Дикая степь... Глава 1. В имении

Время действия - 1730 год (и ранее)

Помещица Марфа Ермолаевна Кандреева ни красотой, ни умом не блистала. Но хуже всего было другое — не дал Господь Мавре Ермолаевне семейного счастья.

Она, голубушка, и родителей-то своих не помнила. Померли от холеры в один день, пока четырехлетняя Марфуша с няньками гостила у дядюшки Фёдора Михайловича в Рязани. От Самары до Рязани путь неблизкий. Пока известие дошло, уж и сороковины поминать пора пришла. А там дядька Фёдор порешил — некуда маленькому ребёнку возвращаться, пускай в его доме живёт сиротка. Имением, деревнями да деньгами, которые Марфуше от родителей остались, сам управлять взялся.

Дядька нравом крут был. Как он сказал, так и делать домочадцам дОлжно. Жена одного взгляда его боялась, дети в его присутствии смирными становились, будто ангелы. Что уж про дворню говорить! Не мудрено, что и Марфа выросла послушной каждому его слову.

Десять лет прожила Марфа Ермолаевна в доме дядьки. Училась шить да вязать, готовить на зиму варенья с соленьями, хозяйственным хитростям разным. Об развлеченьях и думать не приходилось. Разок только на ярманку с тётушкой, женой Фёдора Михайловича, да дочерью их Фёклой ездила. Видела, как спрятавшиеся за цветастой ширмой скоморохи показывали кукол, надетых на руки. Народ потешался, хохотал, только тётушка Марфу с Фёклой подальше от них увела. Мало ли, говорит, что за смутьяны. Может, супротив самого царя балаганят. Налетят стражники, похватают и лицедеев, и любопытных.

Через десять лет, когда исполнилось Марфе четырнадцать, сосватал дядюшка её замуж. Женихом оказался седой уже старик из старинного боярского рода и при деньгах к тому же немалых.

- Как сыр в масле кататься будешь! - елейно улыбались старушки-приживалки. - Ни нужды, ни горя не узнаешь за ним.

Конечно, как любой девице мечталось Марфуше о другом женихе. Чтобы и красивым был, и весёлым, и любил бы её до беспамятства. Но против воли дядюшкиной не пойдёшь. Да и приживалки на уши пели: молодой-то не нагулявшийся, по любовницам таскаться станет, деньги разбазаривать. А тут — куда как хорошо. И мудрый, мол, и внимательный, и окромя неё ни на кого не обзарится. Да и как от такой красоты ненаглядной обзаришься — кожа-де белая, тело сдобное, волосы густые.

Однако в первую брачную ночь случилось странное. Жених долго мял её, покорную и податливую, сопел, пыхтел, а потом… уснул. Наутро старухи предъявили подгулявшим гостям доказательства невинности невесты, а та слова сказать не могла, что невинность её при ней и осталась.

Так и жила Марфа в доме мужа. Вроде и жена венчанная, а вроде и нет. Через два года отдал старик Богу душу, а она осталась вдовой-девицей. Сродники его Марфу быстро со двора прогнали, ни копейки ей от наследства покойного не дали, а защитить её некому было, потому как и Фёдор Михайлович на том свете уже с ангелами небесными беседы вёл. Спасибо за то, что имущество, от покойных родителей ей оставшееся, не отняли.

Собрала вещи Марфа да подалась в отцовское имение на Волгу, что в тридцати верстах от Самарского городка было. Навыки хозяйство вести, что в дядюшкином доме ей дали, хорошо пригодились. Да и управляющий в имении честным человеком оказался — кой-какой доход от поместья был. Три деревни во владении, тысяча десятин земли, почти триста душ.

Годик пожила эдак Марфа Ермолаевна, освоилась на месте, а тут и новый жених к ней подкатил. Павел Степаныч Кандреев, чиновник самарский лет тридцати от роду. Ничего, и лицом хорош, и статью. Говорил, что временно он в городе находится, а в будущем предстоит ему перевод в Петербург. Там, мол, и обоснуется семья молодая. Маменька его приезжала в поместье, чаи распивала с Марфой, про жизнь свою рассказывала, про то, как Павлушеньку сама-одна на ноги подымала. Муж её, мелкий чиновник, уж четверть века тому как от чахотки помер.

Свадьбу сыграли богатую, всех знакомых и немногочисленных соседей пригласили (мало ещё поместий в ту пору было на Волге, неосвоенная земля, дикая). Познала Марфуша радости женские, а через месяц муж молодой в дорогу засобирался. Сказал, пришло-де из Петербурга письмо, согласно которому приказано ему выехать в саму Голландию для обучения картографии. Чтобы новые земли российские описывать и подробные карты составлять.

- Так, может, и я с тобой поеду, Павлушенька? - льнула к мужу Марфа.

- В подорожной про тебя ни слова не написано. Тебя и за границу-то не выпустит никто.

- Как же это ты опять один-то будешь? Кто хозяйство вести будет? Кто за кухарками присматривать станет?

- Так это ж Европа! - досадовал Павлушенька. - Там твои грибы да студни не едят. Там еда культурная — шнитцелы да паштеты. Ты только денег присылай, не забывай. Оно, конечно, от казны содержание мне положено будет. Да ведь на казённых харчах не разгуляешься. Это так, чтобы с голоду не помереть.

Уехал. Погоревала Марфуша, однако делать-то нечего. Стала дальше жить.

Да вот же беда, одолело её томление плотское. Такая тоска на беднягу напала — хоть волком вой. Лежит Марфа ночью, слушает, как соловей на все лады щёлкает в саду, а самой сердце заходится. Какое уж тут спать! И обида на весь свет за жизнь нескладную.

А Пал Степаныч только письма шлет с просьбами о денежных посылках. Год прошёл, другой миновал.

«Уж когда же ты, голубчик Павлушенька, домой вернёшься? Истосковалась я по тебе, родненький!» - молила Марфуша в посланиях.

«Картография — наука сложная, не менее пяти лет изучать её надобно!» - писал в ответ Пал Степаныч.

Приезжала в гости свекровь, и Марфуша плакала, жаловалась ей на тоску свою по мужу.

- А ты терпи, терпи! - строго выговаривала ей та. - Я-то вот одна сколь прожила, и ничего, не померла. И замуж-то второй раз не вышла. А ведь мне горше твово было. Ты знаешь, что через год-два муж твой вернётся, а у меня и надежды никакой не было.

Вытирала Марфа слёзы:

- Верно, матушка, говоришь, верно. Только горько мне ещё и оттого, что ребёночка прижить я не успела. Было бы дитё, нянькалась бы с ним, растила, всю душу бы ему отдавала. Глядишь, к приезду Павлушеньки и подрос бы уже. А так — пусты дни мои.

- Дитю оба родителя нужны, - назидательно говорила свекровь. - Отцову власть они тоже чуять должны. Значит, так порешил Господь, чтобы без Павлуши не родить.

Потом она загружала в возок деревенских гостинцев и укатывала обратно. А Марфуша оставалась одна со своим горем.

- Молись! - говорил ей священник на исповеди. - Бесы одолевают тебя. А ты крепко стой против них. Думаешь, монахиням в монастырях просто? А ведь молятся, оттого и легче им. И ты молись.

«Да ведь я клобука монашеского на себя не надевала!» - думала Марфа. Однако молилась. Горячо молилась. А потом ложилась в постель и в голову лезло: вот Акулина-то со своим Гаврилой теперя тешатся. Завидовать стала бабам простым, которые с мужем живут. На жёнок брюхатых смотреть со злобой — хорошо, мол, тебе было.

Подойдёт мужик какой, от работы потом пахнущий, а у бедной Марфы в голове помутнение. Так бы и кинулась, прижалась к нему. Да ведь нельзя… Грех это, от живого мужа гулять, да ещё и с крепостным. С другой стороны — а вдруг ребятёнка с им приживёшь, куда его? На сторону отдать родное дитя сердце не позволит, а при себе оставить — позор. Да и не скроешь тягость от людей, всё равно сплетни пойдут.

Боялась Марфа к тому же, что по глазам её люди поймут, какие чувства её одолевают. Унижения-то сколько... Вот и злобилась, кричала:

- Пшёл вон отседа, хам! Завонял потищем своим, дыхнуть нельзя. Хоть бы помылся, прежде чем к барыне подходить!

Тем временем Пал Степаныч весточки слать перестал и денег больше не требовал. Пропал, как в воду канул. Мамаша его только руками разводила — откуда ж, мол, мне знать, куда он делся. Но харчи из поместья тянула по-прежнему. Пробовала Марфуша письмо написать в Петербург, узнать по Павлушиному ведомству, куда запропал он, но ответа не получила.

И осталась Марфа Ермолаевна ни женой, ни вдовой. Знать бы точно, что с ним. Коли помер — так замуж бы по третьему разу пошла. Коли жив — стребовала бы возвращенья. Но вестей никаких не приходило, и шли дни за днями по-прежнему. Вот уже тридцать лет барыне исполнилось, а будущее ни счастья бабского ей не предвещало, ни рождения детей. На молодух Марфа смотрела с ненавистью — вот ведь на полтора десятка лет моложе её, а всё при них: и молодость, и супруг законный, и детки. Что уж про тех, кто постарше, говорить!

Тут уже вовсе Марфу злоба взяла. Нету мне счастья, думала она, так и вам не дам.

Увидела, что между молоденькой скотницей Пелагеей и пастухом Федотом вроде как любовь и согласие, и уж готовы они под венец идти, так сразу и всё решила — отдала девицу замуж за старого вдовца, у которого внуки ей ровесниками были. Рыдала Пелагея, в ногах валялась:

- Не губи, матушка, молодость мою, сжалься!

«А мою молодость кто жалел?» - злобно думала Марфа Ермолаевна и кричала в ответ:

- Чего ишшо! Куда твоя молодость денется!

Или был случай — заметила, что у кузнеца Митяя жена вроде как светится от счастья, и выставила его на торги. Дорого продала. Хороший кузнец везде нужен. На его место парнишку-подмастерье поставила, ничего, мол, со временем опыта наберется. Жена Митяева потускнела сразу, а у Марфы злорадство — не одной ей на свете маяться.

Теперь уж в деревнях бояться её стали. Радости старались скрывать, молодых девчат прятать. Однако скоро пришла в имение новая напасть.

Под Рождество появился в помещичьем доме петербургский гость. Начинался буран, и гонец с пакетом, поручик Козлов, следовавший из столицы в Яицкий городок, был вынужден задержаться в ближайшей деревне. Мужики доставили курьера с денщиком в барский дом, а лошадей и возок в конюшню.

Марфа Ермолаевна разволновалась — гостей она давно не принимала, а тут, шутка ли, молодой мужчина, блестящий военный, да прямиком из столицы! Забегали бабы, засуетились, накрыли богато стол, расставили графины с наливками. Надела барыня свой лучший наряд, который ещё в Рязани старый муж ей справил, уселась наспротив гостя.

- Так вы, значицца, из столицы прямиком? Рассказали бы, как в Питербурге живётся. Супружник мой, Пал Степаныч, как обучение в Голландии закончит, так там и обоснуется. И меня к себе заберёт, - докладывала она.

- Да что ж, неплохо живётся, - вальяжно рассуждал поручик. - Императрица Анна Иоанновна весьма жизнерадостная дама, при ней и шпектакли разыгрываются, и машкарады, и увеселенья всякие. Манифик!

- А что ж оно такое… шпектакли да машкарады? - робея и замирая от восторга спрашивала Марфа.

И поручик рассказывал такие удивительные вещи, что у барыньки рот открывался от изумления. Слушала она и представляла всё до мелочи, и уже казалось ей поместье убогим и никчёмным. А кушанья на столе деревенскими и лапотными. И острое ощущение того, что проходит жизнь мимо, не оставляло её.

- Ах, как скушно вы, Марфа Ермолаевна, живёте! - говорил Козлов, стоя у окошка, за которым бесновалась метель, закрывала белёсой стеной сад, и поле, и речку вдали.

- Да что ж, Пётр Иваныч, гостей иной раз приглашаем… ас… ассамблеи устраиваем… - голос барыни падал и тускнел от сознания правоты гонца.

Лицо поручика скривилось:

- Какие уж тут ассамблеи! Чем же вы развлекаетесь? Обсуждаете виды на урожай? Или нашествие саранчи?

- Что же делать… - разводила руками Марфа.

- Ну, вы хотя бы театр себе заведите!

- Да как же я его заведу! Я-то ни разу шпектаклей не видала! Я и знать не знаю, как это делается…

- А я вам денщика своего оставлю, Фрицку. Фридриха то бишь. Надоел он мне нытьём своим. То ему жрать хочется, то страшно в степи. Цельный день, говорит, едем, а ни одного поселения не видно. За это время, мол, в Германии уже три города и два десятка деревень миновали бы. Так вот я вам его и оставлю. Он вам поможет и труппу набрать, и декорации изготовить, и первые репетиции проведёт. А на обратном пути заберу его.

Труппа… декорации… репетиции… Млела душа у Марфы Ермолаевны от незнакомых слов. И так загорелась она непременно театр устроить, что спать ночью не могла. Теперь уже не от телесного томления, а от мыслей о шпектаклях.

«Вот вернётся Пал Степаныч из Голландии, то-то удивится! Он-то, сердешный, в Европах своих ко всякому культурному и благородному привычный. Приедет, а дома-то не хуже. Надо бы ишшо стряпуху завести в доме, чтобы и шнитцелы и… как их там… паштеты готовить умела!» - думала она, ворочаясь с боку на бок.

Фрицку поручик оставил, как и обещал, а сам отбыл к Яицкому городку едва утихла метель. Денщик времени терять не стал и сразу приступил к набору труппы. Для этого велела Марфа Ермолаевна явиться всем мужикам да парням молодым к помещичьему дому. Фрицка внимательно осматривал кандидатов, заставлял зачем-то топтаться на месте, всплёскивать руками, делать удивлённое или рассерженное лицо.

- Матушка, ослобони! - кинулись барыне в ноги отобранные в актеры мужики. - Да ведь грех какой это, лицедействовать!

- Цыц! - кричала Марфа Ермолаевна. - Плетей захотели? Будете делать, что Фрицка… Фридрих Матвеевич скажет!

Следом настала очередь баб да молодых девиц. Фрицка дотошно осматривал каждую — даже в зубы заглядывал. Отобрал пяток самых красивых девок, двух баб в летах да старушку.

- Явитесь завтра в дом. Будем роли раздавать да костюмы готовить! - объявил Фрицка актерам.

- Да как же это… - взвыли бабы. - А хлеб-то печь? А кудель прясть? Кто ж дела-то заместо нас делать станет?

Барыня только губы поджала:

- Успевайте, на то вы и бабы.

Назавтра Фрицка объявил:

- Играть будем шпектаклю «Орфей и Эвридика». Ты вот, - обратился он к старушке, - будешь фурией. А вы — указал на двух девиц, - пастушками. Эти две — нимфы, бабы будут злыми духами…

- Свят-свят-свят… - перекрестились бабы.

На роль Амура выбрал златокудрого Тимоху, Орфеем назначил молодого мужика Петра, Эвридикой — Марьюшку из дальней деревни. Закипела работа в доме. Плотники строгали доски, чтобы сцену сделать. Бабы дворовые шили занавесы да костюмы, актеры действо репетировали.

К Крещенью явился из Яицкого городка Козлов. Отдохнул, отоспался у Марфы Ермолаевны. Тут и шпектаклю ему показали. Хохотал поручик, глядя на мужиков да баб, на подмостках топтавшихся:

- Эх, деревня, деревня. Как есть вы мужичьё, так им и останетесь! Нет, Марфа Ермолаевна, это мужичьё всё ваше доброе начинанье на нет свело. Пороть их надо было на конюшне, а вы уж очень снисходительны к ним.

- Старались как могли… - краснела от стыда барыня.

- Да вы-то стараетесь, драгоценная Марфа Ермолаевна, а вот мужики ваши не очень. Кустюмы-то кто шил? Фрицка, чего это кустюмы на них рязанские, а не эллинские?

- Где же я вам, майстер Петер, возьму не рязанские? Что из сундуков достали, то и приспособили.

- А какие же они должны быть, эллинские кустюмы эти? А, Пётр Иваныч, голубчик? Вы только расскажите мне!

- Платье должно быть лёгкое, открытое, чтобы и ножки видны были, - по сцене пронёсся сдавленный вздох, - и руки.

- Это как же?! - ужасаясь и сгорая от любопытства одновременно, допытывалась барыня.

- Ну вот, к примеру… Принесите-ка кусок ткани побольше и ножницы.

Принесли домашнего льняного полотна.

- Ну-ка, ты! - поманил кавалер Марьюшку. - Ты ведь Эвридику представляешь. Поди, поди. Скидывай одежонку!

Охнули актеры.

- Как же это? Матушка, не срамите… - взмолилась Марья.

- Чево ишшо! - прикрикнула барыня. - Ты ахтерка. Слушай, что тебе говорят!

Но Марьюшка рыдала, вцепившись двумя руками в свою одежду.

- Пороть! - в исступлении кричала Марфа Ермолаевна. - Пороть нещадно! Спустить шкуру, чтобы другим неповадно было!

- Смотрите, не загубИте её для театра, - лениво зевнув, сказал поручик. - Бейте так, чтобы рубцы из-под платья видны не были.

- Тащите её на конюшню! - приказала Марфа Ермолаевна мужикам. - Без меня не порите, сама приглядывать буду.

- Нет! Не бейте! Меня заместо её на конюшню отправьте! - кинулся в ноги барыне Тимоха.

- Вона что… - Марфа Ермолаевна прищурилась. - Мила она, значицца, тебе. Так рядом с ей на скамью ляжешь. Удар ей, удар тебе. Уберите его!

Увели мужики и Тимоху, а барыня к поручику повернулась:

- Вы, Пётр Иваныч, показывайте вот хотя бы на этой!

Подвели другую девицу, стащили с неё платье. Поручик, взяв ножницы, соорудил на рыдающей актерке некое подобие короткой туники и, заколов её булавками сказал:

- Вот такой наряд больше похож на эллинский.

Пороли Марью в тот день нещадно. Били с оттягом, чтобы в другой раз не смела противоречить хозяйке. Тимохе тоже досталось. И за то, что шпектаклю перед гостем провалили, и за то, что посмел о пощаде для Марьи просить.

Лежал ночью избитый Тимофей и думал про то, что не будет теперь жизни в поместье ни ему, ни Марье. И один только выход видел он — бежать. В дикую степь бежать, где никто не сможет найти их.

Продолжение следует...