Старые пластинки

СТАРЫЕ ПЛАСТИНКИ

I. Парень на телеге

      Я уже упоминал в одном из рассказов, что в тридцатые-сороковые годы патефон в советской стране был почитаем, считался признаком достатка и успеха. Среди взрослых он ценился как престижная трудовая премия, а молодёжь устраивала под него не только семейные, но и дворовые танцы и спевки.
В эвакуацию мы попали в забытое Богом местечко, которое вскоре стало городом при строящемся огромном заводе. Маму, по прибытии, назначили завхозом в школу-новостройку, поселив нас в крохотную квартирку при ней – комнатку-пенал с малюсенькой кухонькой в её торце и ещё меньшим туалетом, куда помещаться можно было только боком.
      Через коридорчик напротив была ещё одна квартирка, побольше. В которую поместили семью немцев (отец, мать и двое детей), вывезенных с Поволжья. Взрослые тоже работали при школе: мужчина – истопником, дворником и всего ремонтником, а мать – техничкой, технической служащей, позже это должность называлась «уборщица», а ныне – «оператор клининга».
Их и нас было по-четверо, но у них – на зарплату больше, плюс доплаты за совмещение. Приодевшись и несколько обмеблировавшись, немецкая семья купила патефон. Аппарат был, а пластинок не было – они появлялись только на рынке, задорого и в скудном ассортименте. Средств у соседей хватило лишь на одну пластинку. Выбирали ли они её специально, или взяли, от безисходности, что было, но вскоре в соседней квартире зазвучала музыка.
Мы быстро поняли, что на одной стороне пластинки записана весёлая (по тем временам) песня «Ехал парень на телеге», на другой – не понимаю, исходя из каких правил, программ или пристрастий, несколько арий из модной тогда оперетты «Аршин Мал-Алан».
      Утром, собираясь в школу, пластинку слушали дети, естественно – про парня на телеге. Днём, если на улицу по погодным условиям или настроению выходить было необязательно, дети слушали пластинку опять. Во второй половине дня возвращались уставшие взрослые и взбадривали себя музыкальной историей куда-то ехавшего на телеге парня. Он ехал куда-то далеко, за конец музыки, потому пластинку ставили вновь и вновь, пока, вдруг, не вспоминали про ходящего по дворам Аршина М.-А. Удостоверившись, что у того всё в порядке, вновь возвращались к парню, который всё ещё не доехал куда хотел.
Мы эту пластинку возненавидели. Стенки зданий и тогда были тонки и проницаемы, а двери, разделяющие квартиры, фанерны и щелясты. Так что мы были в курсе всех приключений путешествия парня, страданий Аршина и оценки их подвигов со стороны немецкого семейства, перемещённого с благодатного Поволжья в суровый уральский край. Большинство комментариев, произносимых на сленговом немецком, мы не понимали, но некоторые ругательства (без перевода) заучили. (Много позже, находясь в Германии в научной стажировке, я изредка удивлял дрезденских коллег знанием глубинных перлов немецкого фольклора).
Спасало нас то, что спать соседи, впрочем, как и большинство тамошнего населения, ложились рано: экономили электричество и керосин. Да и климат приполярного Урала способствовал этому – осенью и зимой темень наступала рано.
      Как я ненавидел эти две мелодии! С первых тактов во мне нарастал гнев на парня, который попёрся «через речку вброд», и на бестолкового армянина, никак не определившегося ни со своим товаром, ни с выбором любимой.
К весне наши страдания, слава Богу, закончились: в школу-новостройку провели радио и музыкальный репертуар, воздействующий на нас, стал гораздо разнообразнее.
      Уже живя в Ленинграде, куда я приехал учиться после окончания семилетки, я долго не решался посетить непонятное действо «оперетта», над чем издевались мои сокурсники – коренные жители культурной северной столицы.
Кстати, интересен практикуемый способ посещений нами Театра Оперетты. Там капельдинером (билетёром – по-нынешнему) работала тётка одного из моих техникумовских друзей. В дни, когда представлялись «не вполне аншлаговские» постановки, она пропускала племянника и пару его друзей в зал, где мы и устраивались на свободных местах. Надо заметить, что интерес к оперетте в те года был велик, аншлаг спектаклей определялся не столько художественными, сколько непредсказуемыми внешними причинами, так что мы за четыре года учёбы пересмотрели практически весь репертуар.
А оперетту «Аршин Мал-Алан» я заставил себя прослушать всю до конца (по радио), оценил, но, по впечатлениям детства – не принял, за что, надеюсь, меня простят жители солнечной Армении, где родилась эта оперетта, родившаяся на её классических народных мелодиях и сюжетах.


II. АНАБЕЛЛА
(Дежавю)

      Так получилось, что после вынужденных долгих скитаний по России мы осели в Карелии, в местечке Сегежа, где мамин брат работал на огромной стройке и получил шикарную квартиру, где и приютил нас: мать и сестру (нашу маму) с тремя осиротевшими детьми.
      Двое взрослых работали, бабушка вела хозяйство, а дети занимались своими детскими важностями. У дядьки был премиальный патефон (в то время это обстоятельство значительно поднимало общественный статус владельца) и десяток пластинок.
      По вечерам, за чаем мы и слушали их, не часто, но регулярно. Эти музыкальные посиделки стали единственным развлечением, когда началась Финская война. Шла она неподалёку, и в городке задействовали суровые профилактические порядки: тщательную светомаскировку, патрули и прочее.
Когда начинала выть сирена, во всех комнатах гасили свет, а в самой просторной, где собиралась вся семья, задёргивались плотные шторы из крафтовой бумаги, специально пошитые рукодельной бабушкой. Дядька же забирался на стол и менял в патроне обычную электролампочку на синесветную. Ничего полезного делать было невозможно, и мы слушали-переслушивали патефонные пластинки.
Особенно мне запомнился уже тогда старый диск из толстого пластика (тогда он назывался целлулойд), с затёртой красной этикеткой, игравшей музыку с шорохами, перескакиванием иглы с дорожки на дорожку, но всё искупала мелодия. Кто пел? Не знаю до сих пор, да и мотив тоже не воспроизведу. Что-то плавное и грустное, когда певица, по моему понятию, жаловалась, то – речитатив, когда она перечисляла кары, которые достанутся негодяю, который её обидел.
Когда началась Большая Война, дядька ушёл на фронт, а женщин и детей эвакуировали  вглубь страны. Собирались в спешке, не знали – надолго ли, потому не взяли многое нужные вещи, но всунули в багаж то, без чего явно можно было бы обойтись. У мамы такой вещью-обузой оказался патефон. Неуклюжий и тяжёлый, он был неудобной и, казалось, бесполезной кладью. Но это была награда дядькиной трудовой доблести, почти орден городского масштаба, и оставить его мама просто не могла.
     Его удалось довезти до места, где он и  простоял, покрытый салфеткой, неумело связанной сестрой на уроках труда. Его ни разу не заводили: не было ни иголок, ни пластинок.
      Перед новым, 1947 годом, мы оказались в жутком положении: карточки отменили, старых денег или каких-то страховочных запасов не было, аванс новыми деньгами обещали дать лишь 31 декабря. Мы уже 2-3 дня голодали, и мама, скрепя сердце, понесла наградной патефон на рынок. Какой-то благодетель дал за него тысячу рублей – старыми, конечно, из которых за девятьсот мы (мама и я) купили буханку чёрного хлеба.
По неблизкой дороге домой мы, как ни старались сдержаться, отщипывали по щепотке от уже чёрствого хлеба и тем, вероятно, спасли себя от б;льших неприятностей: вернувшись домой, мы отрезали младшему целую горбушку, которую он тут же проглотил и … не смог её переварить. Еле выходили.
И эта история с патефоном, и память о пластинке с чарующей мелодией остались во мне тёплым и светлым воспоминанием о не частых, порой суровых, но счастливых моментах моего трудного детства.

      Прошли годы. Появились и административные, и финансовые возможности выезда за границу, и как-то наши родственники-ровесники соблазнили нас отдохнуть недельку на Мальте.
      Это была неделя истинно райского отдыха. Мы вылезали из тёплого ласкового моря лишь на обед и на ночь, плавали на соседние острова, шлялись по Валетте, осуществляя «глазной шоппинг», будучи не отягчены местной валютой.
      Однажды мы оказались в отдалённой береговой таверне, куда туристы добирались редко, но где неизменно собирались местные трудяги и шалопаи, потомки ветеранов пиратских команд и доблестных защитников собственности городских и проезжих негоциантов. Какие-то подозрительные личности шмыгали туда-сюда за занавеску из потёртого, потерявшего цвет и рисунок ковра, много пили, вразнобой пели, ссорились и тут же мирились за кувшинчиком вина, бились об заклад и непрерывно курили что то едкое и ароматное. Всё стихало, когда пузатый шалманщик в турецкой феске натужно заводил старый граммофон под облезлым громадным раструбом, вроде поставленного на бок бабушкиного абажура.
В очередную музыкальную паузу я внезапно уловил какие-то знакомые нотки и замер: это было что-то похожее на ту, незабываемую с детства, мелодию.
Несомненно, это была другая мелодия, другая певица, другой тембр, иной темп, но те же мелодичные жалобы и пугающие речитативы обещаемых наказаний. Слёзы брызнули из глаз, сердце дрогнуло и провалилось куда-то ниже, перехватило на секунду дыхание. Пришлось рассказать спутникам о  детских воспоминаниях, после чего мы заказали, сократив  оговоренный НЗ, бутылку местной вонючей анисовки и выпили её в память о нашем, порой невесёлом, детстве, удивив аборигенов «залповыми» дозами принимаемого спиртного, которого им хватило бы на сутки.
      Потом мы долго шли каменистым берегом к нашему отелю, обнявшись и распевая русские песни.
      Эти два впечатления, необъяснимо переплетясь в сознании, долго преследовали меня, и, в конце концов, вылились в стихотворение, ставшее ремаркой моего далёкого детства, придумав певице новое имя и место её обитания. Естественно, я не могу не привести его здесь, заранее извиняясь за своё тщеславие.

           Анабелла

Беата-Луиза Мари Анабелла…
Ах, как она пела, ах, как она пела!
Морские бродяги со  ржавой скорлупки
Забыли сосать свои мерзкие трубки,
А старый еврей, сбросив шарф полосатый,
Считать перестал золотые дукаты,
Портовая шлюха за дальней портьерой
Глаза вытирала платком кавалера,
И белый араб, чувства скрыть не умея,
Укрылся подолом своей галабеи...

Беата-Луиза Мари Анабелла…
Про что она пела? О чем разумела?
О том, что любви ее сердце открыто,
О том, что любила сардинца Полито,
О том, что под яркой вечерней звездою
Пройдоха Полито гуляет с другою,
Что к черту Полито, что было - забыто,
Она у других рыбаков знаменита,
Что солнце по-прежнему светит и греет
И море синеет, и ветер резвеет...

Беата-Луиза Мари Анабелла...
Но время прошло, утекло, пролетело,
За тем же столом и все в той же кантине
Я вновь наблюдаю, как в старой картине:
Морские бродяги со ржавой скорлупки
Все так же сосут свои мерзкие трубки,
И старый еврей с золотыми зубами
Считает монеты сухими руками,
Портовая шлюха за драной портьерой
Споила уже своего кавалера,
А смуглый араб, продавивши диван,
Четвертые сутки терзает кальян...

И песня с пластинки звучит, та что пела
Беата-Луиза Мари Анабелла... 

               
                2004-2023.