Дикая степь... Глава 24. То Таня, то Маня

Время действия - зима 1739-40 г.г.

Морозец прихватывал припорошенную снегом дорогу, щипал нос, румянил щёки. Петруха заскочил в церковь — от людского дыхания было душно, пламя свечей разливалось в туманной пелене, огоньки плыли, соединялись в одно большое сияние, охватывавшее молящихся прихожан со всех сторон.

- Алилуйя, алилуйя, алилуйя… - разносилось под сводами храма.

- Господи, помилуй! - перекрестился Петруха, пробираясь вперёд.

Недовольно шикнула, оглянувшись на него, дородная казачка в цветастой яркой шали, пихнула в бок. Хотел было Петруха ущипнуть нахалку за пышные телеса, но торжественное сияние свечей размягчило его душу, и он сделал вид, что не заметил тычка вовсе.

На большом серебряном паникадиле места свободного не было — всё уставлено большими и маленькими свечками. Пока Петруха высматривал, куда пристроить свою, оказалось, что своя-то поплыла от тепла рук, изогнулась лебединой шеей. Петруха озадаченно оглядел её, попытался выпрямить, боясь сломать, и тут же услышал дерзкий короткий смешок.

Воткнув наконец свечку в песок, Петруха огляделся — и обомлел. Стояла рядом с ним красавица, каких и не видал он ещё на свете. Глаза большие, светлые, выпуклые, носик аккуратный, губы будто вишенки. Из-под праздничного платка выбивались завитки русых волос. А сама-то сдобная вся, белая, пальчики из рукавов легкой шубки выглядывали — точеные, будто и не знали они тяжелой работы.

У Петрухи дыханье перехватило, забыл, что руку поднял для крестного знаменья, так и стоял с зависшей в воздухе щепотью.

- Ну, чего пялишься? - прошипел кто-то в ухо. - Небось, не на ярманку пришёл, а в храм святой.

- А… - машинально откликнулся Петруха, перекрестился и стал пробираться к выходу.

Рождественская служба продолжалась, читались псалмы во славу Младенца Иисуса, а у казака в голове только она — девица чУдная, красоты неописанной.

- Ты чего же это от службы отлыниваешь? - раздался голос рядом.

Петр оглянулся — рядом казак стоял, а кто — не разглядеть в темноте было.

- Да там и без меня народу полно — не протолкнуться, - смущённо ответил он.

- Церковь-то маловата для крепости нашей, это верно, - согласился незнакомец. - Да нам и этого хватит. Исповедаться да причаститься — первое дело казаку, а службу пускай девки с жёнками стоят.

Петруха потоптался на месте, не зная, что отвечать. Положа руку на сердце, к церковным службам он не привычен был. Жил с отцом всегда вдали от больших станиц да городов, там, где попа днём с огнём не сыскать было, а уж про храмы и говорить нечего.

- Так ты чего же стоишь, ждёшь кого? - не унимался незнакомец.

- Нет… да… - растерялся Петруха. Он уже и в самом деле не знал, почему стоит на морозе, вслушиваясь в голоса, доносящиеся из церкви.

- Ну-ну… - усмехнулся казак. - Не заколей, смотри.

Он ушёл, а Петруха всё топтался на месте. Не шла у него из головы та девица, всё думал мОлодец — чья такая, отчего не видал он её раньше. Хорошо бы такую хозяйку в их с отцом курень. А вдруг да нехорошо? Руки у ей совсем не крестьянские. На Марьины-то взглянешь — сразу видно, всяко дело знает. И на Анфискины, и Агаши Савельевой тоже. А вдруг то барыня какая в крепость на Рождество прибыла? С другой стороны, одёжа на ей как на всякой казачке, не барская, хоть и богатая.

И опять вставал перед взором Петрухиным образ девичий, глаза большие да губы-вишни. Эх, греховодник, в святую-то ночь не об душе думать, а о земном, корил себя казак, и тут же снова погружался в мечты о ней.

Наконец распахнулись двери церкви, стали выходить прихожане, службу отстоявшие. Петруха насторожился, отступил в темноту, а сам всё на освещенный проём смотрел, ждал, когда она появится.

Чёрные фигуры людей в сиянии свечного света всё выходили и выходили, а её всё не было. Один раз только показалось Петрухе, что она появилась, но нет, девица была в кафтане простом, да и платок по-другому покрыт. Наконец она возникла в проёме, оглянулась на кого-то, засмеялась, блеснув ровными зубками, кивнула и выпорхнула в морозную стылость ночи.

- Таня, айда к нам! У нас пироги с калиной! - крикнул девичий голос.

- А у нас с зайчатиной да с яблоками, давайте вы к нам! - засмеялась красавица.

- А что же, и придём! - задорно ответил голос. - Ждитя, скоро будем!

Таня… Значит, Таней её зовут. Пироги… Таким уютом от слов Танюшиных пахнуло, таким невыразимо женским и заманчивым, что сердце Петрухино заныло. Когда-то давно, когда жива ещё была матушка, в их курене тоже жили запахи печёного хлеба и пирогов.

Наутро, едва рассвело, Петруха к Фунтику кинулся. Фунтиком казаки меж собою называли тощего лавочника Евсея, у которого можно было купить всякую мелочь, от иголки до сахару.

- Что у тебя, Евсей, скусного имеется? - скрывая за развязным тоном свою робость, спросил казак.

- Смотря для кого… - ухмыльнулся Фунтик. - Ежели, к примеру, для коня, то ему торбу овсеца будет скусно, а ежели для коровы — она такого есть не станет, нееет…

- Ты мне давай такого, что девки любять! - Петруха облокотился на деревянный, залоснившийся от времени прилавок.

- Ах, девки… - понимающе кивнул Фунтик. - Для девок у нас есть пряники.

- Прошлогодние, небось? - небрежно сморщился Петруха.

- Девки визжать от удовольствия будут! - авторитетно заявил лавочник. - Бери. Фунт?

- Пол… А! Сыпь фунт!

- Сей момент! - с готовностью откликнулся Евсей.

Ну фунт пришлось всего ничего — пять пряников всего-то, но денег лавочник запросил, словно добрые полсотни отвесил. Петруха только рукой махнул — мошенник, да ведь другого нету.

- А в чем дарить-то станешь пряники, а? - вкрадчиво спросил Фунтик. - Неужто горстью из кармана вынать будешь?

- У тебе есть чего…? - замялся Петруха.

- А вот погляди! - Фунтик выставил на прилавок жестяную коробочку, затейливо разрисованную цветами.

- Эх ты!!! - восхищенно сказал казак. - Сколько?

Коробочка стоила баснословных денег.

- Или вот такое, - лавочник достал с полки березовый туесок. - Тожа сгодится.

Петруха посмотрел на туесок — хорошая штука, удобная, и стоит, поди, поменьше жестянки. Однако… Тане простой туесок не поднесешь. Не по чину будет. Такой царь-девице и подарок нужно делать царский. Эх, была не была! Петруха махнул рукой:

- Складай пряники в коробку!

Таню он караулил у того куреня, куда вошла она ночью после службы. Появилась девица с коромыслом да пустыми ведрами, одета простенько, однако Петруха её сразу признал.

- Наше почтенье, - с нагловатой ухмылкой и трепетом в душе заявил он.

- И наше вам… - удивленно подняла тонкие, будто подрисованные брови казачка. Хороша, эх, хороша! - Кто ты? Откуда взялся?

- Здешний я. Калмыков Петр.

- Не знаю такого, - поджала губы девица.

- Мы тут с лета. Из Белокозовской станицы прибыли. А я вам гостинца принес, Таня. Угощайтесь! - Петруха протянул девушке расписную жестянку.

- Я не Таня. Меня Маней кличут, - голос казачки стал колючим, она зло передёрнула плечами и пошла прочь.

Пётр посмотрел ей вслед озадаченно. Надо же, а ведь он ясно слышал ночью, что её называли Таней. Может быть, обознался? Да нет же, это она! Глаза светлые слегка навыкате, завитки волос вокруг лица, губы-вишенки. И пышнотелость, и стать её. Она! Значит, послышалось…

А что ж она гостинца не взяла? Может, не по душе пришёлся? Тогда нужно другой подарок сделать!

Метнулся Петруха к Фунтику:

- Евсей, а может, у тебя шаль найдется?

Почесал лавочник затылок, усмехнулся:

- Найдется, отчего же… Самолучший индийский полушалок. Вот, держи!

Вытащил из какого-то закутка сверток, раскрыл его — мать честная! У Петрухи ажно в голове помутилось от яркости и пестроты. Схватил он шалёнку, мнёт её, глаз отвести не может:

- Сколько?

Назвал лавочник цену такую, что у Петра чуть шапка с головы не свалилась:

- Так на энти деньги цельного коня купить можно!

- Можно. Да ведь этот полушалок того стоит.

- Нету у меня, Евсей, таких денег… - Петруха с тоской в голосе положил вещь на прилавок.

- Отдашь потом. Только тогда уж больше будет, за ожиданье-то!

Подумал Петруха, почесал затылок, вздохнул тяжко:

- Давай.

На следующий день оделся казак почище да пофасонистее, шапку новую достал, сапоги начистил, к дому заветному пошел с утра пораньше. Продрог на морозе, покуда дождался. Вышла девка из дому, увидела Петруху, глазами засияла:

- Доброго утречка.

- И вам доброго. Оченно рад видеть вас, - язык у казака еле ворочался, то ли от волненья, то ли от мороза.

- Вы к нам али мимо проходили?

Вздохнул Петруха, решился:

- К тебе я пришел. Никак ты из головы у мене не выходишь. Сразила ты мое сердце наповал.

Засмеялась девушка довольно, разрумянилась.

- Хотел тебе гостинца подарить в честь праздничка. Может, понравится?

Достал полушалок, развернул, у девки глаза от восторга загорелись.

- Тебе, Маня, оченно к лицу будет! - сказал Петр, протягивая подарок девушке.

Однако лицо у девушки отчего-то посуровело, брови тонкие нахмурились:

- Вот и дари Мане! А я — Таня! - подхватила вёдра и пошла прочь, покачивая крутыми бёдрами.

- Вот тебе раз! - всплеснул руками Петруха. - Шутки деваха шутить изволит… То она Таня, то Маня.

Пошел в огорчении домой, полушалок в сундук засунул, где уже лежала расписная жестянка с пряниками. Прилёг на лавке у печи, теплом его разморило — намерзся за утро, пока красавицу свою караулил. Заснул казак крепким сном.

И снится Петрухе, будто идет он под венец, а невесты никак увидеть не может. И силится он рассмотреть — да не получается, ускользает от него образ девичий. Вот уже и поп подошел, крестом машет, а он суженую свою узнать пытается. Потом догадался — надо послушать, что священник скажет, какое имя назовёт. «Венчается раб Божий Пётр...» - выпевает над его ухом сочный голос, а у него сердце замирает — кто же. «… рабе Божьей...»

И в самый тот момент, когда должно было прозвучать заветное имя, грохот раздался. Вскочил Петруха, спросонья понять ничего не может:

- Что? Кто это?

Оказалось, проспал он до самого вечера, а шум оттого, что ввалились в курень в облаке морозного пара молодые казаки. На всех рожи отвратительные святочные напялены да шубы, наизнанку вывернутые.

- Петруха, айда с нами девок пугать!

- Да я что ж, староват я уже для колядок-то…

- Святые дни для всех одинаковы! Неча дома сидеть, айда!

Кто-то напялил на Петра маску, кто-то накинул ему на плечи старый солдатский плащ, а он и оглянуться не успел, как на улице оказался. Ходил следом за всеми, смотрел, как молодежь веселится, удивлялся — в Белокозовской-то он такого не видал. В каком курене чарочку подносили, в каком пирогами угощали. Петруха-то, почитай, с самого утра крошки во рту не держал, вот у него с тех чарочек в голове-то и зашумело.

Идти бы домой, да только толпа ряженая к дому знакомому приближаться стала. Как магнитом тянуло казака туда, хоть одним глазком бы ещё раз на своенравную красавицу посмотреть. Пощупал рукой лицо — харя безобразная на месте, ежели что — не признает девка его.

С песнями да прибаутками ввалились в курень — добротный, просторный, и руку женскую сразу видно. Баушка старая ряженых приняла, угостила чем могла, да наружу выпроводила. А Таня к гостям не вышла. Петруха от горького разочарования даже харю с лица стащил. Только успел снять — глядь, а девка-то с толпой подружек к дому идет. В лунном свете хорошо видно — хохочет она задорно, кружится, а полы шубки вокруг неё будто колокол подымаются.

Застыл Петруша на месте, красотой девичьей налюбоваться не может. А Таня увидела его и пуще прежнего хохочет. Подружки её тоже смеются, шепчутся меж собою. Потом увидели они кого-то за спиною у Петра, руками замахали — идите, мол, к нам! Оглянулся казак — волосы под шапкой у него дыбом встали. Позади него опять Таня с подружками. Смеётся, в шубку кутается, язык ему показывает. Тимоха обратно повернулся — не исчезла ли девка на прежнем месте — нет, на месте. И впереди она, и позади тоже она.

«Сдурел видно! От любви ума лишился!» - подумал Петруха и опрометью домой кинулся. А вслед ему свист, хохот понеслись.

Прибежал в курень сам не свой, отцу промычал что-то невразумительное да на лавку к теплой печке скорее. Уснуть, не думать про горе своё. Может, во сне ум обратно вернется.

Утром встал — голова трещит, во рту будто стадо коров ночевало.

- Ты чего это? - спросил его отец, ставя на стол миску квашеной капусты да ломоть хлеба. - Вчерась прибежал сам не свой, со мной разговаривать не схотел. Чего стряслось-то?

- Умом я, батя, тронулся.

- Это как? - удивился Митрий. - Перепил, небось, вина, вот и показалось. Поди, поешь маненько, и назад твой ум встанет.

- Эх, батя… - горестно вздохнул Петруха и поведал отцу о своих злоключениях.

- Вон чего… - усмехнулся Митрий. - То-то я думаю, где это ты пропадать стал. Хозяйку в курень нам не помешало бы. И внучат понянькать пора мне уже. Чья она дочка? К кому сватов засылать?

- Не спросил… - растерянно сказал Петруха. - Где живет, знаю, а как родителев её зовут — не узнавал.

- Вот те раз… - огорчился отец. - Ты вот что. Бери подарки свои и к отцу её поди. Скажи, так, мол, и так. Ндравится, мол, твоя дочь мне. Да иди, иди, не робей. Ты же казак! Ты в бой ходил не раз, а тут из-за девки конфузишься…

Взял Петруха гостинцы, за пазуху сунул, пошел. «Господи, Исусе Христе, Сыне Божий! - бормочет. - Помилуй мя, грешного!»

Пришел в знакомый курень — сердце едва из груди не выскакивает. Встретил его казак — отец Тани. Встретил, приветил, за стол усадил.

- Ты же, - говорит, - сынок Митрия Калмыкова?

- Ага…

Голос у казака знакомый. Слыхал его Петруша где-то, а где — вспомнить не может.

- Так я Кондрат Меньщиков. Я батю твово ещё молодым помню. Вот как ты теперь. Мы тогда в Табынской крепости службу несли. Добрый казак. А ты к нам по какому делу-то?

- Вот, дядька Кондрат… - поднялся с места Петр. - Дочка твоя по душе мне пришлась. Ежели и я ей по ндраву, то в жены бы я взял её.

- Вон оно что… - огладил бороду Кондрат. - Не пожалеешь?

- Не пожалею! - решительно рубанул рукой воздух Петруша.

- А каку дочку-то брать будешь? - в глазах у старого казака плясали чёртики.

- Таню. Или Маню. Заморочила она мне голову — то так скажет, то эдак.

Расхохотался Кондрат:

- Да уж, дочки у меня с карахтером, норовистые. Смотри, Петруша, потом локти не кусай, ежели что.

- Да погоди, она сама-то согласная ли?

- А это мы чичас узнаем. Эй, девки! - крикнул Кондрат. - А ну, выходите. Жаних к вам пришёл, сватать будет.

- Да ты чего всех-то дочерей зовешь? - нетерпеливо спросил Петруха. - Мне только одна полюбилася.

- Какая из них?

Глянул Петр на вышедших из женской половины девушек и обомлел. Перед ним стояли две красавицы, похожие друг на друга, будто две капли воды.

- Эх ты!.. - вырвалось у Петрухи.

Значит, не рехнулся он вчера, и не с перепою ему мерещиться стало. И называли девки себя по-разному, потому что к разным он и подкатывал.

- Так что? Какую берешь? - весело спросил Кондрат.

Посмотрел Петруха — одинаковые сестрицы, да не совсем. Вроде похожи, а стоят рядом — и несходство видно. У одной из них и стан был прямее, и шейка чуть длиннее, взгляд теплее и весь облик как-то добрее и мягче.

- Вот эту! - Петруха взял её за руку.

- Что, Таня, согласная ты за Петра Калмыкова замуж идти? - с улыбкой спросил отец.

Опустила глаза Таня, зарумянилась.

- Так я гостинцы-то… - вспомнил Петруха о подарках и полез за пазуху. - Вот, это тебе!

- Хорошие гостинцы, дорогие, - одобрил Кондрат. - Не поскупился ты ради невесты.

Таня ещё больше раскрасневшись, приняла подарки, прижала их к груди.

- Ну, девки, идите теперя. Мне с зятем будущим погуторить нужно.

Ушли сестрицы, а у Петрухи радость в груди не умещается, из глаз плещется.

- Не прогадал ты, Петруша. У Тани нрав помягше. Маня-то у меня строга, ух как строга! Не всякий с ней уживется. Ну да и ей найдется пара.

Петруха со счастливым видом помотал головой.

- А я как тебя возле церкви увидал, сразу понял, что ты девку какую-то выглядываешь! - сказал Кондрат.

Только теперь вспомнил Петруха, где слышал его голос. Это же тот самый казак, который к нему в рождественскую ночь подходил! Вот ведь как случается — жил себе, о женитьбе не помышлял, на девок особо не смотрел. Да только Господь Бог сам всё устроил. В Святую ночь послал ему и суженую-красавицу, и тестя доброго, и надежду на светлое будущее.

Продолжение следует...