Оппортунист, или Путешествие туда и обратно

                You know what I like about people? They stack so well.
                Francis Underwood. House of Cards.
   
                1.
     Вам кажется, что вы видели многое и уже мало что вас может по-настоящему удивить? А как вам, к примеру, человек, исчезнувший в мгновение ока, прямо посреди полной народа улицы? Он не провалился в колодец, не завернул внезапно за угол дома, важно подбоченившегося широко расставленными острыми постмодернистскими локтями. Он не упал в раскрытый по недосмотру люк, и не спрятался от настырных преследователей – только что был здесь, у всех на виду – и вот, ни следа, ни дуновения ветерка, ни вспышки, ни даже какого-нибудь заметного звука, и можно даже не упоминать о неприличных междометиях, обычно сопровождающих подобного рода неожиданности. Он просто дематериализовался, как сказали бы физики, крайне удивившись, тому, что сказали, а главное, слову «просто», поставленному рядом в таком сочетании – или испарился, как сказали бы обыватели, к коим мы скромно, но смело, можем причислить и себя, если, конечно, не являемся, совершенно случайно, физиками (хотя, если вы отчего-то не в духе, то можно, конечно, и не выбирать вовсе – мало ли кто может сначала не быть физиком, а потом на него выучиться).
    Итак, в то первомайское воскресное утро 20.. года, в городе Н., в аккурат, на пересечении всеобычных центральных российских улиц Ульянова и Мордехая Леви, заполненных, по случаю хорошей солнечной погоды, потоками людей и туристов, пропал гражданин. Был он, до того как пропал, наружности неприметной, но, благодаря всё той же ясной погоде (в этом году не прошло и двух месяцев с начала весны, как она началась), запримечен всеми мог быть вполне. Во всяком случае, так утверждали потом свидетели этого происшествия, каковые могли ими считаться или же не считаться – в зависимости от точки зрения о бытности происшествия. К сожалению, зависимость от этой точки зрения рождала принципиальный вопрос, а именно – исчезал ли упомянутый гражданин у всех на глазах, не будучи к этому ничем и никем спровоцированным? Или это событие нужно было признать и не событием вовсе и, тем паче, не происшествием, а очень даже ординарным случаем невнимательности, неправильного толкования, ну, или, на крайний случай, массовой галлюцинации так называемых (нужно же их как-то назвать, хотя поставленный вопрос, казалось, вопреки логике, именно это и ставил под сомнение) свидетелей? Почему-то получалось два вопроса, хотя подразумевался вроде бы один. Это также озадачивало порядкоохранителей, к которым незамедлительно обратились бдительные (а как выяснилось по ходу дела, не такие уж и бдительные) представительные граждане, окружавшие, точнее, окружившие было (но не тут-то было) предположительно исчезнувшего в предположительно неизвестном направлении совершенно из себя непредставительного неизвестного.
      В нерешительных попытках установления внешнего вида так некстати утерянного из виду гражданина, наблюдалась такая несогласованность и ненаблюдательность, что впору было решительно засомневаться в его изначальном существовании, или хотя бы присутствии его в указанной судьбоносной точке скрещенья эдак неприятно материалистически прозванных улиц, которые одним наименованием своим наталкивали на мысль о мистификации, хотя многие настаивали на акции как раз вполне себе мистической.
    К концу сбора свидетельских показаний никто уже не мог показать даже место, которое столь спешно покинул невзрачный гражданин, и вообще, все опрошенные сходились только в одном – он был мужчиной. После установления хотя бы этого факта всем стало отчего-то неловко, но, одновременно, и полегчало – один факт всё-таки был установлен, а они, факты, как известно, вещь упрямая, хоть зачастую и бестолковая. Для установления других фактов, упрямства и памяти не хватало, а предположения за факты сойти никак не могли, при всём желании их предполагателей, и нежелании тех, кому их предстояло проверять.
    Ещё тридцать минут ушло на формальности, все координаты были зафиксированы, все данные истребованы, все мнения выслушаны, степень мнительности каждого определена. Лёгкое ошеломление блюстителей правопорядка их оставило, и их стало меньше, а порядка больше, но не слишком – право, не каждодневный всё же случай – любопытство, по-прежнему, присутствовало. Здесь можно было бы остановиться, и сделать вывод, что любопытство – не есть следствие ошеломления, но мы не станем, потому, как повествованию это ничего не прибавит, а количество строчек для чтения увеличит, да и следствие затянет.
     В осеннем прохладном воздухе разливался мелодичный колокольный перезвон – на пологом холме возвышалась надо всем (кроме, разумеется, изваянного в приступе неомодернизма торгового центра), старая церковь, что было особенно символично в этом перекрестье прицела марксизма-ленинизма. Может Бог принял этого несчастного за безбожника и (как бы ни хотелось, не будем уподобляться физикам) испарил его? Слабая надежда была возложена на видеооборудование, установленное на фасадах магазинов. Теперь сотрудникам компетентных организаций предстоял изнурительный забег по местам бойкой реализации капиталистических ценностей, причём предполагалось это мероприятие даже не с благородной целью их защиты, а лишь в попытке установить загадочное произошедшее, а может и не установить не произошедшее. Забавно, наверное, было бы почитать соответствующий протокол об этом – не о забеге, конечно – о происшествии. Мол, так и так, был – и нету, незнамо куда девался. В итоге: ряд нелепых версий, и раз уж очевидно, что такой ряд из нелепостей обладать признаками сходимости ну никак не может, то любому ясно, что он расходящийся, на все четыре стороны (и даже на шесть, если уж дать себе труд вдуматься).
     Ощущая себя всё более глупо, они (имеются ввиду блюстители, всего целым числом в три недовольные и раздраженные единицы) всё более воинственно поглядывали на окруживших их и требующих действий, сознательных и невыносимо бдительных граждан. Необходимо было что-то предпринимать, а, даже без требований, не очень-то и хотелось. Воскресное утро не располагало к бессмысленной суете, а располагало оно, напротив, к душистому кофе, мягкой булочке и философии дзен.
     Даже если этот субъект куда-то и вправду пропал, то где, и главное, как его теперь искать? Да и надо ли? По закону он имеет право пребывать там, где ему вздумается. Вот, предположим, ему и вздумалось. А закона, запрещающего чистым перед ним гражданам исчезать посреди улицы, как ни крути, нет. Появляться вот у нас не везде можно, а исчезать – сколько и откуда заблагорассудится, и даже любым предпочитаемым способом. Никто вам этого запретить не может. Можно даже без предупреждения, по-английски, и при этом никто вас невежей не сочтёт, а если и сочтёт, то сам феномен вашего скоропостижного исчезновения послужит оправданием оного, в силу того, что невежам обыкновенно рекомендуют провалиться на том же месте. Впрочем, был ли невежей наш персонаж (ибо знакомство наше ещё, что ни на есть, поверхностное), и мы пока не знаем, но, само собой, вскоре выясним.
     В отличие от не по погоде вспотевших чиновников и раскрасневшихся, напирающих на них своими животами и авторитетными мнениями, свидетелей (хорошо, хоть среди них не имелось ни одного туриста – а то, лови из потом), всех вместе пребывающих (да так и пребудущих далее) в неведении, мы, воспользовавшись хитростями повествования, можем последовать за столь безответственно, и как-то даже нагло, с вызовом обществу, пропавшим гражданином (ну пропал бы где-нибудь в безлюдном месте – да и пусть его, так нет же, всем себя сначала продемонстрировал, позёр). И, поскольку, возможность такая у нас есть, не преминем же ею воспользоваться, оставив предыдущее место действия, ибо ничего занятного там уже не случится, за исключением, конечно, составления отчётных документов, содержание которых оставим на волю вашей фантазии и чувства юмора. Если вы, переместившись за этим неблагонадёжным (а как может считаться благонадёжным тот, кто совершенно не желает отвечать за своё наличие или отсутствие в конкретной точке пространства-времени?) субъектом, тоже боитесь пропасть из виду, и прослыть неблагонадёжным, то не стоит, ваша видимость (а уж тем паче репутация) не подвергается ни малейшему риску, при этом вы совершенно точно не испаритесь, ну, или если вы отчего-то не в духе – не дематериализуетесь.

      Он, пропавший, как уже можно было бы догадаться (но не домыслить), совершенно не хотел становиться причиной воспоследовавшего за его пропажей переполоха и не имел к этому умысла, за исключением выбора (вполне, впрочем, случайного; а если выбор случаен, то может ли идти речь о провидении? – Да, да, свобода воли, угомонись уже, Эразм) своей траектории и достижения определенного положения в системе мировых координат. То есть, не в пример неинформированным лицам, мы теперь знаем, что исчезновение и вправду состоялось, хоть и без малейшего на то ведома или желания, а скорее, к удивлению уже многократно как только не упомянутого имярека. И, тем не менее, он, а он действительно был не только гражданином, но и мужчиной (в этом свидетели оказались на удивление правы – не всегда в наше время можно произносить такие утверждения с полной уверенностью, да ещё и под запись, удостоверенную личной подписью – мало ли что), достигнув этой точки, совершенно неожиданно для себя, переместился.
      Здесь, наверное, необходимо пояснить, что постоянно употребляемое, к месту и не к месту, местоимение «мы» – это тандем взаимодействия автор  плюс читатель, а не в коем случае не монаршая особа или человек, страдающий раздвоением личности (как вы могли уже было усмехнуться) или, например, комплексная личность, которую представляет собой рой из системно связанных примитивных существ, обладающая коллективным сознанием (о чём вы вряд ли подумали, разве что вы… нет, на этот раз не физик, а биолог), ну или какая-нибудь нейросеть (о чём сейчас рассуждают все, кому не лень, но как же всё-таки лень об этом рассуждать).
    Осознание произошедшего заняло гораздо больше времени, чем перемещение, что, в общем-то, очевидно, потому как выше было указано (было-было, просто вы невнимательно читали), что собственно перемещение случилось мгновенно. А известно, что мгновение, само по себе – ну никак не больше планковского времени, но вот, что не меньше – ещё предстоит доказать тоже уже многажды упомянутым физикам. Господа учёные, теоретическая физика вообще намерена двигаться хоть куда-нибудь?.. Вот как, к примеру, объяснить мгновенный переход в пространстве-времени нашего героя? Не мостом же Эйнштейна-Розена? М-даа…Шварцшильда на вас нет!.. Ладно. Отнесёмся к этому как к крику души и позволим нашему герою ошеломлённо осмотреться.
 

                Снова 1..

     Взгляда вокруг оказалось недостаточно, чтобы определиться – куда же он, пропав, попал. Сказать можно было лишь, что это было совершенно иное место, чем пункт выбытия, и что здесь – утро. Впрочем, время года, очевидно, не изменилось, и гравитация, да похоже, что и состав воздуха тоже (во всяком случае, на первый вдох). И он сам остался прежним. Так что, видимо, сказать можно было немного больше, чем просто лишь. Но говорить он не стал, ибо был человеком не только неприметным, но и немногословным (сложно рассудить являлось ли всё это достоинствами, зато явственно свидетельствовало о среднестатистической природе личности, проще говоря, абсолютно тривиальной неуникальности индивида). Он только представил себя здесь – посреди незнакомого ландшафта – одинокого, в помятом, наводящем тоску, цвета мокрого асфальта (по стечению обстоятельств пока ещё совершенно сухом) костюме, с видавшим виды (правда иные, чем здешние), и всё же кожаным, портфелем, нервно зажатым подмышкой, кроме того, обутый в лакированные туфли, тоже знававшие некогда лучшие времена (исключительно по секрету, поделимся, что и времена эти были тоже другие).
     Переместившийся субъект,.. ну, пусть и не субъект, а совсем даже напротив – Пётр, чувствовал себя несчастным, беспомощным и сбитым с толку. Но имея от предков природу любопытствующую, сообразил, что такого с ним прежде не приключалось и, что в обозримом настоящем ему ничего не угрожает. Проснувшись, задремавшая было исследовательская жилка, быстро всё взяла в свои фигуральные руки, и погнала Петра к слабо различимым контурам каких-то строений, располагавшихся в нескольких сотнях метров. За спиной, насколько хватало глаз, оставалась пустыня.

     В некоторых ситуациях лучше постоять и подумать куда идти, прежде чем пойдёшь, иначе в процессе пути можно осознать, что идёшь не туда, куда бы следовало, а совершенно наоборот, и тогда приходится останавливаться и думать, и снова идти, но уже туда, куда нужно. Вся эта лишняя ходьба не воодушевляла. Поэтому Пётр взял себе за правило всегда следовать правилам, подобным этому. Но, в данном случае, выбора направления у него, очевидно, не было, и перед ним встала дилемма – нужно ли сейчас останавливаться и думать о том куда идти, если вариант (во всяком случае, разумный) – куда, собственно, идти, был только один? По правилам, вроде бы, следовало. И Пётр постоял, и подумал, что иногда, чтобы не отступать от правил, нужно изменить правила. Итак, отбросив сомнения и не отступив от правил, чему был, признаться, крайне рад, он, бодрой прихрамывающей походкой, решительно двинулся вперёд, навстречу единственно возможному, но тщательно обдуманному варианту. Сам ли он задумал воплотить в жизнь именно его или вседержитель выбрал очередной неисповедимый путь, было не ясно, как и не важно – кто-то из них уж точно был решительным (а может статься, что и оба).
     Вскоре он понял, почему ещё иногда необходимо делать паузу (а посидеть на дорожку было не на чем) перед первым шагом на дорогу, пусть и не в тысячу ли длиной, но всё же весьма важной, поскольку непременно и не откладывая, буквально не сходя с места, захотелось ему справить небольшую нужду.
    Остановившись (благо никуда возвращаться было не нужно, как и думать), он не спеша сделал всё, что было нужно, исключительно левой рукой, так как умывальника поблизости не было, а вероятность того, что придётся представляться аборигенам и жать им при этом руки, была. Он надеялся, что здесь, как и у него на родине, принято пожимать правую руку, пусть даже кто-то и был левшой. Проще говоря, он верил во всемирный диктат правшей, так как сам являлся именно им, и об аморальности притеснения левоориентированных меньшинств он думать не желал. Он ждал солидарности в этом вопросе и от обитателей этих мест, если, конечно такого рода физические контакты вообще практиковались здесь. Непродолжительное соединение с потрясанием концов верхних конечностей их обладателей, со стороны, наверное, показалось бы странным для представителей других видов – наших соседей по планете, не будь в нём заложено дружеского расположения, такого же, как, например, во взаимном обнюхивании  собак. И Пётр твёрдо был намерен выказать это дружеское расположение любому встреченному представителю своего или сходного с ним вида предусмотрительно неосквернённой правой рукой (обнюхивать ему никого не хотелось). Справедливости ради стоило бы упомянуть, что далеко не все представители вида homo sapiens используют такой вариант приветствия сородичей, как, например, трущиеся носами маори, и пуститься в многословное повествование возможностей, но не хочется.
     Видимо только от того, что занят Пётр был столь прозаическим повседневным делом, не требовавшим участия интеллекта (кроме простейшего расчёта гидравлического давления и баллистической траектории, дабы не осквернить ещё и туфли), думалось ему о некоторых странностях родного языка, что, неким образом, тоже было связано с соблюдением правил. Наверное, нам уместно немедля признать наличие пунктика по поводу следования неким правилам у этого персонажа, но, можно сказать, что это будет уже несвоевременно, потому как вы и сами наверняка догадались об этой особенности. Особенность эта, впрочем, не придавала какой-либо особенности её обладателю, ибо была единственной, да и обладать ею он не очень-то желал, скорее, ему пришлось – в этом выбора ему никто не предоставил, генетика – вещь такая же упрямая, как и факт. Люди, конечно, не сплошь одинаковые, но так много малоразличимых людей, и так мало со многими отличиями, что зачастую – первых трудно запомнить, а вторых, порой, хотелось бы быстрее забыть. Так что особенность свою он принимал хоть и без восторга, но со смирением, а иногда и с затаённой гордостью.
     Тем временем, почему – мыслил Пётр – художники картины пишут, моряки по океанам ходят, пианисты произведения исполняют, а астронавты – так те, смешно сказать – звездоплаватели? Кто-нибудь вообще называет правильно то, чем занимается? Кстати, так и подмывает спросить какого-нибудь встреченного американского астронавта: и ко скольким звёздам вы летали, м-м... то есть плавали, а может даже ходили?.. Ну да оставим риторические вопросы на иностранной совести креаторов низкопробного пафоса высоких амбиций, и пропустим несколько скучных минут.
 

                Всё ещё 1…

     Спустя некоторое время, Пётр вышел на шоссе и продвигался параллельно ему и разделительному газону, по отсыпанной гравием узкой дорожке. Газон пестрил буйным разнообразием красок и форм придорожных цветов, качающих головками на невысоких тонких стебельках. Их опыляли сосредоточенно гудящие неуклюжие шмели и проезжающие мимо приземистые машины.
    Пётр устал, поселение оказалось дальше, чем он полагал на первый взгляд. Да что уж там, и на второй тоже – глазомер бессовестно врал, и многократно. С ним, естественно, такое бывало и прежде, но досадно стало впервые. Тем не менее, помня о том, что других вариантов у него не имеется, он упрямо заставлял себя шагать по хрустящему гравию, несмотря на то, что ноги бедолага давно уже стёр, и был готов содрать и зашвырнуть подальше свои видавшие, всё больше городские виды, туфли – для сельской местности они решительно не годились. Вот также настойчиво брёл по безликим просёлочным дорогам, ставший на момент общеизвестным, а ныне забытый обществом, шаман-ходок, сошедший, в итоге, с ума и с дистанции. Вопреки предшествующему, останавливать Петра никто не собирался, хотя, может, он и был бы этому только рад. Но врождённая целеустремлённость нещадно эксплуатировала его, щёлкая над макушкой хлыстом силы воли, как и всегда, давая весьма чувствительных пинков амбициозности и перфекционизма, а убедительных поводов к несанкционированной остановке он подобрать не мог, как ни пытался, всё яснее осознавая злую иронию, спрятанную в слове «пытаться» и что это за «-ся» на его конце.
     Дома в небольшом населенном пункте, служившим ему промежуточной целью были странной формы, крыши раскрашены в радужные разноцветья (все семь основных длин волн видимого спектра наличествовали), как и окна ромбовидной формы. Пётр никогда не слышал, чтобы где-то на свете встречались такие сочетания, ну да мало ли, чего он там не слышал или не знал. Но определить где находится, по-прежнему не мог, и это вызывало у него неуверенность, потому что уверенное владение иностранными языками не было его особенностью, как и неуверенное.
     Приблизившись к центру посёлка, наш многострадальный, но принципиальный герой встретил первого человека. Можно было бы даже назвать его первым попавшимся, если бы Пётр не был ему так рад. Недавно прибывший чужестранец, особенно тот, кто плохо знает ваш местный язык и не побеспокоился ознакомиться с обычаями, a priori будет выглядеть туповатым, да и чувствовать себя будет, наверное, так же. Надеясь объясниться с аборигеном жестами, наш контактёр поневоле, начал размахивать своими длинными верхними конечностями так, словно пытался взлететь или изобразить архаичную мельницу (к слову, совершенно без опаски – на пресловутого рыцаря печального образа встреченный точно не тянул), при этом издавать громкие, и как ему казалось, однозначные звуки, пытаясь выяснить, где же он оказался и чему он обязан такой оказией.
    Невысокий смуглый визави с кошачьими чертами лица и разрезом глаз, напоминавшим восточный, невозмутимо смотрел за разыгрывающимся перед ним действом несколько минут, и когда Пётр уже отчаялся достучаться до понимания или, хотя бы сострадания встреченного, и на вид даже вроде бы разумного туземца, последний, скорчив непонятную рожицу, изрёк:
     - М-даа… (Петру неожиданно послышалось: «Мдяя-у…»), кого только не впускают нынче в страну. – Презрительно фыркнув и, гордо вздёрнув подбородок, невзирая на замешательство малахольного иностранца, ушёл, клацая блестящими задниками подкованных сандалий и раздраженно подергивая длинным мохнатым хвостом. Хвостом! – дошло до Петра, словно ударило молнией, но высокомерный незнакомец уже завернул (последним, издевательски взмахнув напоследок, скрылся хвост) за нелепо скошенный угол приземистого здания. Померещилось, подумал он, – от жары и унижения.
     Оставшись в одиночестве, выглядел и ощущал себя круглым идиотом и a posteriori (кстати, склонные к полноте идиоты со временем становятся шарообразными), Пётр был всё же горд собой – он не побежал, издавая отчаянные вопли, за местным гордецом (что было невозможно из-за жутких туфель, вгрызавшихся в ноги), а, не уронивши человеческого достоинства, стоял и, роняя лишь капли пота и проклятия вполголоса, выглядывал кого-нибудь ещё, решив, что с первым встречным ему просто не повезло.          Его даже не смутило то, что язык туземца явно не был русским и даже славянским, но Пётр превосходно понял его. Вот так благополучно разрешились все его страхи по поводу лингвистической несостоятельности.
      Нужно было где-то срочно взять «языка», раз уж оказалось, что язык, по неизвестной причине, барьеров ему не чинил, и взаимопонимание достижимо. Наверное, какие-нибудь учреждения здесь должны быть – почта, телеграф, поселковая администрация – он когда-то читал, что именно их захватывают в первую очередь. Похоже, что это неспроста, там и поищем информированных и воспитанных людей (людей? – нет, ерунда, привиделось) – решил он и начал сканировать улицу в попытках запеленговать официального вида вывески.
    Откуда-то из скрытых в благодатной тени проулков навстречу ему высыпала стайка ребятишек, не старше лет десяти, в накинутых блестящих коротких плащах. Они мгновенно взяли его в кольцо (ощущалась выверенная беспроигрышная тактика, отточенная регулярными тренировками), кружа, как акулы, обнаружившие добычу, смеясь и тыча когтистыми короткими пальчиками:
    - Бесхвостый, бесхвостый! – Кричали они, заливаясь смехом и стараясь,  незаметно оббежав его сзади, ущипнуть за мягкое место. Пётр, впав в ступор от неожиданного напора молодёжной энергии и, приостановившись, разглядывал маленьких, бушевавших вокруг хунвэйбинов, воодушевлённо изобличавших инаковость. Каждый из них был счастливым обладателем маленького пушистого хвостика, которого у Петра, по вполне понятным, эволюционно объяснённым причинам (ах, ну что же вы, сэр Чарльз?!), не было. Зато появилась досада, и даже какая-то злость на несправедливую эволюцию, так бесцеремонно и подло отобравшую у человека этот предмет гордости и красоты. Якобы за ненадобностью. Вот только дайте вернуться – найдётся с кого спросить, и пусть только попробуют оправдывать свою грабительскую теорию так называемой эволюции.
     Стайка ребятишек, в развевающихся блестящих накидках, рассыпалась в разные стороны, затем снова слилась воедино и, как лужица ртути – неудержимая и токсичная, утекла в подворотню, так же стремительно, как и появилась, будто не было. Не в силах хоть как-то реагировать и стоя как истукан, он им быстро надоел и инквизиторы решили, что молчащая жертва не стоит их высочайшего внимания, ибо не зрелищно.
     Покружив ещё немного по широким залитым солнцем улицам, встретив нескольких прохожих, одаривших его недоуменными взглядами, Пётр нашёл, наконец, то, что искал – серо-голубое скучное здание с такой же безликой ромбообразной табличкой (неужели и сюда добрались эмиссары Артемия? – иногда вкус бывает перпендикулярен здравому смыслу – настолько местечково она смотрелась, что взгляд стремился лишь мазнуть по этой невзрачности и тут же ретироваться) и непонятными символами на ней, похожими на ряды кривых тигриных царапин, и ещё чем-то, что отдалённо напоминало герб, поверх надписи.
 

                По-прежнему 1….

     Внутри было прохладно, почти темно и безлюдно (применимо ли теперь это слово?). За стойкой, доходившей ему до груди, тоже никого не было. Он хотел позвать, но смешался и голос отказал ему – Петру часто отказывали и голос не считал себя вправе быть исключением. С чего бы ему им быть, если все остальные солидарны?
      Может быть ещё слишком рано, усомнился он? Впрочем, по ощущению не могло быть меньше одиннадцати часов. Всё, всегда и везде в мире подстроено под жаворонков и он, будучи дремучей совой, был уверен, что этот мучительный принцип свято соблюдался во всех концах вселенной. Так, что даже каким-нибудь зелёным трехголовым негуманоидам Альтаира приходилось продирать глаза (или что там у них нужно продирать?), и чуть свет приезжать в учреждения рано утром, чтобы успеть занять очередь. А эти натужные просачивания сквозь предрассветные пробки, в жалких попытках успеть к началу рабочего дня? Куда уходила корнями несправедливость этого принципа он не знал, но был им совершенно возмущён. В диктат жаворонков, основанный на интересах большинства, ему верить не хотелось, а хотелось считать это издевательством и злиться.
     Просигнализировать о своём возникновении посетителю было совершенно нечем (применить голос он не решился),  и поскольку никто не желал объявляться за конторкой, у Петра образовалось время поразмыслить, в благообретённом прохладном сумраке. И он размыслил – может быть, он просто сошёл с ума? Это бы всё объяснило – банально, но эффективно, и не нужно было бы больше изощряться в объяснении происходящего. Умалишённый – какое ёмкое и многогранное слово. Но, в действительности, он так не думал. Безумие тоже отказало бы ему, будь оно с ним хотя бы шапочно знакомо.
       Наконец откуда-то из внутренних помещений появилась сухощавая женщина средних лет, с неприязненным и даже несколько хищным выражением лица:
      - Заполните бланк обращения за госуслугой. – Сказала она презрительным холодным тоном, не утруждая себя приветствием или внимательным взглядом.
      - Видите ли, я иностранец и не могу заполнить бланк, потому что не знаю вашей письменности. – Извернулся Пётр – ведь они друг друга как-то понимали.
      - Иностранцам госуслуги могут предоставляться исключительно в случаях предусмотренных законодательством. – Казалось, она находила удовольствие в том, чтобы ему отказывать – почуяла свежее несведущее мясо. На желчном лице даже появилась слабая тень улыбки. Эта рахитичная Джоконда входила во вкус.
     - Но я не знаком с вашим законодательством. – Пётр чувствовал себя новичком легковесом в схватке с искушенным профессионалом-супертяжем. «Мене, мене, текил, упарсин»  – читалось на её лице, ну, или местный аналог этого. Он хотел избежать хотя бы нокаута, затягивая бой.
     - Вы можете ознакомиться с основными положениями в уголке услуг, прямо позади вас. – Когтистым пальцем она ткнула куда-то Петру за спину и, обернувшись, он увидел небольшой столик (стульев рядом не оказалось) с увесистыми томами, сложенными стопками и одинокой потёртой ручкой на цепочке (вот настоящие рабы бюрократии).
     - Я не смогу ничего прочитать, и даже если бы сумел, мне понадобилось бы несколько месяцев, чтобы понять, о чём там говорится. – Пётр надеялся на понимание, но напрасно.
      - Мы имеем право заполнить бланк обращения за вас, но услуга платная – четыре малых когтя. – Её глаза хищно сверкнули зелёным – вглядевшись, он удивился, ожидая увидеть вертикальный зрачок, но нет, у неё он был обычным, человеческим. Как и обращение с людьми. – Только вам придётся собственноручно заполнить бланк согласия, соответственно дав своё согласие на заполнение бланка обращения служащим государственной конторы за вас. Образец согласия мы вам дадим. Цена каждого из бланков, по прейскуранту – 1 малый коготь.
      Пётр открыл было рот, и тут же закрыл. Потом намеренно медленно, с расстановкой, произнёс:
      - Я не думаю, что мне нужна госуслуга. Мне нужна небольшая справка.
     - 6 малых когтей. – Тут же ответила служащая из-за конторки. Пётр не удивился, прейскурант для таких людей – это святое. Вернее, у них нет ничего святого, но это сойдёт.
     - Мне нужна устная справка, даже скорее сведения. Где я оказался – как называется эта страна, этот населённый пункт и к кому мне следует обратиться по личному вопросу? – Пётр изнемогал.
     - Устная справка не предусмотрена перечнем госуслуг, предоставляемых государственными конторами. – Голос стал ещё холоднее, вплотную подобравшись к нулю по Кельвину, и окружающий воздух превратился в сверхпроводник флюидов взаимной ненависти. Интересно, можно было бы её определить как классовую?
      - Может тогда просто совет, лично ваш, не как сотрудника госконторы? Что мне делать? Я случайно потерялся. – Жалобно протянул Пётр, признавая поражение. – А ещё я устал и хочу пить.
      - Вода в нашей конторе предоставляется обращающимся за госуслугами гражданам бесплатно. – Жестко ответствовала она.
      - Могу я попросить вас налить стакан? – Пётр очень старался не выйти из себя и оставаться вежливым.
     - Просить – ваше право, предусмотренное международным законодательством. Стаканчик выполнен из бумаги и для иностранных подданных стоит 2 малых когтя, во имя напоминания о международном эмбарго на импорт древесины для нашего государства. – Улыбнулась она, обнажив желтоватые клыки. – Но, так как за услугой вы не обращаетесь, даже несмотря на то, что не являетесь гражданином нашей страны, следовательно, не являетесь гражданином, обращающимся за услугой в государственную контору, поэтому и воду я вам налить не могу, потому, как стоимость воды в таких случаях не определена. – Бюрократический экстаз всевластия уже невозможно было скрыть, да она и не пыталась.
      - А как же совет? – Уже безо всякой надежды спросил Пётр, смирившись с невозможностью утолить жажду.
     - Ах, да. Лично от себя настоятельно советую – уезжайте. – Она стала уже откровенно враждебной – демонстрировать это она тоже не смущалась, видимо, открытость с чужими людьми была её сильной стороной. Да и перед кем, собственно, здесь было смущаться?
     - Так я и пытаюсь, изо всех сил! А вы не хотите мне помочь. – Пётр был на самом деле разгневан. Пусть она вызовет сотрудников правопорядка, он уже не знал, что ему делать. Как можно быть такой непрофессиональной и самодовольной одновременно?

   
                Конечно, странно, но всё ещё 1…..

      В участке тоже было прохладно и ему всё-таки дали воды, поэтому положение он находил весьма сносным. Пётр сидел напротив молодого усатого лейтенанта (в это звание произвёл его сам Пётр, ибо не знал настоящего), подробно записывавшего показания иностранца, взявшегося невесть откуда – из страны, с непроизносимым названием, с неизвестной планеты, вращающейся вокруг несуществующего на звёздных картах солнца. Пётр думал о том же, но по-своему. Интересно, а видно ли их звезду, которая была местным солнцем, хотя бы в Хаббл (человек и телескоп одновременно, но здесь речь, конечно, о второй его ипостаси) и если – да, то как далеко его всё же занесло (отчего-то он был убеждён, что попал на другую планету, где высшей формой жизни были потомки не приматов, а кошачьих)?
      «Лейтенант», в свою (не первую, кстати) очередь, холодно разглядывал подозрительного субъекта и думал, что его история для вранья была слишком нелепа. Выглядел он тоже нелепо – эта мешковатая, не по климату плотная, непрактичная одежда. А это дурацкое выражение сбитого с толка, так неприятно похожего на обезьянье, глупого лица? И, даже звали его как-то нелепо, Пьётрр – так, кажется? Как будто камни скрежетали друг о друга. В общем, нелепостям и несуразностям не было счёта. Но, можно было утверждать, что их имелась масса. Короче, на засланного неприятельского лазутчика Пьётрр решительно не тянул. Ни легенды, ни документов, ни денег, ни транспорта. О примитивной манере держаться говорить и не приходилось – его задержали госконторе, по жалобе местной служащей. И всё же «лейтенант» был обязан провести все необходимые процедуры, для установления всех фактов и определить, что же дальше делать с этим непрошеным гостем страны – незадачливым просителем госуслуг.
      - Ваше перемещение сопровождалось какими-либо визуальными феноменами? – Серьёзно спрашивал «лейтенант». – Звуками? Ощущениями?
     - Нет. – Вопросы повторялись, задавались в иных вариантах, с подозрительными, доверительными, надменными и другими выражениями лица и интонациями. Пётр был твёрдо настроен отстаивать свою историю, какой бы дикой она ему самому не казалась. Тем более что «лейтенант» ему не нравился – пытавшийся казаться суровым и опытным (для чего, скорее всего, и отпустил жидкие усы), он боялся отступить от инструкций и поговорить с ним просто по-человечески, но с щенячьей (или как там в этом случае  правильно?) настойчивостью следовал им. К тому же, он был одет в форму, похожую на одеяние мушкетёров, времён Людовика XIII. А мушкетёров Пётр невзлюбил из-за общеизвестного романа Дюма – ему было странно, что: те самые мушкетёры, которые скрыли измену Анны Австрийской её мужу с заклятым врагом Бэкингемом, убивали людей по признаку иного вероисповедания, прелюбодействовали с чужими жёнами и казнили законную жену одного из них, совершив сошедший им с рук самосуд, а также противодействовали духовному (да что там, и политическому тоже) лидеру государства, спьяну и из фанфаронства, опустошая ряды гвардии своей страны (и частные погреба) – всем запомнились как героический образ для подражания.
     По существу говоря, ни мушкетёры, ни их форма Петру не нравились, и те, кто с ними ассоциировался, тоже. И так как лейтенантом из французской четверки королевских сорвиголов был только один, то своего визави Пётр окрестил д’Артаньяном. Он быстро глянул на него – шевалье что-то быстро писал, неуклюже нанося царапины на плотную светло-коричневую бумагу и стараясь (видимо по школьной привычке) прикрыть от него текст другой рукой.
    После основательных расспросов, утомившегося Петра накормили какими-то странными фруктами, но он настолько устал, что обыкновенно сопровождавшее его любопытство уснуло раньше, чем он насытился. Вслед за ним задремал было и Пётр, но поспать ему не дали, подняв на ноги и, приставив к нему сопровождение, состоявшее из двух квёлых недовольных всем на свете, пахнувших потом и какими-то специями, рядовых, вывели и куда-то повезли.
    На многочисленные его вопросы – куда и зачем, ответом было только лаконичное пояснение и чувствительный тычок в плечо странным, но явно огнестрельным приспособлением с длинным прикладом, очевидно, для острастки и во избежание последующих вопросов:
     – В столицу. – На чём Пётр решил сделаться фаталистом и, умолкнув, снова задремал, справедливо полагая, что силы ему ещё пригодятся. Значит, д’Артаньян прикрывал от него рукой сопроводиловку, ни капли не поверив в то, что он не умеет читать здешнее царапописьмо. Этот мир, не успев стать привычным, уже стал приедаться. Он мне уже надоел. Есть такие миры, которые надоедают необычайно быстро.
 

                Наконец-то 2.

    С усилием разлепив глаза, Пётр подумал, что сон всё ещё продолжается, как порой действительно бывает в сновидениях. И увидел он град на холме, не очень-то, впрочем, сияющий, но всё же, посреди зелёных садов, вперемежку с белыми невысокими домами; и возвышавшиеся над ним невдалеке три пирамиды, и совсем рядом, буквально в полукилометре, каменную раскрашенную в яркие цвета, кошачью морду затаившегося Сфинкса. Он никогда не был в Египте, но столько раз видел изображения этих достопримечательностей, что сомнения (если они вообще бы вдруг возникли) испарились. Но где же пустыня? Арабы, верхом на верблюдах? И кто позволил так размалевать Сфинкса? Он потряс головой, пытаясь вытрясти из неё пирамиды, город, утопающий в зелени, и всех кошачьих, но уже понимал, что не сможет.
    Сон стал реальностью. Петра внезапно поразила мысль: неужели это они всё это построили? Присмотревшись, он обнаружил, что пирамиды были покрыты чем-то блестящим, словно молочной эмалью с синеватыми разводами, и напомнили ему когда-то виденные Альпы (кстати, странно, Пётр никогда не понимал: зачем альпинисты лезут в горы – неужели их настолько одолевает мизантропия, что они не против избавиться даже от самих себя?) Пирамиды выглядели значительно помпезнее, новее и целее, чем на всех виденных фотографиях. Может их отреставрировали? - Подумал он. Нет, объяснение было только одно – они на самом деле были новыми. Пётр был в далёком прошлом, и даже более далёком, чем утверждали в один голос все учёные его родного времени и его родного (хоть он был и крайне зол на них теперь) вида. Могли бы и накинуть, на всякий случай, несколько различных гипотез, или, по крайней мере, не утверждать свою с такой высоколобой уверенностью.
     Тем временем, открыточный вид исчез и, подъехав к какому-то дому, он и его куцее, уже скисшее окончательно сопровождение, вышли из машины и направились вглубь наполненного тьмой подъезда.
     Потом Петра вновь накормили – на этот раз чем-то, напоминающим горький шоколад. Недовольно пережёвывая его, он пришёл к выводу, что горький – это, на самом деле, молочный шоколад, из которого дементоры высосали всю радость. Невкусная еда не позволяла наслаждаться ей, а потому давала возможность и время подумать, собраться с мыслями, точнее, собрать все имевшиеся и пытающиеся ускользнуть мысли за их призрачные хвосты воедино, и обдумать. Но мысли собираться и, тем более обдумываться, упрямо не желали.
     Означало ли всё окружающее, что знаменитые пирамиды и невозмутимого Сфинкса построили не люди? По всей видимости, да. Поклонение древних египтян кошкам казалось теперь совершенно понятным. Но куда и почему исчез весь кошачий народ? Может потому что это место стало пустыней, много лет спустя? Или наоборот, оно стало таким из-за того, что они исчезли? Слишком много вопросов. Да и важны ли сейчас ответы?
     И вообще, вот как его занесло именно сюда – не на улицу Флёрю, 27, во время прекрасной вспышки nova авангарда «потерянного поколения», не на столичный fire performance императора Нерона, и даже не на постановку «Моего американского кузена» и борьбы с тиранами в театр Форда, а сюда – к этим Felidae sapiens?! Или как там правильно, Felidae similia или Parafelidae? Впрочем, это несущественно (обо всех перечисленных местах, событиях и названиях Пётр представления не имел, но мог бы, если бы читал больше, как, вероятно, делаете вы, и посему досадовал об упущенных возможных местах своего появления, конечно, весьма искренне, хотя и не столь просвещенно).
     Он думал на столь отвлечённые темы, потому что отгадывать своё ближайшее будущее смысла не имело никакого, стоит признать, однако, что в местных реалиях он ориентировался весьма неважно, осознавая лишь, что повезли его, видимо, как вероятного шпиона и соглядатая к особистам, на предмет подтверждения или опровержения (что вряд ли, зная их репутацию) этой вероятности. Но так как ничего нового он сообщить им не мог, то решил об этом и не думать (называя это про себя на казалось бы японский манер теорией Тоямы-Токанавы, и понимая, что если уже не задалось, то нужно просто ждать полуоборота Фортуны)… М-даа, ну и международная обстановочка здесь, ну и интернациональные отношеньица – так и веет безусловным доверием.
     - Вы что-то почувствовали, увидели, услышали при этом перемещении? – Сотрудник контрразведовательного ведомства был невзрачный и незапоминающийся, с тусклыми глазами и слабосильным, таким же невыразительным, как и всё в нём и вокруг него, голосом. По безличности, он мог дать Петру много очков вперёд, более того – он был просто из другой лиги. Словом, серость. Очевидно, инструкции по проведению допросов писались под копирку для всех учреждений такого характера. Хотя какой уж там характер, сплошная казёнщина. Неужели эти ведомства несли в себе скрытую печать единоначалия?
      Пётр был настроен спокойно, но решительно. Отвечал обстоятельно и, по возможности, весомо. Это производило впечатление. Какое – непонятно, но производило.
     Вдруг тяжёлая скрипучая дверь широко распахнулась (а не боязливо приотворилась, как в шаблонных голливудских триллерах) и шаркающей кавалеристской походкой проколбасил на кривых ногах к столу, некто самоуверенный и дорого задрапированный во что-то ложноскромное, без знаков различия, с безразличным выражением, при виде которого (безусловно, внушительном), сидевший сотрудник резко встал и вытянулся, испуганно, в тревожном, но почтительном ожидании  воззрясь на вошедшего – наверняка не ниже, чем генерала от кавалерии (роста в нём было, к слову значительно меньше, чем самоуверенности). Может ли быть у особистов своя кавалерия? Что-то такое мельтешило на горизонте давно поблекших школьных знаний, но Петр не мог припомнить, как ни старался, зачем она им вообще сдалась? Подскочивший сотрудник постарался придать себе «вид лихой и придурковатый», как (Пётр был в этом почему-то уверен) следовало по инструкции. По всем подобным инструкциям, всех времён и государств. Начальство традиционно благорасположено к глупым, но верным служакам, и неверным неглупым холуям (устаревшее, конечно, слово, но отнюдь не понятие. Да, да «отнюдь» - тоже позапрошлый век, и, казалось бы, должно резать слух, ан нет). Оно (начальство), игнорируя проглотившего кол сотрудника ведомства (теперь заложившего руки за спину и предусмотрительно придерживающего место его выхода из организма), уставилось на не посчитавшего необходимостью подняться при его (начальства) явлении, Петра. Ну не любил он начальство, пусть даже чужое, и подпрыгивать при нём не собирался. Может, это было опрометчивым поведением, но зато от сердца. И по сердцу самому Петру, хотя и мало кому ещё.
     Начальство же, отчаявшись поднять Петра взглядом, гаркнуло что-то нечленораздельное, но как оказалось, не ему, а сотруднику, поспешившему немедленно ретироваться, не разбирая дороги, и с разбега налетевшему на дверной косяк, испуганно и больно шарахнувшемуся в противоположный, и вылетевшему после такого чувствительного рикошета за пределы видимости. Вздох облегчения, долетевший из коридора, свидетельствовал об удовольствии исполнения приказа об устранении из действия на главной сцене, так как самоустранения (хоть и был офицером) он позволить себе не мог, в силу сложившейся ситуации (позволим себе выразиться здесь в стиле, избираемом подобными людьми для составления таких же содержательных и осмысленных документов).
       - Меня зовут Ндого. – Недовольно буркнул новоприбывший, основательно усаживаясь напротив. – Знаете меня?
Вопрос скорее был самонадеянным утверждением и уж, во всяком случае, для Петра – риторическим, потому как спрашивающий предпочёл ответить на него сам, всё же не доверяя эрудиции своего визави:
     - Как глава фракции «Свободная Родина», и как глава Комитета Парламента по вопросам национальной безопасности и обороне, я не намерен тратить ни времени, ни лишних слов, и перейти к делу, потому что мои избиратели ждут от меня именно этого – минимума слов при максимуме деятельности. Я пользуюсь их доверием только потому, что всегда предпочитаю действовать – жёстко, конкретно, решительно, без проволочек и политических реверансов, без нелепой подковёрной возни за власть, в её пыльных коридорах, сумеречных кулуарах и мутных водах. Я человек дела, поэтому предпочитаю всё говорить напрямую, смотря в глаза, как своим сторонникам, так и своим оппонентам, несмотря на любую критику или похвалу, а также их отсутствие. Мне не нужно одобрение, согласование или снисходительное принятие, поскольку мы с соратниками едины в своей позиции по всем имеющимся вопросам, как стратегическим, так и… Впрочем, о чём это я? Да! Я и мои друзья по партии пользуемся непререкаемым авторитетом, как в гражданских органах власти, так и в силовых ведомствах, и мы намерены сделать вам предложение, освободив от незаконного преследования и дискриминации в отношении лиц с определёнными  физическими и психологическими особенностями. Я понимаю, что иностранными гражданами должен заниматься представитель дипломатического ведомства страны, но это так позорно – преследовать лишь за инаковость. Отсутствие хвоста – не повод для стыдного непринятия члена общества и пренебрежительного к нему отношения. Мы за политическое равноправие и свободы для всех и защита прав безхвостых – один из приоритетов нашей предвыборной программы. Как бы ни было вас мало – ваше благополучие и избавление от дискриминационного социального давления должно быть гарантировано, в том числе законодательно. Об этом нужно говорить со всех трибун, это нужно освещать в школах и детских садах. Мы хотим вам предложить не только защиту, но и участие в публичном диспуте по этой теме в эфире главного канала страны. Как вы смотрите на это? Кому как не вам представлять своё сообщество, от кого как не от вас общественность должна узнать о малодушно замалчиваемой проблеме?
       Самолюбование было профессией этого человека (с недавних пор Пётр решил называть их так, имея в виду, прежде всего, их разумность – как это антропоцентрично, не правда ли? Но себя причислять к разумным кошачьим как-то не хотелось) – он, по-видимому, был отчаянно влюблён в свой голос и свой ораторский талант. Пётр даже не сразу нашёлся что ответить, хотя уразумел, что ему предлагают какой-то выход. И в первую очередь, выход отсюда…
 

                |3ласть.

      Эфир должен был начаться через две минуты. От софитов слезились глаза, было неимоверно жарко, но по телу пробегал холодок и била лёгкая дрожь. Его увидят и услышат миллионы, но дело было уже вполне привычным – как-никак три года в постоянных политических баталиях. Неужели так много времени минуло? – мелькнула по краю сознания непрошеная мысль. Он внимательно следил за обратным отсчётом и мимикой гостей студии. Пётр знал, что в миг, когда всё начнётся, он будет хладнокровен как рептилия, и собран как конфедерация.
      - … а я замечал, что наиболее активные поборники морали сами зачастую отъявленные грешники. Да и что в жизненных представлениях другого разумного существа, хоть и приезжего, может не соответствовать моральным нормам, принятым здесь? Ваше недоверие к людям, не родившимся в этой стране, отчётливо отдаёт ксенофобией. Вы считаете их, недостойными ответственного поста, персонами второго сорта, неспособными к государственному управлению. Или у вас предубеждение против людей, которым матерь-природа не даровала от рождения такую роскошь как хвост? Неужели вы склонны эту простую данность записывать себе в заслуги? И на основании этого чувствовать своё мерзенькое и абсолютно необоснованное превосходство? – Пётр  был сегодня в ударе, он изрядно поднаторел в таких элементах спора, как передергивание и софистика, и даже нащупал такие конструкции как уловка Фомы, кунктация и логическая диверсия, не стесняясь прибегать к ним в ведущейся полемике по любому поводу. Играло на руку и то, что потомки кошачьих ораторами были неважными. А сегодня у него всё особенно спорилось, это был его день.
       Эти дебаты, завершали предвыборную гонку. Оппонент весь шёл красными пятнами от возмущения и унижения. Он не был так красноречив, и кончик его хвоста нервно подёргивался, выдавая волнение хозяина. Можно было с отцентрованной убеждённостью сказать, что он был явно далёк от душевного равновесия, со значительным уклоном вправо. Скрытые же чувства Петра его протез хвоста выдать не мог, хоть дорогой и качественный – он только плавно покачивался из стороны в сторону, неловко смахивая что-нибудь с маленькой трибуны перед ним, словно пипидастром, когда его владелец разворачивался к одному из противников.
      Народ жалел Петра за это. Физически обделённый от природы, совсем непохожий на них, он смог вырваться из варварства своего происхождения и консолидировать вокруг себя всех, кто хотел перемен, сделавшись рупором слабого разноголосья притесняемых и отверженных, защитником изгоев, стал по-настоящему грозной политической силой, теснящей идеологических противников на их почве, к обрыву. И ловить их не собирался. Конечно, ему это удалось не без поддержки заинтересованных в нагнетании грозы, заботливо взращивая гроздья народного гнева, для утоления голода справедливости. Известно, что «если звёзды зажигаются…» Пётр, конечно, понимал, что высовываться в обществе опасно, а если бы он знал о жирафах, в оссиконы которых то и дело попадают молнии, призадумался бы и боле означенного. Но он жаждал власти и её атрибутов, за эти три года своего стремительного возвышения, он сросся с чувством превосходства, которое она давала, всё чаще взнуздывая и всё реже придерживая её.
       Читанный когда-то им в детстве Хайнлайн видел лишь три пути наверх: рождение в нужной семье, выгодный брак, талант и пот. Он же справедливо полагал, что были ещё, как минимум, два – удачное стечение обстоятельств и хитроумие, в сочетании с интригами и прочими уловками.
     Но он отвлёкся, а очередной неугомонный претендент на кредит доверия народа, тем временем, что-то там такое невразумительно прогундосил, под звук жидких аплодисментов малой доли этого народа, и его нужно было немедленно растереть в порошок:
      - Если сравнивать вас с алгебраическими действиями, то вы – умножение на ноль, а я, к слову сказать – деление. Высказанную мысль, являющуюся стержнем вашей программы, вы полагаете аксиомой – я считаю её догмой. – Пётр был неукротим сегодня, он поймал кураж и вынудил очередного визави перейти к прямым оскорблениям. Он сделал это намеренно – визави был красавчиком и умел очаровать публику. Но Пётр знал, что даже самая выдающаяся внешность обретает вторичность после резкости, а обаяние рассыпается под градом неконтролируемых эмоций. Человек в бешенстве не может быть красивым, и Пётр блаженствовал, почитая блаженным оппонента, превращающего себя из общественного деятеля в некротическое явление, и своими руками – факт политического суицида налицо, взирать собственно на это лицо больше никому не хотелось. Электорат состоял в большинстве своём из женщин, а мужчина не умеющий держать себя в руках не заслуживает доверия. В патриархальном мире, благородные мужи обязаны соответствовать девичьим представлениям о рыцарстве, и не имеют права терять самообладание даже перед ликом адского змия – лишь только хмуро сомкнувши насупить брови и беззвучно выругаться в сторону, дабы не оскорблять слух прекрасной дамы – и ринуться на защиту её чести с копьём наперевес, повязав на него вожделенный платочек. Как, например, у потрясающего копьями своих пьес бессмертного Уилла, насаживающего на блестящие острия рифмованных слов, чувства своих читателей и зрителей, их представления об уместном и достойном, создавая многовековое канапе из любви, мести, служения, справедливости и одиночества, с правом на смещение только по одной координате – оси времени…

     Ворвавшись как ураган в свою штаб-квартиру, Пётр застал там кучу народа, которые и не думали расходиться – завтра наступал решающий день, день голосования. Людям нужно было отдохнуть перед решающей битвой, требующей чудовищного напряжения остатков сил. Завтра, в Судный день, он выяснит, насколько хорошо он поработал, насколько оказались хороши они все, вся сформированная им команда, единый слаженный организм, функционирующий лишь во имя достижения заветной цели.      
     А сейчас нужно было срочно отправить их баиньки:
     - Всем отбой! Апокалипсис откладывается, сковородки и масло не завезли – грешников жарить не на чем! По домам! Жду вас всех завтра утром. – Пётр должен был показать всем, что он по-прежнему активен, уверен в себе и своей победе, а люди должны верить в него, и безоговорочно. Несмотря на то, что другие кандидаты постарались оговорить его сегодня в полной мере.
      Оставшись в кабинете один на один с телефоном, он почти ненавидел его, и короткими глотками пил желтоватого оттенка местный крепкий спиртной напиток (который ностальгически неизменно называл коньяком) из пузатого бокала. При виде стола, уставленного экзотическими яствами, его вдруг настигла пищевая нерешительность, и закусывать он не стал.
      Косясь на аппарат, как на притаившуюся гадюку, ожидая от него подвоха – звонки из его своенравных недр всегда раздавались несвоевременно. Как только Пётр отвёл взгляд, тот, конечно же, немедленно пронзительно заголосил, воспользовавшись такой оплошностью доморощенного заклинателя телефонов. Его хозяин (а иногда казалось – раб), преодолев желание расколотить аппарат об стену, обшитую дорогим и редким деревом, несправедливо полагая поначалу, что хотя бы её приглушенный цвет возымеет действие. Он не ответил, прослушав изрядный кусок из опуса местного Вагнера – а в прежней жизни он любил мьюзиклы Ллойда Уэббера. Затем сам взял трубку и, пристально вглядевшись в список контактов, выбрал абонента. Кстати, перед тем как притворно ошибиться номером, нужно убедиться, что он набран правильно.
    В трубке послышалась вносящая душевный диссонанс, совершенно невыносимая для уха музыка (охарактеризовать её этим словом можно было, только приложив значительные волевые усилия… хорошо, обзовём её просто модным мотивом). Не к месту вдруг подумалось, что композиторам должно быть приходится труднее, чем писателям – нот всего семь, а букв – тридцать три, хотя по такой логике англоязычным писателям несколько сложнее, чем русскоязычным, а проще всего тогда пишущим на кхмерском (будем надеяться, что они существуют). Здешних же писателей Пётр и вовсе не читывал, времени на беллетристику не оставалось, да и царапописьмо он по-прежнему недолюбливал. А значит, и наслаждения от такого чтения получить не мог, хотя сам писал с удовольствием, правда, всё сплошь речи да прокламации (некоторые символы получались у него в зеркальном отображении, «как у Леонардо» – тайком говаривал он себе). Творил Пётр преимущественно по ночам и призрак пера являлся ему традиционно в полночь, видимо, будучи по природе своей консерватором, как и вся безобидная нежить.
       Он и в своём-то мире, откровенно говоря, избегал заумных книг, мыслей, идей и даже собеседников, уж слишком высоколобых и начитанных: «…Латунский? Бесинский? Да как бишь их там? Ай, да хоть Брыжейкин с Гагашкиным. Неважно, что там пишут о нём, эти критики. Вы читали его рассказ? Всего-то пара десятков страниц, а такая концентрация мыслей, такая палитра образов. В общем, я теперь боюсь, что он напишет роман…» Петру от упоминания всяких «абиссинских» и прочих, делалось как-то неуютно, до поджимания пальцев в ботинках, стыдно за себя так, что он придумывал причину переключиться на менее культурно эволюционировавшего собеседника. Все эти пресловутые дантисты Альтовы и коты Бармаглоты фриссона в его душе не вызывали, не  понимал он и восторженного сопричастного придыхания в обсуждении этих малоинтересных субстанций. Иногда ему казалось, что если бы люди не знали ничего лишнего, они были бы счастливее. Зачастую самоуверенное малознание неосознанно самодовольно. И чаще всего, он комфортно полагал себя правым и довольным собой. На что право бесспорно имел, но и право оспорить его мы оставим за собой. Наверное, всё же в другой раз.
     Конечно теперь, сам занимаясь политикой, он понимал, что остроту слова необходимо ежедневно оттачивать, но исключительно из практических соображений, как и психологические навыки взаимодействия. Впрочем, не претендуя на лавры Цицерона, заставить себя читать он всё равно не смог и уже смирился с этим, как и с этим миром в принципе. Ему казалось, что он и так очень хорош. Как говорится, все мы стоим на плечах атлантов. Иногда нам кажется, что даже сами, будучи пигмеями, мы выше исполинов мысли прошлого. Хотя, в случае Цицерона и других видных представителей человеческой цивилизации – гениев будущего, относительно его нынешнего положения. Пётр всё как-то не мог примириться, что фатум разыграл с ним такой оригинальный гамбит и зашвырнул на столько тысячелетий назад.
       После долгого напряжённого какофонического ожидания (скорее пытки) на том конце неожиданно ответили:
       - Мы, вроде бы, договорились перестать общаться? – голос был немного сонный, видимо, она безуспешно пыталась уснуть.
       - Нам нужно поговорить. – Пётр передумал делать вид, что позвонил ненамеренно, сел в кресло и отхлебнул из бокала, погладив пальцами его хрустальное пузико.
     - Я думала, что мы договорились перестать общаться, чтобы больше не разговаривать? – То ли она говорила серьёзно, то ли ждала от него чего-то? Изо всего, что касается женщин – можно ли хоть в чём-то на их счёт быть уверенным? Последующий за выверенной театральной паузой и томным дыханием сброс разрешил ситуацию. Она была со странностями. Неизменно требовала у своих любовников и мужа верности. Порой, напивалась до бесчувствия или устраивала сцены ревности в многолюдных местах, полагая примой сцены себя, с бранью, дикими воплями, и пощёчинами аплодисментов в конце. А порой, была уютной домашней кошечкой, нежной, мягкой и чарующей. Качели её эмоций – от бурной экспрессии до умиротворённой неги выводили его из равновесия. Но он нуждался в ней, осознавая всю нерациональность своей привязанности, отчего, иной раз, впадал в уныние, кляня себя за слабоволие. Правда, сегодня, усилием воли, решил из-за этого не расстраиваться: он был на пороге успеха, полон сил и устремлений, да и лет до конца света предстоял ещё миллиард, даже немногим больше.

      Его дело, его движение по защите прав угнетённых меньшинств от произвола большинства, представлялось ему наиважнейшим, он всей душой верил в это, верил, что может остановить несправедливость, что сможет заставить общество принять их как нормальных и сделать инаковость, безусловно воспринимаемой нормой. Внушить этим дремучим существам, что необычность не может служить платформой, поводом для дискриминационного преследования со стороны властей и травли, поощряемой обычными членами общества. Он добьётся своего, займёт высший законодательный пост во главе своей парламентской фракции, и внесёт изменения, с которыми будут обязаны считаться все. Это была его миссия в этом мире, и он собирался выполнить её. Он не боялся превратиться в функцию (даже тангенциальную, в бесконечном приближении и невозможности коснуться асимптоты), которой неизбежно становишься, если добиваешься чего-то слишком долго и в итоге получаешь это, заплатив другими аспектами своей жизни, он не боялся остаться в веках лишь символом той идеи, которую нёс в народ. Его сподвижники намеренно создавали из него культовую фигуру, маяк, ориентир во тьме, светоч добродетели, с непорочной репутацией и прошлым. А относительно недавно выпущенный огромным тиражом манифест – краеугольный камень их программы, стал популярным и изучался в некоторых высших учебных заведениях страны, как образец новейшей политической мысли. Он посеял зёрна, которые дадут сильные всходы, вопрос только во времени.
     Он был мастером пропаганды, управляя народным мнением с поразительной для непрофессионала лёгкостью. Таланты, раскрывшиеся при новых обстоятельствах, удивляли и его самого. О чём он благоразумно молчал, как и о многом другом. Друзей здесь у него не было, только идейные соратники по партии и внешние силы, поддерживающие его. Идеи соратникам приходили всё более радикальные, а средства на поддержку поступали из всё более сомнительных источников, но он считал, что должен достучаться до разума народа любыми средствами. Использовать все возможности для переформатирования сознания социума, сокрушив традиционные стереотипы, мешающие, но привычные, как громоздкая мебель в тесной комнате, с которой просто сжились.
     Помимо этого, он ощущал, как навсегда вписывает своё имя в одну из самых славных страниц истории кошачьей цивилизации, одну из тех, на которых строится подлинная мощь, долговременный расцвет и достижение вечного золотого века благоденствия. Он должен был поставить этот поезд на путь ко всеобщей терпимости и глобализации. Быть направляющей силой – это было его предназначением, его судьбой, его путём, хотя сначала он пытался даже этому воспрепятствовать, не отличив случайность от божьего замысла (хотя, что есть случайность?) и изворачивался, как мог, не желая этого (хотя, как знать, может и это тоже являлось частью плана всевышнего?), но поняв – принял.

       Пётр замер на трибуне, вскинув руки в победном приветствии. Эхо его пафосных слов, усиленных аппаратурой, ещё не успело смолкнуть в ярко освещенном огромном зале, со сводчатым потолком, опиравшимся на толстые конусообразные колонны с выгравированными листьями лотоса.
        Он хотел запомнить этот миг. Он торжествовал. Свершилось.
 

                Exodus

       Народ шарахнулся в стороны от неожиданности. Доносившиеся откуда-то мизерабельные потуги безголосой певички, парни с крашеными волосами, голые щиколотки из-под коротких штанишек, аляповатые рекламные баннеры и другие приметы времени – он всё узнал, он был дома.
      Внезапно Пётр очутился на том же оживлённом перекрестье улиц, откуда так неожиданно исчез три года назад (его как дротик снайперски вонзили в «бычий глаз» топографической мишени), хотя по местному времени минула всего неделя, и по фонарным столбам, в витринах и на углах зданий ещё были развешаны его неузнаваемые паспортные фото.
     Сквозь толпу шарахнувшихся и не очень, прокладывали себе дорогу порядочно взбудораженные блюстители порядка, желая прояснить причину возникшего без их санкции беспорядка (который блюсти им было строго воспрещено), созданного его материализацией. Повтор феномена внезапного перехода Пётр не понимал так же, как и в первый раз. Может в будущем учёным всё же удастся объяснить всё это как-нибудь поубедительнее, разобравшись в загадках гравитации, теории относительности, микромира, и прочих тёмных материях? Кстати, почему люди, занимающиеся микроорганизмами, вполне безобидно называются микробиологами, а люди, занимающиеся микромиром, называться микрофизиками стесняются? Впрочем, если говорить о размерах, то скорее нано? С другой стороны, всё, что связано со словом «нано» в нашей стране обсуждать как-то не принято, и мы не будем. Лучше оставим вопрос на чужой совести или, скажем, открытым, и поскорее обратимся к другому, более насущному вопросу:
       – Вы Пётр М.?..  – Приблизившись, один из правоблюстителей узнал его. – Где вы были, целую неделю?!
       Пётр лишь жалко помахал в ответ хвостом.


       Нет, концовки не будет. Вместо неё лучше приведём текст небольшого письма, переданного другу детства Петра Павлу.


                Дорогой друг!
      У меня всё в порядке. Восстанавливаю силы, хорошо питаюсь, гуляю и сплю в своё удовольствие. Такая размеренная жизнь, бесспорно, оказывает на меня благоприятное действие и теперь у меня появляются новые цели, новый подход к себе, и своим воспоминаниям, кои я привел уже в соответствие с общепринятыми представлениями о долженствующем.
        За окном у меня завелись чайки, видимо, моя мечта жить у моря, устав ждать моего устремления, постепенно приближается ко мне сама. Вообще же, я стал чаще обращаться к своему детству, и воспоминания того счастливого периода, помогают мне не опускать руки. Помнишь, как я хотел стать охотником на торнадо? Жаль, что стал лишь охотником за привилегиями, женщинами, властью и известностью. Мне приятно, что ты проявил во мне участие и так беспокоился о моём отсутствии. Пиши мне почаще.

               
                С искренними заверениями в дружбе, Пётр.

                Психоневрологический диспансер №2,
                г.Н… ул. Саши Соколова, 4.




В завершение всего неизбежные благодарности:
- дорогим друзьям и близким, имеющим от природы правильные циркадные ритмы;
- а также компании-провайдеру ТТК – за постоянно отключающийся интернет, вследствие чего приходилось развлекать себя сочинительством, вместо расслабленного, ни к чему не обязывающего сёрфинга по волнам интернета.