Почему завтрак называют завтраком, а не сегодником

А теперь, дружок, я расскажу тебе сказку о том, почему твой завтрак называется завтраком. А не сегодником. Ты ведь пригрозил, что не будешь есть его и отложишь на завтра. Раз уж это завтрак. А потом опять на завтра, и опять. И так, пока твоя каша не испортится. Или пока тебе не объяснят, почему произошла вся эта путаница.
Так вот, слушай.
В давние-давние времена в одной деревне жила-была молодая вдова. Звали её Анна. И подрастал у неё сынишка Егорка. Чуть постарше тебя. И была эта вдова необычайно красива.
И на беду свою приглянулась она местному богачу — злому, жестокому, заставлявшему работать на себя всю деревню. Анна трудилась у него на скотном дворе дояркой.
Как и все жители деревни, Анна очень боялась богача, но всё равно отвергала все его ухаживания. Она очень любила своего мужа и не верила, что он погиб.
Потому что дело, как рассказывали очевидцы, было так. Её муж шёл тогда спозаранку впереди ватаги косцов на дальние покосы. И на мосту через реку вдруг откуда ни возьмись объявился перед ним путник и стал отнимать у него собранный женой узелок с едой. Анниному мужу приглядеться бы повнимательней, и он бы заметил, что шапку незнакомца приподнимают рога, изо рта торчат клыки, а портки сзади оттопырены хвостом. Ему бы бросить узелок, да и бежать, крестясь и твердя молитвы, сломя голову. Но он стал отбиваться, замешкался. Этих мгновений хватило, чтобы Чёрт, а это, конечно же, был он, вырвав из рук Анниного мужа еду, легко, как ягнёнка, перебросил его через перила в реку и, одним прыжком одолев полмоста, исчез в подступавшем к берегу тёмном лесу. Ну а в воде русалки и водяной докончили дело лукавого, затянув бедолагу в глубокий омут.
Его долго искали потом, закидывая сети и протаскивая вдоль и поперёк реки бредень, но так и не нашли. Поэтому Анна и не верила в его гибель. И хотя все в деревне считали её вдовой, она ждала, что в один прекрасный день откроется дверь, и её ненаглядный появится на пороге избы.
И вот однажды, после того как Анна в очередной раз отказалась принять от назойливого ухажёра подарок — золотое колечко, терпение у того лопнуло.
«Ну что ж, пеняй на себя, — решил богатей. — Отныне можешь навсегда распрощаться со своей красотой».
И он перевёл её из доярок в скотницы.
Работа эта была тяжёлая даже для мужчин. И очень грязная. Надо было с утра до вечера лопатой и вилами выгребать из-под коров навоз, испачканную соломенную подстилку и на тачке, будто каторжник, вывозить всю эту неподъёмную грязь за скотный двор в яму. Кроме того, приходилось постоянно таскать без устали жующим бурёнкам охапками сено для еды, свежую подстилку и вёдрами воду для питья. Богач хотел, чтобы вдова от непосильного труда сникла, ссутулилась, выглядела измученной и грязной. Чтобы от неё пахло навозом, и все деревенские отвернулись от неё, стали презирать и обходить её стороной.
Но Анна, несмотря на усталость, каждый вечер затапливала баньку, мылась, стирала одежду, набиралась от целебного пара сил, а утром заплетала свои чудесные каштановые волосы в две косы и, укрыв их повойником и нарядным платком, являлась как ни в чём не бывало на скотный двор опрятной и чистой.
Долго размышлял богач, как бы всё-таки добиться своего, и выдумал, в конце концов, что муж Анны якобы задолжал ему много денег. И отобрал у вдовы за несуществующие долги баньку — его работники раскатали её по брёвнышку, перевезли к нему во двор и распилили на дрова. Остались от баньки только уложенные когда-то Анниным мужем в её основание шесть крупных камней.
 
— Ну ладно, ну хочешь навредить, ну пугай, ну ухай! Ну, ущипни исподтишка на худой-то конец! — тем же вечером, сидя у вдовы за столом и лакомясь угощеньем — ржаной горбушкой с солью, возмущался оставшийся без крыши над головой Банник — облепленный, словно зелёным зипуном, с головы до ног берёзовыми и дубовыми листьями маленький длиннобородый старикашка. — Ну ошпарь, если совсем уж неймётся напакостить, слегка кипяточком! Но баньку-то зачем же ломать? Где ж я теперь буду обретаться?
— Поживи пока у меня за печкой, — горько вздохнула Анна. — А там, глядишь, вернётся муж и построит нам новую баньку.
— И-эх! Когда вернётся да когда построит — мечты, мечты! А сейчас-то, где ты будешь мыться, стирать, милая моя сударушка?
— В доме. В корыте, в лоханках.
— Тоже мне выход. И-эх! — возмущённо стукнул по столу Банник. — Да я бы этому богачу да горячий булыжничек из каменки да за шиворот, под кафтан! Чтоб до потолка попрыгал! Как лягушка! Как блоха! Чтоб неповадно было баньки крушить!
Гость погрозил маленьким кулачком своему невидимому врагу и вместе с недоеденной горбушкой исчез, будто растворился в воздухе. Только послышалось за печкой шуршание. Это он устраивался на покой.
Отныне богач посчитал, что добился своего.
Но Анна как-то изворачивалась в избе с корытами и лоханками, и не исчез у неё румянец на щеках и блеск каштановых волос, и не стала она сутулиться. И одежда её, как и раньше, выглядела опрятной и чистой.
Однако две самые злые и завистливые из её бывших подруг-доярок, подыгрывая богачу, за глаза стали называть её замарашкой и воротить от неё нос.
— Чего уж она там такое бережёт? Каку таку любовь? — судачили они между собой. — Её ж и в помине нет! По крайней мере, верной и вечной. Да и нельзя вдове уж очень-то по мертвецу убиваться. Не ровен час, заманит его своей тоской с того света к нам, в деревню. И заявится он со всякой нечистью. — И добавляли они обычно, хихикая: — Давно бы уже могла вся в золоте и серебре, и нос до небес перед всеми нами выступать. Делов-то всего ничего: загляни вечерком, куда тебе прикажут, на огонёк да переночуй, где постелют. Экий пустячок! Тоже мне первая красавица! Тьфу, замарашка!
Но самым трудным и унизительным было для Анны напрашиваться по субботам в баню к соседу. Чтобы являться в церковь на воскресную службу чистой, нарядной и за руку с ухоженным сынишкой.
Пускал её сосед неохотно, и только после того, как вымоется вся его семья. И хотя воды и пара к тому времени оставалось с гулькин нос, и Анне с Егоркой приходилось и подтапливать каменку своими дровами, и самим таскать воду, сосед не только брал с вдовы деньги, но ещё и заставлял её скоблить после мытья ночью при свечах скамейки, банные полки и полы с застарелой, въевшейся в них грязью.
— Она же скотница, — объяснял деревенским свою вредность сосед. — Вот и подруги называют её замарашкой.
И всё бы ничего, и Анна выдержала бы и это испытание, да только время после мытья хозяев считала своим проживавшая там Банница-Обдериха. Она не собиралась ждать, пока вымоются ещё двое гостей — вначале сынишка, затем вдова, да ещё и они будут затем скоблить доски. Обдериха пугала их жуткими стонами, криками, задувала свечки. И дождавшись, когда Анна намылит голову и лицо, нападала на неё, норовя вцепиться в волосы и толкнуть на горячий бак или печку.
Обдериха — маленькая старушонка в одеянье, как и Банник, из липких берёзовых и дубовых листьев — слыла у нечистой силы гостеприимной. К ней собирались помыться и попариться и домовые, и злыдни со всей улицы, и лихо одноглазое, и леший, и косматая ведьма на помеле. Заявлялись отскоблить болотную грязь и тину водяной под ручку с кикиморой. За полночь, устав подстерегать на тёмных улицах редких прохожих, чтобы нанести им раны или наслать болезни, заглядывала погреть свои древние косточки навья — вестница смерти, длинная тощая старуха с клюкой.
Вся эта нечисть ночь напролёт визжала, бранилась, прыгала с полки на полку, хлестая друг друга вениками из крапивы, чертополоха и сорняков, и заливала шипящую каменку так, что вся их резвящаяся орава едва видна была в горячем тумане.
Порой заявлялся злой угрюмый упырь. Он плескал на раскалённые камни кровь из принесённого с собой туеска, наполняя парную едким, зловонным дымом. У нечисти от этого чада начинали слезиться глаза, и вся шайка с шумом и гамом перебиралась беситься в предбанник. Выкурив сотоварищей, упырь сдирал с ведьминого помела веник и с ненавистью, будто наказывая себя за что-то, долго хлестался этим колдовским голиком на верхней полке парной. Напоследок, облившись вместо холодной тёплой, почти горячей, водой, он допивал, крякая от удовольствия, остатки крови из туеска, и, обратившись в волка, рыча и зловеще лязгая зубами, выходил мимо дрожащей от страха шайки на улицу.
В банный и не банный день навещала Обдериху её подруга, полевая Анчутка — существо маленькое, кругленькое, сплошь заросшее коричневой шерстью, но с лысой, будто яйцо, головой, с розовой свинячьей пипочкой вместо носа и маленькими косенькими глазками. Пяток у неё не было, и передвигалась она на коротеньких лапках, словно крадучись, на носках.
Анчутка была нечистью юной и по уши влюблённой в молоденького Чёртика, того самого, который столкнул Анниного мужа в реку. Тот, естественно, никаких чувств к лысому и кривоногому шарику не испытывал. Ему, и тоже безответно, нравилась Царица омута — томная русалка с огромными зелёными грустными глазами и вьющимися, будто изумрудные водоросли, локонами. И Анчутка очень страдала. Она постоянно таращилась, стараясь хоть как-то увеличить свои поросячьи глазки. И даже растопыривала их пальцами, надеясь таким способом повлиять на их размер. И мечтала отрастить на своей плешине пышные волосы по пояс. И это было главной заботой подруг.
— Мне бы косу на мою головушку босу. И Чёртик милый, дорогой непременно был бы мой, — из-за переполнявших её пылких чувств Анчутка порой изъяснялась стихами.
Приятельницы заваривали в лоханке шишки хмеля, корни лопуха, цветы ромашки. И Обдериха старательно втирала получившийся настой в плешь своей озабоченной подруги. И им казалось, что волосы понемногу растут.
— Гляди, гляди — вроде бы один волосочек проклёвывается, — обнаружив в полумраке бани на блестящей лысине какую-нибудь грязь или прилипшую травинку от заварки, радовались они.
Но былинки смывались, а локоны виться до пояса или хотя бы даже до плеч не собирались.
Однажды Анчутка прибежала к подруге вся в слезах:
— Моего Чёртика Царица омута обманула! Подговорила мужичка одного с моста сбросить! — рыдая, пожаловалась она.
 — А в чём обман? — не поняла Обдериха. — Это она для своих земноводных старается. Сама знаешь, утопленниц, руки на себя из-за любви наложивших, в омуте хоть пруд пруди. А мужеского полу не хватает. Они же грубые. Не считают, что с крутого обрыва вниз головой, да ещё и с камнем на шее — это поэтично, романтика.
— Не для русалок этот ухажёр ей понадобился, — жалобно всхлипнула Анчутка. — Для неё самой. Её бывший, водяной, ей надоел, и она его из своего царства погнала.
— Тем более радуйся. Сейчас твой Чёртик сообразит, что по глупости сам себе соперника в омут скинул, огорчится, расстроится и к тебе на плечо на судьбу пожаловаться заявится. Мужчины, они такие, — со знанием дела заявила Банница. — Ну а уж ты тут рот не разевай.
— Не заявится, — утирая мохнатым кулачком свои поросячьи глазки, грустно вздохнула Анчутка. — Скорей ещё сильнее в неё влюбится. Видела, какие у Царицки красные ногти? Она не просто русалка, она — лобаста, утопившаяся старуха. Такие без обожателей чахнут. А с кавалерами молодеют и красавицами делаются. Ухажёры им кровь остывшую распаляют. С новым-то мужчинкой она ещё больше расцветёт, — снова в голос разрыдалась Анчутка.
— Подожди, не реви. Может, и не расцветёт твоя старуха, — сочувственно погладила подругу по лысине Обдериха. — Может, у неё с этим мужичком ничего и не сладится. Нрав-то у неё поганский.
— А действительно, может, и не расцветёт, — с готовностью согласилась и тут же перестала хныкать Анчутка. — Говорят, она уж его и так и эдак обхаживает. Даже государем подводного царства посулила определить. А он ни в какую. Требует, чтобы его обратно отправили. Говорит, что его дома жена ждёт. И что вся их стайка водоплавающих во главе с Царицкой ей и в подмётки не годится. По красоте.
Анчутка взобралась на скамейку предбанника и пристально вгляделась в своё отражение в прибитом к стенке осколке зеркальца.
— Что это за штука такая — красота? И с чем её едят? Где написано, что локоны — это хорошо? Или, может быть, где-нибудь указ такой есть? А может быть, всё как раз и наоборот, и плешивость — вот что прекрасно! — Ловко спрыгнула она на пол. — Ну, а если уж этот кто-то и придумал эти якобы законы этой якобы красоты, то надо их ему иногда и менять. Для справедливости. Объявить, к примеру: старая красота отменяется! С понедельника! И отныне плешь, глазки щёлками и кривенькие ножки — вот что восхитительно! А локоны и зелёные глазищи — уродство. И я тогда стану первой красавицей. А Царицка со своими водорослями на голове и болотного цвета глазами — уродиной. Я придумала! — радостно воскликнула Анчутка. — Надо мне на загривке косичку заплести. Там, сзади, у меня шерсть длинная, на маленький хвостик как раз хватит. Чёртик ночью, впотьмах, перепутает, решит, что у меня косичка на затылке выросла, да и влюбится в меня.
— Тогда уж давай заплетём сразу два хвостика. Или даже три. — Помня свою молодость и свои похождения по баням и банникам, Обдериха искренне старалась помочь своей молодой наперснице.
— Люди говорят: любовь зла, полюбишь и козла. Чем я хуже козла? У меня и рогов нет. И три косички будут, — продолжала мечтать Анчутка.
— Ты намного лучше любого козла и даже козы. У тебя не только рогов, у тебя ещё и пяток нет, — с удовольствием поддакнула подружке Банница. — И ходишь ты поэтому на носочках — ни дать ни взять, модница на каблучках!
 
Всё это время Анна старалась задобрить ночную хозяйку бани. Она приносила ей ломти ржаного хлеба и засовывала их за печь. Посыпала солью пороги, приговаривая, как и положено при таком угощении: «Без хлеба не сытно, а без соли не вкусно».
Но Банница была непреклонна. Ещё пока плескался ребёнок, она худо-бедно пережидала, но когда подходил черёд вдовы, терпение у неё лопалось. Сколько раз лишь чудо избавляло Анну от ожогов кипятком или о камни раскалённой печи, сколько раз ей приходилось пятиться из парилки спиной, взывая к помощи домового, как и требуется при нападении банниц. Но домовой на участке был чужой и не собирался выручать гостью. Спасала Анну лишь кочерга, её постоянно приходилось держать под рукой. Как и любая нечистая сила, Обдериха боялась железа.
Однако всё изменилось, когда Анну случайно увидела Анчутка.
— Кто это? — сидя с подругой за печкой, с нескрываемым восхищением полюбопытствовала она.
— Анна, соседка, мыться пожаловала, — неприязненно объяснила Обдериха.
— Почти тёзка, и такая красивая! — с восторгом воскликнула Анчутка. — А волосы-то, волосы какие чудесные!
Выскочив из угла и не на шутку перепугав вдову, лысый шарик с тремя жалкими огрызками на загривке вместо косиц схватил её за ладонь:
— Хочу такие же локоны, как у тебя! Хочу, хочу, хочу!
И отныне они уже втроём готовили чудодейственные настои трав, и Анна с Обдерихой по очереди мазали ими плешь Анчутки.
А та была от красавицы без ума. Ходила за ней по пятам и расспрашивала обо всём: и как Анна ухаживает за волосами, за лицом, за телом. Анчутка ещё не знала тогда, что её Чёртик столкнул Анниного мужа с моста, и выпытывала её об отношениях с ним. Ей надо было знать всё: где и как с мужем познакомились, как общались, о чём говорили, что делали вдвоём, куда вместе ходили, и самое главное — как Анна сумела так крепко-накрепко приворожить его. Анчутка искренне верила, что есть хитрости и уловки, которыми можно влюбить в себя кого захочешь. И она пыталась выведать эти тайны у своей новой подружки. Откуда этому шарику было знать, что любовь вспыхивает вдруг, как молния, ни с того ни с сего. И уходит тоже вдруг, ни с того ни с сего, в никуда. А то и не уходит вовсе, а освещает влюблённому всю его жизнь, чтобы вознестись потом вместе с его душой на небо.
Анна охотно делилась своими познаниями и как могла помогала безнадёжно влюблённому уродцу советами. Она тоже привязалась к этой смешной и незлобивой зверушке. Ну, а Обдериха, видя их дружбу, перестала нападать на вдову. Мало того, вдвоём с Анчуткой они начали помогать Анне прибираться после мытья по ночам: выметали сор, подбирали липкие дубовые и берёзовые листья от веников и чистили скребком грязные доски.
Но и это всё кончилось в один день. Увидев Анну на воскресной службе в праздничном красном сарафане, в приталенной парчовой душегрее, отделанной золотыми нитями, в шёлковом цветастом платке, в сапожках на каблучке — стройную, румяную, пригожую, с нарядно одетым сынишкой за руку, богатей велел своему управляющему немедленно уволить её.

На следующий день Анна вернулась домой раньше обычного.
— Меня обвинили в том, что пала бурёнка, и выгнали с работы. Но я не виновата! Это всё моя красота! Зачем мне она, если она приносит только горе? — Анна села за стол, закрыла лицо руками и горько заплакала.
— Твоя красота нужна нам — мне, папе, — обнял её Егорка и стал целовать её чудные волосы и отирать детской ладошкой слёзы.
— Ты ещё маленький, не понимаешь. Теперь мы умрём от голода, — повторяла, всхлипывая, Анна.
— Не умрём. Сейчас я тебе кое-что покажу.
И Егорка побежал в чулан.
Когда Анна давала сыну какое-нибудь задание, она часто повторяла, поучая его: «Не оставляй на завтра дела, а оставляй на завтра хлеба». Егорка понял эти слова по-своему: надо не только всё делать вовремя, но ещё и припасать, на всякий случай, хлеб. Каждое утро, проснувшись, он обнаруживал оставленную мамой еду: щи и кашу в протопленной, тёплой печи и три ломтя хлеба на столе. И мальчик сушил на поддоне один или пару кусочков, складывал их в полотняные мешочки и припрятывал в чулан. «Оставлю, как велит мамочка, на завтра», — думал малыш. Но наступал следующий день, и снова утром в печке томились щи и каша, а под накрахмаленной белой салфеткой лежал в плетёной хлебнице хлеб. И мальчик снова сушил ломтики.
— Что это? — спросила мама, увидев сухарики.
— Завтраки. Ты ведь сама говорила: «Не оставляй на завтра дела, а оставляй хлеба». Вот я и припас, — объяснил малыш.
Анна снова разрыдалась, но уже от радости, обнимая сына.
Но долго с этими завтраками было не протянуть. Анна старалась оставлять свою скудную еду сынишке, а он ей, однако конец был близок. «Голод не угар, от него не переможешься», — всё чаще, вздыхая, повторяла она.
И тут им на выручку неожиданно пришли её новые друзья. Однажды вечером в дом важно вошли сплошь покрытая листьями, словно платьем, Обдериха и мохнатая Анчутка. Они позвали из-за печки Банника, затем все трое, заговорщицки переглядываясь, забрались на высокую для их роста скамью и уселись за стол. Все они вежливо отказались от угощения — посоленных сухарей.
— У тебя у самой ничего нет, милая моя сударушка, — сочувственно произнёс Банник.
— Вот что я тебе скажу, подруга, — шёпотом и оглядываясь по сторонам, первой обратилась к хозяйке Анчутка. — Твоего мужа удерживает Царица омута в своём подводном царстве, — она таинственно прижала палец к губам: молчи, мол, не удивляйся, сейчас я тебе всё объясню.
А Обдериха вполголоса велела Баннику:
— Что расселся? Вылезай из-за стола, прикрой крышку подпола вторым половиком и встань на неё. Чтобы нас не подслушали.
— Вот что я придумала, — продолжила Анчутка. Но взглянув по очереди на своих товарищей, исправилась: — Мы придумали. Чтобы мой Чёртик разлюбил Царицку омута и прибежал ко мне, нужно, чтобы она стала старухой-развалюхой. А для этого требуется убрать мужчину, который рядом с ней. Короче: надо вернуть твоего мужа домой.
— Неужели это возможно? Но как это сделать? — воскликнула Анна.
— Тсс, подруга, не шуми, — приложила палец к губам Анчутка. — Рассказываю по секрету всё, что я, вернее мы, разведали. У тебя в доме поселился Злыдень. — Анчутка замолкла и настороженно оглядела углы горницы. — Он даже прогнал Домового, который защищал твой дом. И принёс его твой муж.
— Это неправда! Этого не может быть! — тихонько возмутилась Анна. — Зачем вы на него наговариваете?
— Мы не наговариваем. Может. Случайно, — солидно вступила в беседу Банница. — Он и сам этого не заметил. Так бывает: присядет путник на перепутье дорог отдохнуть, а злыдень незаметно заберётся ему на шею, да и приедет в дом. И несчастья после этого наваливаются, как снежный ком.
— Вот и в реку твоего мужа спихнули, и богатей проходу тебе не даёт, — продолжила Анчутка. — Вначале надо прогнать Злыдня из дома. А затем уже можно будет и вызволять твоего мужа из подводного царства. Царицка без него станет старухой, Чёртик сравнит её со мной, молоденькой, — кокетливо поправила она свои хвостики на загривке, — и милый, дорогой непременно будет мой!
— Живёт Злыдень у тебя в подполе, — добавила рассудительная Обдериха. — Поэтому я и велела Баннику вторым половиком крышку закрыть и стоять сверху — чтобы он не подслушал и не вылез из подпола.
Анчутка неожиданно ловко перелезла по скамейке к Анне на колени и стала быстро-быстро нашёптывать ей на ухо:
— Рассказываю ещё, что я разведала: Злыдень украл ваши с мужем обручальные кольца. Чтобы твой муж уже никогда не вернулся в дом. А он, Злыдень, поселился здесь навсегда.
Анна молча вскочила и прямо с гостьей на руках поспешила к стоящей на комоде резной шкатулке. Там было пусто. Она растерялась. Анна помнила, что муж снял колечко, отправляясь в тот роковой день на косьбу. А она сама, чтобы украшение не мешало ей в работе, ещё раньше положила его в шкатулку.
— Здесь ничего нет! — Анна готова была разрыдаться.
— Конечно нет, — сердито подтвердила Обдериха. — Об этом и речь. Вот что надо делать. Вначале выковать четыре гвоздя, затем поймать Злыдня в сундук, забить этими гвоздями крышку — тогда он не вылезет — и в полнолуние отнести сундук со Злыднем на перекрёсток дорог. Откуда он и приехал. И надо выведать у него, где спрятаны кольца.
— С колечками ты сможешь вытащить своего мужа из подводного царства, — удобно, как ребёнок, устроившись у Анны на руках, добавила лысенькая гостья. — Вплети его колечко в венок, и тем же полнолунием, на рассвете, отправь венок по воде к омуту. И Царицка отпустит твоего мужа, она не сможет противиться обручальному кольцу.
— Ну, а теперь я должен сказать о самом сложном, — всё так же, стоя на крышке подпола, негромко подал голос Банник. — Выковать гвозди, заколотить Злыдня в сундук и вернуть его на перепутье дорог обязательно должен мужчина, живущий в доме.
— Ну и что вы мне такое насоветовали? Чтобы муж вернулся, всё это должен сделать мужчина, живущий в доме! А его нет! Его надо вернуть в дом! — Слёзы ручьём потекли у Анны из глаз. — Получается замкнутый круг!
— Я бы и рад помочь тебе, милая моя сударушка, — вздохнув, потупился Банник. — Но даже домовым злыдни не под силу. Тем более нам, банникам. Да и какой я мужчина? Так — не очень злая сущность. Да и не злые мы все, — повёл он ладошкой в сторону друзей, — только по отношению к тебе. Уж больно ты добра и душой чиста. Да и не живу я здесь, я гость.
— Я это сделаю, — приоткрыв занавеску, неожиданно высунул белобрысую голову с полатей Егорка. Он слышал весь разговор. — Папа всегда говорил, что я должен быть мужчиной.
— Только не ты! — испугалась Анна. — Я тебе не позволю! Ты же маленький! Какой ты мужчина? Как ты будешь гвозди ковать?! Да ещё и опасного Злыдня ловить?!
— Я уже большой. Я справлюсь.
— Не такой уж он и маленький. Он даже выше меня, — обнимая Анну, с её колен поддержала мальчика Анчутка. — Пусть, пусть выкует гвоздики. И сундук куда надо отнесёт. А я помогу венок для колечка сплести. Цветов насобираю уйму! Я ведь полевая. Самых лучших, самых красивых! И Чёртик милый, дорогой наконец-то будет мой!

Кузница стояла на краю деревни на пологом, поросшем зелёной травкой спуске к реке.
Егорка вошёл в широкие, чтобы можно было закатить в них телегу, ворота кузницы. Её освещали два узких оконца под потолком по боковым стенам. Пахло сажей и углём, но воздух на удивление был чист и прозрачен. Справа и слева стояли вдоль стен верстаки с инструментом и готовыми изделиями. Посредине, вбитая в огромный берёзовый пень, похожая издалека в полутьме на чёрного поросёнка, виднелась наковальня. На ней лежал тяжёлый молот.
«Как я им буду ковать?» — мелькнуло в голове у Егорки.
— Здравствуйте, — поздоровался он с Кузнецом. Тот в рубахе с закатанными по локоть рукавами и в длинном кожаном фартуке обрабатывал около правого верстака зажатый в тиски серп. — Мне нужно сделать четыре гвоздя.
— Если нужно, значит, сделаешь, — отложив напильник, усмехнулся Кузнец. Казалось, что он вовсе не удивился появлению маленького гостя, как будто бы ждал его.
На верстаке Егорка разглядел инструмент: молотки и молоточки, зубила, линейки, угольники, плоские и круглые, большие и маленькие клещи. Тут же лежали или висели на перекладине изделия Кузнеца — необходимые в любом хозяйстве косы, топоры, обручи, ножи, ухваты, сковороды, лопаты, подковы, мотыги, кочерги.
— Гвозди я должен выковать сам, — стараясь говорить как можно солиднее и низким голосом, заявил Егорка.
— Ну, коль должен выковать сам, значит, выкуешь сам, — смерив маленького гостя взглядом, рассмеялся Кузнец. — Бери лопату и подсыпь уголь в жаровню.
За наковальней светился красными углями горн. Слева от него тёмной кожаной гармошкой высились на деревянных стойках меха. Над ними и горном тянулось длинное коромысло. Один его конец соединялся тягой с нижней частью гармошки, на другом висела верёвка. За горном к задней стенке кузницы были привалены горка угля, куски железа, ближе к наковальне стояла кадка с водой.
Егорка огромной, в его рост, лопатой подцепил несколько кусков чёрного древесного угля и вывалил их на тлеющую жаровню.
— Раздувай горн. — Кузнец выбрал в куче заготовок обрезок прута, и, зажав круглыми клещами, положил его на жаровню.
Егорка ухватил привязанный к коромыслу конец верёвки и потянул вниз. Ему нужно было поднять противоположный конец рычага, чтобы меха сжались и воздух из них направился в горн, разжигая угли. Но силёнок у него не хватило. Он даже повис на верёвке, но меха лишь едва стронулись с места. Кузнец легко, одной рукой, помог маленькому подмастерью, затем отпустил коромысло, и гармошка стала медленно опускаться, с шумом и чавканьем всасывая в себя воздух. Вдвоём, двигая коромыслом вверх-вниз, они раздули горн, разогрев угли и прут вначале до ярко-красного, а затем и до оранжевого цвета.
— Теперь ковка. Кувалда для гвоздя не нужна, — заметив встревоженный Егоркин взгляд, брошенный на тяжеленный инструмент, успокоил его Кузнец. — Будешь бить молотком в то место, куда я укажу тебе, маленьким молоточком. Тоже мне, молотобоец, — хмыкнул он.
Но и молоток был для Егорки тяжёл. Да и роста его не хватало, чтобы ударить по наковальне сверху.
Чтобы заготовка не остыла, Кузнец отложил её обратно в жаровню, выбрал на улице из наваленных около угольной ямы сосновых пней самый широкий и устойчивый, легко, как игрушку, принёс его и поставил к наковальне.
— Залезай.
Стоя на пне, Егорка мог теперь двумя руками поднимать молоток и бить по той части раскалённого прута, на которую показывал лёгким ударом маленького молоточка мастер.
— Динь… дон… Динь… дон… — стучали по наковальне молоточек и молоток.
Прут от этих ударов становился тоньше, кончик его заострялся.
— Вытягивай, вытягивай ножку гвоздя, — требовал Кузнец, поворачивая на наковальне заготовку. — Всё в кузнечном деле начинается с него, с гвоздика. Если подмастерье сумеет сделать его с одного нагрева, он может приступать и к более сложным делам. Однако у нас с тобой с одного раза не вышло, прут поостыл. Куй железо, пока горячо!
Пришлось заново разогревать заготовку. Наконец от множества ударов она вытянулась в заострённый квадратный конус. Кузнец взял с верстака зубило со стальным кольцом посредине для упора и вставил его остриём вверх в отверстие у края наковальни.
— Это подсечка. Бей по пруту, — положил он на острую кромку зубила красную заготовку.
Молотком и молоточком они дружно отсекли будущий гвоздь. Кузнец ухватил его клещами за острый конец и вместе с Егоркой снова подогрел в жаровне. Затем он водрузил на наковальню толстую стальную пластину с несколькими разного размера сужающимися к низу отверстиями, и острым концом сунул в одно из них заготовку гвоздя.
— Это гвоздильня. Расплющиваем шляпку. Осаживай, осаживай, — приговаривал Кузнец, показывая своим молоточком место для Егоркиного удара.
Торчащий из гвоздильни конец постепенно расклёпывался, становясь закруглённой шляпкой гвоздя.
— Ну вот, почти всё. Опускай в воду, — передал Кузнец гвоздильню, которую он держал левой рукой, подмастерью.
Гвоздь в кадке зашипел, вода забурлила, над ней поднялся пар.
— Подержи, чтобы не обжечься, — посоветовал Кузнец.
Остудив, Егорка вынул из кадки мокрую гвоздильню, перевернул её, и готовый гвоздь выпал на перемешанную с вековой угольной пылью и ржавой окалиной землю кузницы.
Дальше дело пошло и побыстрее, и половчее.
— Динь… дон… Динь… дон… — звонко пели молотки и наковальня.
— Будешь кузнецом? — спросил мастер у Егорки, когда они остановились передохнуть.
— Не буду, — насупившись, буркнул мальчик.
— Почему? — засмеялся Кузнец.
— В деревне говорят, что кузнецы чёрту душу закладывают. Не получится всё это сделать без колдовства, — Егорка показал рукой на верстак слева от входа с маленькими тисочками.
Там лежали и висели над ним на перекладине ножи и ножницы, перстни, бляхи, кольца и колечки для сбруи и поясов, удила, цепи, светцы, подсвечники, ключи, гвозди с фигурными шляпками и разные по размеру замки, вислые и «нутряные», гладкие и украшенные вокруг ключевины изображениями — ликами.
— Человек ещё и не на то способен, — вовсе не обиделся на гостя Кузнец. — Без всякой нечистой силы. Но начинать надо с гвоздя. Отдохнул? Продолжим.
Когда у Егорки оказались, наконец, в руках необходимые ему четыре гвоздя, мастер вручил ему напоследок подарок:
— На вот, возьми. Ванька-встанька. В награду за труд. Бери, бери. Пригодится.
«Откуда Кузнец узнал, что Анчутка учила меня ловить Злыдня неваляшкой? — думал Егорка на обратном пути. — Мысли угадывает. Точно водится он с нечистью».

Дома он рассмотрел подаренного ему кувыркана — так деревенские детишки называли неваляшек. Тот был расписан под богатого купца: синим лаком блестели кафтан и картуз, чёрным — сапоги, усы, борода. Егорка, щёлкнув его по носу, качнул кувыркана. Тот отозвался мелодичным перезвоном.
Приближалась ночь полнолуния. И мальчик всё сделал согласно наставлениям Анчутки. Он взял небольшой мамин сундучок, вынул из него тряпки, ленты, нитки, иголки, напёрстки и поставил внутрь неваляшку. Затем опёр раскрытую крышку на палку и привязал к ней верёвку. Готовую ловушку он расположил в углу избы, поставив внутрь и качнув расписного купца. Тот зазвенел в ответ колокольчиком. А Егорка с концом верёвки в руках быстро спрятался под стол. Ему пришлось проделать это несколько раз, прежде чем Злыдень — похожий на Анчутку, но с длинными волосами и бородой мохнатый комочек — выскочил из тёмного угла и полез в сундук, чтобы посмотреть, откуда звон, да и утащить, если повезёт, поющую игрушку к себе в подпол.
Егорка дёрнул за верёвочку, опора выскочила, и сундук захлопнулся. Мальчик тут же уселся на крышку верхом и начал вбивать молотком по её углам заранее приготовленные, выкованные им гвозди.
— Пусти! Пусти! — бился и кричал внутри пленник, но поднять крышку с Егоркой не мог.
— А теперь, Злыдень, ты расскажешь мне, куда спрятал мамино и папино колечки, — потребовал Егорка, когда гвозди уже крепко-накрепко держали крышку.
— А вот и не расскажу. Что ты мне сделаешь? — отозвался издевательский голос из сундука. — Я всё слышал — твоей маме нужно опустить в реку венок с папиным колечком сегодня, в полнолуние. А если она не успеет вызволить твоего папочку в эту ночь, вам придётся ждать ещё месяц, до следующей полной луны. Но такой срок вы не протянете, умрёте от голода. Поэтому колечки я вам не отдам. Умирайте! Ха-ха-ха! — и Злыдень злорадно захохотал.
Полдня угрозами и уговорами пытался мальчик выведать у злодея его тайну. И, отчаявшись, пригрозил:
— Отнесу тебя к реке и утоплю, чтобы больше ты никому зла не причинил.
— Не утопишь, — рассмеялся в коробке Злыдень. — Я тебе нужен, чтобы показать, где колечки. А я не покажу!
Егорка взял сундучок, сунул его в мешок, чтобы сподручней было тащить, направился к дверям, открыл и захлопнул их громко — так, чтобы пленник сообразил, что его вынесли на улицу. Затем то же самое он проделал с калиткой и, выйдя за околицу, стал спускаться по тропинке к реке.
— Куда мы идём? — забеспокоился в сундуке Злыдень.
— К реке, — объяснил Егорка.
— Почему к реке? — возмутился Злыдень. — Обдериха велела отнести меня на перекрёсток дорог!
— Она думала, что у тебя хватит ума возвратить колечки. А у тебя, как у всех злюк, злоба разум застит. Утоплю тебя, хуже не будет. А колечки я и сам по углам поищу. Если сегодня не найду, месяц ещё впереди. Худо-бедно до следующего полнолуния мы с мамой как-нибудь проживём. Добрые люди помогут.
— Добрые люди не такие уж и добрые. Вам ли с мамой не знать? — хихикнул в коробке злодей и тут же начал сильно колотить изнутри в крышку сундучка.
— Бейся, бейся, всё равно не вылезешь, — переложил Егорка мешок с грузом с плеча на плечо. — Крышку тебе не поднять — гвозди заколдованы. А дырку в ней не пробить, потому что ты не подводный чёртик, не хухлик. Это у них головки острые, чтобы лёд снизу в реке пробивать. А ты свою глупую башку хоть всмятку расквась — всё без толку.
— А ты точно гвозди сам выковал? — перестал колотиться в сундуке Злыдень.
— Точнее некуда. Сейчас на дне реки сам и проверишь. Слышишь, как вода журчит, бьётся о быки, о сваи? — Егорка уже дошёл до середины моста.
— Слышу, — испуганно отозвался Злыдень
— Ставлю тебя на перила. — Егорка со стуком водрузил ношу на поручень. — Теперь одно моё движение, и ты летишь в воду.
— Хорошо, хорошо! Я всё скажу! Я не признавался, где колечки, потому что забыл, куда их спрятал! А теперь вспомнил! Просто у меня память короткая! Только не топи! — взмолился злодей.

Вернувшись домой, Егорка забрался в погреб и, отодвинув указанную пленником доску, вытащил припрятанные украшения.
Приближалась полночь. Теперь требовалось вернуть Злыдня на перекрёсток дорог. Егорка уже собрался было закинуть мешок с сундуком за спину, но тут увидел, как из-за печки, кряхтя, выбирается Банник.
— Сегодня на полную луну вся нечисть из укрытий повылезает. Один ты можешь не справиться. Помогу тебе, прогуляюсь с тобой. Мне этот Злыдень тоже много крови попортил. Баньку я ему не прощу! — со злостью пнул он мешок. — Но помни, — предупредил старичок мальчика, — от нечисти нельзя убегать. Как бы ни было страшно.
В начале пути им попадались лишь злыдни, очень похожие на того, который сидел у Егорки за плечами. Маленькие, мохнатые, волосатые, они стайками слонялись по улицам или стояли на перекрёстках, обсуждая что-то между собой.
«Как их много в деревне», — удивился Егорка.
В лунном свете на одном из деревьев он заметил качающихся на ветках, подающих путникам непонятные знаки и строивших им рожи чертенят.
— Не бойся, это зыбочники кривляются. Они тебя не тронут, — успокоил Егорку Банник. — Их занятие воровать из колыбелей грудничков. Ты для них слишком большой.
У реки виднелся издалека целый сход других небольших чёртиков. Это были живущие в камышах, в осоке, на отмелях и на мелководье хулиганистые хухлики. Те самые, с острыми головками чертенята, о которых Егорка говорил Злыдню. Один из них держался главным, видно было, что он руководил собранием: с важным видом выступал сам, широко размахивая руками, и давал по очереди высказаться остальным.
«О чём они говорят? И почему нечисть всегда собирается толпами?» — продолжал удивляться Егорка.
— Обсуждают, как навредить людям. А гурьбой нападать безопасней, — будто уловив его мысли, пояснил Банник. — Общение для чертенят — самая большая радость. Других-то нет. Делать ничего не умеют, занять себя нечем, скучно им наедине с собой. Это у чертей в крови: собираться в кучки и друг перед другом выделываться.
«Наговаривают, значит, в деревне на Кузнеца, — невольно вспомнил Егорка мастера. — Он всё время один. И постоянно трудится. Не водится, выходит, с лукавым».
Вдруг вынырнули из темноты показавшиеся ядовито-зелёными в лунном свете длинная высохшая навья и лихо одноглазое. Едва не задев друзей, они молча и грозно прошествовали к центру деревни.
От неожиданности у Егорки похолодели руки, и он почувствовал, как волосы у него встают дыбом. Ему захотелось убежать, спрятаться в тёплом, уютном доме за дверными крюками, за крепкими засовами. Ноги стали ватными, идти вперёд казалось ему выше его сил. Чтобы перебороть страх, Егорка стал твердить шёпотом: «Надо унести из дома поселившееся в нём зло. Надо помочь мамочке вернуть папочку домой». Это помогло, и он начал с трудом переставлять не слушавшиеся его, подгибающиеся ноги.
За деревней, в поле, путников буквально ошеломили навалившиеся на них жуткие и странные звуки. Со всех сторон что-то выло, ухало, шипело, каркало, визжало, хрюкало. Проносились, шелестя перьями, быстрые чёрные птицы. Закрыв на мгновение луну, с разбойничьим свистом тенью мелькнула Баба-Яга в ступе. В рощице за полем слышались брань и уханье лешего. Сопровождая путников, у дороги в канаве перебегали с места на место, потрескивая, как горящая лучина, чьи-то моргающие вытаращенные жёлтые злые глаза. Чуть дальше, в поле, язычками светящегося тумана подпрыгивали, освещая траву на мгновения мерцающим светом, и тут же угасали фиолетовые огоньки. В ближнем болотце вдруг громко, так, что гулким эхом отозвался чёрный лес, захохотала кикимора, что-то глухо пробубнил ей в ответ водяной.
Как и предупреждал Банник, вся нечистая сила в округе повылезала из своих щелей и укрытий, чтобы прогуляться и побезобразничать под полной луной.
Откуда-то сзади и сверху неожиданно налетела стая летучих мышей. Злобные зверьки, выкручивая над головами путников замысловатые кувырки, отвратительно пищали, норовя задеть их своими перепончатыми крыльями. Одна из них коснулась лапой лица мальчика, дохнув на него гнилым зловонием из мерзкого зубастого рта. И совсем близко увидел он отвратительную маленькую ушастую осклабившуюся морду с вампирскими клыками и свинячим пятачком.
Ужас объял Егорку. Он ухватил сухую узкую, с длинными тонкими пальцами, ладонь Банника. Но это не помогло, дрожь не унималась. Ему стало казаться, что всё это происходит с ним не наяву, а в каком-то жутком сне, как бывало, когда ему во время болезни в бреду виделись кошмары. Казалось, что вот-вот он проснётся под одеялом в тёплой кроватке и его поцелует мама, положит на лобик холодный компресс, и кошмар закончится. «Надо бежать отсюда, бежать, бежать!» — назойливо стучала в его голове мысль. И лишь мешок на спине напоминал своей тяжестью, что требовалось двигаться вперёд, к перекрёстку дорог.
Нечисть, к удивлению Егорки, не трогала его. Банник шепнул ему на ухо, что они считают его своим, тоже нечистой силой, игошей — убитым матерью нежеланным и некрещёным младенцем, который подрос в своей могилке и бродит теперь по ночам, тревожа и устрашая живых.
Злыдень в коробке притих, боясь спугнуть, как он, наверное, считал, скорое своё освобождение. Но когда Егорка, добравшись наконец до развилки дорог, сбросил с плеча мешок и собрался в обратный путь, узник раскричался:
— А выпустить меня забыл?! Я требую! Я честно рассказал, где колечки!
— Какая небывалая честность — сам украл, сам вернул краденое! — не преминул поиздеваться над ним Банник. — Сиди тихо. А то ведь мы можем и к речке завернуть и на дно тебя отправить. Честный он! А кто баньку крушил?! Кто на беззащитную вдову богатея насылал, голодать семью заставлял? Да я бы таких честных!.. — пригрозил старичок сундуку кулачком. — Пусть тебя другие злыдни освобождают. Если, конечно, захотят. — Напоследок снова пнул он мешок ногой.
На обратном пути в деревне, перед церковью, друзья увидели целый хоровод пляшущей нечисти. Казалось, что вся она собралась из округи здесь, на площади, на шабаш полнолуния. Черти, злыдни, лешие, зыбочники, хухлики, лихо одноглазое, кикиморы, вампиры, водяные, ведьмы скакали, кривлялись, строили рожи и в своём диком танце плевали, показывали фиги и похабные жесты в сторону креста на куполе церкви. В хороводе Егорка заметил богатея с некоторыми из его прислужников, своего соседа и двух доярок. Кузнеца среди скакунов не было.
Возглавляла всю эту пляску предвестница смерти навья — разодетая в черно-белые траурно-клоунские одежды старуха с венком из чертополоха на голове и с клюкой в виде высохшей гадюки в руках.
— Эй, давайте в наш дружный круг! — завидев издалека, громким хриплым, замогильным голосом позвала она путников.
— Бежим! — нарушая свой же запрет, крикнул товарищу Банник. — Быстрее, бежим!
— Они не хотят с нами плясать! Кто не скачет, тот не нечисть! — Заподозрив неладное, старуха в несколько прыжков догнала беглецов и схватила Егорку за шиворот. Ему показалось, что к его шее сзади приложили куски льда, такими холодными были костяшки её пальцев. — Это не игоша! Не мертвец! Он живой! — Наклонившись, заглянула Егорке в лицо старуха. — Это человек! Мальчик! — завизжала она и замахнулась змеиной клюкой.
Егорка, вырвавшись из рук навьи, что есть сил помчался к видневшемуся в темноте своему дому. И тут же вся нечисть, оставив танец, так же дружно, как и скакала, ринулась за беглецами. Ближе всех к ним была старуха. Она снова попыталась схватить Егорку сзади. И тут его выручил Банник, на бегу ловко подставив навье подножку. Старуха кувырнулась в пыли и напоследок, уже лёжа, со злобой кинула вдогонку беглецам шипящую, как змея, палку. Егорка увернулся от неё и тут же услышал за спиной догонявшее его тяжёлое дыхание и скрежет зубов. Они вдвоём, малый и старый, взявшись за руки, что есть сил мчались к своей калитке. Но дыхание и клацанье зубов приближались.
— Это умрун! Самый страшный из шайки скачущих! Тебе нельзя оглядываться! — на бегу сообщил Банник.
Егорка знал, что умрунами называют погибших колдунов. В полнолуние они вылезают из склепов и могил и нападают на людей, чтобы, вцепившись зубами в горло, до остатка выпить их кровь, а затем съесть вместе с костями всю плоть жертвы без остатка. Только тогда умрун успокаивается и ложится в могилу до следующего полнолуния. А жертва после встречи с ним исчезает бесследно на горе родственникам, которые не могут по-человечески её похоронить.
В последнее мгновение они успели заскочить за забор и захлопнуть за собой на крючок калитку. И сразу же в неё врезалось, чуть не повалив всю изгородь, что-то тяжёлое и рычащее.
Друзья поскорее спрятались в дом и закрыли дверь на крепкий железный засов.

Теперь можно было вздохнуть с облегчением — одно дело было сделано, Злыдень изгнан из дома. Настал черёд Анны. Ближе к рассвету ей требовалось отнести венок с мужниным кольцом к реке и пустить его по воде к омуту. Анчутка ещё днём собрала полевые цветы и помогла вплести колечко в венок, расположив его на стеблях так, чтобы хорошо было видно снизу из-под воды. Своё колечко Анна надела на руку, решив никогда больше его не снимать.
Как и велели друзья, Анна дождалась первого пропевшего в деревне петуха и забрезжившей на востоке над дальним лесом полоски рассвета. Нагулявшаяся за ночь нечисть к этому времени угомонилась, начала расходиться и расползаться по своим углам, подвалам, забиваться в щели, дупла, залезать в пещеры, склепы, могилы.
Анна вышла за калитку. В деревне было тихо. Она благополучно добралась до моста и остановилась посредине, на том самом месте, откуда упал в реку её муж. Огромная красная луна ещё висела низко над деревьями. Было тихо, лишь слышался иногда плеск рыбёшек. Около омута на берегу белели в таинственном и неясном свете луны бледные тела обнажённых русалок. Одна из них пела тихим нежным, как колокольчик, голосом:
— Любилися, любилися
Двое юных, двое глупых,
И никто про то не ведал.
Только ведали про это
В зелёном лесу листочки,
Во поле густые травы,
На реке песок сыпучий.

Но про то невесть откуда
Девицы родня прознала
И обрезала ей косу,
Из дому её погнала.

Не снесла она позора,
Кинулась с обрыва в реку,
В тёмный и глубокий омут,
В чёрный и глубокий омут.

Молодец её любимый
Звал её, искал повсюду.
Не найдя, пошёл скитаться
В поисках своей любимой.
И в чужой сторонке сгинул,
Не найдя своей любимой.

Тот, кто им ссудил разлуку,
Эх, грехов он не замолит
Ни до гроба, ни в могиле.

Двое юных, двое глупых
От любви своей погибли,
Знать любовь — плохое дело.

Дослушав печальную песню, русалки с тихим плеском ушли под воду. Лишь та, которая пела, завидев Анну, подплыла к мосту и спросила:
— Ты к нам? Так что ж замешкалась, подруга? На рассвете топиться самое милое дело. Прыгай, не бойся.
— Я за мужем пришла, — негромко объяснила Анна.
— Ах, ты замужем! И за мужем пришла! — всё так же колокольчиком, но как-то зло, рассмеялась русалка. Она была совсем юной, почти подросток. — Наверное, за тем самым, непокорным, который не хочет быть нашим царём. А ты, конечно, та, о которой он говорит, что все мы, водоплавающие, и в подмётки тебе не годимся. Действительно, недурна, — осмотрела она Анну снизу из воды. — Ну что ж, кидай свой венок и отправляйся домой. Не бойся, передам я колечко твоему мужу. Вернётся он к тебе. Не нужен он со своей верной любовью в нашем царстве.
Анна посомневалась мгновение и, наклонившись поближе к воде, опустила в неё венок. Он плавно поплыл по течению к омуту. Русалка, распустив по воде длинные волосы, беззвучно двинулась вслед за сплетёнными в кольцо полевыми цветами. Над омутом она, плеснув серебристым рыбьим хвостом, вместе с венком исчезла в глубине.
Анна, повернувшись в сторону церкви, перекрестилась, поклонилась сияющему в свете занимавшейся зари золочёному кресту и, читая молитвы, отправилась к дому.

Ну а дальше случилось то, что и предсказывали ей друзья. Когда солнце поднялось над полями, над лесом и первые его лучи проникли через окошко в горницу, без стука открылась дверь, и вошёл её муж. То-то было радости!
Жизнь в доме после его возвращения стала быстро налаживаться. Вновь поселился за печкой изгнанный Злыднем Домовой. Была построена на сохранившихся старых камнях новая баня, и в неё перебрался Банник. В семье снова появился достаток. Егоркина мама перестала грустить, и они с мужем уже никогда не снимали свои обручальные кольца. А Егорке теперь уже не требовалось сушить ломтики хлеба. Но каждый раз, когда семья утром садилась за стол, взрослые посмеивались над своим запасливым сынишкой, весело спрашивая его:
— Ну что, будем есть этот хлеб сегодня или назовём его завтраком и оставим на завтра?
Но ничего запасать было не нужно, никто теперь не боялся завтрашнего дня. Однако всю утреннюю еду в шутку в семье стали называть завтраком.
Это название очень понравилось и Домовому, и Баннику, которым частенько перепадало угощение со стола, и Анчутке с Обдерихой, заглядывавшим в гости к старому знакомому в его новую баньку. Они тоже начали называть свою утреннюю трапезу смешным словом «завтрак». То-то было весело: едим сегодня, а называем завтраком!
Ну а потом это название их знакомая сорока-белобока и по всей деревне на своём длинном хвосте разнесла. А по другим селениям разнесли его её трескучие подруги и родственницы. Название прижилось. И с тех пор все люди свою сегодняшнюю утреннюю еду стали называть смешным словом «завтрак».

Примечания.
Анчутка. В славянской мифологии поросший шерстью маленький дух, лысый и без пяток. Обитает в полях, лесах, деревнях.
Банник. Дух, живущий в бане. Выглядит банник как маленький старичок с длинной бородой. Всё его тело, будто одеждой, облеплено листочками от веника. Женщины-банницы называются обдерихами.
Домовой. Добрый дух, хранитель дома. Выглядит домовой как маленький старик с большой бородой.
Лихо. Злое одноглазое человекоподобное существо. Питается лихо плотью и страданиями людей и животных.
Злыдень. Обросший шерстью, небольшого роста злой дух, приносящий нищету и беду дому, в котором поселился. Часто злыдни селятся группами.
Навья. Дух смерти. Навья может насылать болезни на людей и домашний скот, а также стихийные бедствия. По ночам бродит по улицам, поражая всех, кто выходит из дома. Чтобы защитить жилища от навий, необходимы обереги, а на одежде специальная вышивка с охранительными знаками.
Зыбочник. Маленький чёртик, качающийся на ветвях деревьев и ворующий из зыбки (колыбели) грудных детей.
Игоша. Убитый матерью нежеланный некрещёный и не находящий успокоения ребёнок. Он может расти в могиле и возвращаться в свой дом.
Лобаста. Старуха-утопленница с белым морщинистым телом и красными когтями. Старшая среди всех русалок.
Умрун. Убитый колдун, охотится на людей. Напав на человека, умрун выпивает его кровь, после чего съедает без остатка всю плоть жертвы.
Хухлик. Шаловливый водяной чёртик с остренькой головой, которой он долбит во льду из-под воды проруби. Ноги у хухликов с копытцами.

В сказке использован переработанный автором отрывок из песни «Лоза и плющ». Издательство «Художественная литература», 1976 год. «Песни южных славян».