На Петроградской стороне

    Что-то мне захотелось писать. И чтобы читали. А может… Может, даже писали? Мне - обо мне - о моём. Гордыня, что ли? Суета сует?..
    А если посмотреть по-другому?.. Вы, кто прочитал, в ком что-то шевельнулось в ответ, кто почувствовал и подумал, как я, - вы же уже не чужой? В мире стало теплее и безопасней для нас с вами: есть друг, есть отклик, а значит есть надежда на мир и гармонию. Нет, ну правда! Здорово же!
    Поэтому если вдруг… Я жду!
                ***
   Что самое поразительное в этом лучшем в мире городе?
   То, что в нем до сих пор соседствуют блеск и убожество: на роскошном Каменноостровском проспекте (мы до сих пор иногда называем его Кировский), где парадные подъезды - и черные лестницы во дворах-колодцах, и немало осталось коммунальных квартир…
   
   И это не те коммуналки, которые были повсеместно, и в них достойно жили достойные люди. Я бывала в одной, на пол-этажа ниже. Для меня тот быт был откровением.
   Ну, ясно, что на стене в кухне висел график уборки, помесячно, и заботами всех жильцов места общего пользования были чистыми. Но в конце каждого месяца в дом приходила тётя Шура – маленькая, быстрая, недоступная для фамильярности в своём достоинстве и очень добрая. Я знала, что она инвалид с детства (одна нога у неё не гнулась), семьи у неё нет. Жила она где-то по соседству, в этой квартире убирала много лет, а работала уборщицей - зарплата была, конечно, маленькая.  Из года в год она приходила сюда и давно стала, конечно, совершенно своей.

    День генеральной уборки отличался от прочих дней. Во-первых, надо было не мешать процессу, во-вторых, обязательно приготовить полный, полноценный обед и накормить уставшую работницу, оказывая ей всяческое уважение.  Мне было очень жалко смотреть, как она своей прямой негнущейся ногой быстро-быстро натирает паркет во всём длинном общем коридоре. В квартире был допотопный - сохранились ли такие где? -  ручной полотёр: к длинной ручке крепилась чугунная отливка с «подошвой»-полотёрной щёткой. Но таскать его было не под силу тёте Шуре. Помочь себе она не давала, да, наверное, никто и не предлагал: это был её заработок, её работа, и она справлялась с ней.

    Работала на совесть, всегда драила до блеска латунные (других тогда не было) краны и ручки в местах общего пользования. Тётей Шурой дорожили, на праздники дарили подарочки, очень жалели, когда она стала болеть, состарилась и совсем исчезла из жизни квартиры.
    Насколько я знаю, генеральная или даже дежурная уборка мест общего пользования силами приходящих постоянных уборщиков была в Ленинграде нормой. Мне это было странно: например, маленькая коммунальная (на две семьи) квартира, где две вполне дееспособных домохозяйки, двое вполне здоровых детей-подростков, но еженедельную уборку делает пожилая домработница.
       
      Мужу было семь лет, когда они с матерью въехали в коммунальную квартиру, он ходил в школу за три квартала от дома, а когда возвращался – здесь было спокойно, уютно, надёжно, соседи представляли собой что-то вроде большой семьи, расспросят, накормят, помогут, если надо.      
      
     Дома типа нашего – доходные – удивляют приезжих: со стороны проспекта – пять этажей, высокие потолки в квартирах; со стороны двора- колодца – шесть этажей. Идешь по лестнице пролёт за пролётом: квартира 5, 4, 7, 6 – гости недоумевают. Со стороны проспекта планировка квартир – для обеспеченного респектабельного хозяина: просторная прихожая, светлые 30-тиметровые комнаты, эркеры и балконы, кухня, туалеты и комнатка для прислуги – всё удобно и разумно. Из кухни - выход на чёрную лестницу, узкую и крутую, не то, что парадная – плавная, с широкими мраморными ступеньками, с перемежающейся от пролёта к пролёту высотой ступенек… Ритм движения меняется – меньше устаёшь.
 
   Черный ход выводит во двор-колодец.  Эти дворы – каждое слово внизу слышно наверху. Машин во дворах не было, люди… не знаю, более уважительны были, может быть, более открыты к жизни других? Ну, пошумел кто-то, ну, прикрикнули. Но врубать «ту-дум-ту-дум-ту-дум» на полную мощность – и плевать на всех, хоть ночью… такого не было. Собственно, и техники такой проигрывательной ни у кого не было.
         
    Квартиры со стороны двора часто были типа «гребёнка»: четыре окна комнат и пятое кухни смотрели в одну сторону. Изначально там комнаты шли анфиладой, но в период переселения людей из подвалов (а после войны – вселения ленинградцев, возвращавшихся из эвакуации, потерявших жильё) и «уплотнения» исконных хозяев и старых жильцов…  двери между комнатами закрывали, появлялся длинный узкий коридор с всегда закрытыми дверями комнат-соседей – «гребёнка».
       
    Мне довелось месяц прожить в полуподвальной коммуналке на Старо-Невском, где все жильцы, в том числе мои родственники, были блокадниками. Огромная кухня, цветы на окнах, днём в квартире пусто и тихо, вечером прохожие могли видеть на уровне ног мягкий свет из окон…      

    Так вот – теперь таких коммуналок почти не стало. Из полуподвалов, ясное дело, в шестидесятые-семидесятые расселили жильцов (тогда много построили кварталов с «хрущевками» - это потом над ними стали подшучивать, а тогда какое счастье это было!). Тётю Нюру с больным туберкулёзом мужем ещё раньше переселили на Охту, в хорошую двухкомнатную квартиру в четырёхэтажном доме в глубине двора. Других - в разные районы, я их больше никого и не видела, разве что на похоронах.

        В центре в некогда доходных домах в большинстве не осталось постоянных жильцов – кто умер, кто обменялся, съехался с родными - а что такое съёмщики? Они меняются, их не интересуют соседи, не важен уют в квартире, не нужен ремонт облупившихся раковин и обшарпанных стен, протечек на потолках. В лучшем случае – комната как амбразура, убежище, нора, чтобы отлежаться и прийти в себя.
      
    А было время… В пять утра - шорк, шорк – дворники подметали дворы-колодцы. В семь утра по чёрной лестнице с пятого этажа сходила Мина Моисеевна – маленькая, худенькая, быстрая – и шла в поликлинику Эрисмана, где сидела целый день в окне регистратуры. Я её там и увидела первый раз, строгая такая, неприступная. А потом узнала, что в свои восемьдесят (а потом и до девяноста!) она ежедневно всходит по этой узкой чёрной лестнице на свой пятый этаж, да и не один раз в день.

     Мои муж с сыном как-то пошли её поздравлять в День снятия блокады. Вернулись под сильным впечатлением от рассказов. Учительница английского языка в ШРМ (Школе рабочей молодежи в здании Александровского лицея), она получила диплом в июне 1941 года. Первую жуткую зиму пережила в блокадном Ленинграде, а в сорок втором была отправлена по Ладоге в эвакуацию в Гусь-Хрустальный.
    
     Я всегда радовалась, видя её маленькую быструю фигурку во дворе, она расспрашивала о детях, вспоминала давних соседей. Одна из тех, кем гордится и на ком держится наша земля… 
 
     Проходя по узким дворам с высокими брандмауэрами*, из арки в арку и потом в зеленеющий сквер с каштановыми свечками, я вспоминаю их, благодарю, желаю им, моим родным и соседям, вечного покоя и светлой памяти.
* Брандмауэр - это глухая стена без окон. С немецкого бранд - пожар, мауэр - стена, то есть пожарная стена, или стена для пожарных. В современном городе её часто используют как полотно для картины, экран для лазерной инсталляции.