Графоман

               

     Григорий Семёнович Черныш был старый графоман.
     Выражение «старый графоман» не означало, что Григорий Семёнович отдал пол-жизни писанию всякой туфты, а просто он был пожилым мужчиной шестидесяти шести лет. Писательским же творчеством он занялся недавно, лет пять назад, когда вышел на пенсию, о чём давно мечтал. Так что графоманом как таковым он был ещё юным.
     Одним словом, Григорий Семенович был молодым графоманом преклонного по меркам древних греков, возраста. Древние греки полагали семьдесят лет пределом человеческой жизни. Например, ровно семьдесят лет прожил Сократ. Хотя, кое-кто там жил и подольше, например, Гомер, Платон или Эпикур.
     С другой стороны, очень много греков и римлян умирали в сорок лет, к примеру, Тит Лукреций Кар, или вообще кончали с собой, убедившись, что постигли все тайны мироздания и ничего нового им уже не светит.
     Впрочем, все это было несущественным, а главное было в том, что с начала русско-украинской войны Григорий Семёнович не написал ни одного, даже малюсенького, рассказа, как будто отрубило.
     В мире настала такая ситуация, что хуже неё трудно было представить. И хотя живые пока ещё не завидывали мёртвым, но данные были очень нехорошими.
     Григорию Семёновичу пришлось даже переехать из  Житомира за границу к уехавшей ранее жене и жить в каком-то финском райцентре, городишке, где не было не только сала и селёдки, но даже халвы и семечек.
     Всё это, вместе взятое, настолько поразило Григория Семёновича, что он совершенно перестал творить, не зная, о чем именно писать в таких условиях, что, вообще-то, несвойственно графоману. По крайней мере, другие свободно писали и на литературных сайтах «Сам себе писатель» и «Землю попашем, стихи попишем» было не протолкнуться.
     У Григория же Семёновича настал глубокий творческий кризис, конца которому не было видно.
     Раньше-то он просто писал о всех ежедневных происшествиях своей жизни, преподнося их с юмором и сатирой, как Зощенко или Ильф и Петров, или пускался в воспоминания детства, отрочества и комсомольской юности, как Лев Толстой в своё время.
     Но сейчас ему писать такое было неудобно, тем более, что решались судьбы Украины, России, Европы, Америки, а может быть и Азии с Австралией.
     Поэтому о чём писать писателю, если началась мировая война, Григорий Семёнович не представлял и из-за этого творчески зазбоил.
     В мирные-то годы Григорий Семёныч выдавал, или,  точнее, выдавливал из-под пера по 60, 70 и даже 80 рассказов в год. Их он размещал на литературных сайтах в интернете, так как в толстых журналах, куда он пачками посылал свои произведения в электронном виде, их не печатали. Даже в такие журналы, в которых, казалось бы, ему самое место, типа «Тихого Дона» или «Старобельских просторов», его не брали, отвечая презрительным молчанием.
     Конечно, если бы Григорий Семёнович был баталистом или хотя бы маринистом, он бы как-то сообразил, чего делать, но, поскольку этого не было, то и говорить было не о чем.
     Совершенно понятно, что мысли Григория Семёновича всё чаще сползали к написанию чего-нибудь фантастического, приключенческого, либо детского.
     К такому приходили многие писатели, волею Рока закруженные вихрями окружающей действительности и, среди ураганов и штормов революций, войн и перестроек находивших приют в башнях из слоновой кости.
     Ходя по маленькой, похожей на двухкоечный «нумер», квартирке, Григорий Семёнович то рассеянно слушал  военные сводки от своей Натальи Борисовны, то, заложа руки за спину, смотрел в окно на всегда пустынную улицу, то прислушивался к кухонному радио, подсознательно пытаясь разобрать хоть одно знакомое слово и думал, что что же бы такого ему написать.
     Можно было написать что-нибудь остросюжетное, наподобие «Хозяина бухты» Севера Гансовского. Можно было сочинять «ужасные истории» в стиле Роберта Блоха, или того же Эдгара По. На худой конец можно было написать сказку в ключе «Гарри Поттера».
      Так что, в-общем и целом, Григорий Семёнович потихоньку определялся и можно было быть уверенным, что вскоре творческий кризис закончится. Ему оставалось лишь дождаться вдохновения, или, как говорили поэты, прилёта Пегаса.
      Что тоже, откровенно говоря, не было присуще истинному графоману, строчащему каждый день без всяких Муз и Кастальских Ключей.
      Но Григорий Семёныч без вдохновения не мог, что, очевидно, было связано с излишним чтением классической литературы.
      Часто после обеда, стоя на берегу финского фьорда, то есть не фьорда, а просто озера, но Григорий Семёнович романтически считал его фьордом - он смотрел на холодную, волнуемую ветром воду, слушал визги и крики чаек, которые, как выяснилось, не спят даже по ночам - и что-то себе думал как лорд Байрон.
      И вскоре вдохновение слетело и накрыло Григория Семёныча своей душной волной с привкусом серы.
      Вот как это произошло.
      Григорий Семёнович сидел с женой на скамейке в церкви Сяяксмяки, слушал переводчика, переводившего на украинский проповедь о бесценности человеческой жизни, разглядывал скульптуры святых Олава и Иакова 14 века и дожидался, когда дадут  продуктовый набор и можно будет идти домой.
      Внезапно, в самом патетическом месте проповеди, такой же далекой от жизни, как Гарри Поттер от Григория Мелехова, Григорий Семёнович испытал слабое, но всё более крепнущее  желание чего-нибудь  написать.
      Это напоминало старческое поползновение на эрекцию.
      Григорий Семёнович, попив церковного чайку  с печеньями, устремился с женой и продуктовым пайком домой, на улицу Кангаскату, 21, раскрыл в нетерпении общую тетрадь, привезённую из Житомира и написал: «Гигантский инопланетный звездолёт описывал все больше сужающиеся круги вокруг загадочной голубой планеты, ища где бы приземлиться.»