Дикая степь... Глава 26. Я об этом позабочусь...

Время действия - лето 1740 г.

- Эх, печет-то как… - Тимофей смахнул со лба пот. - Будто лето вернулось!

Он огляделся. Не лето… Нет уж того безмятежного птичьего щебета, который радует душу в июне, нет июльского стрекота кузнечиков и сверчков, не жужжат весело пчелы. Будто замерло всё кругом, витали в воздухе запахи созревших трав, колготились в небе сбивающиеся в стаи грачи. Скоро, скоро уж дохнёт с севера морозом, опалит пока ещё зеленую листву на деревьях, покроет землю тонким слоем инея. Но пока что держится тепло за своё, не уходит. По утрам разве что зябко немного. А места здесь другие, не такие, как возле Белокозовской. Там горы бархатные волнами стоят, будто рябь на воде застыла. Тут — холмы невысокие, глинистые, речушки тихие, водопады в овражках. Совсем другие места…

Вздохнул Тимофей. Самые лучшие, сладкие годы в Белокозовской прошли. Было в станице народа не много, жили одной семьёй. И здесь будто бы прижились они, а всё же не то. Народа полно — одних казаков почти полтыщи, а ещё женского населения сотни две, да приезжего люду… Иной раз и не знаешь, как зовут человека, где живёт, откуда прибыл. А может быть, оно и к лучшему! Легче затеряться в такой толпе.

Тимофей въехал в крепостные ворота, направился на свою улицу. Марья с ребятишками, небось, на огородах. Уродились нынче лук да чеснок — пересушить да увязать надо, дел полно, да ещё и морковка не прибрана стоит.

Однако Марья была дома, хлопотала возле уличной печи. Обернулась, посмотрела странно, усмехнулась. Всё-таки есть что-то в ней колдовское, не одному знахарству её бабка Агафониха обучила…

- У Меньщиковых гости, Танюшка прибегала — просила помочь с угощеньями, - улыбаясь одними глазами, сказала она.

- Знать, дорогие гости? - спросил Тимофей, ныряя в прохладу малухи.

- Может, и дорогие. Манечку сватать приехали, - вошла следом Марья.

- Приехали? - удивился Тимофей. - И издалека ль приехали?

- Да не сказать, чтобы… Из Сакмарской крепости.

- Из Сакмарской… - под ложечкой у Тимохи заныло. - Тридцать пять вёрст всего отсель, а у мене за цельный год духу не хватило туда наведаться.

- Боисся? - Марья вытерла руки полотенцем.

- Боюсь, - Тимофей тяжело опустился на лавку. - Боюсь, что опять всплывёт моё мужицкое происхожденье. Что найдется ещё какой-нибудь Трифон, который напишет на меня кляузу, что опять бечь придется. Куды мне с малыми ребятыми бечь…

- Да ведь всё равно встретимся с кем-нибудь из Сакмарской. Ежели сосватают Маню, роднёй станем.

- Она-то что, согласная? Ндравом девка не проста. А согласится — каково с нею жить будет супружнику ейному…

- Поглядим. Может, и сладится всё. Тоже, небось, обидно девке — Таня уже замужем, к зиме, глядишь, казака родит, а у неё даже друга сердешного нету. На вот квасу выпей, жарко сегодня. Последние деньки лето добирает, - Марья поставила на стол кувшин, завязанный тряпицей.

- Чего у ней с Максимом-то вышло? - Тимофей развязал лоскут, подул, отгоняя плавающие сверху кусочки хлеба, с наслаждением хлебнул кислого питья.

- Обычное дело. Влюбилась в него, а он с походу жену себе привёз. Вот и взыграло у девки ретивое.

- Не пара они, ох, не пара. Оба будто порох.

- Это верно. Только когда у человека мечту отымают, он уж не думает, хорошая то была мечта аль нет.

- Видал я — Таня к нам прибегала, а посля того гляжу — ты ножик спортила… - Тимофей внимательно посмотрел на жену.

- Ничего твоему ножику не сделацца, - Марья отвернулась, доставая что-то на полке.

- Откуда ты всё знаешь? Неужто бабка Агафониха тебя всему обучить успела?

Марья оглянулась, взгляд её был немного растерянным:

- Ты об чём это?

- Лечить умеешь, зверьё всякое тебя слушается. И Манька от Максима отшатнулась, небось, не без твоей помощи. Ножик-то не сам собою почернел. Не сгубишь ли душу свою?

- Боисся, что я колдовкой стала? - Марья медленно подошла к мужу, села рядом.

- Не боюсь. Я тебя и колдовкой приму. Об тебе думки. Раньше только раны лечила да роды примала, а теперь...

- Я, Тимоша, поначалу-то знала только то, что баушка Агафониха мне говорила. А потом… Это ещё там, в Белокозовской было… Потом вспомнила, что старенька она. Помирать станет — дар свой кому-то оставить должна будет. И будто спросил кто в голове моей — а ты, мол, взяла бы? Я и говорю — взяла бы. Посля того и приключилося со мной…

- Что приключилося? - не понял Тимофей.

- К примеру, мою руки в воде — а вода студеная, аж кости ломит — выну руки, а от них будто парок, будто от раскаленной сковородки. Глядь — а руки-то сухие, словно бы и не мыла. Али вот — гляжу на раскрытую дверь и думаю — закрыть, мол, надо. И тут же она — скриииип… закрылась.

- Показалось тебе! Не могет такого быть!

- А плоше всего было вот что. Иду однова по станице, а навстречу урядник наш Тит. А мне так не хотелось, чтобы он про тебя спрашивал… Ты тогда прихворал маненько. Эх, думаю, как бы хорошо было стать невидимой. Иду, а он мне ни гу-гу, как будто и не замечает. Я ему поклон, а он будто скрозь меня смотрит… Ну, я, проходя, и задела его рукой. Он оглянулся — кто это, мол, а меня так и не увидел. И поняла я, что нет больше баушки Агафонихи, а дар её на себя я приняла. И так я, Тимоша, спужалась… так спужалась… Кинулась под иконы и давай просить, чтобы, значицца, что от нечистого, то ушло от меня. А что от Бога, чтоб осталось.

- Ушло?

- Ушло… Не совсем ушло. Знаю, что если схочу… если сыму с себя крест… то всегда у мене получится дурное. Только я от Господа нашего Исуса Христа отходить не буду, ты не боись. Дар приняла, чтобы людям хорошее делать. Маню-то, видно, Корсачиха одурманила чем-то, вот она и пошла по дурной дорожке. Взялась на живых свечки за упокой ставить. Как тут не помочь! И Танюша отмолила её, умница.

- Марья…

- А?

- А откуль ты знаешь, что делать надо?

- Знаю, и всё… Само приходит откуда-то.

- Знахарка ты моя… - сказал после долгого молчания Тимофей и обнял жену.

- К Меньщиковым-то пойдешь? - улыбнулась Марья. - Танюшка наказывала вам с отцом приходить непременно.

- Пойду, что ж теперь… Ежели Маня согласие дала, то всё равно встретимся.

- Тогда собирайтеся. Мне уже из печи пироги вынать пора.

Возле Меньщиковского куреня колготились, сновали женщины, курилась уличная печь, пищали ребятишки в предвкушении гостинцев.

- Что Маня-то? Согласная? - подошла Марья к раскрасневшейся от радостных хлопот Тане.

- Согласная. Но с условием…

- Это с каким же?!

- Свадьбу играть ближе к Рождественскому посту. А ежели до того раздумает она, чтобы не неволили её.

- Что ж, разумно, - одобрила Марья. - Как жених-то, хорош?

- Хорош. Не молоденек. Вдовый. Однако же казак видный.

- Вот как… - хмыкнула Марья. - Как же зовут его?

- Трофимом.

- Трофимом… Уж не тот ли…

- А? - обернулась Таня с непонимающим видом.

- Это я так, Танюша, про своё, - ласково улыбнулась Марья.

- Да вы проходите, проходите в дом! Родня же! Знакомьтесь с женихом!

Тимофей шагнул в курень первым. Снял шапку, перекрестился на образа, повернулся к сидящим за столом:

- Здорово живёте, казаки!

Следом за ним вошел Никанор, приветствуя гостей.

- Слава Богу! - загалдели за столом.

- А это мой брат Калмыков Никанор! - хмельным голосом сказал Митрий. - И сынок евойный, братанич, значицца, Тимофей. А Марья-то, Марья-то где?

- Зайдет сейчас, помогает со стряпнёй! - весело ответил ему Никанор. - Кто же из вас, казаки, роднёй нам станет?

- Я, - поднялся из-за стола статный казак с седой прядью надо лбом. - Трофимом меня зовут. Трофим Кагуров.

- Трофим..? - замер Тимоха, глядя на лицо будущего родственника. - Трофим…

- Знакомы вы будто бы? - Кондрат удивленно переводил взгляд то на одного, то на другого.

- Знакомы..? - Тимофею хотелось кинуться к Трофиму, обнять его, но какой-то страх не давал ему сдвинуться с места.

- Тимоха… Это… ты? - тихо спросил жених.

- Я…

- А… Марья..?

- Да чичас Марья зайдет! Ты и Марью знашь! - радовался Кондрат. - А вы, казаки, не стойте, не стойте! За стол скорее садитесь.

Счастлив был старик, что нашлась его непокорной дочке судьба. Печалило, что придется с ней расставаться, однако же что поделать — девичья судьба такая, да и рядом оставалась Таня. Другое чувствовали Никанор с Митрием, поняв, что встретил Тимофей кого-то из старых знакомых. И чего от этих знакомых ждать — пока не знал никто. Петруха, хоть и заметил заминку, однако же был уверен, что всё закончится благополучно, потому что вид будущего свояка внушал ему доверие.

Да, не молод уже оказался Трофим. Видно было, что много он в жизни своей повидать успел. Однако же лицо его не сделалось ни жестоким, ни злобным. Казалось оно скорее печальным, как будто пережил человек великое г ope.

Вошла наконец Марья. Вошла, поздоровалась приветливо. Опустила глаза смущенно, когда вбежавшая следом Таня представлять её взялась. Потом уж, за столом, бросила быстрый взгляд на Трофима. Убедилась, что был это тот самый казак, который увивался вокруг неё в Сакмарской крепости, угощал её орешками на крыльце Селиванова дома, а потом вызволял её из лап Трифона. Вот, значит, с кем судьба их сводит снова. А Трофим только раз посмотрел на неё, грустно улыбаясь, вспоминая молодые свои годы. Ах, юность, как быстро пролетаешь ты, уступая место неспешной зрелости!

Гуляли казаки до самого вечера, а на ночевку Калмыковы гостей по своим куреням развели. Жениха — к Тимофею в малуху, товарищей его — к Петру да к Ермолаю с Савелием.

- Как живёшь, Тимофей? - спросил Трофим, когда остались они наконец одни. - Рад, что встретил тебя здесь. Слух у нас был, что Трифон с братцем своим Степкой кляузу на вас написали. Из-за этого и выжили их из нашей крепости.

- Из-за той кляузы до сих пор, будто зайцы, по миру скачем… - с горечью сказал Тимоха. - Числились бы мы просто мужиками беглыми — другой спрос был бы. Так он же на нас возвел напраслину, будто мы с татями и разбойниками в сговор вступили…

И поведал Тимофей историю своих скитаний. Про то, как едва не угодили они с Марьей на рудники, как пОтом и кpo вью зарабатывали право своё казаками называться, как не давало им покоя прошлое, всплывая время от времени то Трифоновыми проделками, то Фрицкиным доносом.

- А ты-то как? Про себя расскажи… - попросил Тимоха Трофима.

- Я-то? Долго Марью твою забыть не мог. А потом… Поехали мы как-то с атаманом к степнякам, коней смотреть. В тот год они на нашей стороне Яика кочевали, потому как бескормица была. Там, в ауле, я девчушку увидал… Сама маленькая, тоненькая, будто статуя, что в барских домах ставят. Глазищи огромные — не гляди, что киргизка. И такие эти глаза были… иной раз как у оленя раненого, иной раз как у дитёнка доверчивого, а другой раз посмотришь — столько в них соблазну… Запала она мне в сердце, крепко запала. Я когда время выдавалось, тайком ото всех к ней ездил. А к осени, когда уж откочевывать аул собирался, она сама в крепость прибежала. Сказала, отец её замуж отдает за старика какого-то богатого шибко. Кинулись мы в ноги атаману. Без его согласия разве приведешь девку в крепость! Атаман тогда сам в аул ездил. Не знаю, как он уговаривал отца её, а только согласие родительское он получил. Я пистоль свой отдал как выкуп за невесту да кольцо золотое.

- Хороший выкуп, - одобрил Тимофей.

- Хороший. Окрестил поп касатушкумою Анной, обвенчал нас, и зажили мы с нею. Тосковала она маненько по своим родным, конечно. Опять же — еда другая, обычаи, нравы. Всё поглядывала она на ту сторону — не кочует ли родной аул. Сыночка родила, Михаилом назвали. Потом девчоночку принесла. Это уже Мишане пять годов было.

- Куда же она… Сбежала, что ли?

- Нет. Я как раз в отъездебыл — депешу воеводе отвозил. А ей кто-то сказал, что за Яиком ихний аул встал. Она и поехала. Думала, видно, успеть до моего приезда. Детишек с собою взяла. Мишка на одном коне, сама с дочкой — на другом. Больше тридцати вёрст пути, да сынок мой шибко хорошо верьхи ездит. С нашей стороны видала она — аул как будто стоит, а когда переправились, да на холм взъехали — всего-то несколько юрт. Ей бы сразу догадаться, что к чему, да назад повертаться, а она поехала узнать, куда все делись. В юрту вошла — люди вроде как спят. Не сразу догадалась она, что это хворые. А когда поняла…

- Сынок! - вышла Аннушка из юрты, с тоскою глядя на сына, ждавшего его снаружи.

- Мама! - кинулся к ней мальчик.

- Нет! Стой! Не подходи… Ты ничего не трогал здесь?

- Нет, мама.

- Езжай домой. Дорогу ты помнишь, переправляться через реку умеешь.

- Да, мама. А ты?

- А я останусь здесь. Езжай. Казакам скажешь, чтобы сюда никто не совался. Здесь все хворые, казаки могут заболеть.

- А ты не заболеешь?

- Нет, сынок, не заболею. Но ты сейчас должен ехать домой.

- Хорошо, мама. А когда ты поедешь?

- Потом, сынок. Потом. А ты сейчас. Я должна остаться здесь. Отцу… скажи… нельзя мне было по-другому. Скажешь, что я хворых людей разбудить хотела, к себе их прижимала. Душенька моя, светик мой… Твоя мама любит тебя. И отца твоего любит.

- А как же сестричка?

- Она со мною будет, - грустно улыбнулась Аннушка.

Трофим опустил голову, пряча слёзы.

- Что ж это было? - спросил Тимофей. - Что за хворь такая?

- Видно, ч ума. Побоялась, касатушка моя, что успела прихватить она заразу, потому и не вернулась в крепость. А я покуда приехал, много дней уже прошло. Мальчонку мово станичники пригрели, пока я в отъезде был.

- Что же потом было?

- Потом? Оставил я Мишку атаману, а сам к ней. Не успел. Она, сердечная, на месте аула прибралась. По мерших упокоила, холмики свежие там были. Юрты пожгла, чтобы, значицца, заразы не осталось. А там и её время, видно, пришло. Для себя с дочкой она землянку сделала, в ней и отдала Богу душу. Мне только и пришлось ту землянку обрушить. Так и остался я вдовцом.

- Вон оно как… - Тимофей сочувственно сжал Трофиму руку.

- Вот так. Мишка при мне. Только вижу я — скучает он по матери, по сестричке. Да я и сам всё об Аннушке думаю. Иной раз страшно делается — не рехнуться бы мне. Потому и решил жену в дом привести. Может быть, забудусь с ней.

- Да ведь Маня другая, не как твоя Аннушка. И обликом, и нравом. Не пожалеешь ли?

- Про нрав её гордый слыхал я. Может, оно и к лучшему. Меньше напоминаний об Аннушке будет.

- Сравнивать станешь, и будет она тебе казаться хуже той. Не пожалеешь ли?

- Лучше Аннушки уж никого не будет, это я заране знаю. Потому и сравнивать не стану, приму Маню такой, какова она есть. Любви от неё не жду — знаю, что идет за меня от досады. А там… может, и сложится у нас что-то доброе.

- Сложится, Трофим, обязательно сложится! - прошептала Марья, сидя на жухлой траве под окном малухи и утирая слезу. - Я об этом позабочусь. Господи, ведь это же не грех, об счастье других людей помолиться?

Она подняла голову, взглянула на небо. По его холодному чёрному бархату чиркнула, падая, звезда. А следом другая, и третья.

- Вот, сам Господь мне знак подаёт, что не грех. Потому что излечить человеку душу от унынья — это самое что ни на есть доброе дело!

Продолжение следует...