Между Питером и Москвой

    Говорят, Диоген сидел в бочке и ничего ему не надо было. Весь мир – в голове. Что там было, в той голове? Вспыхивали ли там картины былого или будущего, хотел ли он чего-либо или только призывал людей стремиться к полной свободе от потребностей, достигая тем самым совершенства путём аскисисов – постоянных упражнений.
      
      Что Диогену надо?
      Сидит Диоген в бочке,
      Перебирает листочки,
      Слушает ветер из сада.

      Где душа его бродит,
      В чём он счастье находит.
      Звёзды считает полночи.
      Странный!
      Живёт, как хочет,
      И ничего не ищет – сто лет пройдёт или тыща.

   
    Наши садоводы-любители в чём-то его последователи. Весь мир сосредоточивается в «бочке» – участке земли, где путём бесконечных упражнений на грядках они стремятся к совершенству, редко достигают его, стоически переносят потери и неудачи и радуются любому выросшему урожаю.

     Однако дача – это вам не крестьянская усадьба. На усадьбе надо пахать всерьёз, жизнь крестьянина в значительной степени зависит от результатов труда. Дачник может пахать – а может и не пахать. Может приезжать раз в две недели, с вечера до полуночи разводить разговоры с соседями под шашлыки и копченую рыбку. Дачник – особое состояние души… и кошелька.

     Наш кошелёк не позволил претендовать на дачу под Ленинградом в тех живописных местах, где маленькие деревянные замки с островерхими крышами так сочетаются с готическими высоченными елями, где живёт память о петербургских дачниках на самом переломе девятнадцатого и двадцатого веков.
          
           В этих раскидистых клёнах мы наживёмся всё лето,
           В этой сиреневой даче мы разузорим уют!
           Как упоённо юниться! ждать от любви амулета!
           Верить, что нам в услажденье птицы и листья поют! (Игорь Северянин)
       
     Ближайшие к городу дачи были на Островах, куда на каретах ездили Незнакомки с воспевавшим их Блоком. Ни дач, ни ресторанов там давным-давно нет, зато есть санатории и правительственные резиденции и никогда не надоедает рассматривать архитектурные детали строений, парковые ландшафты, мостики, беседки.

     История относит появление феномена дача к петровскому времени (от слова дать), к загородным путевым дворцам, пригородным усадьбам.
 
     Для иностранцев дача – стереотип непонятного русского уклада с необыкновенной  притягательностью для русских жизни «на природе».

     Дачи советского времени (их тоже «давали» - от предприятий, учреждений, институтов, бесплатно - лишь бы землю, растерзанную войной, облагородили хозяева) отличались сильно: и участки много меньше, и домики проще, совсем простые. А главное – дачи стали утилитарными: на четырёх-шести сотках стали сажать яблони, смородину, крыжовник, морковку и горох.

    И всё же у большинства ленинградцев дач не было. Однако стойкой традицией более или ме нее благополучных семей с детьми стал летний отдых на съёмной даче. Снимали на всё лето, часто год за годом одну и ту же, становились друзьями с хозяевами и соседями. С переездом на дачу менялся ритм жизни, привычки, занятия.
    Не ленинградская девочка, я не знала дачной жизни, такой обычной для большинства ленинградцев. Но как мне нравилось гостить у подруги, просыпаться рано утром и включаться в неспешный быт! Тишина, солнце дробится сквозь листву, тёплые половицы, молоко в бидончике, ягоды из леса, который тут же – за оградой, отодвинь только щеколду у калитки…

    Мы сняли на лето дачку в Белоострове, когда родилась внучка: крошечному ребёнку необходимы воздух, солнце и вода.
 
    Карельский перешеек был красив в любую погоду, бытовые неудобства особенно не замечались, по соседству жили университетские друзья… Нам всё нравилось. Но, чтобы купить дачу в тех местах , не хватало денег, и мы уже придумывали, как и где их достать, как вдруг узнали о том, что продаётся деревенский домик в «чудесном месте», и почему-то не испугались расстояния в 150 км – поехали посмотреть.

     Домик был маленький, послевоенный, выросший на месте землянки в стёртой войной деревне. Цена оказалась неожиданно велика, но как раз по нашим возможностям. Потом мы узнали, сколько судачили деревенские, что «чудаки купили за немыслимую цену».

    И что за дороги были тогда, и какие поломки случались у нашей машины на долгой этой дороге, и как не слишком понравилась мне деревня: полтора десятка почти одинаковых домиков вдоль дороги – старые-то деревни были практически все сожжены фашистами, а новые строили по одному и  тому же типу, не до разнообразия и украшательства было… А позже приходили то одна, то другая директивы властей, регламентировавшие и ограничивавшие свободу творчества и предпринимательства в деревне. Мало что изменилось во внешнем облике нашей деревушки и сейчас.

    Мы решились. Полгода надо было ждать вступления хозяев в наследство, раза два возникала угроза, что «наш» домик от нас уплывёт… Но мы страстно хотели купить эту «усадьбу».

    А причина была - Волхов! Широкая и ровная параллельная деревенской водная дорога с тыльной стороны домов. Волхов велик, а в разливах – широк и неохватен. Считают, что он как одна из великих русских рек запечатлен на южной Ростральной колонне: мощная мужская фигура рядом с женской – Невой. И наш неказистый домик стоял практически на берегу! Ровное зеленое поле за домом – и широкая то светлая, то темно-синяя полоса реки.

    Это был подарок. Так мы и сейчас относимся к своему деревенскому дому.  И это не дача – это деревня! Когда можно целый день не слышать-не видеть людей, вокруг тишина и не угасающие до рассвета закаты над рекой…

    Правда, за те тридцать с лишним лет, что мы стали «деревенскими», многое изменилось: например, ветра. Они стали такими частыми и сильными, как никогда прежде, говорят старожилы. Или лес – после варварских рубок многие грибные места вытоптаны, завалены, как буреломом. А сделано это руками внезапно ставших безработными после развала совхоза местных мужиков, нанятых пришлыми лопахиными. Или поля – засеянные рожью, овсом, пшеницей в додевяностые годы, они шумят теперь высокой травой, и косьба, а потом там-сям по полю валки сена  – это всё, что даёт плодородная земля. Или вишни - они роскошно цвели по весне, и ягоды вёдрами продавались, особенно в соседнем селе Высокое. А теперь… Все ветры на нас ополчились.

    Многое тут случилось, от чего сердце болело.

    Всё малочисленней становилось стадо коров, которых выгонял пастух на заливной луг. Фермы разрушились и опустели. Говорили, что через разбитые стёкла (кем? почему?) в одну зиму ледяной ветер заморозил телят… Куда-то делись полные зерном гумна. Вкуснейшие котлеты в совхозной столовой исчезли, как и сама столовая, которая потом много лет торчала голыми стенами. Мужики спивались, дрались вусмерть, тонули в Волхове на рыбалке, кончали жизнь самоубийством.

    Однажды на тропинке от нашего дома ко «второму пляжу» я наткнулась на груду белых перьев и не могла поверить своим глазам: это были огромные лебединые крылья… и что там ещё – не разглядела. Горло сжало спазмом. Потом говорили, что это приезжали – пальцы веером – какие-то столичные нувориши, платили мужикам, и они убивали красоту, которая всегда была вообще-то табу для охоты.

     Это было особенно больно, потому что осенью и весной лебеди обычно останавливались передохнуть у нас на Волхове. Однажды я вышла рано утром – и глазам не поверила: за зеленеющими береговыми кустами на синей воде – белая льдина… еще одна и ещё. Сколько там было лебедей? Сотни, наверное.

    Вспомнилось… в пять лет, ещё когда мы жили в Сибири, была у меня любимая песня о чайке. Недавно нашла, что это вовсе не народная песня, а романс, который написала Е. Буланина: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды. Над озером быстрая чайка летит. В ней столько простора, в ней столько свободы, луч солнца у чайки крыло серебрит. Вот выстрел раздался! Нет чайки прелестной. Она умерла, трепеща, в камышах. Шутя её ранил охотник безвестный. Не глянув на жертву, он скрылся в горах». Как в детстве, я и сейчас вижу всё, о чём пою, и всерьёз переживаю...
   
    А Волхов, прежде судоходный трудяга, он уже давно не качает кораблей, редко-редко протянутся по нему тихоходные баржи (событие!), дно заиливается… но, слава Богу, ещё полно рыбы в реке, чиста вода, и память веков так или иначе трогает душу - и входишь в воду, как будто для священного омовения.

     А когда мы покупали домик, нас привлекало ещё и то, что можно было доехать на электричке от города до платформы Волхов мост, спуститься круто к реке, а там теплоходик – минут 40 мимо лесистых живописных берегов, редких деревень – и вот он причалил прямо к берегу, мы сошли по сходням и через двести метров на своём поле.

     Стоило это так дёшево, что деревенские охотнее ездили по реке, чем на автобусе. А потом стало невыгодно. Не людям - властям. Дотаций, наверное, не было, и речное сообщение прекратилось. Кризисы вроде миновали (или они только мутируют?), а теплоходики так больше и не возобновили свои легкие. почти бесшумные плавания. Правда, поговаривают о планах восстановления малого судоходства в стране.

    … Деревенские не сразу признали нас. Сначала числили «понаехавшими», но именно благодаря новгородским да питерским ожила захиревшая деревушка на Волхове.  Жизнь стала веселее, друзей стало больше, со стариками мы почти сроднились.  Грустно, что многие уже ушли, без них деревня не та.

     И деревенских «коренных» осталось мало. Зато с двух сторон – из Новгорода и Питера, и даже из Москвы - сюда тянутся, оседают, обживаются и обживают запустевшую после «катастройки» землю… то ли дачники, то ли настоящие хозяева.

    Поживём – увидим.