Дикая степь... Глава 14. Верую в единого Бога...

Глава 14. Верую в единого Бога Отца, Вседержителя...

Время действия - 1731-1732 года

- Собирайся, Марья. Атаман велел перебираться в станицу!

- Да погоди, что стряслось-то?! Ты чего драный-то весь?! Кpoвищи…

- Да ты слышала ли, глупая баба? В станице зимовать будем!

- В станице зимовать… - Марья замерла, только теперь осознав всю важность сказанных Тимохой слов.

- Ага, тама… Атаман сказал…

- А кpoвь-то чего? Воевал, что ли с кем? - мысли Марьи снова вернулись к потрепанному виду мужа.

- Ээ! - махнул рукой Тимоха. - Не моя кровь!

- А чья же?! - ещё больше испугалась Марья.

- Петрухина. Казаки в камышах дикую свинью потревожили, она и кинулась на их. Вот… А я Петруху-то до станицы дотащить подсоблял…

- О, Господи… Живой хоть он?

- Живой. Так, маненько ногу разорвала свинья да бочину чуток. Внутренности целые, так что жив будет.

- А ты-то чего драный, если свинья на Петруху напала? Или раненый, когда ты его нёс, с тобой подрался?

- Нет… - Тимоха замялся. - Свинья Петруху с ног сбила да поранила, он закричал. Савелий стрельнул в её, только шкура ейная шибко толстая, не пробило пулей. Свинья-то ещё хуже разозлилась, на Савку кинулась. А я тамотко как раз был, рядом. Прутья ивовые для нового вентеря резал. Ну вот… Я-то гляжу — беда казакам… Вот…

- Да ты говори, чего мямлишь!

- Ну, я и ножом-то свинью заколол… Нож в руках был… Ну вот… Я её в глаз и саданул…

- И поэтому она разорвала на тебе одежду?

- Дак ведь она не сразу помирает, свинья-то. Куру вон на скотном дворе забивают, так она и без головы ишшо сколь бегает. Вот и пришлось придержать свинью, чтобы Савелия не прикончила.

- Сам-то цел?

- Цел.

- Так поди вон к печке, погрейся. Скидай одёжу-то, скидай. На вот рубаху чистую надень, портки. И поешь горячего. На стол уж поставила.

- А ты куда?! - Тимоха замер, с удивлением глядя на жену, торопливо собирающую в полотняный мешочек какие-то венички.

- Пойду, погляжу на Петруху. Может, подсоблю чем. Раны промою, али взвару травяного сделаю, чтобы кровь остановить.

Унеслась. На дождь и сырость не поглядела. Зашлепала босыми ногами по размокшей в жижу земле.

Тимоха вздохнул. Эх, обутка нужна Марье. Не дай, Боже, застудится. Где же взять-то её, обутку? Лапотки бы сплести, да не обучился он этому, когда дед Еремей рядом был. А сазан получился у Марьи отменный! Тимоха с жадностью набросился на рыбу.

Еда приятной тяжестью наполнила желудок, а согревшееся у печи тело отяжелело, и Тимоха, сладко зевнув, улёгся на лавку. Эй, постой, ведь надо же переселяться в станицу?! Но веки парня сомкнулись, и он уснул крепко, без сновидений.

Проснулся — за плечо его кто-то тормошит.

- А? - Тимофей сел на лавке, пытаясь сообразить, что за время суток теперь и почему он спал.

- Айда в станицу! Казаки собрались в атаманской, ждут тебя! - урядник, прищурившись, осматривал землянку. - А ничего устроились, жить можно!

В атаманской было накурено, все что-то говорили, гоготали над чем-то весело, дурачились. Однако едва Тимоха вошел в избу, гвалт затих и все с интересом уставились на него.

- Вот, казаки, принимайте нового товарища! - поднялся с места Белокозов. - Прибавляется станица наша двумя жителями — казаком Тимофеем и жёнкой его Марией. Давно вы уж их знаете, и про то, что барского притеснения и несправедливости не потерпели они, сбежав на вольные земли, и про то, как под батогами лишнего не сболтнули, вы слышали. А сегодня спас Тимофей жизню товарищу нашему, Петру Калмыкову. И посему спрашиваю вас, казаки, согласны ли вы взять Тимофея в товарищи?

- Согласны! Любо! - радостно загалдели станичники. - Давно пора!

- А ты, Тимофей, согласен ли служить с нами Богу, императрице и Отечеству?

- Я-то… - растерялся Тимоха. - Да я само собой! С радостью! Такая честь мне выпала…

- Вот и славно. А ну, казаки!

Атаман повел бровью, и тут же откуда-то появился маленький столик, на него положили Евангелие, крест, вынутую наполовину из ножен шашку и шапку с малиновым верхом. Присутствующие встали в круг и прочли молитву.

- Чьей веры будешь, человече?

- Православной… - Тимоха перекрестился.

- А скажи-ка, как мы, православные христиане, веруем в Бога?

- Верую в единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…

Поверстали Тимоху в казаки, шапку на голову надели, шашку в руки дали, к присяге привели. Стоит парень, от счастья ног под собой не чует, воспарил бы птицей к небесам, да не дано этого человеку. Тут Митрий вперёд вышел, откашлялся, говорить стал:

- За то, что сына мово от вепря уберёг, отцовский тебе поклон!

- Да я что… Я ничего… - растерялся Тимоха. - Я как все. Ты-то рази не кинулся бы, если бы, к примеру, меня свинья рвать взялась?

Загалдели казаки одобрительно. Понравилось им, что не загордился Тимоха, чваниться не стал.

- Я ведь супротив того был, чтобы атаман тебя в станицу брал. Отговаривал его, каюсь. Думал, мужик ты, духу в тебе казачьего нету. Ты уж прости меня, дурака!

- Дык я мужик и есть… - пробормотал Тимофей. - И зла на тебя не держу.

- Э, нет! - выступил вперёд урядник. - Теперь ты казак вольный, а про то, что мужиком был, позабудь теперя.

- Тит, а Тит! - кто-то из станичников дёрнул урядника за рукав. - Какой же он казак? Казак на коне должон быть, а Тимоха безлошадный.

- Будет конь! - снова подал голос Митрий. - У нас с Петрухой три. Одного отдаю Тимофею.

- А если под тобой или Петрухой коня убьют али, к примеру, захворает скотина, то как? - Белокозов задумчиво покрутил ус. - Моего пускай возьмёт Тимофей. Своего Алатыря я, конечно, никому не отдам. Да он и сам не пойдет к чужому человеку. А из двух других выбирай, Тимоха, какой тебе глянется!

Так Тимофей стал казаком. Поселили их поначалу в большой избе, где все бессемейные казаки обитали. Марью за перегородкой определили, чтобы не смущать. А когда выдался день посуше да позвонче, поставили для них отдельный курень. Турлучный домик — вроде того, который у них над норой был. Два ряда плетня, меж ними засыпали глину, смешанную с соломенной сечкой да печной золой. Только крыша теперь стояла на крепких столбах и не грозила обвалиться от большого снега. Печку добрую сложили — живи да радуйся!

Марья Петруху живо на ноги подняла. Вроде и не шибко страшные раны нанес ему вепрь — ни костей не поломал, ни внутренностей не задел, а всё же сильно плоть изорвать успел. Марья-то всё советы бабушки Агафонихи вспоминала, да мази её, из травок сваренные. Травы запасены у неё были с лета в достатке, жир тоже в станице нашёлся, приготовила, помолясь, новоявленная казачка снадобье, а к первому снегу от ран уж одни шрамы остались. Багровые, выпуклые, но почти не болезненные. И с того стали обитатели станицы почитать Марью как большую лекарку. К зиме тягость её стала заметной, и казаки по-доброму шутили, что прибавится станица казаком, а лучше бы двумя.

Однажды приказал Белокозов запрячь повозку и отправил на ней куда-то Савелия. Казаки особо и не расспрашивали, куда и зачем — мало ли дел у атамана! Вернулся Савка с попом. Оказалось, в Троицк ездил. Священник отслужил молебен, причастил станичников, а потом атаман подвел к нему Марью с Тимохой:

- Вот, батюшка, обвенчать бы надо!

- Девка-то в тягости… - прищурился поп.

- Потому и надобно поторопиться!

- Блудница? Во грехе дитё зачали?

- Без греха одни святые, а мы все грешники. Венчай, батюшка.

- Беглые, небось? Как зовут-то их?

- Казаки. Раб Божий Тимофей да раба Божия Марья. Венчай, батюшка.

Взгляд атамана был столь колюч, столь непреклонен, что сробел поп, не сумел отказать. Потом, подумав немного, утешил себя — всё по воле Господней делается, значит, так тому и быть. В конце концов, для того и венчают людей, чтобы от греха да блуда избавить. Значит, доброе дело совершается. А когда, усаживаясь в повозку, чтобы ехать обратно, почувствовал батюшка в ногах мешок с шевелящимся в нем поросеночком, и вовсе повеселел.

Так Тимофей с Марьей стали законными супругами.

В декабре пришли вести, что присягнули киргиз-кайсацкие ханы императрице.

- Умна, ох, умна матушка Анна Иоанновна! - Белокозов с довольной улыбкой крутил ус, прохаживаясь по атаманской избе. - Они, киргизцы-то, чего хотели? Военного союза супротив джунгарцев. Это, значит, русские солдаты да казаки от набегов их защищать будут, а потом убираться восвояси. А нам-то прок от такого союза каков?

- Никакого, - согласился с атаманом посланец от воеводы.

- Вот и я говорю, что никакого. Верно решила государыня — принимайте подданство, коли хотите защиту иметь. Как же удалось убедить ханов? Кто переговоры-то вёл с ими?

- Тевкелев Алексей Иванович.

- Это кто же такой?

- Татарский мурза. По настоящему-то его Кутлу-Мухаммедом звать, да он по-нашему, по-русски прозывается. Крещён ли Алексеем, нет ли — про то мне неведомо, только всего его так кличут. При императоре Петре Алексеевиче служил, толмачил у него, в походы с им ходил. В экспедиции азиатской князя Бековича-Черкасского участвовал. По велению государя через Персию в Индию ходил, чтобы узнать, как золото там добывается. В Астерабаде* в плен попал, едва-едва выбрался.

--------

* - город Северной Персии (ныне Горган)

--------

- Тёртый, выходит, калач…

- Тёртый. Умён мурза, хитёр. В обращении с азиатами толк знает. Слыхал я, уж какие интриги плели некоторые киргизские ханы, чтобы обвести его вокруг пальца, ан нет — не вышло. Сумел Алексей Иванович убедить большую часть знатных киргиз-кайсаков да самых влиятельных батыров, чтобы присягнули они императрице.

- Выходит, не все киргизцы приняли подданство?

- Не все. У них ведь лет… пятнадцать ли? не помню… тому назад помер хан, который над всеми киргиз-кайсаками стоял, и после того распалось на ханство на части - жузы. И каждая часть в свою сторону смотрит. Вот этот-то Абулхаир, который подданство принял, стал ханом младшего жуза. А ставка у его в городе Туркестане. Много тот хан пережил. Оборонял от набегов и Туркестан, и Ташкент, и Сайрам. Мать его и жена в плену джунгарском сгинули. Собрал он ополчение киргиз-кайсацкое, отбил Туркестан у врага. Однако понимая, что супротив джунгарских пушек им не выстоять, пошел на сближение с Российской Империей. Обязались они охранять наши караваны, по степи идущие, да границы оберегать.

- Ну, а другие-то?!

- Некоторые ханы из среднего жуза следом за ним присягнули. Однако не все. А старший жуз и вовсе в сторону Коканда смотрит.

- Отчего же так? Разве не понятно, что распри делу только мешают?

- Да ведь каждый по себе меряет! Другие-то ханы боятся, что Абулхаир на русских штыках всех под свою руку возьмет, оттого и не хотят принимать его сторону.

- Н-да… И что же теперя?

- Теперь, Василий Степаныч, здесь новую линию ставить будут. Город-крепость построят. Казаков прибавится. Закипит жизнь в дикой степи, не узнаешь!

- Эх, скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, - покачал головой Белокозов.

- Ну, годы-то всё равно идут. Хоть со сказкой, хоть без сказки. Сказано — город ставить, значит, поставят. Прожект, сметы, деньги из казны — это всё времени требует.

- И где же думают ставить?

- На берегу Яика, это понятно. А где? Сие нам не известно, могу только догадываться. Думаю, при впадении в него какой-нибудь реки. Так строят большинство крепостей.

- К примеру, Орь?

- Может быть, - усмехнулся гость.

- Что же, хорошее место, - одобрил Белокозов. - И когда же ждать нам прибытия новых казаков?

- Не раньше весны. Сам понимаешь — дороги, провиант и прочее.

- Понимаю…

Зима выдалась снежной. Завывали метели, кружили, заносили станицу снегом по самую крышу. Тимофей, глядя на то, что творилось за стенами мазанки, тихонько крестился, представляя, каково жилось бы им в норе-землянке. Однажды он даже не выдержал и пробрался, проваливаясь в сугробы, к роще. Склон горы был почти чист — ветер сдул весь снег вниз, к подножию, но там, где осенью был вход в их жилище, высились сугробы такой высоты, что укрывали с макушкой заросли кустарников.

Со станичницами Марья не то чтобы сдружилась — оказались они все три гораздо старше неё, но отношения с ними завела добрососедские. А поскольку была она с казачками уважительна, достоинства своего склоками да спорами не роняла, но при этом смела и в себе уверена, то приняли её женщины в свою среду с большим удовольствием. Нашлась в их сундуках лишняя одежда, которой не жаль было поделиться с новой соседкой, да несколько кусков полотна, чтобы пошить свободные рубахи. Ибо добрела Марья на глазах. По весне, когда уже засеяны были наделы, а дикие яблони в дальнем урочище покрылись белой кипенью, родила она двоих ребятишек.

- Сыновья ведь, сыновья у меня! - радовался Тимофей.

- Казаки! Как назовешь-то? - радовались и станичники.

- Петром да Павлом, может быть?

- А что, верно! Марья-то как, согласна?

- Согласна!

- Вот и в нашей станице голоса ребячьи слышны теперь!

- Побольше бы их…

- А что ж, молодёжь, дело за вами!

- Да где бы нам казачек-то взять?

- Это вы уже сами думайте! - смеялись старики.

Едва успели скосить луга, за Яиком пыль поднялась.

- Казаки, киргизцы идут! - сообщили дозорные.

- Те же, что по осени на нашу сторону переходили?

- Да кто ж их знает… Подойдут ближе — разберемся!

Аул оказался тот же самый, что и в прошлом году. Турали-бай прислал гонцов к казакам, двух баранов в подарок и приглашение атаману в гости.

- А возьмите меня с собой? - попросила Марья, когда Белокозов начал снаряжаться с ответным визитом.

- Тебе-то для чего? - удивился атаман.

- Да так… Увидеть захотелось…

- Кого это? У тебя там что, друзья, что ли?

- Женщина одна. Сдружились мы в прошлом годе. Имя у неё такое… не запомнишь. А по-нашему Ласточка.

- Карлыгаш, что ли?

- Вот-вот, оно самое. Вы ихний язык знаете?

- Поживёшь здесь с моё, и ты знать будешь. А имя приятельницы своей запомни. Нехорошо это, что не помнишь. Они, киргизцы-то, народ восточный, у них всяко лыко в строку. Ты запомнить не можешь, а они в этом пренебреженье видят. Если хочешь со степняками дело иметь — во всё вникать надо, всё помнить, каждую мелочь учитывать.

- Запомню, атаман. Кар-лы-гаш...

- То-то же!

С атаманом отправились Савелий, Тимофей, в глубине души тоже хотевший увидеться с прошлогодним своим знакомцем — пастухом Жалгасом, Тит и Марья.

В ауле казаков встретили радушно, провели в нарядную юрту, только Марья внутрь проходить не стала. Всё вглядывалась она в степнячек, пытаясь увидеть знакомое лицо. Однако Карлыгаш нигде не было, а объясниться с женщинами, не зная языка, она не могла.

- Марья, ты чего не заходишь-то? - вышел из юрты Савелий.

- Сейчас. Я только Ласточку найду.

Заплакал неподалеку ребёнок, закричала на него зло старуха.

- Что это? - было в малыше что-то неуловимое, что приковывало взгляд Марьи.

- Это? Сирота, видно, - равнодушно пожал плечами Савка.

- Сирота? - Марья подошла к ребёнку, присела, глядя в заплаканное личико с ввалившимися от худобы чумазыми щеками. - Не может этого быть…

- Чего не может? - удивился Савка.

- Барсучок, Абайчик, это ты? - Марья провела ладонью по детской головенке.

Малыш замер, перестав плакать, поставил на неё глазки со странным, непохожим на других разрезом — домиком.

- Абайчик, где мама твоя? Где Карлыгаш?

- Нет Карлыгаш, и отца у него нет. Навязали нам на голову этого нищего щенка! - взвизгнула старуха. - Самим есть нечего, скот от бескормицы дох, да ещё его корми!

- Нет отца? - переспросил Савелий. - Куда же он делся?

- У били его!

- Кто? Неужто джунгары?!

- Барымтачи! - отрезала старуха зло и вошла в свою юрту.

- Барымтачи…

Ни слова не поняла Марья из старухиных слов. Одно ей стало ясно — огромное горе свалилось на малыша, огромное, будто сама Вселенная. И он, крошечный человечек, борется с ним, теряя силы. Надолго ли хватит их, детских сил?

Сердце Марьи тоскливо сжалось. Нет, не должно быть так на свете! Она порывисто прижала к своей груди худенькое тельце и горько заплакала.

Продолжение следует...