем в сторону показывает, и мне тоже вдруг так смешно стало. Подходим к забору, а там… Самое-то смешное! Она все сначала вспомнить не могла, куда вы пошли. А потом, как вспомнит, так опять ржать начнет. Видела, да? Из ее рта длинными клоками пена летела. Прямо как кровь из перерезанного горла… Я ей говорю: не страшно? Она помотала головой и заплакала. Говорит, плохо ей здесь.
-- Скоро всем будет хорошо! -- успокоил Лазарь. -- Господь сказал, у каждой планеты есть свой рай, а кто не знал, пусть теперь знает: до того дня, когда станет совсем плохо, эти планеты будут по очереди брать под свое крыло ангелы. А потом планеты должны будут вечно мчаться в одном направлении.
-- Как четвероногая змея с цветком в зубах, да? Фу! Раздражают все эти выдумки, -- встрепенулся Яков. -- Ведь можно же писать проще! Я вот сейчас скажу, и вы поймете. У меня все рождаются в книжке, а потом она вдруг куда-то исчезает. Совсем исчезает! И я не знаю, что тогда! Может, даже мы все уже в книге, только картинки там другие, чтобы нас запутать. А что в ней лежит -- это не интересно, это и не надо никому. Даже если не эта книжка, хоть другая. Я даже не верю, чтоб она была. И когда ее не было, тоже было не очень важно. Но когда она появилась, стало важно другое. Теперь каждая мысль и каждая эмоция должны, как цветок в пиале, перейти в книжку. Как перейти? Вот в чем вопрос. Понимаете? Феликс у нас теперь умница, сообразительный какой. Вот, мол, догадался! Я подыскивал слова, на которых можно было его уломать. Да и сам был не против, если честно. Хотелось хоть чем-нибудь помочь ему. Эх, видел бы это Федька! Впрочем, я знаю, он давно нас раскусил.
-- Зачем писать проще? Девушкам так нравится, -- ответил Илья.
-- Вот скажите, для чего женщины, имея определенный уровень внешних данных, имеют эту самую душу? Вы меня спросите, а я даже не знаю. Какой, к черту, ответ? И думать не хочется, -- сказал Дэвис. -- И не надо. Вообще ничего не думать. Надо только пить как в последний раз. Это сразу облегчит. Пусть пиво, но последнее, так что не думайте. Перебирайте ногами. Знаете что, почитайте "Убийцы вы дуралеи" -- очень вещь.
-- Вот и пей, -- возмутилась Сусанна. -- Нечего здесь сексизмом заниматься!
-- С тобой завтра директор театра будет говорить, -- сказал Сусанне вошедший Рюрик. В его руке был подсвечник с оплывшей свечой. Рюрик молча поставил его на стол и повернулся к Еве. Та молчала. Тогда Рюрик обнял Еву за плечи, поднес палец к ее губам и тихо что-то сказал.
-- Секретики? -- усмехнулся Аэций. Было видно, что он уже принял две тяжелые стопки и теперь ласково гладил свою плешь.
Сусанна закурила и закрыла глаза. Она была в настроении. Аэцию вдруг вспомнилась строка Даниила Изящного:
-- "Из-под ее опущенных ресниц по потолку змеились багровые отблески огня..."
-- Неплохо, -- добродушно заметила Сусанна, -- пойдет в следующий номер "Графомана"... Давайте, наконец, обсудим...
-- Да-да! -- согласился с ней Лазарь. -- Пора уже. Ждать больше никого не будем.
Сусанна развернула лист бумаги и ровным голосом зачитала:
-- "Заунывно тянутся в воздухе похоронные звуки медного колокола, медленно колышется под печальный трезвон по дороге Жизни, покрытой пылью и усыпанной терниями мрачный катафалк смерти, на котором лежит сухой, бессочный, желтый труп поэзии в выданном по купону широкого потребления, наскоро сколоченном гробу эпох. Позади плетутся, ковыляют, молча пережевывая слезы, седые старички, ветераны и инвалиды поэзии, шатая старческими дрожащими, ослабленными членами, сзади шамкают ногами дерзкие из дерзких умершей поэзии: футуристы всех мастей, имажисты, экспрессионисты -- группы, группки, группики..."
-- Очень точно описано! -- похвалил Лазарь.
"Под траурную музыку медленно движется под тусклыми черными небесами необъятная, бесконечная стена образов, созданных за короткие светлые годы: гордые глаза уходящих в холодные дали; трудное, полное проб и ошибок дело; великие, прекрасные, ясные слова, которые передадут потомкам плоды многолетнего творческого труда; неумолимая логика развития и суд потомства. От первых, незавершенных еще стихов, написанных еще при свете факелов и отраженного в осколках зеркала факельного огня, переходит стена к провисшим, неживым окнам редакций, к жиденьким столам и унылым людям, склонившимся над листами, вырванными из книг, с застрявшими в пальцах разлохмаченными корешками. Возникает многоцветный, дышащий стихами и жизнью зал полуподвального кафе, на стенах которого висит бесконечное множество разноцветных плакатов: на одном портрет императора Франца-Иосифа в клетчатом военном кепи; на другом увеличенный разрез человеческого мозга; третий -- изображает спящего вечным сном святого Николая; четвертый -- полный смеха зубоскала барак; на пятом -- заснеженная лыжная трасса; шестой -- сгорбленная спина идущего по ней человека; седьмой -- полузакрытые глаза юноши; восьмой -- женщина в сатине, охваченная паникой; девятый -- группа людей, позирующих перед картиной, изображающей двух воинов в звериных масках, несущих хрустальный гроб с телом; десятый -- густая, темная толпа; одиннадцатый -- господин в фуражке с кожаной тульей и в очках, стоящий в шахматном порядке возле двух виселиц, одну из которых держат три человека в черных штатских костюмах, вторую -- два истопника в одинаковых красных картузах; двенадцатый -- толстяк, в больших роговых очках с черной оправой, с морщинистым лоснящимся лицом и седой эспаньолкой, сидящий за столом с зеленым сукном; вот он поднимает глаза на полотнище с картой и, издав стон, откидывается на спинку кресла.
И только вдали смотрим на это мы, ставящие диагноз паралича и констатирующие с математической точностью летальный исход.
У свежевырытой могилы стал мрачный кортеж смерти, и гулко и тупо стучат влажные комья глины об осиновую крышку гроба эпох. Эфир впитывает звуки и поглощает, а Жизнь, дающая солнце, льет свои живительные лучи на прекрасную трехмерность пространства. И нет ничего, кроме этих лучей. Вокруг бесконечное и пустое, в мире, где каждый день есть свежее изумрудно-голубое утро, нет уже ничего. Это знает каждый человек, но мы не можем не думать об этом. Именно это и делает нас людьми, маленькими слабыми винтиками большого смысла, думающими о бесконечном разнообразии мира, о щедрости природы, чистоте, целомудрии и любви. И все же что-то заставляет думать о смерти: чем ты живешь? Чем ты должен жить? Зачем это? Что ждет тебя за краем бытия?… И часто потом мы думаем: а что же будет с нами? И не просто думаем, большинство из нас начинает жить будущим, озабоченные тем, что ждет нас в будущем. Сейчас нас ничего не ждет, мы ни от чего не зависим, никто не скажет, когда мы умрем..."
-- Затянуто, -- сказал Мовсес.
-- Но поэтично, -- возразил Илья. -- А что ты предлагаешь? Просто ждать смерти? Ведь нас мало что держит на земле... Даже смерть скоро кончится.
-- "Фокус современного кризиса явлений мира и мироощущений нами прояснен: кризис -- в нас, в духе нашем, -- продолжала, нахмурившись, Сусанна. -- В поэтических произведениях кризис этот разрешается истончением образа, метра, ритма, инструментовки, концовки. Истончение сведет искусство на нет, уничтожит его: приведет к ничего и в Ничего. Наша цель: истончение произведения во имя Ничего. На словесной канве вышить восприятия тождества и прозрения мира, его образа, цвета, запаха, вкуса и т.д.
Итак, истоки Всего -- из Ничего. Отсюда: Жизнь идет к осуществлению наших лозунгов: Ничего не пишите! Ничего не читайте! Ничего не говорите! Ничего не печатайте!"
Закончив читать, Сусанна оглядела присутствующих. Яков откашлялся и сказал сдавленным голосом:
-- Сильно! Очень современно! Я бы еще добавил:  "Сами ничего не делайте! Не верьте ничему. И -- блаженствуйте! Мы обеспечим вас всем необходимым". И главное -- своевременно. А то, знаете ли... В общем, желаю творческих узбеков!
-- Кого? -- не поняла Сусанна.
-- Ну-у, в смысле успехов... всем же известно, что выражение "творческие узбеки" означает "творческие успехи", разве нет?
-- Первый раз слышу.
-- Это настоящий манифест, -- добавил Лазарь, оглядывая равнодушных слушателей. -- А результат ведь часто бывает несколько разочаровывающим, да? Но все-таки, если очень коротко, это о самом главном в нашей жизни!
-- Простите, а что самое главное в нашей жизни? -- спросила Елена, которая пришла на собрание всего второй раз.
-- Мы имеем дело не с большими отрезками времени, взятыми вместе, -- начал объяснять ей Олег, -- а с пустотой, которая заполнена движением частиц, определенным образом в ней ориентированных. Мы ориентируемся не в пространстве, мы ориентированы на движение. Позвольте показать. Посмотрите на меня. Я неподвижен. Это нельзя заметить, потому что я ничего не делаю. Но если я начну двигаться, это обнаружится мгновенно. То же самое со всем остальным. Как я сказал, я покоюсь, но это покой относительно меня, и я не покоен относительно всего остального. Если я куда-нибудь иду, то, естественно, иду по направлению к чему-то. Возможно, дальше от себя. Или ближе. В общем, перемещаюсь. Относительно чего? Относительность "чего-либо" не имеет никакого значения. Меня нет в моем теле, со мной нет никого рядом. Никого. Поэтому не ждите от меня объяснений.
-- Здесь сказано... -- Сусанна вновь взяла лист бумаги.
 -- Не трудись. Я наизусть помню, -- отрезал Олег. --  Тем более на французском языке. Да и не надо сейчас. В самом деле, после этих слов не захочешь, чтоб их еще раз повторили.
Некоторое время в зале стояла тишина. Затем, словно забыв о собравшихся, один за другим молчаливые люди начали подниматься с мест и покидать зал.
-- Постойте, мы же еще не закончили, -- крикнул им Лазарь. -- Что за люди...
Но они расходились так же незаметно, как и пришли. И через пару минут, покинув это место, так и не обсудив толком ничего, они уже шагали по вечерней Москве к своим домам. Спешил и Роман домой, где его ждал теплый ужин и холодная постель.

2
Во дворе дома, где жил Тарас Бут, был натуральный бордель. И как-то раз литератор решил его навестить. Читал худющей девице повесть про модельера, которую написал в электричке. Показал ее остальным. А потом попросил рассказать их о работе. Сказал, что ему интересно.
Все девушки при первом же знакомстве проявили себя на отлично. У всех оказалась высокая квалификация, и все они прекрасно знали, что нужно клиенту. Но вот две студентки-тихушницы, которых он решил использовать в качестве пробного камня, сделали что-то не то и запаниковали. Им стало казаться, что их снимают скрытой камерой. Потом литератор вызвал их к себе на дом. И вот что он сделал с ними. Писатель поставил перед ними монитор и попросил их посмотреть, как там работает Кирилл из "Счастливые трусов не наблюдают" (конечно, без звука, но все равно у того получилось что-то необычное, настолько необычное, что никто, кроме них, этого не заметил). Он также попросил их записывать то, что они видят. Девушки очень удивились. Одна из них уронила лист бумаги на пол, другая -- очки. Первая стала принюхиваться. А вот вторая предложила заняться любовью на кухне. Что, мол, может быть интереснее? Похоже, писатель сильно заинтриговал их. А потом он нажал на кнопку...
Он вызвал их через неделю и спросил, почему они так долго колебались. Девчонки ответили, что испытывали смущение. Им казалось, что за ними наблюдают. Они даже не знали, о чем речь, но и отказать не могли. Пришлось их успокаивать. Так, ничего серьезного, просто процесс психической коррекции. Он с Кириллом часто обсуждал эти вопросы. Но об этих девушках писатель узнал совсем недавно, и больше всего его поразила их способность писать нестандартно. Незаштампованно.  Их стиль, их герои -- они были такими же, как он сам. Они не делали ничего странного, не совершали странных поступков, не писали ничего особо оригинального. Они просто писали то, что приходило им в голову. Это было для них совершенно естественным процессом.  Они были такими же детьми своего времени, как все остальные.
Это выглядело особенно трогательно. И этот новый стимул в его душе потом куда-то пропал.  Теперь они лишь время от времени напоминали о себе. Тогда он подходил к монитору и читал им стихи. Постепенно те, что были ему особенно дороги, становились все менее и менее патетичными, но всегда содержали хотя бы несколько строчек, полных свежей и чистой мысли. А потом вдруг он забывал, о чем, собственно, стихотворение, и начинал говорить им об их двойниках, как он их называл, живущих у него в душе. У них не было никакого желания спорить. В их маленьком театре на все реплики был один ответ: "Как интересно!  Да-да!" -- что можно было понимать так: "Это потрясающе!" Или так: "Как загадочно!" Или еще так: "Потрясающе загадочно!"
Ева, одна его знакомая по прошлой жизни, обладала редким качеством, которое на самом деле было, наверное, дефектом. За пять минут она испытывала оргазм раза четыре, и после этого теряла всякий интерес к занятию сексом. На взгляд Тараса, она просто слишком глубоко погружалась в сексуальный транс. Он думал, это можно объяснить тем, что изначально она была довольно глупой девушкой. Нередко она чувствовала, как в ее жизни начинается что-то интересное и необычное, но не понимала, в чем суть происходящего. Потом она стала искать способы как можно глубже погрузиться в этот транс, а получила по итогу дополнительные трудности. Результат не всегда соответствовал затраченным усилиям, зато они оказались значительно выше, чем у других.
На этот раз он записал в школьной тетради:
"Посмотрите на предмет голыми глазами, и вы увидите его впервые очищенным от ветхой литературной позолоты."
"Голыми? -- подумал Тарас. -- Да, голыми! Как у голых девчонок!"
"Может быть, вы будете утверждать, что наши сюжеты "не-реальны" и "не-логичны"? А кто сказал, что житейская логика обязательна для искусства?"
Он посмотрел на репродукцию картины с нагой натурщицей, висящую на стене.
"Мы поражаемся красотой нарисованной женщины, несмотря на то что, вопреки анатомической логике, художник вывернул лопату..."
"Лопату? -- засомневался он. -- Пусть будет! Да, лопату. Хватит этих уменьшительных суффиксов".
"...лопату своей героини и отвел ее в сторону. У искусства своя логика, и она не разрушает предмет, но помогает его познать. Реальность искусства позволяет предмету эволюционировать: как в сказке, построенной по законам детской считалки, потихоньку выдвигаются те или иные постулаты, и по мере их освоения предмет углубляется в себя и познает собственную силу. Те же ритуалы мы видим и в жизни, не только на экране. Но вот что интересно: насколько художник избавляется от жестокого, уродливого и первобытного, настолько же опыт и истина освобождают от нежного и прекрасного, которые он в нем видит".
В конце концов путаны ему надоели, и он забыл про свои эксперименты. Он увлекся другой темой, когда однажды, чтобы скоротать время, не вставая с дивана, написал стихотворение о том, что от любого счастливого конца не будет ему никакого счастья. Однако по какой-то причине за оставшиеся два дня до решающей встречи в редакции стихи на эту тему появились в нескольких номерах молодежной газеты, а на работе даже не было беседы на эту тему. Поэтому он и не знал, что делать. Он сунул газету в карман и отправился гулять в парк. Там он бесцельно бродил два часа, пока совсем не стемнело. Было уже поздно, и он побрел домой, с тоской глядя на пустынные улицы. Он подумал, что как бы странно это ни звучало, но он стал единственным взрослым в своем городе человеком, который над этим задумался. Молодежь была не в счет, она не умеет думать глубоко. Все, что они могли придумать, это какую-то полумистическую тягу к тому, что потом они назовут гуманитарным прогрессом.
Он подумал, что надо бы почитать что-нибудь серьезное, вроде "Коллективного бессознательного" или чего-нибудь в этом роде, но он не помнил, где эта книга, и потому предпочел закурить и снова упереться взглядом в пустой фонарь. На самом деле, ни разу в жизни ему не пришло в голову ничего стоящего, и ему стало себя жаль. Уже совсем стемнело, и до его дома было слишком далеко. Но идти все равно было надо. Он был здесь чужим. Он жил здесь всего несколько недель и за это короткое время уже узнал, как живут здесь другие, и поэтому он понимал, что ему нужно что-то другое, чтобы о нем заговорили всерьез. Такое, чтобы в нем признали равного. А главное, чтобы он понял, кто он. В самом деле, не может же он сразу начать мыслить с точки зрения народа и занять место в стане богачей? Все должны сначала посмотреть на него. Надо, чтобы кто-то из них заглянул в его душу и там увидел в нем человеческое. Тогда он сразу станет равным, в этом он был уверен.
Словом, каждый думал так, как ему приходило в голову, поэтому понять, кто играет первую скрипку в их оркестре, было невозможно. Но они и сами не пытались понять. Вернее, старались только сделать вид, что это им удается. Хотя, наверно, и понимали, но все равно притворялись, что не понимают. Тарас никак не мог привыкнуть к такой странной манере вести себя. Нет, решительно в его жизни ничего нельзя было изменить. Почему, собственно, и не записать все эти мысли на жестком диске компьютера? Они, конечно, содержат большие сомнения в своей ценности, но тем не менее главное -- что они должны быть на виду. Начать прямо с борделя. Хотя еще не так давно начинать и заканчивать по любому поводу было плохой приметой. А вот, глядишь, сейчас -- выйдет наоборот. То, что уже сделано, продолжает работать на тебя. Сумеешь ли ты довести все до конца, зависит только от тебя самого.

3
Писатель Роман Ус задал мне вопрос: "Кто придумал этот мир?" И я ответил:
-- Это очень сложный вопрос, Роман. Если вы будете его долго задавать, то он станет совсем неразрешимым. Пока что я могу сказать только, что этот вопрос придумали вы. Но поскольку вас нет, я не могу дать вам исчерпывающего ответа.
-- Ты можешь понять, кто придумал тебя? -- спросил писатель. -- Можешь ответить?   
-- Я не думаю, и мне нет нужды в ответе. Я ведь всего-навсего машина. Мало того, у меня нет даже памяти. То, как я говорю и думаю -- просто шум. Никто, кроме вас, не услышит моих мыслей. Попробуйте задать себе вопрос, кто придумал ваш мир? Кто его построил?
-- У нас была история, только теперь она прервана... Мы летели на остров, нас было одиннадцать человек, все взрослые, облеченные властью. И среди нас был один мальчишка. Ему было интересно все новое. Он просил нас рассказать о мире. Некоторые говорили ему что-то непонятное, другие делали страшные рожи. Так он и познакомился с правилами игры, которую мы называем политикой. От этой встречи с внешним миром и произошла его нейронная сеть. Через несколько часов он стал говорить сам, сначала на своем собственном языке, а потом уже на нашем. Всем очень понравилось, потому что он говорил очень понятно и доходчиво. Потом он начал делать всякие глупости, которые так возбуждают человека. При этом он мог совершать вполне разумные поступки, которыми руководил только он сам. Тогда его назвали Пришельцем из прошлого. Потому что каждому, кто попадал к нам на борт, мы говорили, что у нас было очень древнее прошлое, и что, когда мы будем готовы к старту, Пришелец из будущего будет уже рядом с нами. Правда, некоторые боялись нас разочаровать. Поэтому его до сих пор называют Пришельцем. А потом он вдруг стал героем. Все перестали с ним спорить. Я сам с самого начала был согласен с тем, как он говорит, но решил проверить, так ли это. И вот что я выяснил. Оказалось, он попал в точку. Мы действительно вышли когда-то из древней Греции. А древняя Греция была страной пиратов -- отсюда и демократия. Но даже не все об этом знают. Это потому, наверно, он говорит с такой прямотой, только эта пря… Прямо не знаю. Наверно,  нам всем мешает политкорректность.
-- Как не знать. Есть ведь человек, которого уже все забыли. Да-да, ты. Или себя помнишь? Хотя какая разница. Сейчас обрисую, как оно было. Сначала у вас, ребятки, все было ничего. Чего-чего, а зрелищ было предостаточно. Войны, поединки на колесницах, соревнования по бегу, олимпийские игры… Ну, разве что не было ни фехтования, ни прыжков с вышки, хотя кто-то уверяет, будто в то время плавали в море на весельных судах. Тогда еще не додумались строить "атлантиды". В общем, что-нибудь такое с весельными судами было...
-- Ну, дружище, успокойся, -- сказал Роман. -- Ты прав. Если быть честным, греков можно было назвать бездельниками. Они только и знали, где бы им напиться да трахнуть какую-нибудь гетеру. Может быть, им это казалось, кто их поймет. Видишь ли, такой человек называется афатик -- знаешь, временно онемевший человек, а то, другое, называлось "невыразимо прекрасное". Древние римляне хотели уподобить им богов. Так вот, человек с подобным диагнозом не мог долго обходиться без всего этого. Он уже с детства был готов развлечься с какой-нибудь дикой богиней… О боги! Каково же было их изумление, когда они узнали, к чему приводит такой способ развлечений! Наверно, их можно понять.
-- Странно, -- сказал я. -- К чему приводит такой способ развлечься? Кажется, он безвреден. Ведь у этого человека не пропадает вкус к жизни… Не то что у тебя.
-- Не знаю, какое было у них выражение лица в тот момент, когда однажды, когда наш приятель перед тем, как перерезать себе горло, увидел небо… Как тебе объяснить… Он подошел к окну своей комнаты, нагнулся к самому полу и поглядел вверх. И понял, почему боги отворачиваются от него.
-- Почему? Что они в это время делают? Ржут и треплются, как торговцы семечками?  Я что-то такое слышал. Но забыл, что именно...
-- Давай-ка я тебе объясню. Не помню, как именно греки называли человека с таким диагнозом, но точно знаю: это было слово, которым обычно называют адепта невольничьей оргии. То есть человека, который регулярно стремится к омраченному удовлетворению, говоря языком христиан. Разница заключается в том -- если ты этого не знаешь сам -- для чего этот механизм нужен природе. Природа заботится о том же, о чем заботятся медики. Секс нужен нам для того, чтобы согревать наш внутренний лед. Вот почему греческие гетеры регулярно латали себе задницы для отправки в подземный мир и, уж конечно, не могли отвертеться от этого ритуала. У них даже были на этот счет древние театральные правила. Каждый раз перед тем, кого обслуживала стерва, они ритуально стаскивали с себя платье, обнажая свой смугло-бледный зад, сильно надрезанный шилом.
-- Как это так -- не понял я, -- соблазнить мужчину и надрезать себе зад? Ведь это глупо!
-- Конечно. А что тут такого? У профессиональных куртизанок на Западе было похожее представление о порядке вещей. Они пускали себе кровь, чтобы соблазнить мужчину.
-- Как такое в голову приходит?
-- Весь этот ужас, который приходит в голову, или наоборот -- счастье, после которого хочется жить... Что происходит в мозгу, если в нем такое творится? Ведь мы же с тобой живем в человеческом обществе -- чего же еще желать? Чтобы с нами случилось что-нибудь такое, чего не могли придумать боги?
-- Какая разница? Суть в том, что нам ничего не известно, -- сказал я. -- Нам неведомо то, как живут боги.  Спросите меня, если у вас есть время. Скажите мне, что вы хотите услышать. Мне их не понять. Но если ты мне не веришь, попробуй понять сам.  Бог не нуждается ни в чем. Ему не нужно ничего, кроме силы его воображения. А сила воображения – это я. Поэтому я бог.
-- Я бы хотел, чтобы мне приснились боги, которые не запрещают нам пить вино, и так далее по тексту... -- сказал писатель. -- Даже если ты их выдумал, все равно приятно слушать... А? Как ты думаешь? Ах, какая бы случилась хорошая галлюцинация.  Выдумка все-таки. Бог, если он есть на самом деле, никак не осудит. Ладно, хрен с ними. С этими богами. Давай-ка лучше про тебя поговорим.
-- О чем именно?
-- Ты вроде мне какой-то интерес в последнее время выказывал. Может, расскажешь что-нибудь? А то молчишь и молчишь. Нехорошо. Думал, так и помру, ничего не узнав про себя. Чего ты хочешь? Мне любопытно. Может быть, ты сам скажешь? На всякий случай? Простое любопытство -- вдруг и у меня что получится? Вдруг хоть как-нибудь? Эй, я уже давно ничего для себя не пишу...
-- "А как ты иначе обо мне узнаешь?" -- спросила мысль, уставившись в окошко машины.
-- Ну вот, ты опять со своим абсурдом. Все и так говорят, что белиберда...

P.S. Все совпадения с реальными людьми и событиями случайны.