Валя и охотники за ужасом

Лора  ЭКИМЧАН. Проект  «Павел РИТКИН».
                Павел РИТКИН               
               
               
                1.
Какая нынче весна   неприветливая и долгая. То гололед раза три подряд – нападает снег, растает, застынет гладким зеркалом или предательской коркой, то пасмурятина – снег с дождем, и так два месяца. Наконец, в начале мая что-то такое более-менее теплое и солнечное установилось. Я отложил книгу – с какого-то непонятного беспокойства с утра стал просматривать   Лавкрафта. Да, чтение с утра неподходящее.
И вдруг вспомнил: давно мы, из-за непогоды, не прогуливались вместе с моей одноклассницей  Нэлкой, в деловом обиходе Нелли Иосифовной. А что? Хорошая у нас с ней сложилась дружба – ничего личного. Она все эти унылые годы – начало двухтысячных – проработала частным юристом, а я – журналист по жизни, после тридцати с лишним лет работы в газете соседнего края вернулся в родной город уже пенсионером. И она, со скрипом, ушла на пенсию. Коллеги ее не могли этого понять и простить и все тыкали ей пословицу «Юрист, что марочное вино, чем старше, тем лучше», да и деньги, мол, все же жалко бросать.
И вот, я - разведенный, она – вдовая, подружились как-то незаметно.  В школе, по сути, только знали друг друга в лицо, а теперь – настоящие друзья, кто бы мог это предположить тогда, в далеком прошлом! Вот почему я никогда не обращаюсь к прошлому со сладкой грустью-тоской. Прошлое слепо, оно ничего не знает, а настоящее знает все.
Я взял смартфон и тронул ее фотку.
- Привет, Нэла, - извини, что заранее с тобой не созвонился о прогулке, может, так – экспромтом пойдем сегодня, сгуляем? Из-за этой весенней непогоды что-то давно мы с тобой не выходили на маршрут.
Она, не  как всегда почти, ответила не сразу:
- Я, собственно, уже на маршруте, в магазин зашла – коту надо «Вискас» купить, а то запасы кончились. Я от дома не так, чтобы далеко, но примерно в десяти минутах от нашего обычного места встречи. – Немного подумала и предложила: - А что? Хорошо, я иду опять к своему дому, подходи туда.
Я не без удовольствия отозвался:
- Ладно, уже выхожу.
Через десять минут мы  встретились на обычном месте. Нэла была одета, как всегда, в силе тинейджер-унисекс: джинсы и флисовое легкое пальтецо нараспашку, из-под которого просматривалась темно-красная с синим клетчатая  фланелевая рубашка; на ногах, как всегда, белые кроссовки – значит, зима кончилась. Как однажды наша общая знакомая с язвительной ласковостью обозвала Нэлку бабушкой-девочкой. Женщины же без этого не могут – без этих дружественных укусов. Клиенты иногда приходили в сомнение: а что может сделать эта старая девочка с их сложным делом? Но слухи ходили о ней хорошие: законы знает, может иногда совершенно неожиданное решение найти. А те, с противной стороны, даже стервой называли – мол, в суде как зверь. Нэлке это нравилось: вражеская похвала равна комплименту.
И мы пошли своим знакомым путем. Навстречу нам по тротуару ехал в моторизованной коляске инвалид. Он бодро приветствовал Нелли:
- Здравствуйте, Нелли Иосифовна, рад видеть вас в такую чудесную погоду!
Она остановилась и поспрашивала его о жизни, посмеялись о чем-то, и скоро  догнала меня:
- Это все мои клиенты – не забывают. Я лет пятнадцать назад ему делала перерасчет выплат в возмещение вреда. Сначала же в судебных решениях  индексация не предусматривалась, они так и получали свои копейки, а потом кто-то первый попробовал – и пошли все в суд за перерасчетом, все-таки ощутимая прибавка получалась. У меня тогда их несколько человек было. Этот, например, -  бывший милиционер, ехал на ведомственном транспорте, а на них налетел тяжелый фургон с нетрезвым водителем.  Травма позвоночника, уже сколько лет колясочник. Ты знаешь, что меня поразило? Когда я пришла к нему домой подписать иск, я увидела около его дивана какие-то странные высокие городушки из металлических труб. Это знаешь, что было? Тренажер такой самодельный, со следами сварки. Наверху  поперечины. Это он  на руках тренируется каждый день, лазит по этим трубам, как Тарзан по веткам тропических лесов. А что? Молодец, не жалуется на судьбу и не ноет, как некоторые со здоровым позвоночником.
Мы еще прошли некоторое время молча мимо автомойки, где под навесом брызги летели каскадом, даже до нас немного долетали. Прошли очень большой супермаркет, где, по словам Нэлки, выпекается самая лучшая чиабатта с луком, и углубились в лесопарковую аллею.
- Слушай, я из-за этой встречи с Алексеем (так звали ее бывшего клиента) вспомнила одну историю, тоже инвалидскую. Хочешь, расскажу? Или не очень хочешь? Готов к душераздирающим подробностям?
Я только кивнул головой:
- А почему бы и не послушать? – и в памяти вспыхнул очерк Ивана Тургенева «Живые мощи», куда уж более душераздирающая правда?
Нэлка начала свой рассказ, как обычно, издалека.
                2.
Впервые я увидела эту женщину, если можно ее так назвать, в церкви. Тогда, в начале девяностых, как и многие мои знакомые, я бросилась на   поиски Бога. Оглянулась ненароком на вновь входящих и остановившихся сразу за порогом, думала, может, кто знакомый появится. То, что я мельком увидела,  как-то не поняла сразу, кто это или что это, а пялиться бесцеремонно на людей с особенностями я с детства не была приучена.
И все же я еще раз оглянулась. А потом, когда служба кончилась, я медленно прошла мимо и как бы краем глаза,  неприцельно, задержала взгляд на этой странной паре. Невысокий, одетый более чем скромно, мужчина стоял возле детской прогулочной коляски, тоже уже далеко не новой, а в ней сидела женщина, одетая небогато, но чисто и аккуратно. На голове легкая вязаная розовая шапка, голова обычного размера. Ты сейчас поймешь, почему это так важно. Это было, видимо, в начале лета или в конце весны, как сейчас, одежд на нас немного было, и на ней – тоже. Почему-то было видно сразу, что ноги у нее росли прямо как бы из головы и тоже были обычного размера, ну, скажем, тридцать шестого. Рук не было. Она вся свободно помещалась в эту прогулочную детскую коляску,  непонятно, где у нее был живот и был ли он вообще. Сколько ей было лет – трудно предположить, у нас была в школе одна Галя с эндокринным заболеванием, так у нее было лицо как у маленькой старушки, рост тоже был меньше, чем у всех ее одноклассников. И здесь тоже – лицо немолодое, лет на 60, но она была явно моложе.
Я, хоть и юрист, - говорят, юристы люди черствые и бесчувственные, так вот, я этому расхожему мнению не соответствую, я очень впечатлительная. Я  после этого долго ходила сама не своя, и все думала: где у нее живот? Такое впечатление, что ноги у нее растут прямо от шеи.  Как она питается? Где-то же у нее пища переваривается.
Потом я эту пару встречала раза два на улицах города. Мужчина вез коляску безропотно, он уже привык к тому, что у встречных людей непроизвольно взгляд застывает в изумлении при виде того, что, простите, кто в коляске.
Прошло некоторое время, естественно, в работе все забывается или хотя бы отходит на второй план, но я не могла забыть эту непонятную женщину и ее спутника. Как-то они мне не давали покоя. Я спрашивала своих клиентов, не знают ли они эту странную пару, и они отвечали, что еще как знают. Этот мужик – ее муж, живут они на Красном Соколе – ну, ты знаешь этот наш пригород, где почти  уже лес начинается. Да, мол, вот, ее зовут Валя, она такая с рождения, увечная, но она полностью нормальная, с ней можно разговаривать, она даже  поумнее некоторых здоровых и нормальных. Все же как-то это  забылось, жизнь и работа продолжались. 
Как обычно, я записывала людей на прием по телефону – позвонят, назначаешь время и ждешь. И вот раздается звонок, отвечаю «да» и предлагаю в двух словах рассказать, в чем дело. Женщина изъясняется четко, вопрос ее  в том, что все жильцы дома недовольны управляющей компанией, и есть за что,   завтра будет собрание около подъезда, хотелось бы, чтобы на нем поприсутствовал независимый юрист и помог разобраться, кто прав – мы или компания. Голос у женщины был такой, о котором обычно говорят «прокуренный»,  в наше время это не редкость, женщины курят на улице во всю ивановскую.
Я спросила адрес,  записала: Красный Сокол, дом такой-то, квартира такая-то, и завершила дела того дня. Как-то меня царапнул Красный Сокол, но я не поняла, почему. Когда я назавтра пришла по адресу чуть пораньше до начала собрания, дверь квартиры на первом этаже открыл мне этот самый мужчина,  в прихожей стояла уже знакомая коляска. Я исповедую английский стиль общения. Ты знаешь тот анекдот? В Лондоне в автобус заходит человек в  трусах и в галстуке, а самый деликатный  пассажир его учтиво спрашивает: «Не  правда ли, сэр, сегодня очень жаркий день?».
Так и я – прохожу, как будто каждый день только и делаю, что общаюсь с разными калеками. Отчасти, так и есть, у меня было достаточно инвалидов, которых я посещала на дому, вроде этого бывшего милиционера, которого мы сегодня встретили. Но там были все приобретенные увечья. Один, например, Олег, стал колясочником,  его подстрелил охранник винзавода в тот момент, когда он, будучи безмозглым парнем, полез в цистерну зачерпнуть вина для теплой компании. 
Цистерны с виноматериалом в те годы обычно стояли за  территорией завода,  из них  отоварились уже черт знает сколько мужиков с бидонами, а вот Олегу не повезло: почему-то охранник в него выстрелил, хотя других не трогал. Может, заплатить за вино надо было ему в карман? Я бы тебе много чего могла рассказать на эту тему. У этого Олега не было тарзанских сооружений, как у Алеши, зато он постоянно делал сам уборку в своей комнате,  да, с мытьем пола, как  - представить себе не могу, мать нахвалиться его не могла.
…И вот я прохожу в квартиру. Квартира однокомнатная. Совершенно обычная, даже как-то тесновато заставленная. Все чисто и в порядке, уселась я на диван, Алеша мне выложил порядком переписки с управляющей компанией и администрацией города. Я все прочитала, разобралась, в чем там дело. Потом мы пошли на собрание возле подъезда, где состоялась обычная перебранка между жильцами и представителем управляющей компании – молоденьким юристом, совершенно без опыта. Ты можешь себе представить – тон собранию задавала увечная Валя, а все остальные – с нормальными руками, ногами и животами – только ей поддакивали, и мальчику юристу пришлось терпеть все нападки и блеять что-то невнятное.
Потом еще прошло какое-то время. Валя мне позванивала иногда, ненавязчиво, ей просто хотелось словом переброситься с кем-то из внешнего мира. Всегда спрашивала по делу, стараясь не занимать много чужого времени. И вот один раз она мне сообщает:
- Нелли Иосифовна, я тут недавно отправила письмо в редакцию, в Москву, просто рассказала о своей судьбе, и скоро ко мне приедет журналистка, будет меня расспрашивать, как я тут живу при моем-то состоянии здоровья. Просто как пример из жизни. Потом вам позвоню, расскажу, как и что.
Где-то через месяц Валя звонит и рассказывает: была, долго мы с ней беседовали, вроде сочувственная такая девушка, я все ей, как на духу рассказала про свою жизнь. Она сказала ждать, когда очерк появится в газете, мол, материалов много, очередь, как выйдет в печать, так мне газетку пришлют.
Ну, и я вместе с Валей тоже стала поджидать, когда придет эта газетка. Интересно все же, как журналистка будет это все рассказывать людям – такую нестандартную житейскую историю, там же надо проявить море деликатности – чтобы все рассказать, не обидеть человека и так далее.
                3.
Представь себе, через месяц выясняется, что эта девица оказалась настоящей халдой. Полиной ее звали, фамилия совсем малоизвестная. У меня до сих пор хранится ксерокопия газетной страницы: очерк большой, на всю полосу – ну, не как «Известия» форматом, а как «Комсомольская правда». Названия газеты не скажу, а то могут затаскать по судам, ведь по возмещению морального вреда исковой давности нет. Вроде и газета не бульварная, а вполне даже приличная. Я не представляю, как можно писать о человеке уникальной судьбы, с таким тяжелым уродством, такой тяжелой жизненной ношей,  и -  так беспардонно, безжалостно, цинично и мерзко. Я никогда  не читала такой пакости, написанной человеком, женщиной о другом человеке, женщине с таким тяжелым житейским бременем. Сколько бережного сострадания к Лукерье было у Ивана Тургенева в  очерке «Живые мощи»  -  столько хамского бесчувствия было  у этой московской халды.
Стоило  только взглянуть на заголовок. Через всю страницу посередине крупным шрифтом было набрано: «НЕДОДЕЛАННАЯ». Сразу: заголовок-оскорбление. Я понимаю,  у автора может быть шизофрения с одним выпирающим элементом диагностической триады – эмоциональная тупость, но ведь были и видели этот материал до публикации товарищи по цеху, редактор, ответсекретарь, наконец, главный редактор, которые могли бы остановить эту недожурналистку: «Полинка, а тебе не кажется, что это чересчур? Ведь наша газета считается еще и хорошей, ты какое клеймо на нас всех ставишь?». Никто не сказал, никто не остановил. Это было в 2001 году, когда можно было все. Вот и было в данном случае – все.
Сначала очерку предпосылалось «философское»  предисловие, в котором был обоснован хамский ракурс. «Акула пера» честно говорит, что у нее был грандиозный замысел написать о подвиге, когда помеченный таким физическим уродством человек прочел все самые прекрасные книги. Или: так закалила волю и поднабралась мудрости. Но оказалось, что Бог отнял тело, оставив одну голову, и должен был дать что-то взамен, оказалось – не должен. Оказалось: женщина-табуретка, инвалид с  детства, вместо рук у нее два куриных крылышка, сразу после бедра начинается стопа, половина спины у нее вздымается горным хребтом. Только с головой у нее все в порядке -  в обоих смыслах. Голова на ножках. Женщина-табуретка.
Павел, я это вступление пересказываю очень близко к тексту, я ничего не выдумала, ничего не преувеличиваю. И дальше автор нанизывает свои впечатления на некий стержень, который проходит через весь текст. Вот она (автор) вопрошает, мол, представляет ли сама Валя как ее при родах  тащат щипцами по кусочку из мамы, отхватили половинки ножек и две ручки…Это так автор преподносит предположительную причину Валиного уродства… Дальше она  описывает, как до пяти лет ее прятали от соседей, потом отдали в дом инвалидов и так далее.
Потом автор рассказывает, как Валя выходила замуж, даже беременная была от первого мужа, но был сделан аборт по медицинским показаниям. Дальше был второй муж – вот он, Алеша.  Все это автор описывает с хамской непосредственностью и любопытством, не забывая даже изобразить  свои собственные попытки   представить  то, как у них проходит  половой акт. И, наконец, апофеоз бесчувственного хамства: мол, самая большая ценность Вали – это ее уродство: только им можно выторговать себе что-то. С брезгливостью авторша пересказывает, как Валя не побоялась поехать в Москву, явилась в Думу, где ей объяснили, что пенсию увеличить нельзя, а закон они обязательно пересмотрят и пенсию добавят. Только это будет нескоро.
И странная концовка: мол, думала я, думала про этот подвиг и плакала в своей Москве. Так и написала: «в своей Москве». И, мол, не знала я, кого мне больше жалко – бездомную собаку, женщину-табуретку или весь мир сразу. Подумать только, какая жалостливая! И последняя фраза очерка: а может, я и не от жалости плакала вовсе, а от ужаса.
Две фотки к очерку втиснуты в текст: Валя пишет что-то на лежащем на полу листе бумаги, держа  пальцами  ног шариковую ручку, и вторая: Алексей,  муж Вали, держит ее на руках, как ребенка. В самом-самом конце - издевательский постскриптум: если вы хотите помочь Валентине, пришлите ей бисер: она сейчас осваивает новый метод вышивания. (Ногами вышивает, естественно). Адрес в редакции.
                4.               
- Нелли Иосифовна, - сказала мне Валя, - будем иск писать о защите достоинства?
И я ответила: будем. В общем, написала я иск честь по чести.  Обосновала все претензии к тексту и потребовала возмещения морального вреда за причинение  нравственных страданий натурализмом и бесцеремонностью, вторжением в частную жизнь, невыполнением п.5 ст.49 закона о СМИ, который обязывал автора получить согласие на распространение в СМИ сведений о личной жизни гражданина, а такого согласия не было получено.
Павлик, у меня большой юридический опыт. И раньше я все-таки считала, что самая  большая беда – это когда тебе отказывают в иске. Но по итогам этого дела я поняла: самая большая беда – это когда иск удовлетворяют, но решение выносят издевательское. Вале взыскали в возмещение морального вреда со средства массовой информации, вполне процветающего, одну тысячу пятьсот рублей. Мы просили сто тысяч, это мизер по сравнению с тем, какие суммы морального вреда  выставляют друг другу наши помойные «звезды». Как видишь, Паша, и суд счел, видимо, Валю вымогательницей, спекулирующей на своем уродстве…
 Я тут недавно наводила порядок в своей нише и достала  папки – три огромных добротных папки с зажимами, где были собраны  мои архивы за четырнадцать лет работы частным юристом. Мне почему-то попалось на глаза Валино дело, и я стала его читать. Конечно, это было тяжело  - все вспоминать. Я не плакала, как эта слезливая Полина, которая выбирала, кого ей больше жалко – бездомную собаку, Валю или весь мир. Но я до сих пор в недоумении: откуда берутся такие бесчувственные женщины-табуретки, как эта самая «журналистка» Полина, способные писать о людях, как о наблюдаемых в микроскоп микробах?
Соседи без всяких жалостливых  терзаний по-человечески жалеют Валю, ценят ее за неутомимость духа, несмотря на такой вот казус ее внешности, помогают, чем могут. Директор одного нашего завода покупал Валины вышивки бисером, которые она действительно мастерски делает ногами за отсутствием рук. Иногда соседи даже просят Валю написать для них  заявление в какую-нибудь контору.  Просят – те, у которых есть голова и руки и все физическое здоровье. Они не могут сами написать заявление или жалобу, а она – может.
…Прошло с того времени более двадцати лет. Я все думаю: где эта Полина, употребившая свободу печати, как туалетную бумагу? Я не удивилась бы, если бы узнала, что ничего хорошего у нее в жизни не было и нет. Вот где женщина-табуретка, у которой есть руки и ноги, а с головой не в порядке, не так, как она усмотрела у Вали – с головой в порядке во всех смыслах. Я бы не хотела, чтобы у меня была такая сестра, дочь или подруга, как эта Полина. Вот ее мне искренне жаль, потому что у нее нет ни такта, ни сочувствия, ни сострадания к людям, а вместо этого у нее жажда ужаса. Ведь она в себе разобралась, что плакала она не от жалости, а от ужаса, что как раз говорит о ее эмоциональной тупости, а значит, и психического неблагополучия. Получается, она выставила на всеобщее обозрение не только Валину беду, но и свою.
                5.
…Когда я пришел домой после прогулки и стал переобуваться, оказалось, что все мои подошвы покрыты липким слоем тополевых почек. А я, каюсь, и не увидел сразу этой весенней приметы – настолько впечатлил меня рассказ Нелли. Даже не хочется после этого называть ее Нэлкой. Это какая же у человека была работа – разгребать человеческие беды.
У меня никак не выходила из головы эта Валя. И еще больше я думал о Полине. Сам я журналист, и эта Полинина лихость – чужую беду руками разведу,  так она чувствовала. У нас в газете не стали бы такое публиковать. Точно бы зарезали этот очерк. И эти крокодильи слезы в конце не убеждают. Она их для украшения в конце поставила, чтобы не так бросались в глаза ее жестокость и бесчувствие. Может, и бессознательно она все это сделала, не специально.
Жестокие люди не думают: вот я такой жестокий и я хочу таким быть. Нет. Они и сами чувствуют свою ущербность, но маскируются даже перед  собой. Ужас она почувствовала и плакала она от жалости ко всему миру. Нет, конечно, Во-первых, она не плакала вообще. Она просто врет. Потому она и поехала в нашу Сибирь из «своей Москвы», что она прочитала Валино письмо и не почувствовала ничего, кроме любопытства. Захотелось своими глазами посмотреть, покопаться в человеческом горе.
Я, конечно, люблю мудрствовать. Но мне кажется, потому очерк получился такой злой и бесчувственный, что Полина ощутила Валино превосходство над собой. Есть люди, которых вечно что-то грызет и мучает, может, на этот раз ей  (Полине) показалось, что появился хороший повод выпрыгнуть из своей посредственности, вот она так лихо и расправилась с женщиной-табуреткой. А получилось наоборот. Табуреткой оказалась сама Полина.
И судья тоже хороша – почувствовала в журналистке родственную душу. Она, видимо, тоже привыкла судить не людей, а нечто вроде табуреток. Даже Ленин, который, это теперь известно каждому, был очень жестоким человеком, писал по какому-то поводу о своих чиновниках: мол, бывает, что решение формально правильное, а по существу  - издевательство.
Мне кажется, сила этой Вали в том, что она не хныкала о своей горькой судьбе, а жила так, как ей было дано этой самой судьбой. Судя по тому, что она еще людям и заявления писала, и собрания против управляющей компании собирала, Валя  - сильный человек. Она пользовалась своим разумом так, как если бы она была физически полностью здорова.
Меня, может, больше всего потрясло еще и такое второстепенное дело, что на суд-то в Москву она ездила сама, ничего не сказав Нэле, со своим Лешей. Представляю, как там весь вагон поезда и весь зал суда, хотя и полупустой, сейчас на суды как в театр не ходят, -  смущался от соседства с такой вот невозмутимой Валей. Думаю, если бы она плакала и рвала на себе волосы, и очерк у Полины был другой, и судья взыскала бы с газеты как надо. 
Они не могли понять, как в таком искалеченном теле могло жить человеческое достоинство, вот это их, физически здоровых, обыкновенных людей, всегда считающих себя недооцененными, копошащихся в своих карьеристских заботах, и оскорбило. Подумать только, калека, глядеть на нее без страха невозможно, а права свои отстаивает, ничего не боится. Хочет – письмо в редакцию пишет, хочет – в суд является собственной персоной. Им бы больше было понятно, если бы Валя тихонько себе жила в уголке дома инвалидов и не возникала.
Да, вот еще что я забыл записать из Неллиного рассказа: после поездки в Москву Валя задумалась: а не переехать ли ей в дом инвалидов. Все выяснила – юридическую подоплеку, в особенности то, что квартиру за эти блага надо отдавать государству, что ехать туда надо с Лешей, иначе ему жить-то будет негде, да  он и сам инвалид первой группы, как Валя, в приватизации участвовал. Как-то договорилась временно пожить, осмотреться. Пожила. И что вы думаете? Посмотрела, как и что в этом доме инвалидов, и послала государство подальше с его заботами квартиру урвать от инвалида, а дать ему за эту квартиру горстку благ по государственной мерке, то есть, весьма скудно. В общем, вернулась она к себе в квартиру. Жива ли она теперь? Нелли этого не знает.  Не решается лезть с доброхотством ни с того ни с сего.
Невольно думаешь: как мы бездарно своей жизнью распоряжаемся, а ведь руки-ноги есть, с детства не инвалиды, а все живем с какими-то оговорками, все нам чего-то не  хватает, а что-то все время лишнее – мешает.  Ничего со своей жизнью не делаем разумного и полезного. И в голове не держим, что можно все устроить как-то по-другому.
23.05.2023г.