Дикая степь... Глава 21. Каково грешнику

Время действия - 1735 год

- Казаки едуть! - в станицу ворвался дозорный.

- Наши? Наконец-то! - перекрестилась вылетевшая на крик Марья.

- Издаля не разглядишь, с вышки заметили. Так я сразу сюда, вас известить!

- А может, не казаки? Может, чужие кто? - всплеснула руками Прасковья.

- Может, и чужие, - согласился дозорный. - Только всё одно казаки! Пики на солнце блестят, на шапках верьхи красные. Да и по всему облику видно, что не мужики и не инородцы какие. Четверо!

- Четверо? - удивленно покачал головой атаман. - Видно, шлёт к нам воевода кого-то с порученьем. Еремей, Терентий, езжайте-ка навстречу. Может, помочь какая нужна им!

Женщины захлопотали, готовя путникам поесть с дороги. Закурился дымок над баней. Марья придирчиво осмотрела себя — эх, парная вся, на потную кожу налипла пыль от зерна, которое они с Агашей молотили в амбаре, волосы под платком растрепались. Как же она перед Тимофеем предстанет такая? Небось в городе-то всяких барышень повидал, и покажется ему теперь жена родная дурнушкой…

- Агаша, айда в реке обмоемся! - крикнула она и кинулась в избу за чистой рубахой.

- Идите, идите уж! - улыбнулась ласково Прасковья. - Я сама тут похлопочу.

Атаман поднялся на вышку, вгляделся в даль. Эх, если бы как в сказке можно было увидеть, что там делается! Вот так взял в руку блюдечко али, к примеру, зеркальце волшебное, и всё тебе видать, как будто рядом стоишь! И об чём разговор ведут, послушать… Э, нет, не дано такое Богом человеку. И думать об этом грех! Белокозов перекрестился. Видно, нечистый соблазняет, мысли крамольные в голову подсовывает. Не дано Господом, значит, и не нужно. Ты не видишь и не слышишь, и тебя чужие тоже не видят. А то ведь ничего на свете тайного да сокровенного не останется!

Наконец, казаки появились в станице, и атаман взошел на крыльцо. Впереди ехал Савелий. Будто на десять лет старше стал… Вроде и не погрузнел, и морщин на лице не прибавилось, но появилось в облике его что-то такое, что бывает только у тех, кто в дальние походы ходил, войну видал. Тимофей следовал за ним с деланно равнодушным видом. Тоже заматерел казак. Сразу видно — не вьюнош, каким его в станицу взяли. Чужой глаз и не разглядит вовсе, что мужиком был когда-то. Усвоил повадки станичные.

Позади Тимохи ещё два казака молоденьких ехало. Странно, зачем воевода сюда таких юнцов прислал… Над лицах даже пушка нет ещё. Должно, годов по пятнадцати им, а то и того мене. Атаман отвел от приезжих глаза, но всё-таки что-то было в них не так, манили они взгляд, а чем, понять невозможно было, и Белокозов снова украдкой посмотрел на них. Будто заусенец возле ногтя образовался — вроде бы и не шибко тревожит, а всё же цепляет, не дает покоя.

- С возвращением, казаки! - с улыбкой сказал он, переводя взгляд с Савки на Тимофея и обратно и незаметно поглядывая на приехавших с ними чужаков. - Как в дороге, всё ли спокойно? Отчего задержались?

- Здравствуй, Василь Степаныч! - соскочил с коня Савка. - Бог миловал, приехали. Как живы-здоровы, станичники? - обернулся он к встречающим их товарищам.

Бросилась к нему в ноги со слезами Айша.

- Ну-ну-ну, - поднял её Савелий. - Живой же! Теперь-то чего плакать! Ты погоди, я атаману обскажу перво-наперво, с чем вернулись мы, пакет от воеводы отдам, а потом уж и с тобой миловаться будем.

- Чего ж так долго ездили-то? - спросил его Белокозов, входя в атаманскую.

- Да всякое было, - уклончиво ответил Савелий, прикрывая за собою дверь.

- Что такое? - резко обернулся к нему атаман.

- Башкирцы бунтуют. На русские сёла и городки нападают, на заводские управления… Много людишек уже полегло.

- Чего же опять им нужно?

- Земли, говорят, наши вотчинные захвачены, город новый на Яике строить начинают. Налоги, де, непомерные, с башкирами воевода да люди его обходятся жестоко, требуют лошадей табунами…

- Всё то же… - перебил его Белокозов. - Снова то же, что и тридцать лет назад, и полвека… Алчность и глупость чиновников играет на руку врагу…

- А враг-то кто? - не понял Савелий.

- Есть такие. Предатели, забывшие, как страдали башкиры от ногайской орды, как Сибирское ханство под себя их подминало, чтобы сделать их одними из многих. Чтобы даже слово это - «башкир» - из памяти людской выветрилось. Однако помнящие, как царь Иван Васильевич обещал им за подданство Русскому государству, что на язык их и обычаи посягательства не будет, что земли вотчинные никто не тронет. Да только земли те рудою и каменьями всякими изобильны. Вот и строятся на них заводы да рудники. Бедному-то человеку разницы нет — он при любой власти света не видит, а каким-нибудь богачам, которые уж про ногаев и думать забыли, это поперек души. В голове нет, что не подчинись они царской власти, подчинилися бы чьей-то ещё. Вот и мутят воду. А наши воево… наши чиновники им воду на мельницу льют мздоимством своим и несправедливостью…

- А что, Василь Степаныч, сробел-то? Боисся на воеводу дурное сказать? - скривился насмешливо Савка. - Дак я своими глазами того воеводу видал.

- И что? - зыркнул на него настороженно атаман.

- А он про бунт и слыхом не слыхивал!

- Как?!

- Да вот так. От меня и узнал. Не поверил. Кричать на меня взялся. В бороде капуста кислая застряла, а губы сальные. Кричит — от злости слюна во все стороны летит. Едва в каталажку меня не засадил. За то, что про бунт ему вести дурные принес.

- Что ж… Понять я это могу. Мало ли, вдруг ты с тайным умыслом в обман вводишь…

- Покуда ждали в воеводском дворе, когда примет он, навидались да наслушались всякого. Так ты говори, Василь Степаныч, говори. Алчность и глупость, это верно. И нет у меня теперя почтения к нему.

- Оно конечно… Да ведь власть… Внушает, однако… - конфузливо забормотал атаман.

- Не внушает он мне ничего! - отрезал Савелий. - Вот пакет.

Он вытащил из-за пазухи письмо, запечатанное красным сургучом, протянул атаману. Белокозов торопливо раскрыл его, прочёл, обернувшись к окну для света.

- Велит нам присматривать за башкирцами, а буде* начнут здесь воду мутить, бить нещадно… - наконец сказал он, поворачиваясь к Савелию.

--------

* если

--------

- Вот-вот, бить… - с горечью сказал Савелий.

- Что так?

- Башкирцы к Кириллову людей своих послали. Так, мол, и так — не хотим, чтоб город строили. А ты поговори с имя. Расскажи, к чему тот город нужон. Нет, схватили посланцев да в Тайную канцелярию отдали. Разозлили народишко. Там тоже своё кипит — притесняет, мол, нас царская власть, не хотим её!

- В Крым да к османцам ещё не отправляли посольства? Чтобы они башкирцев под своё покровительство взяли? - усмехнулся атаман.

- Откуда мне знать… - сердито сказал Савка.

- Тридцать лет назад крымчаки да османцы не решились дать согласия своего на это. Кто знает, как они могут в этот раз поступить.

Белокозов повернулся к окну, посмотрел на стоящих недалеко от крыльца приезжих казаков. Что-то было не так, что-то смущало атамана, беспокоило. То ли толстоваты они были… Да нет, один, конечно, мордастый парнишка, однако упитанным не назовёшь, а второй и вовсе будто тростинка.

- Никто и в этот раз их не возьмёт. Задавят бунт, и утихнет всё на время. А потом… лет через тридцать… снова полыхнет.

- А ты будто бы против? - спросил Белокозов, глядя в окно.

- Я не против. Тех, кто деревни русские жёг, кто баб да мужиков русских у бивал, на городки нападал, тех к@знить надо. Это верно. Только…

- Только что?

- Только зачем же самим уподобляться татям? Зачем башкирских стариков да женок у бивать? Чем они-то виноваты? Воевода, когда про бунт узнал и в словах моих удостоверился, кара тельную экспедицию устроил. Уфимских казаков послал башкирские деревни разорять. Разве так бунт потушишь?!

Белокозов, помолчав, ответил:

- На Дону, сказывают, так же мятеж Булавинский душили. Тоже сколь женок казачьих да стариков в мука х погибло. Сколь деток малых…

- Их-то за что?!

- За бунт против царя. За то, что беглых с Дону выдавать не желали. За то, что своим умом, своей властью жить хотели… - и вдруг пронзила атамана догадка. - Девок-то где подобрали?

- Догадалси, Василь Степаныч? У разбойника башкирского отбили. Деревню иху разорили, а этих двоих один из татей к себе в аул вел. В горах мы и перехватили его. Тимоха перехватил. Думали в первом же селе оставить, да только села нам попадались на пути все пустые. А покуда да Уфы добрались, девки уж освоились, да с нами запросились. Никто, говорят, теперь не знает, что мы живы, никто и искать не станет.

- Что ж, пускай остаются. Обживутся, освоются, а там, глядишь, и жанихов себе отыщут.

- Только вот какая беда, Василь Степаныч… Одну из них разбойник тот снасильничал. Тяжёлая она.

- Полтыщи вёрст по горам тяжёлая верьхи ехала и ребятёнка не выронила? Крепкая девка. И казака доброго принесёт. Что ж, Савелий, возвращенью вашему я оченно рад. Баня, поди, уже готова, парьтесь да за стол идите. Жёнки уже хлопочут вовсю.

- Постой, Василь Степаныч. Скажи, а в округе никто из казаков не пропадал?

- Ну, был разговор… В Подгорной, мол, один из дозора не вернулся. Поискали-поискали, а ни живого, ни мep твого найти не смогли.

- Как звали его, не сказывали?

- Запамятовал я… Трофимом что ли…

- Не Трифоном ли?

- Может, и так. Откуда тебе известно?

- К башкирцам он попал. Издевались над ним звepски. В горЕ держали цепями прикованным.

- Куда же вы его?

- В монастыре одном он нонеча. Монахи теперя об его исцелении молятся. Может, и отмолят душу грешную.

- Об каких грехах говоришь? - насторожился атаман.

- Достоверно об том не знаю, потому и говорить не стану. Только девки слыхали, что в горе, когда терзали его, о грехах своих сокрушался он. Ему-то виднее, в каких.

- Все мы грешны… - перекрестился Белокозов. - А город-то новый заложили ведь!

- Да ну?

- О девяти бастионах. Настоящий Оренбург! А покудова на Преображенской горЕ сделали малую крепость да солдатскую команду туда ввели. На молебне и наши казаки были. Красота, благолепие! Церковь деревянная Андрея Первозванного в крепости построена.

- Где ж столько брёвен взяли — на малую крепость да на город о девяти бастионах? Нешто по Яику с верхов сплавили?

Лицо атамана огорченно вытянулось:

- Не было столько бревен. Из хвороста стены плетены да глиною обмазаны.

- Что?! - глаза Савелия полезли вверх. - Крепость из плетня?! Чем тогда она от обычной станицы отличается? Так может, ров глубокий кругом выкопан?

- И рва пока нету. К зиме, поди, выкопают.

- И из-за такой крепости башкирцы бунт подняли?

- Погоди, Савелий, не горячись. Всему свое время. Будет крепость с каменными стенами, не то с бревенчатыми. Государыня городу Привилегии подписала, на беспошлинную торговлю разрешенье. Значит, потянутся туда люди. Будет город. Будет.

Савелий махнул рукой и вышел прочь.

Марью мужской костюм на приезжих девицах в обман не ввёл. Сразу разглядела округлость и плавность их тел. И особую припухлость лица у одной из них заметила. Ревниво посмотрела на мужа — не его ли дитёнка носит под сердцем чужачка? Однако нет, не заметно было меж ними ничего. Не было тех взглядов, которые выдают тайную любовную связь, не было скрытой страсти, неосознанных прикосновений, света в глазах.

Тимоха, жены не увидев, головой беспокойно закрутил — где она? Жива ли здорова? А как приметил, так и преобразился. Видно, рад возвращенью к ней. Отлегло у Марьи от сердца. А девицы ничего так, пригожие. И руки у них большие, крестьянские. Добрые казачки получатся.

После бани переоделись девицы в своё, девичье. Косы обрезанные из мешков достали, обратно прикололи. Казаки станичные от красоты такой аж дар речи потеряли. Каждому охота с ними побалагурить, посмеяться. Атаман на ночь их к Устинье определил, а с утра велел всем казакам за дело браться — глину мочить, хворост на плетни рубить. Курень новый ставить. Сказал, что жить девицы покудова отдельно будут, а там Бог покажет, что да как.

Савелий всё об одном думал: всё-таки не ошибся он. Трифон это был, тот казак, что в монастыре остался. И пакостил Тимофею все эти годы именно он.

Трифон-то в самом деле тогда, на Троицу, следом за Тимохой и Савкой в Башкирию подался. Не думал он далеко от станицы уезжать. Хотел где-то по пути подстроить дело так, чтобы Тимофей либо со скалы упал, либо лошадь его понесла, либо ещё что. Да не удавалось никак — Савелий рядом всё время крутился, всё по сторонам зыркал, товарища оберегая. А потом… Потом захлестнула Трифона верёвочная петля, сорвала с седла. Руки чьи-то сильные, жёсткие тряпку сальную в рот засунули, тело скрутили — не вздохнуть, не выдохнуть. Через коня перекинули да в сторону гор повезли. В горЕ высоко дыра, едва поднялся к ней Трифон, тычками да пинками подгоняемый. В пещере кольца в стене. Привязали его басурманы к тем кольцам, распяли, с ног сапоги сняли. Видно, понравились им сапоги казачьи. Затычку изо рта, наконец, вынули.

Один из разбойников об чём-то спрашивать его стал. По-своему, а Трифону всё одно понятно, потому как доводилось ему и раньше среди башкир жить, и язык их был привычен. Только не было у него желания отвечать, оттого и молчал. Насмехаться разбойники стали, обиды свои, какие за многие годы накопились, высказывать. Тот, который первый спрашивал, оказалось, сиротой вырос, потому как отца его три десятка лет назад казаки за мятеж казнили. И с тех пор вид казачьих шапок приводил его в бешенство.

Развлечения ради поставили разбойники за Трифоновой головой доску да стрелы в неё пускать взялись. Близко-близко к лицу стрелы впиваются, закрывает невольно глаза казак, а басурманам весело. Промахнулся один (промахнулся ли?), рубанула стрела кончик уха. Сжал Трофим зубы, сдержал сто н. А потом и вовсе раззадорились разбойники. Помутилось у Трифона в голове от боли, впал он в беспамятство.

А пришёл в себя — перед ним котел огромный, в котле варится что-то, в отблесках огня тела полуголые мелькают. И вдруг озарило Трифона — да ведь умер он и в ад теперь попал! Это черти вокруг него пляшут, изгаляются. Один из них вытащил из огня железный прут да к голым пяткам Трифоновым прижал. Дёрнулся казак, закричал. Оттого закричал, что страшно стало — это ведь муки вечные! Не будет им конца никогда. А за что? За грехи его тяжкие. За то, что мужика беглого, в казаки записанного, преследовал.

И ведь верно всё — арканом его Трифон с ног сбивал, и самого его басурманы с коня сдернули. Стрелял в Тимофея, и в него стрелы пускали. Огнем жег, а теперя черти ему пятки подпаливают. Что ещё будет? Ведь он Тимоху ещё и водой топил, шашку над им подымал. И так тошно стало Трифону, что закричал он в тоске смepт ной:

- Господи, спаси меня, грешного! Господи, Исусе Христе, Сыне Божий! Спаси меня!

Нет, не от разбойников спасенья молил он, а от геенны огненной. Избавления от мук вечных просил.

Дошли, видно, молитвы его. Погас огонь, утихли черти. А потом появился он, Тимофей. Это нечистый новую муку ему придумал — видеть вечно жертву свою, ради которой и принимает он теперь такие страдания. Господи, помилуй грешного…

Но Тимофей отвязал Трифона от колец, взвалил его на себя, потащил вон из дыры. Болело переломанное разбойниками тело, тяжко было даже дышать. И понял тогда Трифон, что не помер он покудова. Что показал ему Бог, каково на том свете будет грешнику.

И когда зазвенел монастырский колокол над головой у казака, догадался он, какой путь теперь пройти должен, чтобы избавить себя от созерцания лоснящихся голых тел у котла, под которым горит огонь вечных мук...

Продолжение следует...