Роман Дорога без конца Книга 5 И стала Земля живою

 

БУДЫЛЬСКИЙ
АНАТОЛИЙ ТИМОФЕЕВИЧ


Роман

ДОРОГА
БЕЗ  КОНЦА...

Книга пятая

И СТАЛА ЗЕМЛЯ ЖИВОЮ

Россия – 2015-2022


Роман “Дорога без конца... ” – при всей лёгкости его прочтения и увлекательности сюжета – предназначен для тех читателей, кто способен читать, воспринимать и понимать.
Во всех книгах романа пронзительные лирические и драматические отношения, семья и отношения в ней, любовь – всё вперемешку на фоне психологических, социальных и иных коллизий, этики в образовании, науки, театра, культуры, светской и религиозной духовности, взаимоотношений и интегрирования русских с киргизами и иными этносами, этнографии – в различных национально-географических регионах составляют фабулу романа.  В романе ответы на многие ваши вопросы.
Каждый читатель романа находит в нём себя, свою жизнь, свою судьбу, свои сопереживания с героями и собственные переживания.
Одна девятилетняя читательница так оценила его: “В нём всё – правда. Он должен быть напечатан и помещён в школьную библиотеку”.
Кто сможет прочитать роман  как он есть и написать на него рецензию – на роман и на его книги – тот получит исключительное право на него на законном основании по Договору.

“Что течёт? Течёт всё. В чём течёт? Во времени и в пространстве…”.
Желаю каждому плыть в той струе общего потока, которая предназначена ему одному. И не путать свою струю с чужой.

               
***
               
      Моим спутникам в прошлом,
      в настоящем и в будущем.
 
        Если я знаю – а я знаю, – что
      мне делать среди незнающих,
      среди не принимающих знание?

             
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Спустя три недели после появления в школе новых учителей по географии Арсений был вызван к директору. В кабинете – оба географа и целый полк бумажных самолётов на столе перед ними. За стол к ним не присел, а, обозрев аэродромную картину, посмотрел на директора в ожидании слова руководящего. Дождался строгого вопроса:
— Это что? — Валентина Ивановна укоризненно указала рукой на авиацию и сама стала ждать объяснения.
— Вероятно, плоды детского творчества. Нет?
— Нет, — категорично отказала в версии директор. — Ваши ученики этим, как вы говорите, творчеством забросали учителей.
Арсений взял один из пикирующих штурмовиков, увидел на его крыльях вопрос по географии, улыбнулся; взял другой: на нём аналогичный научный вопрос – улыбнулся пошире; третий легкокрылый «ястребок» заставил его рассмеяться. Учителя недовольно, а директор удивлённо посмотрели на него.
— Вы почему смеётесь? — вопросила Валентина Ивановна. — Ученики нескольких классов устроили безобразие и, как оказалось, по вашему указанию. Мы можем опять без учителей географии остаться.
— Вы нас на посмешище выставили, — угрюмо высказался доцент-географ Сергеев Владислав Станиславович.
Арсений подал один из самолётиков директору. Валентина Ивановна не поняла его и сначала вопросительно посмотрела на него самого; а потом взглянула на написанное и перевела взгляд на географов:
— Я думала, что листки они вырвали из черновиков и из хулиганства, никогда у нас не бывалого, устроили забрасывание, а здесь – вопросы к вам.
Учителя промолчали – они не ожидали укор директора в свой адрес, они недовольство высказать пришли. Арсений пояснил существо коллизии:
— Валентина Ивановна, мой класс пожаловался, что новый учитель не отвечает им на их вопросы – мы ведь сами наставляем их творчески подходить к изучению предметов, – и тогда я посоветовал им написать вопросы на листках и отправить учителю почтой. Шут школьный Ласкарёв спросил: “Авиапочтой?”. Я и ответил в его духе, что авиация скорее доставит; но, поверьте, я никак не полагал, что они додумаются до прогресса – соорудить штурмовики. Так что, коллеги, здесь нет моей вины, а ситуация показывает, что у вас в отношениях с учениками возникла проблема непонимания, и взаимодействие у вас с ними отсутствует.
— Мы преподаём, а их обязанность учиться.
Валентина Ивановна задумалась, молчала. Минуту. Учителя ждали вывода, полагая, что убедили её своим тезисом. Но, оказалось, не убедили. Что она и попыталась объяснить им, раскрывая сказанное историком:
— Идея школьного – и не только школьного, но и вузовского, – обучения состоит в том, что учителя и преподаватели должны, обязаны в силу своей назначенности открывать и поддерживать в школьниках и студентах научный поиск, их стремление к открытиям. А вы, похоже, занимаетесь начётничеством. Для нас это неприемлемо.
Высказывания Валентины Ивановны основывались и на её понимании, и на выводах из разговора после школьной конференции, когда три уровня образования – школа, роно и университет – обсуждали проблемы в методологии и в методах преподавания, обучения.
— Какие открытия могут быть в географии, когда на Земле всё открыто? — возразил доцент вуза Сергеев в ответ всего лишь директору средней школы. — От учеников одно только требуется: заучить и знать пояса и где какие материки, острова, города, экономика.
Арсений погрустнел, в который раз столкнувшись с мёртвым догматизмом в школе и в вузовском образовании, не позволяющим движение мысли учеников и студентов и их самостоятельного мышления и поиска нового за пределами догм. Две молодые исторички мертвы в своей профессии, и эти такие же, хотя по возрасту и по учёности обязаны иными быть. Посмотрел на директора:
— Валентина Ивановна, здесь, видимо, изначально моя вина: когда я их приглашал, то не изложил им концепций нашего отношения к образованию. Позвольте мне, методисту, сейчас объяснить им ошибку в их отношении к обучению.
— Объясните, — вздохнув, согласилась Валентина Ивановна.
Её очень огорчила ситуация, образовавшаяся недочётами доцента и аспиранта: до того дошло, что школьники протест им выразили! Они-то правы в их возмущении, потому что готовятся не только к школьным экзаменам, но и к вступительным в вузы.
Арсений взял стул, устроил его в торце приставного стола, чтоб общаться со всеми, и, переводя взгляд с одного географа на другого, попытался разъяснить им суть научного метода образования.
— Дети всегда ищут, сомневаясь даже в очевидности. И если их потуги в поиске не задавливаются, они становятся новаторами, изобретателями, разведчиками недр. В нашей школе с такими детьми вы и встретились, потому я и обещал вам, что сможете у нас и своей наукой заниматься – школа будет способствовать вам... Говорите, что всё открыто. Химия тоже вроде как всё открыла для среднего уровня образования, но в нашей школе ученики свои находки в ней совершают и тем серьёзно прирастают к познанию. А мне в семнадцать лет, в возрасте наших старшеклассников, довелось совершить географическое открытие – обнаружить, что Памир является бывшим морским дном.
— Очередное открытие Америки, — насмешливо отреагировал доцент. — В науке это ваше открытие давно известно – одно из следствий подвижки литосферных плит1.
— И не морским, а океанским дном, — наставительно указал аспирант Вотинцев. — Вы историк, потому не знаете этого.
— Вы имеете в виду океан Тетис между континентами Лавразия и Гондвана2? — тут же уточняющее, спросил Арсений у аспиранта. — Вы это точно знаете? То есть, что там был именно открытый океан, а не море в его составе?
Оба географа удивлённо воззрели на Арсения, каким-то образом ведающего древние тайны метаморфоз3 Земли, а Валентина Ивановна радостно и полунасмешливо над обоими географами улыбнулась – вот вам, историк. На вопросы Вотинцев промолчал – кто его знает, что странному историку известно, а достоверности ни у чьей гипотезы в запасе нет.
Арсений тут же обернулся к доценту Сергееву:
— А вы об открытии Америки говорите. А когда и кем она была открыта – знаете?
— Вы что, смеётесь над нами? — возмутился образованный географ Сергеев.
— Не исключено, — согласился с ним Арсений, заставив его сердито дёрнуться. — Вы имеете в виду Колумба и Веспуччи в пятнадцатом веке?.. А Венгрия с Болгарией и Румынией когда её открыли? А Московское царство и азиаты: киргизы, туркмены, индусы – они когда её открыли? Да и вы сами когда открыли её и открыли ли, если не учитывать прочтение вами строк о событии? И что, до Колумба и конкистадоров в обеих Америках не было человечества – да с высокоразвитой цивилизацией?.. Да, я в начале семидесятых годов открыл – сам открыл – планетарный метаморфоз, не зная, что это известно науке. И сейчас могу сказать, что сомневаюсь, в достоверности научной позиции в этом вопросе. А  _________
1Литосферные плиты – крупные участки земной коры, часть литосферы: океанические  толщиной до 80—90 км вблизи континентальных окраин; толщина континентальной литосферы достигает 200 – 220 километров. Абстрагированные от физики гипотезы утверждают, что они находятся в подвижном/малоподвижном состоянии, сталкиваются или подвигаются одна под другую. А также якобы могут тонуть в мантии планеты, достигая глубины внешнего ядра. Скорость якобы горизонтального движения литосферных плит по абстрактным теориям варьируется от 1-го до 6-ти см/год; скорость раздвигания плит – от 2-х до 12-ти см/год.
2Те;тис – гипотетический древний океан, существовавший в эпоху мезозоя (около 400 млн. лет назад) между такими же гипотетическими континентами Лавразией и Гондваной. Якобы его остатками являются современные Средиземное, Чёрное и Каспийское моря. Лавразия – гипотетический древний северный континент; в период от 135 до 200 миллионов лет назад, якобы распался на Евразию и Северную Америку. Гондвана –.гипотетический древний суперконтинент в южном полушарии, якобы включавший Африку, Южную Америку, Антарктиду, Австралию, Новую Зеландию).
3Метаморфо;за, метаморфоз (женский и мужской род) – видоизменение, превращение, переход в другую форму развития с приобретением нового внешнего вида и функций.
я открыл для себя и для участников экспедиции, в которой работал: нашёл окаменевшую ракушку с известняком внутри и сразу понял, что предо мною предстало. Говорите, что всё открыто – пусть так; но для меня тот миг был настолько значимым, что и до сих пор помню впечатление и ощущения от того, что держал в руках ракушку возрастом в сотни миллионов лет, и ноги мои на дне древнего моря стоят. Вы что-то подобное о себе можете сказать?.. А школьники хотят испытать – сами хотят испытывать счастье открытия.
Валентина Ивановна чуть ли не влюблено смотрела на Арсения – сколько в нём самом тайн и сокровенностей! Географы удручились.
— Вы говорите, что надо зубрить, заучивать открытое – для чего? Я собирал, сколько мог, сведения о процессе превращения морского дна в горы, но находил вздор в основных  концепциях по данной теме – так для чего их зубрить, заучивать?.. Вам известен академик Кропоткин1; так он заявляет, что Тетис исчез в результате субдукции – в пододвигании океанической платформы под материковую; что целый океан Тетис шириной в пять тысяч километров полностью перекрыт глыбами материка Лавразия. Не понимаю, как возможно это – океан, вроде как, а не лужа? И как водный бассейн перекрыт – крышкой?.. И ещё: в таком случае, почему на горах – и на Альпах, и на Кавказе, и на Памире, и на Гималаях – находят окаменевшие остатки морских животных?.. А нашёл я ракушки на Памире, в двух тысячах километров от ближайшего, Аравийского, моря... И могу твёрдо сказать: всё, что вы знаете, вы черпали из сборников ненаучных суждений и понадуманных гипотез, одна другую опровергающих, мгновенно вспыхивающих и гаснущих, как искры костра… Но не переживайте – вы не одиноки.
— Вы имеете свою гипотезу? Почему не пришли на нашу кафедру со своей теорией?
— У меня много других занятий. Но в августе я в Ижевске проездом заходил по своим историческим вопросам в Удмуртский университет. Со мною был брат – с ним я работал в той экспедиции, и он более меня увлёкся вопросом Памира. По его позыву мы пошли к географам. Один из встреченных, некто Рыжих, специализирующийся на геоморфологии2, проявил себя непрофессионалом и наглецом, когда мы хотели с ним обсудить данную тему, чтобы для себя обозначить опорные точки вероятного события. Он подобно вам посмеялся над нами, едва мы с ним о нашем открытии заговорили, и нагло посоветовал читать книги по горообразованию.
— Почему – нагло? Правильный совет.
— А потому нагло и… неправильно, что он не спросил, какие книги мы читали – он что, не мог сообразить, что к нему не дилетанты пообщаться пришли, и что мы, идя к нему, несомненно, читали книги? Тем более что мы прежде всего проинформировали его о первой нашей профессия – «Землеустройстве». Проявив нам свой вздор, тут же сослался на некую занятость и поспешил уйти. Потом мы узнали, что он специализируется всего лишь во флювиальной геоморфологии Земли – не в эндогенной, то есть глубинной, а в экзогенных, поверхностных процессах.3 И его сфера познания – овраги, промоины, эрозии ветровая и прочие, чем агрономы и агромелиораторы занимаются в своей деятельности без географических кандидатов и докторов наук. Потому он и убоялся опорочиться… К сожалению, он не единственный подобного рода учёный – а конкретнее, невежда. Мне не раз доводится получать советы почитать, когда пытаюсь общаться с учёными историками, с психологами, с философами – в ответ обычно слышу: “А вы читали Ваньку Пупкина? А вы почитайте-с Петьку Кособрылова”. Потому я и не обращаюсь ни к вам, ни к вашим коллегам – вы и не представляете себе Памир и прочие места бывшего дна.
Арсений помолчал, давая географам опомниться от неожиданного известия и от того, что и с историками следует уважительно общаться, а не свысока, как предполагается ими изначально. И огорошил:
_____________
1Пётр Николаевич Кропоткин – русский (советский) геолог и геофизик, доктор геолого-минералогических наук, член-корреспондент АН СССР с 1966 года. Внучатый племянник теоретика анархизма князя П. А. Кропоткина.
2Геоморфология – наука, изучающая рельеф земной коры, его происхождение и историю развития.
3Флювиальные процессы – совокупность экзогенных процессов, вызванных текучими водами, получила название флювиальных. Экзогенный означает возникающий в результате воздействия внешних факторов, эндогенный – возникающий, развивающийся вследствие внутренних причин.

 — Потому мы вам говорим, что вы убиваете в школьниках стремление к познаниям, к открытиям, любовь к географии и географам, загоняя в параграфы и тексты скуднейших, скучнейших учебников вместо того, чтобы совместно с ними открывать мир. Им больше дают писатели Майн Рид и Жюль Верн, чем учебники, – в своих книгах они красочно и живописно представляли Америку, Африку и иные области Земли. Так что вы фиаско от учеников потерпели, основательное поражение. Мне сейчас вспомнился преподаватель по предмету «Аэрофотогеодезия» – его студенты традиционно, из курса в курс, прозывали «Аэрофотодубом» за то, что читал лекции с конспектов и не мог ответить на вопросы. Так что берегитесь, как бы и вас школьники не прозвали подобным образом и не запустили бы по классам самолётики с прозвищем – они бывают злыми. А если вы вздумаете сбежать из школы, не найдя с нами контакт и сотрудничество, полезное школе теперь же, то и от Жизни пострадаете, потому что школе придётся сообщить ректору о несостоятельности вашей. Я напишу – как методист изложу вашу несостоятельность.
— На каком основании? — возмутился доцент, старший из географов.
— А на том, что сам ректор и деканат вас рекомендовали и поручились перед школой  за вас. Они нахваливали вас. Так что думайте, думайте. А пока забирайте свои самолётики и разберитесь в адресованных вам вопросах. Ну и в отношениях с учениками.
Географы поднялись, принялись разбирать своё приношение, а Валентина Ивановна, скорбно улыбнувшись, заявила Арсению:
— Мне придётся вызвать милицию, чтобы она арестовала вас и отдала под суд.
Доцент и аспирант удивились: неужели из-за них на историка гнев директрисы?
— За что, Валентина Ивановна? Честное слово, я ничего не украл.
— Не за что, а для чего. Для того, чтобы суд приговорил вас к пяти, а может, даже и к десяти годам работы в школе – другого способа удержать вас у меня уже нет.
— Валентина Ивановна, вы же знаете, что я обязан…
— Да знаю я, знаю. Идите уж. Идите! — Махнув рукой, директор отвернулась.
Арсений приблизился к ней, взял её руку:
— Дорогая Валентина Ивановна, лучший директор школы в Донецке и в Союзе...
— Льстец! — сердито перебила его Валентина Ивановна.
— Нет, не льстец – я правду говорю… Знаете, Валентина Ивановна, до моего летнего странствия мне было бы легче покинуть школу и Донецк – а я обязан покинуть. Но если б вы знали, насколько трудно сейчас мне это сделать! После возвращения на меня блага и новые отношения буквально обрушились – даже с детками маленькими, которым оказался нужным. Мне становится больно от мысли о разлуке… Но у нас есть ещё три четверти совместной работы и экзаменационный июнь – за это время мне, быть может, удастся что-либо сделать для школы, чтобы мой уход не нанёс ей заметный ущерб.
— Это вряд ли. Ну ладно, идите-идите, а то пришли меня расстраивать.
Едва Арсений вышел из кабинета, как раздался оклик:
— Арсений Тимофеевич.
За ним поспешали географы; а окликнул Вотинцев, взяв полномочия переговоров на себя – доценту Сергееву престиж самолюбия не позволил. Арсений обернулся.
— Не расскажете ли нам о находке на Памире и о том, к какому выводу вы пришли?
— Вы поклёп наговорили обо мне директору вместо того, чтобы прийти ко мне и просто разобраться, разрешить конфликт, — Арсений не стал ожидать от них объяснения и извинения – понял, что, не сработавшись со школой, они решили покинуть её и потому и с тем, как с обоснованием заявлений об увольнении, к директору пошли. — Посмеялись над тем, что мне довелось открыть прошлое Памира, а теперь просите меня рассказать вам – не странно ли это, коллеги?
Географы смутились, и более стушевался доцент – это он небрежно и бесцеремонно посмеялся. А сконфузившись, хотели оставить его, уйти.
Арсений остановил их порыв:
— Я мог бы рассказать, но для чего? Не дать ли вам совет почитать книги, как у вас это принято?.. Нет, не посоветую – я не хам и вам скажу иначе. Предшественнику вашему в сентябре я рекомендовал в летние каникулы отправиться с исследованиями в те горные места, где сам побывал, но он несостоятельным оказался. Притом что на Дальнем Востоке занимался геологией морского дна и мог бы на Памире оказаться очень полезным.
— Это Сурин Михаил Михайлович? — спросил аспирант.— Я о нём от товарища из института слышал. Он говорил, что уже собирается на Памир, что даже с Киргизстанским госуниверситетом договорился.
— Да, это он. Много говорил, да подвёл тех, кто ему поверил – уехал во Владивосток. Так и вам говорить – для чего? Пустое словоблудие для удовлетворения любопытства? Не для меня это. Вот если у вас появится настоящий интерес – а он появится не раньше, чем вы станете настоящими учителями, которых школьники побуждают к поиску и любят, – тогда все вопросы всерьёз и обсудим. А их много.
— Вы у директора сказали о своём странствии – когда это было? — вступил и доцент в разговор с явно выражаемым недоверием – историк вызвал неподдельное недоумение проявлением эрудиции не в своих науках и отношением к стороннему для него предмету, к географии. — Ваши ученики говорили, что вы одолели маршрут в тысячи километров в одиночку, но я не поверил; а теперь и вы сказали. Как это возможно?
Арсению опять стало и скучно, и грустно с ними: опять ограниченный типаж на пути; и сам ведь привёл его в школу.
— Вы дважды оскорбили школьников: не поверив им и не поверив тому, что учитель их сумел совершить путешествие. Не поверили потому, что сами, очевидно, не способны на подобное. Да, было такое – историко-географическая экспедиция. По её итогам я отчёт сделал в школе и на факультете. Зайдите на кафедру «Истории народов СССР»  – там вам могут дать его почитать для вашей пользы в сфере социально-экономической географии. А сейчас извините: у меня нет времени – спешу в университет, а ещё не обедал…

Назавтра Арсений подошёл к десятибэшникам, собравшимся перед дверью кабинета физики, и заявил им:
— Вы злодеи.
— Почему, Арсений Тимофеевич? — встревоженно спросил Нахимов.
— Потому что вы –  а за вами и другие классы – забросали учителей по географии бумажными штурмовиками. Признавайтесь, кто выдумал обстрел, чья идея.
— Ваша, —  не задумываясь, ляпнул Ласкарёв.
Класс рассмеялся – идея авиапочты настолько понравилась всем, что даже девушки атаковали географа, потому все и смеялись теперь. Они видели несерьёзность гневливости классного.
— Ну да, это же вы, Арсений Тимофеевич, подсказали, — согласился с ним Нахимов.
— Я в вас идею зародил? Легче оправдания в голову не пришло? А мне пришлось за вас перед директором оправдываться.
— Правда, Арсений Тимофеевич?.. Вас директор вызывала?.. Она наказала вас?.. — вопросы посыпались в основном от девушек, поскольку юноши смутились.
— Правда, конечно. В присутствии огорчённых вами учителей потребовала с меня за вас объяснения. А потом заявила, что вызовет милицию, чтобы она меня арестовала и под суд отдала.
— За что-о?!
— Как, за что? За моё отношение к вам, к работе в школе.
Изумление класса было столь величайшим, что с десяток учеников с Константином Нахимовым и Машей Костюковой во главе побежали к директору выразить возмущение и требование не арестовывать классного. Арсений проводил их весёлой улыбкой; Екатерина Трофименцева её заметила и спросила, сама улыбнувшись, – после общения в «Арктике» всякий раз при встрече с Арсением она светилась нежной доверчивостью:
— Вы пошутили, Арсений Тимофеевич?
— Катя, в каждом слове и шутка, и серьёзность – восприятие от понимания зависит.
Екатерина согласно кивнула – ей, участвовавшей в беседе классного с режиссёрами драматического театра при обсуждении смысла и силы слова, они стали понятны.
А Валентина Ивановна едва сдержала смех, когда к ней с ультиматумом ворвалась орда десятиклассников, и потом сказала Арсению:
— У вас не класс, а театр драмы и комедии. А вы художественный руководитель.
Арсений улыбнулся, представив её реакцию на гнев десятиклассников за то, что она хочет арестовать их классного руководителя, и ответил:
— За их авиаспектакль я им казнь придумал: если хотя бы в одном классе пролетит самолётик, они неделю будут по школе бумажки подбирать.
— Жестоко, — засмеялась директор. — Представляю, как они ходят по коридорам и собирают листочки.

***

Судьбы Арсения и Виталия были абсолютно различными, как их темперамент и их цели, как судьбы всех людей. И схожими, как их требования к себе и к жизни. У обоих жизнь делится на социальную – в ней их личности растворяются в общественно-значимых делах; и на лично-приватную, посвящаемую немногим любимым в частной жизни людям. Это для всех существ наиболее типично. Но именно в этом они и рознились.
Арсений в социальном при всех коллизиях не отчаивался и не слишком и огорчился, когда был вытеснен из строительно-рабочей среды рабочим людом, воспринимавшим его интуитивно как чужеродную инакость с первых дней его появления в коллективе и целых два года терпевшим в своей среде несовместимого с ними типажа, недоумевая внедрением его в их гвардию бетонщиков-каменщиков.
Он легко перешёл из одной среды в другую – всего лишь перешёл. Легко. Как поезд легко меняет движение по колеям. То есть по присущей ему исследовательской природе из одной сферы познания вписался в присущую ему: в университет, в школу, в науку. 
И даже ломающее его душу научно-мистическое странствие, длительное по времени и по пространству страны, болезненно измотавшее её, погрузившуюся в глубины духовных миров, трансформировав Странника и наполнив Силой, не свергло с ровности процесса жизни. 
Ничто не поколебало его дух, а препятствия в частных и социальных общениях стали представляться горками в детской песочнице и служить своего рода тренажёрами, чтобы духом не ослабевал, но напротив даже, набирался сил.
После краткого брачного опыта, проявившего супружескую неверность жены, закрыл для себя тему семьи, увидев в ней похоти и безграничность заявляемых требований, – а ответность любовью куцая, задавленная. Его частные отношения ограничивались общими с их полуделовой направленностью – иному он не находил в себе времени и потребности. А лучи любви рассеивал в служение, в служении Богу распространяясь во все стороны: в страну, в университет, в школу. Отдав любовь школьникам, и не пытался искать для себя единственную и, признав, что не для него эта доля, не задумывался о ней.
Не задумывался, не искал, не ждал, пока не встретилась в лесном краю она, суженая, как нечто необычное, чистое, в чём утонул и чем стал освещать и освящать земной путь. Только свет земной для него как всполохнулся, так же и пригасился – благословлённая своим дедом его любимая, суженая, судьбою странника определённая, перестала писать доверительные слова, а к заветной любви прикасалась без песни в душе, без очарования, излучавшегося из неё в миг прощания на поляне. 
Не для него любовь земная – она и его Любовь антиподы.
Земная – она кратковременна, основана на страсти присвоения и владения, способная и на коварство, и на предательство, и на убийство; она рядится в яркие одежды и красит лик искусственными красками. Его Любовь – от Духа; в ней сила иная: творящая миры, животворящая, оживляющая; она вечна и прекрасна в любых и разных обликах.
Освободившись в странствии от страстей души, Арсений обрёл счастье Любви. И уже ничто в её лоне не тревожило и не могло его поколебать. Потому он уже не поддавался ни чьим-либо словам, слезам, желаниям – во всех видел, слышал общеобычные обманчивые страсти; в потугах всех к нему видел стремление им овладеть и принуждать служить.
Спокойствие вошло в него.
По-иному происходило по жизни у Виталия. Он в работе не шёл путём поточным: ему, в отличие от Арсения, не удавалось пренебрегать мнениями коллектива, поскольку с ним требовалось реализовать идеи в производство; а значит, задевались интересы многих людей – заказчиков, коллег и смежных организаций. Потому в работе руководствовался принципами – не поступал «из принципа», как пошло принято полагать у обывателей, а использовал принципы принесения пользы: пахал глубоко, а не царапал почву; и пытался на каждом месте внедрять ростки ответственности в человеческие сознания сотрудников, вскрывая их брак и в ответ вызывая раздражение.
Препятствия грёб бульдозером или перескакивал их, как на боевом скакуне, поминая добрым словом кочкорского Боорона, подчинившегося ему в жёсткой борьбе и вместе с ним одолевавшего скалу и каменные выступы на пути. Но в производстве враги быстро образуются – всяк стремится избежать груза ответственности, всяк его на себя не хочет брать. И когда против него образовывалась коалиция демагогов, стена неприятия, он свой агрегат разворачивал и с грохотом перекатывался в другие места, где, лишённый к своей обязательности и малой слабинке элементарной снисходительности, создавал себе новую площадку приложения труда, не прибегая к покровительству.
Потому, поняв, что экономика СССР херится, что необходимо создавать нечто иное, учредил своё, частное предприятие, а на его основе сотворил частное кафе как новый тип общественного питания со всеми вытекающими последствиями. С резонансом в городе: в потребительской среде, в административных органах, в бывших его коллективах – а как иначе, то есть без бахания-ахания при его-то слонопотамстве в посудной лавке он мог бы социальное сотворить?
И обрёл в городе блистательную известность: оказывается, рестораторы-то – персоны заметные, котирующиеся во всех слоях. Ещё бы! Человеки любят в ресторанах посидеть, особенно чиновные, чтобы их обихаживали. А качество кухни и обслуживания его нового в Ижевске кафе привлекло к себе внимание республиканских и городских управлений и отделов, и на его детище стали взваливать организацию обслуживания правительственных мероприятий, спортивных турниров.
Вторым фуршетом после презентации нового коммерческого банка, возложенной на Витальев «Русский трактир», состоялось обслуживание международно-дружеской встречи на высшем уровне: правительство Удмуртии чествовало делегацию аж из Венгрии. И хотя фуршет по назначенности – это небольшой официальный приём с напитками и с лёгкой закуской, но в обоих случаях новоявленному ресторатору вынудилось устраивать не а-ля фуршет, а кормить по-русски обильно. По-иному народ не только в Ижевске не умеет: он повсеместно стремится прижаться к столам и захватать побольше блюд – на дармовщину-то как не похавать от брюха? 
Странно! Поблизости имеются другие подобные предприятия – государственные, – а поручили правительство ублажить его частному кафе с его маленьким производством1, на котором СЭС запрещала готовить горячие блюда. Причём обслужить пришлось с вывозом продукции, поваров и официантов со своей площади на чужую территорию: «фуршетить» Правительства требовалось в фойе «Театра оперы и балета». И получилось – оценили.
И так впредь и пошла его новая стезя: так перед ним все светофоры зажглись зелёным светом.
__________
1Производство в ресторане, кафе – это кухня со всем необходимым оборудованием, с цехами по переработке сырья и полуфабрикатов.

Но только не в семейной жизни, где – то заторы, то красным сетофорит. В семейной жизни он тоже не тишком перебивался, а защищал и обеспечивал благополучие семьи, для чего и землю киргизстанскую, родную для него, покинул. Но всё же, хоть долгое время и оберегал целостность семьи, не сумел в ней увидеть ту потайную трещину, по коей раскол произошёл. Такой раскол, что душу его разорвало.
Родовое княжье происхождение Виталий никогда Валентине с её родными – и вообще ни кому бы то ни было – не открывал. Благородство и честь не позволяли ему ни в чём кичиться. И не хотел знатностью восставлять против себя сотрудников, приятелей – а тем паче родичей, обретённых женитьбой: крестьянские работы в хозяйстве выполнял  охотно, но с княжьей ответственностью, будь то хоть сенокошение, хоть строительство, а хоть и картофельные страды.
Однако… то ли стать породы видно, то ли ответственность и требовательность его… Как и в других местах, в среде родичей самовлюблённых плебеев, изначала не терпящих всех, кто значительнее, он оказался сразу инородным телом. Возможно – или вероятно, – мотивом для стремления Валентины к разводу и явилась ощущаемая ею иная сословность Виталия, возникшего в её жизни из ниоткуда и без церемоний сделавшего её женой. Что вызывало не в ней одной, а во всех родичах её протест общению с ним и вожделёность подгаживать – на большее способностей в их мещанской натуре не нашлось.
После его августовских ремонтных работ в хозяйстве тёщи, после сцен, устроенных ему Валентиной, её сестрой с мужем (а позже самой тёщей), Виталий сказал той, которую любил, которой хотел счастье жизни раскрасить радостью, что женщины в её роду во всех поколениях смысл своей жизни наполняют убийством чужой жизни, убийством мужей и прежде всего убийством счастья близких. Потому что низменность неизменно передаётся генетически и шлифуется воспитанием.
И затрещало полотно семьи, и разделилась семья, ещё не разделённая официально.
Спустя два месяца пришла Валентина к нему, и он не отказал ей, но потребовал от неё: “Ты сначала для себя реши, будут ли в нашей семье покой и радость”. Ответ её был неожиданным: “Ты хочешь, чтобы я дочери призналась, что обманывала тебя? Я ни за что не признаюсь. Завтра подаю на развод, хоть меня и отговаривают подруги и даже мама”, — с ними успела попересоветоваться, прежде чем к нему пришла проситься в его душу.
Она открыто и нагло призналась в том, что предавала Виталия, чего он, не ведая того, не ставил ей в вину. Но если супруги изменяют, они, осознавая свои грязное падение и низменность, и ведут себя цинично, подло лишая своих детей возможности безоблачного счастья, унижая супругов.

 ***

Третий понедельник ноября в Донецке явил себя многоснежностью. И до него снег не обходил вниманием город, а в этот день повалил сплошной стеной. Народ шёл по улицам весёлый – настоящая зима пришла! – а у Вивеи Владимировны утром оборвалось в душе: она связь с Николаем внезапно потеряла. Только вот общалась с ним – и вдруг его скрыла глухая тишина: ни голоса его не стало слышно, ни образа любимого. В груди возникла гнетущая пустота. А на улице площади, тротуары и деревья засыпаются слоями пороши, будто белое покрывало забвения застилает от неё все места, что напоминают о нём.
И в последующие дни снегопад принимался выправлять неровности покрывала, знаки упрятывая. Закрывает память о нём, застилая белоснежностью – к чему это?.. 
И дети заскучали. И они потеряли папочку, и с их лиц исчезла радость, и в их глазах свет погас – он больше к ним не приходит. Миша, дрогнув голосом, спросил у матери, куда опять уехал папа, почему папа больше не играет с ними, не ласкает; а Машенька, горько заплакав, прижалась к её груди. И от их горя новой потери отца – после стольких светлых дней счастья! – для неё утрата мужа сделалась нестерпимой. Горше, чем была до встречи с Арсением в рауте, до того момента, как он соединил её с мужем – а это счастье лишь два месяца назад случилось. До встречи с ним она, похоронив Николая, приняла его гибель, а он, Арсений, возродил в ней – в них – единение, жизнь друг в друге, в семье. И теперь снова пустота и боль… Как чем-то сладким утешил, но не вернул по-настоящему, и оно растаяло белым облаком в небесной вышине. А сказал, что она не потеряет его, что они с мужем и отцом всегда и везде будут вместе.
Ей и деткам понадобилось увидеться с Арсением. Он может, он обязан вернуть мужа и отца навсегда. Но он целую неделю плотно занят: задерживается в университете даже по вечерам, лекциями и коллоквиумами стремясь пробудить в студентах подлинный интерес к избранной ими профессии историков. Едва дождалась воскресенья. 
Пришла к нему вместе с малышами. Им он не откажет: они в его сердце вошли – так сам ей говорил. И дети позвали её к нему, потому что у дяди им будет хорошо. Пришла около полудня, до того часа, как он мог бы уйти в кафе на свой отдых за чашкой кофе. Но в растерянности: не знала, чем объяснить внезапный визит, несмотря на то, что для неё и для детей дверь всегда открыта.
Не знала, как сказать ему, что прекратилась сотворённая им связь, если он уверил её в непрерывности их общения. По её вине? Может быть, она стала меньше любить Николая, предавшись невероятной – не мистической ли? – любви к Арсению? Нет, она любит мужа не меньше, чем при жизни его. Николай для неё всегда живой. Но опасалась, что и в нём, в Арсении причина: в его отношении к ней и к детям и в её к нему любви.
И в то же время её вела к нему уверенность – он всесильный: он невозможное сделал для неё, создав ей и детям встречи с мужем и отцом; он Нургуль спас в давних веках.

Арсений по обыкновению сидел за столом у окна – после раннего завтрака закорпел над планами школьных и университетских занятий на предстоящую неделю с тем, чтобы вторая половина воскресного дня была свободна для отдыха и прогулок.
И, как обыкновенно, на диване расположилась Нургуль. Она либо негромко напевала ему, либо подходила и гладила его голову и руки, а он нежными касаниями отвечал на её ласки и благодарил нежными взглядом и улыбкой, выражая ей любовь. Но принятие ласки  и ответы на неё не отключали его интуицию и настороженность – оберегал её от видимых и невидимых вторжений в её сферу, в её с ним мир: единожды утратив её, он прерывания связи с нею кем бы то ни было и как бы то ни было больше не допускал.
И всё же Нургуль раньше него услышала приближение гостей, потому что, в отличие от Арсения, не отвлекалась на ненужное в её понимании – она не понимала, к примеру, для чего Арсену Солнцерождённому, знающему всё, читать книги и писать, глядя в них.
— Повелитель, к тебе идёт женщина Вивея с детьми.
Арсений прислушался:
— Они встревожены. Скройся, любимая, но будь рядом – понадобится твоя помощь.
Спустя минуту подошёл к двери и открыл её, чтобы не вынуждать приручённых им приятных людей в неловкости звонить и ожидать, пока он выйдет. Вивея Владимировна сначала удивилась такой встрече, но тут же вспомнила, к кому пришла. Улыбнулась – не радостно, но благодарно. Вошла медленно. А дети поспешили прижаться к Арсению. Он помог им раздеться, повесил пальто и курточку; потом от Вивеи Владимировны принял пальто. При этом ничего не говорил, не приветствовал ни радостью, ни вопросительно – лишь любовью согрел.
Машенька протянула к нему ручки; он поднял и поцеловал её, Мишу взял за руку и повёл в комнату, прежде Вивею Владимировну пригласив пройти. Там усадил детей на диван и, всё так же, ни слова не произнеся, погладил их, приклонил друг к дружке, как уже не раз. Успокоенные прикосновениями, усыплённые поглаживанием, оба стихли.
Вивея Владимировна, полагая, что Арсений возвращает им восприятия отца, ждала, что он, так же поступив с нею, вернёт и ей общение с родным человеком. Но вместо того, что бы дать ей прежнюю радость, он пристально всмотрелся в её глаза, ожидая от неё слов о том, что её встревожило – насколько нуждающийся осознаёт проблему, настолько может
и принять содействие: легко и радостно или путаясь в себе и сопротивляясь.
— Я снова потеряла мужа. Николай больше не приходит ко мне, — заговорила Вивея Владимировна, поняв, чего от неё ждет Арсений. — Дети тоже не слышат и не видят его, и от этого нам стало очень плохо.
— Как давно так сталось?
— Уже неделя прошла.
— Это внезапно произошло?
— Да. Я обычно просыпалась в общении с ним, а тут вдруг пустота. И звала его, и песни пела, и звезду просила – ничто не помогает.
— Станьте неподвижно, ничего не ожидая – я послушаю. В прошлый раз я не входил в вас, лишь воспринял ваше состояние. Сейчас понадобится глубокая работа. Вызовите из памяти тот момент, когда вы видели Николая в окровавленных бинтах.
Вивея Владимировна в испуге вздрогнула, но Арсений, не замедля, провёл руками над нею, отчего она замерла, и слёзы, показавшиеся в глазах, не вытекли. А он, подержав её руки, прижал её к себе, вслушиваясь в давно прошедшее в её жизни, провёл ладонями по отрастающим волосам и проговорил:
— Хорошо. Да, хорошо.
Вивея Владимировна не отреагировала на его слова: она не слышала его – находилась в бесчувственной прострации.
“— Он,.. — ментально заговорила с Арсением Нургуль, появившись из кухни и став в стороне и чуть позади гостьи-пациентки.
—Да. Но не надо, любимая, говорить – она сейчас способна услышать нашу речь, а ей пока нельзя знать”, — также телепатически ответил Арсений; прикосновением пробудил женщину и сообщил ей: — Вивея Владимировна, всё будет хорошо – ждите вестей.
— Каких вестей, Арсен,.. Арсений… Тимофеевич?
— Светлых, Вивея Владимировна, светлых.
— Женщина, молись Всевышнему и жди, как тебе велит Арсен Солнцерождённый, — строго, но глубокой добротой повелела Нургуль.
Вивея Владимировна радостно обернулась на голос девушки:
— Нургуль! Ты здесь!
— Да, я всегда с повелителем – и ты это знаешь.
— Я не умею молиться, Нургуль. Меня никто не учил.
— Молиться умеют все – это из души, а не из учений.
— Вивея Владимировна, помните стихотворение Симонова «Жди меня»? — спросил Арсений. — Читайте его каждый день – это и станет вашей молитвой. Читайте детям, и пусть свёкры ваши слышат его и воспринимают.
— Но они могут не понять – мы ведь похоронили тело Николая.
— Вивея Владимировна, а вы расскажите им то, что я вам дал в том рауте, что Миша с Машенькой получили – расскажите так, чтобы и они поверили и ждали светлого.
— А сколько ждать? Для меня эта прошедшая без Николая неделя, пока мы к вам не пришли, была долгой и тяжёлой.
— Женщина, я потому с Арсеном Солнцерождённым, что долго терпеливо ждала его, — укорила Нургуль. — И ты так же жди в молитвах. Всевышний услышит тебя. А сейчас иди. Нам надо для тебя работу сделать.
— Вивея Владимировна, не сегодня и не завтра это случится, а в тот миг, когда вы и ваши близкие поверите в обещанное, полностью поверите. И помимо работы никаких дел не намечайте, ни гостей и ни всего иного, что может отвлекать вас.
Нургуль нежностью пробудила детей, и они, повеселевшие, пошли вслед за матерью на выход.
— Добрый, благородный повелитель, ты сотворишь им великую радость, — дождав ухода гостей, любовно проговорила Нургуль. — Ты возвращаешь им жизнь и без их веры Всевышнему. Но через полученное они станут Ему служить.
— Да, любимая моя Нургуль, ты права. Мы вместе выполним работу, как ты и сказала
Вивее. Завтра ты повелишь врачам на седьмой день недели привезти его в больницу для больных душой и слабых рассудком. Там в полдень я с ним встречусь и поговорю. А ты его семью подготовишь и через Вивею повелишь всем им срочно приехать туда на такси.

В первое декабрьское воскресенье снег не падал, и оттого было довольно морозно для южных регионов – около десяти градусов; и день был ветреный, что усиливало ощущение холода. Но на улицах народ суетится, загодя готовясь к встрече с Новым годом – в пору дефицита надо суметь и успеть заготовить продуктов, и подарочков изыскать, и спиртное то там, то сям прикупить.
Арсений, проезжая по оживлённым улицам города в психоневрологический диспансер на такси, наблюдал суету дончан, не участвуя в ней и отстранённо. Сосредоточенный на цели поездки, не отвечал и разговорчивому водителю, когда тот попытался с ним о психах поговорить, об их якобы песенке из анекдота: “Тихо сам с собою я веду беседу”.
Ему предстояло вытащить человека из бездны забвения, вернуть его в семью, и он уже соединился с ним, уже вёл с ним спасительный диалог, чтобы радость его возвращения не сопроводилась психической травмой для семьи и для него, чтобы счастье вселилось в их жизнь прочно. Два года родные жили в осознании его гибели, два года страданий и траура по нему, единственному для всех: сыну, мужу, отцу.
Водитель остановил автомобиль у ворот диспансера печали – на его территорию въезд постороннему автотранспорту запрещён. У подъезда к приёмному покою Арсений увидел отходящую машину «Скорой помощи». Понял, что на ней привезли того, к кому приехал. Значит, прибыл своевременно. Вошёл в помещение. Медсестра спросила, приняв его за светилу из медицинского института:
— Вам пригласить врача, профессор?
— Я доцент. Мне нужен тот, кого только что привезли. В каком он кабинете?
— Его в пятом психотерапевт принимает. С ним и военврач, — ответила сестра. — Вы сами пройдёте или проводить вас?
— Сам. Не отвлекайтесь от дел, будьте добры. Скоро приедут его родственники – пусть и они пройдут туда же.
— Но посторонним нельзя, — возразила медсестра.
— Им не только можно будет пройти, но и необходимо для пользы поступившего к вам пациента, — пояснил Арсений. — Впрочем, я встречу их с врачом, и вы не нарушите инструкции – не беспокойтесь. Где пятый кабинет?
— Пройдите по коридору – он близко.
Арсений подошёл к нужной двери и, открывая её, услышал диалог:
— Данный пациент долгое время пробыл в коме, а две недели назад сознание к нему вернулось. Но у него амнезия. В госпитале его пытались вернуть к восприятию прошлой жизни, но успеха пока не было – нужен специальный курс. Он не помнит, не узнаёт даже своё имя. Мы хотели у себя провести восстановление его памяти, но неделю назад без объяснения причин было принято решение отправить его в Донецк, в ваш диспансер. Так что теперь вам придётся заниматься его проблемой.
Арсений вошёл в кабинет, увидел прямо перед собой сидящего за рабочим столом в белом халате психотерапевта, сбоку от него – старшего лейтенанта медицинской службы. На кушетке в полуобороте к ним – пациент, одетый в госпитальные одежды для офицеров, безразлично слушающий разговор.
— Вам кого, товарищ? — спросил у Арсения хозяин кабинета.
Не отвечая ему, Арсений стал в двух шагах позади пациента и командно проговорил:
— Николай!
Голова пациента дёрнулась, он обернулся на голос.
— Николай Басаргин! — повторил Арсений.
Пациент весь повернулся к нему.
— Майор пограничной службы Басаргин!
Под удивлёнными до изумления взглядами медиков пациент вскочил, стал по стойке смирно, ответил:
— Я. Только не майор, а капитан.
— Отставить «капитан». Вам было присвоено звание «майор», когда вы были ранены.
Старший лейтенант, подтвердите.
Военврач так же по-военному вскочил и доложил:
— Так точно – звание присвоено, о чём есть приказ; и в медицинских документах так и значится. А они пришли в наш госпиталь из Ташкента недавно, по нашему запросу.
Новоявленный – во всех смыслах – майор вытянулся и ответил:
— Служу Советскому Союзу! — Огляделся и в смущении признался: — Виноват, я не
знаю, где нахожусь.
Врачи, не менее смущённые его неожиданной метаморфозой, смотрели на Арсения и, принимая его, как и медсестра, за медика, за психиатра высокого уровня, молчали – его указаний ждали. Арсений, глядя в глаза Николая Басаргина, не командным и властным уже, но проникающее-уверенным голосом заговорил с ним:
— Вы дома, в Донецке. Вы были ранены, находились в коме, о чём узнаете от врачей в подробностях. А сейчас к вам едут ваши родные: отец, Артём Васильевич; мать, Раиса Павловна; супруга, Вивея Владимировна и...
— Вея! — радостно и растерянно проговорил Басаргин. — А дети?
— Да, с ними едут Миша и Машенька – им уже по семь и шесть лет.
— Как?! Неужели прошло два года с тех пор?..
— Да, Николай Артёмович, прошло столько лет. И дети ваши всё это время ждут вас. И Вивея Владимировна ни на миг вас не забывает. Несмотря на то, что она вас... Николай Артёмович, я сейчас скажу для вас грустное, но вы офицер – вы переживёте это известие. Им труднее было узнать, что…
— Мне  надо к ним, — дёрнулся Басаргин.
— Отставить, майор, — вновь скомандовал Арсений. — Я сказал, что они едут и уже
через… двенадцать минут будут здесь. А говорю сейчас о том, что они вас похоронили – им выдали свидетельство о вашей смерти и гроб цинковый якобы с вашим телом.
— Как похоронили?! Я ведь живой! Как меня могли похоронить?!
— Майор, прекратите истерику – вы офицер. Как вас похоронили в то время, как вы находились на лечении, старший лейтенант постарается разъяснить по возможности. Вы живы, но семья ваша считала до сего момента, что вы погибли; и ей, в отличие от вас, было чрезмерно тяжело. Однако и жена ваша, и дети вас не забывали никогда и любят вас. Так что вам придётся дать им много своей любви.
— Да, конечно же. Я очень соскучился по ним по всем. — Майор задумался, глянул на Арсения в уверенности, что он даст ему ответ на непраздный вопрос: — А кого же они похоронили вместо меня?
— Никого. Гроб без тела. Там, в ташкентском госпитале, когда обнаружилось вдруг, что вы не скончались, а впали в кому, возникли сумятица и суматоха. Тем более что из Афганистана в те дни поступало много раненных солдат и офицеров... Но на эти вопросы вам старший лейтенант лучше ответит.
Басаргин проговорил в смятении:
— Извините. — И, сев на тахту, обхватил голову, осознавая, наконец, что говорит ему незнакомый человек. — Бедные мои родные! Бедная мама, отец – как они выдержали это! А как Вея, жена моя?!..
— Они вам расскажут; но поверьте, для жены и детей вы всё же оставались живым, несмотря ни на что: ни на документы, ни на прочее. Доктор, давайте выйдем встретить его родных, чтобы проводить сюда и, быть может, проконтролировать их состояние – вы ведь понимаете, что они все при встрече переживут. А вы, Николай Артёмович, с военврачом пообщайтесь – он вас введёт в обстоятельства, потому что вам своё возрождение придётся
оформлять.
Психотерапевт послушно вышел из кабинета вслед за Арсением, признав за ним право распоряжаться – так быстро он пациента, ещё не оформленного на принятие в диспансер, вернул в осознание своей личности, что врач не посомневался в его компетенциях. Только спросил:
— Как вы знаете, что они подъедут в указанное вами время? И как сами узнали о том, что привезли из Москвы этого пациента, Басаргина, и что именно в наш диспансер?..
Ответ не получил – только взгляд, указавший на неуместность и нелепость вопросов.

А за полчаса до приезда Арсения в клинику в доме Басаргиных происходила драма.
Всю неделю Вивея Владимировна самозабвенно утром, днём и вечером читала «Жди меня» Симонова и научила детей наизусть читать его. Чем поначалу обоих свёкров ввела в
смущение, а потом и их требовательно вовлекла в проговаривание стихотворения. Она вся прониклась велением и словом Арсения, уверениями Нургуль, и ни для себя, ни для них не допускала тени сомнения в нужности стиха как молитвы.
Сегодня она также, проснувшись, в мыслях произнесла стих, и ей сделалось жарко – так стало и в памятный вечер, когда слилась с Николаем на балконе в квартире Арсения. Она подумала, что восприятие его вернулось ей, однако в сей раз она мужа не увидела, не услышала, и он ей не отвечал, как она ожидала. К полудню в ней пробудились и отчаяние, и боль утраты, и страстное желание его увидеть, и увидеть непременно сейчас.
Чтение её превратилось в исступление. В своей комнате она то призывно вскрикивала, то, протягивая к нему руки, страстно шептала: “Вернись! Вернись! Вернись!”.
Муж не появлялся. Но внезапно возникла Нургуль в свечении и в величии. Положила руку на голову её и произнесла ожидаемое:
— Всевышний услышал твою мольбу, Он знает о твоей любви к мужу, о преданности твоей ему – сегодня, совсем скоро ты увидишь его.
— О, Нургуль! Как отрадно, что ты, наконец, пришла – я уже в отчаянии. Арсен велел не уходить из дома, ждать, а вестей всё нет и нет.
— Женщина, я вестник для тебя – я  сообщаю тебе волю Всевышнего: ты очень скоро с ним встретишься.
— Николай снова станет приходить ко мне? Я и дети снова станем с ним общаться? — спросила страстно, но вместо ожидаемого уверения преданная жена поучила невероятное:
— Нет, женщина, он не будет больше являться тебе – он войдёт в свой дом…
— Как войдёт, Нургуль?! Что ты такое говоришь?! Я его…
— Женщина! Не перебивай – ты мешаешь исполнению воли Творца, мешаешь Арсену Солнцерождённому исполнить её. Ты опустила в землю не его, а пустой гроб. А он жив; с ним Солнцерождённый уже ведёт беседу.
Вивее Владимировне стало дурно, её дыхание спёрлось – твёрдость духа, с какой она несла боль и горе утраты любимого мужа, несла боль осиротевших детей, сорвалась, и она закричала громко, выплёскивая из сердца боль и горе:
— Нургу-уль! Никола-ай!
Она кричала в принятии невозможного, и в тоже время с долей упрёка Нургуль, ещё находясь в неверии, в сомнении: она же видела его смерть, она его…
На её крик сбежались в испуге все – свёкры и дети. Миша и Маша в особенном страхе смотрели на мать, потому что никогда не то, чтобы не слышали от неё такого, но слёз её не видели, а тут!.. Невидимая Нургуль нежно прикоснулась к ним, и они умиротворённо замерли. Свёкры бросились к снохе с вопросами, с уговорами:
— Вея! Веечка, что случилось? Вея, почему ты так зовёшь Николая? Успокойся, что же поделаешь, коль потеряли мы его.
Вивея Владимировна не слушала их – она стояла перед ними уже молча, и плакала, закрыв глаза; из-под ресниц потоком текли слёзы. И воспринимала скрывшуюся от других Нургуль: девушка поглаживаниями успокаивала её и говорила назидательно:
“— Твой муж спал – долго спал, два года… Ты со своими детьми помогла ему, когда вас Солнцерождённый соединил: вы дали ему силы, и он проснулся. А теперь он здоров – врачи исцелили его. Сейчас ты скажешь об этом его отцу и матери, а потом вам надо к нему поехать – я скажу, куда поедете. Поторопитесь!”.
Вивея Владимировна вздохнула, улыбнулась, безусловно поверив Нургуль и Арсению – она не могла, не смела им не верить. Обняла обоих свёкров, прижала к себе и сказала:
— Папа, мама, вы только не пугайтесь. — За спиной близких увидела Нургуль – она вводила их в состояние умиротворения, чтобы с ними не случилось истерики или похуже чего. — Николай, ваш сын и мой муж, отец Миши и Машеньки жив. Мы не хоронили его, потому что произошло что-то странное, чего я сама ещё не знаю.
— Вея! Что ты такое говоришь? — вздрогнув, спросил Артём Васильевич. — Ты же была с ним до конца, ты же получила его тело.
Раиса Павловна смотрела потрясённо – как такое может быть? Села на кровать снохи и, раскачиваясь, охватив голову руками, запричитала:
— Ко-оля, Ко-оле-енька! Да как же так?! Как же мы тебя похоронили, а ты живой, оказывается?! Коля, сыночек родненький, да где же ты?! Почему ты не вернулся домой?!
Нургуль поторопила Вивею Владимировну:
“— Скорее собирайтесь – он вас ждёт. И волю Всевышнего люди должны исполнять быстро. Арсен Солнцерождённый велел, чтобы его отец вызвал такси. Вы поедете в дом для больных душой”.
— Почему туда, Нургуль? Он болен?
“— Много слов, женщина, – он здоров. Туда его привезли по велению повелителя. Не медли!”.
Артём Васильевич удивился:
— Вея, с кем ты говоришь? Почему ты не ответила на мои вопросы?
— Папа, нам надо поехать к нему. Вызовите, пожалуйста, срочное такси. Срочно. Не надо сейчас у меня ничего спрашивать, а сделайте то, что говорю. Пожалуйста.
Артём Васильевич весь в сомнениях – он не принял уверений снохи в том, что его сын, его Николай жив, но в семье устроилась такая буря чувств, что не стал перечить ей и пошёл к телефону. Вивея Владимировна подняла Раису Павловну, обняла крепко и, целуя, тихо попросила собраться, чтобы поехать к Николаю в больницу. Потом подошла к детям, стала перед ними на колени и, целуя и их поочерёдно, стала делиться радостью:
— Деточки родные, папа наш вернулся! Деточки, мы скоро увидим его! Деточки мои любимые, папочка наш будет с нами! Бегите, миленькие, одевайтесь – мы к нему поедем.

Таксист просигналил о приезде по вызову быстро – так скоро, что в семье едва успели одеться; а когда сели и Вивея Владимировна стала говорить маршрут, он автоматическим голосом произнёс:
— Я знаю. Не отвлекайте меня: дорога скользкая, а вам надо скорее доехать.
Вивея Владимировна, а ей не ехать надо было, а лететь, поскольку находилась в таком смешении чувств, желаний, безумия, что минуты тянулись для неё часами, вспомнила всю свою жизнь с Николаем, и в один миг она протекла перед нею с их родившейся ещё в первом классе любовью.
Николай привлёк к себе не только её внимание, но и всю её в самом начале сентября, когда учительница на одном из первых уроков заговорила о том, что у каждого должна быть заветные мечты, чтобы стремиться к ним и осуществлять их себе на радость и людям тоже в радость и пользу. Он заявил, что у него не мечта, что он знает, что будет делать – он станет пограничником.
Ещё семилетка Вивея, сама взращивая в семье дедом и отцом в строгом отношении к жизни, цельной в себе, почувствовала его силу воли, выделила его и сама предложила ему дружбу. С той поры они всегда были вдвоём. Над ними попытались подшучивать, дразня и обзывая женихом и невестой, но Николай так внушительно пообщался с каждым, что не только в их классе, но и другие ученики зауважали ставшую неразлучной пару.
Он учился целеустремлённо и, хоть и не медалистом, но по всем основным предметам
школу окончи на отлично. И участвовал в спортивных мероприятиях, в состязаниях. А она всегда была с ним рядом – в одной команде с ним соревновалась с другими. И он в её дела включался охотно, пусть они и не касались спорта, военной службы – она своё творчество вносила в их жизнь и украшала им личные и общественные события.
Мишка Сурин и Витька Пташков прибились к ним вскоре, почувствовав в Николае то, чего в них не было и чего им недоставало. Но кроме того Мишка, баламут и скоморох, и стремился перевести внимание Вивеи с Николая на него, устраивая то шалости, то и козни – а она посмеивалась над ним, доводя его порой до каления страсти. Пташков прилепился к Надежде, подружке Вивеиной, и вместе с нею играл в драмкружке.
Так и прошли они по всем школьным годам в своей любви. А потом, когда отучились – Николай в Московском высшем пограничном командном  училище КГБ СССР, а Вивея в университете, – началось семейное счастье: пусть и в гарнизонах, на заставе, но всё время вместе и уже и с детками.
Так было, пока не началась страшная афганская война, из которой она привезла гроб... И мраком покрылось всё для неё, лишь деточки светили ей, лишь ими держалась.
До той поры, как встретила чудотворящего Арсения Тимофеевича и свет любви вновь полыхнул. А теперь он, Арсений… – нет: он, Арсен Солнцерождённый! – прислал к ней Нургуль с вестью и с повелением ехать к Николаю. Как?! Как он это-то чудо сотворил?
Машина еле ползёт – душа уже вылетела из тела, а она едва двигается по длинным, по бесконечным улицам…
Старшие Басаргины очень удивились, когда поняли, куда их привезли. Обернулись к снохе, ожидая объяснения, но она заторопилась выйти из машины и с детьми поспешила туда, куда повела её Нургуль. Старшим осталось лишь оплатить проезд и встревоженно последовать за нею – неужели сын и вправду жив, но попал в психиатрическую клинику? Неужели повредился в разуме и потому не было вестей от него – а кого же они?..
В приёмном покое к удивлению неожиданно увидели Арсения, странного гостя в их доме в день рождения внуков. Сноха, заливаясь слезами, уже говорит с ним и с врачом.
Арсений, предвидя испуганность и крайнюю взволнованность в восприятии ситуации родителями Николая, оставил Вивею Владимировну и шагнул к ним навстречу:
— Здравствуйте, Артём Васильевич. Здравствуйте, Раиса Павловна. Не удивляйтесь и не огорчайтесь тем, что вы здесь – ничего дурного в этом нет, всё хорошо. Но главное… Раиса Павловна, нужно ли вам сердечное или успокоительное?
Нургуль стоит позади них и держит свои руки на их плечах, отчего обоим стало тепло и уютно.
— Я спокойна, Арсений Тимофеевич, — уверила Раиса Павловна, но взгляд её глаз, наполненных слезами, тревожно и быстро перебегал от Арсения к доктору и обратно. — Спокойна, чтобы принять то, что нам только что сообщила Вивея, и то, ради чего мы здесь. Но скажите, правда ли это? Возможно ли это?
— Всё правда. У него была кома, а теперь он здесь не потому, что болен; просто у него амнезия случилась, а сегодня он всё вспомнил. Как и что с ним происходило, вы всё от врачей узнаете.
Психотерапевт указал рукой на него:
— Это он его вернул…
— Уважаемый доктор, давайте оставим ненужные подробности. Артём Васильевич, Раиса Павловна, идите к сыну – он ждёт в пятом кабинете. Вивея Владимировна, оставьте Мишу и Машу мне – я их позже отведу.
Вивея Владимировна поняла его и устремилась почти бегом навстречу счастью. Раиса Павловна тоже поспешила даже впереди мужа. Шла, запинаясь из-за пелены на глазах, и Артёму Васильевичу пришлось придерживать её, удерживать её порыв. Врач пошёл вслед за ними – в его хозяйство ворвался непредусмотренный регламентом визит. Да и доставка в его отделение диспансера пациента из Москвы, из госпиталя – не стандартное событие.
Миша и Маша, когда остались с Арсением, прижались к нему, и он, чтобы общаться с ними, пока в кабинете врача произойдут первые вспышки эмоций и страданий, усадил их на стулья, сам сев между ними.
Миша с испуганным интересом спросил:
— Дядя, почему папа в больнице? Его ранили?
— Миша, помнишь, мы с тобой говорили, что мы мужчины? И что у мужчин могут быть раны?
— Да, помню. А папа сильно раненым был?
— Папочке больно было? — спросила и Маша.
— Славные милые звёздочки, папа вам сам расскажет. Но знайте, что он у вас герой и он вас защищал.
Арсений вслушался в то, как проходят первые мгновения встречи Басаргиных; чем для них воспринимается чудо возрождения родного человека. Всё, как обычно у людей: никто ничем не восславил Господа, а только эгоистичным счастьем полыхают… И самые сильные выплески чувств уже сменились радостью.
Прижав к себе детей, Арсений сказал им:
— Звёздочки, идите к папе – он вас ждёт, он очень соскучился по вам.
Дети побежали, но тут же остановились и вернулись к Арсению – они и взволнованы были, и им хотелось в их состоянии быть под его тёплым ласковым кровом:
— Мы с вами, дядя Арсений, — сказал Миша. — С вами, дядя, — сказала Маша.
Арсений обнял их, поцеловал Машу в щёчку, Мишу погладил и пообещал им:
— Миша, ты всегда будешь умным, мужественным, честным и красивым. Маша, и ты будешь красивой, умной, сильной и доброй.
Взял обоих за руки и повёл к отцу. Проходя по коридору, услышал:
— А где дети? Где Миша и Маша? Он же говорил, что и они приедут с вами.
Из кабинета выбежала Вивея Владимировна – она поспешила привести детей к отцу. Сиятельно посмотрела на Арсения, задохнулась в восторге, но слов произнести не смогла. Арсений улыбнулся ей наполненно великой Любовью и сопроводил троицу до кабинета. Там майор Басаргин радостно схватил и прижал к себе сына и дочь.
И тут же Нургуль закружилась вкруг семейства Басаргиных, охватывая его облаком света. Потом девушка, никем не замечаемая, выскользнула из комнаты, и Арсений закрыл дверь, оставив семейство в светящемся облаке Божественной Любви.
Военврач и психотерапевт из деликатности, чтобы не мешать встрече воскресшего с семьёй, уже вышли в коридор. Стоя у входа, они увидели ниоткуда взявшееся свечение, трижды обвившее семью Басаргиных и приглушившее их голоса. Переглянулись и враз обратились к Арсению:
— Вы кто? Вы психолог?
Психотерапевт знал психиатров и психотерапевтов города и области, а этот человек, владеющий силой психического воздействия, среди них не значится. Психологи – люди из иной сферы: в основном из социальной, отделяемые от медицины; и потому всякие среди них могут попадаться.
— Для вас это не имеет значения, потому что в вашей процедуре участвовать не буду. Так что отнесите восстановление памяти вашего пациента Басаргина хоть к чуду – что для основной массы таковым и увидится. Или к тому, что он по пути в диспансер узнал город, что и пробудило в нём память. И можете диссертации написать на основе этого события. Только не вздумайте терзать человека. Не то я к вам снова явлюсь, и тогда у вас память потеряется. Попытайтесь хотя бы раз в своей практике увидеть в пациентах не объекты приложения к вашим академическим предписаниям, а человека, личность, и – кто знает – не исключено, что и у вас получится увиденное вами сегодня. Прощайте.

Покинув прибежище душевноболезных, Арсений не взял такси и из прибывших сюда. Ему надо было в прогулке воспринять и оценить событие и свою – свою в совокупности с Нургуль  – роль в нём. Шёл, всё ещё прихрамывая, хоть и не сильно. Его травма оказалась пожизненной. Ему бы в первые дни после столкновения с камнем Тянь-Шаня полежать, как настаивала милая доктор Ойболит Юлия Геннадьевна, и в гипсе подержать раненный голеностоп, но не мы управляем обстоятельствами, а они нами; и оттого связки не совсем аккуратно восстановились. Потому неровность на дороге и камень, попавший при ходьбе под ногу, болезненно огорчали стопу.
Он шёл и думал о том, прав ли был, не проникнув полностью в боль и душу Вивеи Владимировны в момент слияния с нею на балконе – ведь тогда уже мог бы знать, что муж её жив. Или хотя бы, когда был в доме у Басаргиных в день рождения «звёздочек», – тогда тоже имел возможность узнать, но не стал этого делать. Не стал потому ли, что его проникновение в знание могло помешать исцелению Николая? Вполне возможно, что так.
Узнал бы, открыл бы ещё и месяц, и два назад и ещё в те поры обрадовал бы семью Басаргиных. Обрадовал бы. Или внёс бы болезненное тревожное ожидание – один раз они его уже потеряли, а тут вновь неизвестность: выживет или нет уже, или так и будет в коме находиться? А соединив духовно жену и детей с ним, создал им возможность помочь ему.
Рядом проявилась Нургуль – улица довольно пустынна, на них никто не обращает внимания, потому можно не таиться.
— Не сомневайся, великодушный повелитель, – ты правильно поступил, ибо такова воля Всевышнего нашего. Ты помог им соединиться и даже большее сделал: ты уменьшил их боль, ты сократил время ожидания и соединением его жены и детей с ним заставил его проснуться.
— Ты права, Лучезарная, но я обязан контролировать себя. Иначе совершать ошибки буду: под влиянием страстей людей и их жажды много иметь стану давать не тому, кому следует дать, и не дам истинно нуждающемуся.
— Не ошибёшься, ибо ты воистину великодушный и благородный. К тебе не смогут прийти недостойные – Всевышний не допустит их.
— А вспомни, Нежная моя, как ты остерегала меня, как говорила, что те, кто называет себя другом, будут мною пользоваться и будут предавать меня.
— Говорила, Солнцерождённый, тогда говорила. А потом, в тот день другим ты стал – помнишь ли это?
Арсений посмотрел на улыбающуюся Нургуль и превесело засмеялся; и она в счастьи, что Арсен смеётся, вплела в его веселье свой колокольчиковый смех. Созвучие разнеслось вдаль и обратило на них внимание идущих впереди. А Арсения заполнила радость такого общения с Нургуль, потому что каждый миг с нею целителен для его, травмированной в степи башкирской, души.

Вернулся домой к вечеру. После долгой прогулки по городу – долгой из-за глубокой работы с Басаргиным, сначала заочной, потом глаза в глаза, сотворившей по воле Господа счастье жизни доверившихся приятных людей. Прогулка была без общений с людьми, но в их массе; а теперь ему потребовалось уединение для отдыха. Намеревался расслабиться и наслаждаться только танцами и пением прекрасной спутницы Нургуль, её голосом и смехом – в них он утопал душой, радостью исцеляя наносимые ей раны.
Он успел снять пальто, а шляпа и обувь оставались на нём, когда в квартиру почти ворвалась Вивея Владимировна. Шубка на ней расстёгнута – она бежала. Прикрыв дверь за собой, коротко и сильно всмотрелась в глаза Арсения, обхватила его за шею и без слов прильнула к его губам во взволнованно-страстном и благодарном поцелуе. Глаза её были прикрыты, а объятие – сильным; и вся она сделалась покорной, податливой. От неё пахло женщиной.
Арсений не оттолкнул, не отодвинул её даже; он приобнял её тело под шубкой, нежно провёл ладонями по спине её и прижал к себе. Ощутив его жар, Вивея Владимировна сама сильнее прижала себя к нему. Сердце её трепетно застучало, и она потерялась в чувстве, в страстном погружении в Арсения – в того, кто овладел ею с первой встречи, а она сама и к
нему, и в него стремилась.
Что творилось с нею и в ней, не осознавала – только тонула и воспринимала поток. Ей близость показалась долгой – так много в неё втекло… Но, оказалось, не так было, как оно ею принялось – через краткие мгновения она напряглась, выгнулась дугой и… обмякла. Улыбка блаженного счастья осветила её.
А едва открыла глаза, лицо её выразило недоумение: стоит у входа в квартиру, одетая, как вошла; а он уже в комнате, и на нём шляпа, даже не сдвинувшаяся в сторону.
Арсений отпустил её, как только она задышала ровно, и отступил на несколько шагов. Оттуда смотрел на неё с улыбкой понимания, сочувствия и принятия её дара за участие в судьбе её семьи, в её судьбе. 
— Что это было, Арс…сений… Тимофеевич? — Вивея Владимировна произнесла его имя с трудом – хотелось называть его так, как называет Нургуль. — Я вся горю, насквозь прожжённая: пронизана, переполнена.
— Вивея Владимировна, поделитесь полученным с мужем, и оно останется с вами и в вас во всю вашу жизнь, — ответил ей Арсений кратко и без объяснения того, что с нею произошло, что он ей дал и сделал.
Очарованная женщина шагнула к нему, но дверь в комнату сама собой закрылась, от него отделив её, а перед нею возникло свечение – то свечение, что появляется вместе с Нургуль; но в сей раз вместо девушки – яркий столп; и из него голос её, голос суровый, повелительный:
— Женщина, ты получила много. Тебе Арсен Солнцерождённый дал больше, чем ты хотела получить, – чего ещё хочешь от него?
— Я люблю его!
— Ты любишь его потому, что он даёт тебе, а ты принимаешь. Научись отдавать. Иди к семье, к детям, к мужу, к людям – им служи. Научишься, тогда дом снова примет тебе. А сейчас иди.
Свечение погасло, дверь входная открылась, и сила мягкая, но упругая вывела Вивею Владимировну на площадку. Дверь перед нею закрылась.

Медленно шла Вивея Владимировна по улице; шубка так и осталась расстёгнутой – ей жарко. Шла не в грустных чувствах, в каких недавно ходила, а в светлом очаровании. Но в смятении, сопровождавшемся смятёнными же мыслями, пытающимися выстроиться и для неё важное ей объяснить, а при этом из-за серии потрясений, случившихся в одном дне, перескакивающими с одного на другое. Утреннее исступление в ожидании возвращения духовных встреч-бесед с мужем; невероятное известие, доставленное Нургуль от Арсения о Николае; невозможная, но настоящая встреча с мужем, сорвавшая траур утраты с неё и с семьи; странная близость с мужчиной, ранее не испытываемая ею – с Арсением близость! И отповедь Нургуль с её запретом на визиты к нему – две двери перед нею закрыла. Как могло такое с нею статься? Как в её обычной жизни так всё закрутилось, забило бурным ключом? Чем она заслужила счастье чудесное?
Вивея Владимировна не обиделась на Нургуль за её запреты, за то, что и двери перед нею закрыла, и вытолкнула за порог – даже и мысли и чувства таких у неё не появилось. Но кто он? Как с ним общаться? А она общается, говорит с ним. Правда, он велел считать его простым дончанином, чтобы общение было возможным. Аннета сказала, что он много лет работает в школе и преподаёт в вузе. Но разве может такой почти всемогущий человек в школе простым учителем работать – да пусть и доцентом он в университете? Ему место там... Где там? Где ему место? Ну, хотя бы там, где он мог бы людей счастливыми делать. Хоть в больнице, в диспансере. И врачи о том же говорили…
Когда в семействе Басаргиных утихли взрывы и потоки эмоций, возбуждённостей от встречи с Николаем, и в кабинет вернулись врачи, завёлся разговор о нём, поразившем их, медиков, мгновенным исцелением памяти пациента от амнезии, выходящим за пределы их понимания, а также о его отношении к ним, к врачам, и к сотворённому им здесь. 
Затеялось обсуждение вопросом Николая Басаргина:
— А где он?
— Кто, Коленька? — спросила Раиса Павловна, вся в своём невообразимом счастии не замечавшая ничего вокруг – для неё сейчас существует только сын её и его желания.
— Тот человек в чёрной шляпе, который сообщил о присвоении мне звания майора и о том, что вы ждёте меня и едете. Он всех вас назвал по именам.
— Это Арсений Тимофеевич, Коля, — Вивея Владимировна не стала говорить мужу, что он не только сообщил ему о семье, но что он и то им сотворил, во что и сейчас трудно поверить.
Вместо неё майору Басаргину сказал психотерапевт:
— Он не только сообщил, но и вернул вам память.
— Почему вернул? — удивился тот. — Я всё хорошо помню.
Людьми легко воспринимается дарованное, и не задумываются они о благодарности – всё-то он помнит, и никто ничего ему не дал.
— У вас после двухлетней комы была амнезия – потеря памяти о прошлом. Вы даже своё имя не воспринимали; а он подошёл, окликнул вас, и всё восстановилось. Не знаю, как он это сделал, не знаю даже, откуда он и как появился именно в те первые минуты, как вас привезли, потому что и я не знал, что вас нам передаёт московский госпиталь. А когда мы спросили у него, он не признался, кто таков, и ушёл... Ему бы работать психологом у нас в диспансере.
Вивея Владимировна прервала все рассуждения о нём:
— Раз он не ответил вам, то и не станет говорить – он не любит разговоров о себе.
— Он нам назвал себя простым,.. — стал пояснять Артём Васильевич, вспомнив, как гостя у него в день рождения его внуков, Арсений назвал себя простым витаром.
Но и его сноха тут же прервала:
— Папа, он спас нашу семью, так проявите к нему уважение хотя бы!
Голос Вивеи Владимировны содержал такие троекуровско-трёхкуровские властность и силу, что был услышан. Артём Васильевич недовольно пожевал губами, но не решился что-либо возразить. Тем паче в момент великой радости. А дети огляделись и, не увидев Арсения, побежали в коридор с призывом:
— Дядя! Дядя Арсений!
Мать поспешила за ними, окликом остановила и, внося огорчение в детские душечки и сердечки, сказала:
— Миша, Машенька, дядя Арсений ушёл. У него много работы – вы ведь знаете, что он очень занят.
— А когда мы к нему пойдём? Мама, когда он к нам придёт? — заспрашивали её дети,
ухватив за руки и дёргая их в нетерпении.
— Дядя Арсений сам позовёт нас, когда нам нужно будет. Сейчас он ушёл, чтобы не мешать нам встретиться и говорить с папой. Вы же соскучились по нему, правда?
— Да. Правда.
— Вот потому дядя Арсений и помог нам, помог ему приехать сюда и вспомнить всё – папа был очень сильно ранен, поэтому мы долго его не видели. Пойдёмте к нему скорее.
Вивея Владимировна с уверенностью говорила детям, что Арсений помог их отцу и её мужу приехать в Донецк – так ей сказала Нургуль и так она это знала, убеждённая в его безграничных возможностях после увиденной сцены спасения им раненой Нургуль, после его утверждения ей, что всё хорошо будет, пусть только она ждёт вести (и Нургуль ей сказала, что им для того надо выполнить работу). А ещё Сурин после его грязных речей ему и ей, никого не известив, умчался во Владивосток – конечно же, Арсений заставил его срочно уехать из Донецка. И хорошо сделал…
И вот она идёт ошеломлённая по улице и не знает, что ей думать о нём, что говорить о нём мужу хотя бы. Кто он? Ну как об этом сказать? И главное: кому она может открыться в том, что получает от него? Он только избранным доверяет.
Мысль о его избирательности ввергла Вивею Владимировну в глубокую радостность и в обязательность – она избрана им, она воистину избранная! Потому он помогает ей; а она отныне за его тайны в ответственности!..

Майора Басаргина из диспансера выписали быстро – консилиум психотерапевтов и психиатров, состоявшийся вскоре после его поступления, установил, что его психическое состояние не требует дополнительного вмешательства – он здоров. Но в совокупности с военно-медицинской комиссией, принявшей участие в том же консилиуме, он по причине двухлетнего нахождения в состоянии комы к строевой военной службе признан временно негодным.
Ему был предоставлен длительный отпуск – очередной и для полного восстановления здоровья, – после которого повторная военная комиссия вынесет окончательное решение о степени пригодности к дальнейшей службе и в каком качестве, в какой квалификации.
Кроме медицинской комиссии судьбу майора решали самые различные ведомства и органы: и военные, и гражданские. Как-никак, а он одновременно в одних ведомствах –  военных – числится живым, и ему начисляется офицерское довольствие; а взять с другой стороны, – так в том же Донецке ему надо было восстановиться в статусе живых, и с этим связаны бюрократические хлопоты по прекращению пенсионного обеспечения семьи по случаю потери кормильца. То есть надо взаимоутрясти довольствие офицера Басаргина с пенсионным обеспечением его семьи. Кошмар даже для бюрократического аппарата, а уж что воскресшему и его супруге довелось пережить! Нелёгкое это дело – воскресать.
Но то была всего лишь двухнедельная морока сквозь радость, сквозь счастье. Зато и первые дни, и последующие дни исполнились торжеством возвращения к жизни. Правда и в этом, – ну как иначе, коль средь людей жизнь протекает, – потребовалось как-то вновь вписаться в прежние отношения с родственниками, с друзьями-приятелями и знакомыми. И так вписаться, чтобы не испугать их до икоты и даже до инфаркта: погребённый ожил!
Артём Васильевич ещё в диспансере заговорил, что гулянку надо устроить, как у всех людей принято, но его остановили сын и сноха одновременно: Николай едва пришёл в себя, а тут прибегут-набегут воочию зреть, ощупывать. И без того соседи узрят и разнесут – слухом землю наполнят.
И была первая после долгой разлуки ночь, незабываемая ночь для обоих…
Николай Артёмович, приподнявшись на локте, смотрел восхищённо на жену и вбирал в себя всю её, и познавал в ней новое, не бывавшее в её с ним отношениях раньше.
— Ты что так смотришь, Коля мой родной?
— Что это сейчас было? Никогда раньше такого не получал.
Вивея Владимировна затаённо улыбнулась – с нею Арсений. Она посмотрела в лицо мужа, и образ Арсения слился с ним. Это вселило в неё такое ощущение счастья, что ей осталось только жить во всей полноте и любить. Улыбнулась радостно и честно ответила:
— Я очень по тебе соскучилась и много пережила из-за того, что похоронила тебя… Я, наверное, очень изменилась и даже постарела.
— Вея, родная, ты никогда не постареешь; а изменилась заметно – стала суровой и… очень нежной.
— Коля, хочу, что бы ты знал: в меня и в наших деточек много нежного к тебе вложил Арсений Тимофеевич.
— Вея, кто он такой? Я его несколько минут видел, а разговоры о нём и в диспансере слышал, и ты говоришь, что он семью спас, и дети наши его дядей почему-то называют? А я его никак не воспринимаю. Кто он? Почему для детей он дядя?
— Родной мой, всё узнаешь понемногу. Только говорить о нём не надо, а то он,.. — Вивея Владимировна чуть улыбнулась, — в лягушек нас превратит. Не смейся, ты даже не представляешь, на что он способен. Вот ты говоришь, что не воспринимаешь его, а для нас в нём было спасение. Ты был в коме, потом не помнил ничего и потому не знаешь. Ты ни в чём, что мы без тебя пережили, сознательно не участвовал. Но тело твоё принимало наши голоса к тебе, и ты нас услышал. Как – я не знаю, знает лишь Арсений Тимофеевич, потому что он соединил нас с тобой. И этим и нас – меня с деточками – спас.
— Вея, чем он тебя и Мишеньку с Машенькой спас?
— Мне трудно, тяжело говорить об этом – для этого мне придётся вспомнить всё то, что мы пережили и чем жили… Нет, мне надо тебе это открыть. Это случилось двадцать пятого сентября. Я на всю жизнь запомню это святое для меня число, потому что я стала с тобой общаться как с живым в тот день.
Вивея Владимировна рассказала мужу о чуде, произошедшем с нею силой Арсения в рауте, в который её вместе с Надеждой и Виктором втянул Михаил. Рассказала о звезде, о вине, о своём ему пении. О том, как при случайной встрече в кафе Арсений сотворил что-то с детьми, и они тоже стали разговаривать и даже гулять с папой. Потом все трое опять осиротели, а Арсений пообещал им радость и обещанное сотворил – создал возможность встречи с живым отцом и мужем…
— Вея, ты рассказываешь невероятное. Но если он в самом деле несколькими словами вернул меня из забытья, то не остаётся ничего другого, как поверить.
— Поверь. Хотя бы в благодарность. Мне хочется показать тебе ту звезду, из которой ты вышел, но её можно увидеть только с балкона в квартире Арсения Тимофеевича.
— Так в чём же дело? Давай сходим и заодно поблагодарим его.
— Чем поблагодарим за всё, что он сотворил? Тем более «заодно», как ты говоришь. Чем? Я не знаю… Нет, Коля, я бы хотела к нему пойти с тобой и с деточками, но мне к нему дверь закрыта.
— Веечка, почему тебе дверь закрыта, раз он столько для тебя сделал?
— Потому и закрыта, что это он сделал, а я ничем добрым ему не ответила. Как мне,.. — Вивея Владимировна запнулась, едва не проговорившись о Нургуль, — сказано было: я получила больше, чем хотела – а я ведь в самом деле получила то, о чём и не мечтала. Тебя мне вернули живым и здоровым, тебя! Я с ума чуть не сошла, когда услышала весть о тебе. И теперь я сама должна учиться отдавать, учиться служить. Научусь, и тогда, быть может, мы с тобой и детьми нашими сможем пойти к нему, туда, где впервые обрела тебя и снова зажила радостно, где детям хорошо и даже благостно… Ну вот, сказала, — Вивея Владимировна вздохнула облегчённо. — И если ты понимаешь теперь, как тяжело нам было знать, что ты погиб, и как и благодаря кому все мы ожили, то понимаешь и как и чем мы обязаны Арсению Тимофеевичу.
Ветерок лёгкий, со степным ароматом коснулся Вивеи Владимировны, взволновав её и заставив поверить в возможность получить право быть там и видеть его.

***

В школу на имя уволившегося преподавателя географии Сурина поступила почта из Киргизстанского университета. Директор пригласила Арсения узнать у него новый адрес бывшего коллеги, чтобы переправить ему корреспонденцию, и спросила, не возьмётся ли он переслать. Арсений взял письмо, посмотрел на адрес отправителя и вскрыл конверт.
— Что вы делаете?! — воскликнула руководительница. — Ведь это частное письмо.
— Нет, Валентина Ивановна, оно не личное и не частного характера, — возразил ей Арсений. — И в некоторой степени касается меня.
Достал листы послания, пробежал их взглядом и подал директору:
— Вот посмотрите: здесь своего рода план-задание на памирскую экспедицию, что с моей подачи затеял Михаил Михайлович. План весьма серьёзный – в нём предполагается нечто специфически-важное для потребностей республики.
Валентина Ивановна по мере чтения всё более сосредоточивалась и посматривала на Арсения. Её живо задела часть фабулы текста, содержащей основной смысл предложения киргизстанцев – или, что вероятнее, их ответа на обращение бывшего географа школы к фрунзенскому госуниверситету:
“… Михаил Михайлович, концепция не горизонтального, а радиального вертикального
эндогенного геопроцесса, вызвавшего образование и формирование материков Земли и её островных дуг со всеми последствиями в эволюции жизни на ней, в университете нашла понимание. Представленная Вами концепция важна для республики, поскольку позволяет иначе взглянуть на сейсмологию, как на фактор, определяющий градостроительство и состояние экономики в Киргизстане.
Тем более нам полезно сотрудничество с Вами, что у Вас имеется опыт научного сотрудника института океанологии Академии наук СССР и при этом Вы сотрудничаете с политехническим институтом Донецка, который, как Вы нас информируете, проявил интерес к предстоящим исследованиям Памира. Надеемся и на его сотрудничество с нами…”.
— Скажите, Арсений Тимофеевич, вам для чего это понадобилось? И чем это чревато нам? Ведь письмо Сурину почему-то пришло на адрес школы, а не института.
— Я в первых числах сентября предложил ему идею поехать на Памир для того, чтобы стимулировать его к серьёзной научной работе, в которой он мог бы и проявить себя, и стать более ответственным. А тема возникла сама собой – в разговоре с ним о моих путешествиях. Тема та же, о которой мы говорили при вас с нашими новыми географами: как в горах появились морские ракушки. Более того, признаюсь вам, что эта концепция эндогенного процесса, которая упоминается в письме, моя – у него самого не было своих  мыслей по теме, он просто, догматично и без оснований, как и новые географы, принимал гипотезу расползания материков. Но поскольку Сурин авантюрист и очень горячий, ему и захотелось опровергнуть гипотезу, разрушить её до основания.
— Я знаю, какой он авантюрист и как любит разрушать… Только порядок наводить после него другим приходится, — вздохнула Валентина Ивановна, внезапным отъездом Сурина поставленная в весьма неприятное положение перед учениками, перед роно, да к тому же вынужденная с двумя новыми преподавателями налаживать отношения.
Арсений улыбнулся: в Михаиле Михайловиче и много положительного, и много тех негативов, что не доставляют особенную радость сотрудничающим с ним. Но реплику директора о бывшем друге не стал комментировать, а пояснил:
— Он загорелся идеей побродить по горам как по бывшему дну и прославиться. Тем более что он специалист по океанической коре. А чтобы ему легче было в чужих землях, я порекомендовал связаться с географическим факультетом Киргизстанского университета и просить его, чтобы помогли ему найти среди студентов желающих поработать с ним. Так у него образовалась связь с его коллегами во Фрунзе. И вот результат: школа здесь ни при чём, но он связал её с университетом из другой республики тем, что дал не домашний, а её адрес. Да ещё политехнический институт присовокупил – то ли для личной важности, то ли решил его подключить к своей частной экспедиции. Во всяком случае, получилось, будто школа является участницей его научной социально-полезной затеи.
— То есть пятно на нас ляжет?
— Валентина Ивановна, а вы отпишите университету, что Сурин сбежал и неизвестно, где находится. Мне в самом деле его адрес не известен, потому что он не только покинул школу, но и все связи разорвал.
Директор посмотрела на Арсения и увидела усмешку на его лице; но в его глазах ни усмешки, ни улыбки, как всегда, не разглядела.
— Это некорректно будет, хотя и правда, и стоило бы так о нём написать. Но что же киргизстанцы станут думать о нас, о Донецке: что мы все здесь безответственные?.. Ну что вы молчите: вы подвигли его, а ответ мне держать?
“И что за планида такая у меня: в университете выявил куртизанку, и тем поставил его перед необходимостью изыскивать новых преподавателей на её место. Хотя при этом декан и завкафедрой были благодарны за своевременное выявление, ибо оно не просто конфуза избежать им позволило, но и позора для альма-матер, быть может. И тут: хотел Михаилу помочь стать ответственным перед собою, прежде всего, а получается, что он школу подставил, а мне в вину вменяется. И в геологическую проблему по трансформации океанического дна в памирские горы снова включаюсь! А мне оно для чего, коль мы с Виталием разрешили для себя эту геофизику?”.
— Валентина Ивановна, я возьму письмо и подумаю, что и как можно будет сделать.
— Что сделать? Поедете вместо него?
— Нет, у меня другой азимут, как вы знаете. Тем более что для данного исследования требуются специальной геологическая подготовка и опыт работы; и профессиональные географы нужны в той работе.
— Что, нашим географам предложите? Им-то? К тому же они не морской геологией занимались, если вообще всерьёз знакомы с геологическими исследованиями. А Сурин-то заинтересовал киргизстанцев своим опытом в океанологическом институте, тем, что имеет в багаже, как научный сотрудник.
— Валентина Ивановна, вы провидица – я подумал о них как об одном из вариантов. Конечно, им не знакома морская геология. Но я думаю о школе: для того, чтобы им стать хорошими преподавателями, им было бы полезным в реальности, а не в теориях из статей увидеть, как произошли горы. Но хватит ли у них решимости? Сурин хотя бы авантюрист, любитель приключений, а они привыкли формально-догматически воспринимать бытие и лекции читать. И тут им придётся возложить на себя груз научной работы и обязательство за тех, кто с ними будет. И ответственность перед университетом другой республики да и перед нашими вузами. Поговорю, а там видно будет: голословие у них или работа.
— Вот уж в чём я не уверенна, так это в том, что они способны принять предложение, – уповая на них, мы будто за соломинку хватаемся.
Валентина Ивановна произнесла сомнение с долей горечи от того, что не ожидает от коллег-географов, в школе новых и на срок кратковременный, дела и подвижничества. А как прекрасно было бы, какой бы находкой они для школы, для учеников стали бы, будь в них то, что должны иметь истинные учёные – подвиг душевный.

С географами Арсений договорился пообщаться в воскресенье, как в день более менее свободный для себя и для коллег. Встречу назначил в кафе «Донецк Вечерний».
В «Арктику» после исцеления майора Басаргина ходить он перестал во избежание встреч с ним и с его семьёй – буде он возжелает увидеться с вернувшим его в семью. И с друзьями его: они-то непременно пожелают увидеть его ещё и в статусе целителя.
А что Пташковы проведают о его роли, он предполагал обоснованно. Увидевшись с «воскресшим» другом, они, придя в себя сначала от известия о событии, а потом и от первой встречи с Николаем Басаргиным, самими якобы опущенным на два метра в землю, выспросили доступные им подробности его возвращения в мир живых оттуда – и всплыло в разговоре имя оригинала, из-за чего им потребовался он сам для объяснения…
А поскольку Вивея Владимировна запретила им и думать о том, чтобы нагрянуть в дом к нему, они поспешили увидеть его в известном артистам и полюбившемся ему кафе.
Вчетвером и с детьми обе семьи наведались в «Арктику» с той целью – именно узреть его и… Что «и»? Чего им хотелось? Услышать от него самого, как ему удалось возвратить погибшего в мир? Вряд ли Пташковы, зная Арсеньеву непримиримость к обсуждениям, посмели бы проговорить это желание, как бы им ни хотелось. Но наведались. Несмотря на отказ Вивеи Владимировны поддержать и эту идею вторжения в его интересы; и даже несмотря на её утверждение, что нельзя этого делать, потому что это некорректно и что не состоится разговор, а напротив даже: Арсений попросту, оставив их, покинет кафе.
Что ж, любопытство занимает ведущую роль в жизни людей – второе место после страсти властолюбия. Или первое?.. Собрались и пошли. Пошли нарушать его уединение. Заявились и… к их огорчению и к большой радости Вивеи Владимировны узрели: на привычном его месте восседает шумная компания малолеток, поглощающих мороженое…
А кафе «Донецк Вечерний», устроившееся в отдалении от «Арктики», на проспекте Ватутина близ его перекрёстка с улицей Университетской, Арсений открыл давно, однако редко ходил в него в прежние годы: красивое, уютненькое, с ненавязчивым светом и – по советской шкале ценностей – с невероятно хорошим обслуживанием. Оно среди людей со вкусом считается модным. Здесь он впервые встретился с детьми Вивеи Владимировны.
Географы не заставили себя ждать, а даже, можно сказать, поспешили – авторитет историка в школе непререкаемый, а в памятном для них разоблачительном разговоре с ним при директоре они утеряли долю самозначимости в своих глазах. Не хотелось попасть впросак снова, тем более по причине небрежного отношения к его предложению обсудить вопросы из их сферы познания, на которые нет однозначных академических ответов, и о чём сами спрашивали его.
Арсения увидели сидящим за столом в дальнем уголке – он признал разумной для себя типичностью уединённо устраиваться в кафе, никого на себя не отвлекая, никому не мешая. На столе: чашка с кофе; карта Киргизии, частично развёрнутая. И в руке листки с текстом. Посматривая на них, он и то и дело взглядывал на карту. Увидев приглашённых им, встал, пожал в приветствии руки, не выразив ни усмешки, ни улыбки – сосредоточен. Предложил сесть. Сергеев и Вотинцев тоже безулыбочно встретились с ним.
— Коллеги, я пригласил вас для разговора о Памире. Не байки рассказывать о нём и о том, что мне довелось там познать, а для разрешения проблемы, образовавшейся отъездом Сурина во Владивосток. Я говорил, что рекомендовал ему отправиться с исследованиями в горные места, где сам побывал. На Дальнем Востоке он занимался геологией морского дна, потому исследование Памира с этой позиции оказалось бы полезным для него и для науки. Но он оказался несостоятельным. Говорю о нём и такое потому, что он опорочил, по существу, в глазах научного сообщества Киргизстана не только себя, но и школу, и политехнический институт, и даже город.
— Как и чем он опорочил? — спросил доцент.
— Он геофакультету Киргизстанского университета заявил, что он, как специалист в сфере познания океанической коры, намерен с позиции океанографии обследовать Памир. и притом заявил, что и политехнический институт заинтересован в экспедиции. Попросил содействие. Ему поверили, предложили соучастие. Даже более того: они там составили и план-задание для предстоящей экспедиции – вот он, на столе лежит, — указал Арсений на листки. — По сути, наметилось сотрудничество фрунзенского и донецкого вузов, что им обоим принесло бы пользу. Но оказалось, что всё заявленное Суриным фикция: от него я не слышал ничего, кроме слов о намерениях. Ни цели не определил, ни плана не составил – во всяком случае, мне их не представил, хотя во всём советовался со мною. Впечатление такое, что он собрался на прогулку по тем горам для личного удовольствия. А потом уехал – уехал потому… Ну да ладно, это уже не важно. А важно то, что вы можете делать и на что вы способны в самостоятельной работе или в тандеме.
Географы услышали историка и поняли его. Они поняли, что он по какому-то своему праву или позыву возлагает на них задачу, за которую взялся их предшественник, но, не выполнив её, ретировался. Оба посмотрели на Арсения, переглянулись, снова перевели на него взгляды, не решаясь ответить ни согласием, ни отказом и ожидая от него пояснения,  дополнительные слова для обдумывания.
— Ответ затянулся, — отметил Арсений их молчание.
— Вы хотите на нас возложить эту работу? — недовольно при молчаливой поддержке
аспирантом отреагировал доцент на изложение образовавшейся по вине Сурина ситуации.
— Я разве не ясно выразился?
— Для чего нам это надо?
— А вы не патриоты? Нет, не школы, Боже, упаси – на что она вам сдалась! Я имею в виду альма-матер, город, ваши профессии? Вы не хотите узнать тайну Памира и других гор? Или вы боитесь подтвердить – мне в пику – или опровергнуть на радость науке существующие сегодня гипотезы, какими бы банальными они ни были? И вы потому, быть может, не поверили школьникам, о моём научном путешествии в одиночку, что вам самим и мечтать о подобном невмоготу?
Спич-укор подействовал болезненно, но безрезультативно. В самом деле, для чего оно надо: ехать за три-девять земель в далёкую Азию; провести всё лето в палатках, в трудах вместо предполагаемого отдыха в турпоездке или на море; семьи разочаровать.
— И что вы будете делать, если мы не согласимся на авантюру? — В голосе доцента прозвучала скрываемая им насмешка над зависимостью историка от них, географов.
— Меньше всего я озабочен ответом на ваш вопросик, — огорчил его насмешку историк. — Собственно, и Валентина Ивановна, когда мы обсуждали с нею возникшую проблему, скептично отозвалась о том, что на вас можно положиться. Вы уж извините нас за то, что обсуждая варианты, задели ваши персоны: речь идёт о науке, а не об авантюре.
Такого сюжета с ответным уколом географы не ожидали. До сего момента по своему произволу распоряжались потребностями, и на них не воздействовал и призыв Арсения к патриотизму в науке, в вузах – абстрактный призыв. Но сейчас во второй раз историк и директор о них непосредственно говорят и их обсуждают. Один раз самолётиками перед директором опорочились, а теперь снова опорочатся – завтра пойти в школу и встретить её взгляд: как она посмотрит на них? что если спросит?
— Можно прочесть план-задание киргизстанцев?
Арсений подал страницы письма с планом работы экспедиции. Доцент, приняв их, просмотрел первую и передал её аспиранту. Поочерёдно ознакомившись с предложением киргизстанцев, оба некоторое время, обдумывая, молчали. Идея задела их серьёзностью заложенных в неё мероприятий и – главное – тем, что в ней участвуют не частные лица, а факультет университета региона, где предстоят изыскательские работы.
Переглянулись. Но давать согласие не спешили. Да и кому давать – историку? А кто он для них таков? Не руководитель же их, не организатор, а, если прямо сказать, так себе: сбоку припёка1. Однако и отказаться немедленно от идеи, испугавшись неопределённости, дальности, неведомого народа, духа у них не достало.
Арсений с проявившейся иронией смотрел на коллег: оба были открыты перед ним во всей наготе душевного смятения. Он понимал их казус: попытались посмеяться над ним и попытались покровительственно поучать его, а в результате спустились со своих высот высокомерия в поддон. Они спрашивали его о его путешествии, не поверив ученикам, а сейчас сами стоят перед выбором: решимость или позор? И не знают, как выбраться из ловушки, в какую попали, придя в кафе на разговор… И ещё видел, что они чувствуют, насколько он их понимает, чем усиливается их зависимость от его к ним отношения – а не от их его, как бы того им ни хотелось.
Сергеев откинулся на спинку стула, чтобы вальяжностью освободить себя от чувства придавленности. Но его позёрство испортила официантка: подошла и предложением меню поставила его перед очередным выбором, что заказать и надо ли заказывать, поскольку у него желанием было поскорее отделаться от историка ничего не значащими фразами, – и пусть понимает их, как ему вздумается. Пришлось выпрямиться.
Стремление уйти сорвал ему партнёр. Аспирант без особых раздумий заказал кофе с мороженым, поддавшись улыбке официантки. Молодой ещё, он легче перенёс потрясение вызовом, брошенным историком; а ознакомившись с планом, и загорелся. Молодой ещё, хочется ему необыкновенности, а тут им такая шикарная возможность предоставляется!
Заказав лишь кофе, для чего на некоторое время сел прямо, Сергеев опять откинулся и, хотя апломб его из-за официантки убавился, с заметной надменностью спросил:
— И всё же: почему вы именно нам предлагаете участие в обследовании Памира?
— Я вам ответил. Повторю в несколько ином ракурсе. Вы спрашивали, имею ли свою гипотезу. Да, имею. И полагаю, что она более обоснованна, нежели те, что муссируются2. Но чтобы я мог изложить её вам понятно, вам самим должно иметь о
____________
1Припёка (у пекарей) – пригоревшие кусочки теста, прилипшие к выпечке, нечто ненужное, излишнее; в таком значении эти слова вошли и в общий язык и понимаются в нём как всё случайное, постороннее, приставшее к чему-либо извне.
2Муссировать  (иноск. от франц. mousser «пениться») – превозносить значение чего-либо, усиленно распространять интерес к чему-либо, как бы вспенивать.

Памире не книжные представления, а быть готовыми увидеть его глазами, пройти по нему и подержать его в руках; стать готовыми принять и иную версию горообразования, нежели ту, что вы имеете как начётнически непререкаемую. Только для того и можно будет и следует предметно и  обстоятельно говорить. И кроме того предоставляю вам возможность реабилитироваться, то есть совершить свои открытия «америк», – открыть скрытое от внимания и понимания академиков, важно изрекающих свои домыслы.
Доцент в задумчивости постучал пальцами по столу, посмотрел на коллегу – тот сам поглядывает на него.
— Научная экспедиция – всегда серьёзное предприятие, и потому её следует серьёзно готовить: задание, программу, снаряжение и оборудование, участников. И встаёт вопрос: кто будет руководителем в той сборной экспедиции?
— Это важно, кто будет руководить?
— Конечно, важно. Если допустить, что мы согласимся, будет ли это значить, что мы должны будем выполнять указания их представителя и в разрезе их задания?
— Да, аргумент весомый. Более того: определяющий. Хотя до сего момента вопрос о руководстве не подлежал обсуждению, поскольку киргизстанцам идею экспедиции заявил Сурин, то и руководство работой предполагалось за ним. Что следует и из письма. Но два момента. Во-первых, он хотел совершить обследование в частном порядке, и подключение студентов – а это, как сама идея поездки на Памир, исходило от меня, – было в его плане: во Фрунзе я с двумя будущими географами познакомился, и посоветовал взять их с собой. Тем более что один из них киргиз, а в горах для общения с памирцами такой необходим. И второе: мои давние земляки настолько серьёзно отнеслись к его намерению, что – как вы и видите – сами тоже надумали своих студентов подключить для прохождения их практики. Там практику принято совмещать с решением производственных или научных задач. А это уже серьёзное дело: вести научную работу на надлежащем уровне, что план-задание и предполагает; и отвечать за работу и жизнь студентов – да из другого вуза; и вступать во взаимоотношения с местным населением в обращениях за помощью.
Географы посмурнели. До сего им доводилось руководить группами студентов на их практиках и на сельхозработах, но не они организовывали полевые работы, они их только направляли. А историк предлагает работать в отдалении и вне зависимости от своих вузов.
Арсений продолжил их угнетать.
— Да, вы правы, если работать под руководством киргизстанского вуза, значит, его задание исполнять. Но необходимо, чтобы в общей работе превалировали интересы науки всей, и фундаментальной тоже, а не только прикладной, не одни ведомственные интересы. Вот потому и следует их план, коррелируя его со своим, даже подкорректировать. От этого и будет зависеть, кто станет руководить… Могу поделиться секретом: если от них руководить будет киргиз по национальности, он только начальствовать станет – такое в природе их народа. А выполнять организующие роли придётся исполнителям. Так что вопрос руководства зависит от вас самих: вы или они.
— А вы как считаете? Что вы предлагаете?
— А я хочу, чтобы была польза. И потому, если вы способны провести все работы под своим руководством – контакты с местными властями и населением они на себя возьмут, – первое, что надлежит, это составить собственный план. Притом задание для вас должно исходить от донецких вузов. Ваш план качественно должен быть значимее фрунзенского. Учитывая, что исследования придётся проводить и на смежной, таджикской территории; в том числе, возможно, и на территории Горно-Бадахшанской автономной области.
— Вы, может, расскажете, как решились и отправились в одиночное путешествие по такому далёкому маршруту?
— Молча. — Арсений, увидев недоумение и недовольство его ответом на лицах обоих собеседников, усмехнулся и утвердил: — Да, именно так: молча – и директора школы я не предупредил. Даже в пути ничего о себе в школу не сообщал. Что было неосмотрительно с моей стороны, поскольку мог не вернуться и тем подставить её в кадровом плане.
— В каком смысле не вернуться?
— В том, в каком сказал. Случались ситуации. Впрочем, нет, ушёл не совсем молча. От университета получил задание – не от своей кафедры, но я сотрудничаю со всеми на факультете. Исполнение задания стало целью путешествия и способствовало вступлению во взаимоотношения с различными органами, структурами и властями на маршруте. Что в том числе позволило установить контакты нашего университета с северными, а в целом и в совокупности создало мне возможность собрать прекрасный материал по исторической географии. На факультете результат оценили и предоставили научную и студенческую аудиторию для отчётного большого доклада. Это я вам открываю для того, чтобы поняли, какой потенциал для вас содержит в себе идея экспедиции на Памир.
Перспектива идеи, только что высказанная историком, до того ничего определённого в себе не содержавшая, а сейчас вырисовывающаяся, перспектива их административного и научного роста встряхнула коллег. Арсений увидел блеск в глазах обоих и увидел, что они уже примеряют на себя шапку Мономаха1 и персональный вес в университете, который обретут, возвратясь из экзотической экспедиции.
Оба географа потянулись за листами письма. Сергеев спросил:
— Вы можете нам дать его, чтобы мы с ним поработали?
— Нет, отдать не могу. К тому же у вас различные методы и видения работы. Но вы сейчас выпишите из их плана то, что относится к сфере ваших интересов. Бумагу для вас я
на этот случай принёс.
Арсений достал из дипломата несколько листов, дал их коллегам, и те, разобрав план на части, стали быстро делать выписки. А он смотрел на них и думал, надолго ли их запал, хватит ли его для совершения тяжёлого, с лишениями, путешествия, или...

 Первым с планом пришёл Сергеев. Очень нелегко ему далось принятие предложения историка, что естественно: потребуется многое изменить в жизни и многое изменить в себе. Хотя, ну что сложного вроде бы в этом – ведь летом всё равно предстоит выезд со студентами на учебную полевую практику. Правда, прежде все выезды были в районы знакомые и процесс практик наработанный, а тут надо ехать в неведомый регион, со своей программой, под свою ответственность.
Но ежедневные встречи с историком, хоть и кратковременные – и он ничем даже не напоминает, – и встречи с директором, испытующе глядящей, вынуждают бросать вызов и ему, и ей, и самому себе. Он решился. А решившись на действие, определил себя и в роль руководителя. Потому он не мог позволить, не хотел позволить аспиранту обойти его или совместно с ним показывать свой вариант.
Арсений оценил полноту и разнообразие видов предполагаемых работ, включая не только физическую географию, топографию и геологию, но и прочее, чем интересуется география как наука: геоботанику, гидрологию, экономику. Но программа сугубо учебная, и ничего из того, чтобы решать проблему преобразования морского и океанического дна в материк, в горы, не предусматривает – не потрудился и наработанная методика тормозит.
— Вы, Владислав Станиславович, составили типовую программу студенческой летней практики. Она хороша во многих отношениях. Но вам не следует забывать за работой по различным направлениям основную цель. А именно то, ради чего и затевается экспедиция в далёкую от Донецка Азию: как и когда образовались горы Памира. Раскрытие процесса можно будет экстраполировать и на иные подобные горы и хребты, потому что наличие окаменевших остатков морских животных в отдалённых друг от друга географических регионах свидетельствует об одновременности события.
— Арсений Тимофеевич, вы полагаете возможность одновременности тектонических событий – литосферных сдвигов на юге современных Европы и Азии? — Доцент впервые  ____________
1Шапка Мономаха – символ самодержавия, княжеской и царской власти.

назвал историка по имени-отчеству, оценив его компетентность и его доверие.
— И в Альпийском поясе1, и в других регионах, а не только по югу материка. Но что именно там произошло – имели ли место тектонические сдвиги литосферных плит, к чему вы склоняетесь, или нет, – вам надлежит узнать. На одновременность указывает наличие  одинаковых остатков морских животных. Если бы те события произошли со сдвигом в десять и больше миллионов лет, такой однотипности горы могли бы не иметь. И вообще на протяжённости в полтора десятка тысяч километров Альпийского пояса следы могли бы исчезнуть – временной фактор сыграл бы свою роль.
— Вы всё же не верите в субдукцию платформ?
— Нет, Владислав Станиславович. Я не начётчик и привык не воспринимать на веру написанные строки, а подвергать их анализу посредством логики, физики и элементарной хотя бы арифметики… Я вам открою суть моего видения давно прошедшего, когда вы представите вариант плана, который предусматривает гипотезы в разных вариантах для того, чтобы все их проверить. И научное видение не только искомой тайны ракушек, но и другого. Мы говорим о том, что важно для азиатского региона, а не для каких-то кафедр и факультетов. Вам нужно представить идею этой практически необходимой экспедиции в деканате и защитить её, чтобы получить его благословение и задание, потому я и дам вам в помощь свои обоснования. В ближайшее воскресенье вновь втроём соберёмся, и вы нам представите уточнённый план, а я раскрою концепцию с обосновывающими формулами.
Сопоставив Сергеева и Вотинцева, Арсений улыбнулся и заявил своё заключение:
— Вам – да, вам, Владислав Станиславович, – придётся взять руководство на себя.
Доцент вздрогнул – историк произнёс фразу как приговор, как неизбежность и словно вскрыл его желание возглавить не обыкновенную студенческую, а необычайную работу, действительно научную.
— Значит, мне надо будет внести коррективы в мою программу, включив в неё и те специфические, что Александр Леонидович предусмотрит.
— И их, и киргизстанские, внеся и в них коррективы. Я говорил, что вам придётся пройти и по таджикским землям, а фрунзенцы ограничивают зону обследования только своей республикой. Да, вот какое дело. Вы тут включили геоботанику, а я как раз там в геоботанической экспедиции и работал. Мы исследовали растительный покров района на предмет урожайности. Так предусмотрите в подготовительной работе сбор материалов и данных в институте «КИРГИЗГИПРОЗЕМ», а не то заплюхаетесь в ландшафтах – Памир это не донецкие степи. Там ботаника и на весьма ограниченной территории предстаёт в виде полупустынь, степей, субальпийских и альпийских лугов. В институте у геоботаников же сможете разжиться планами земель десятитысячного масштаба – они не секретные, на них маршрут удобнее прокладывать и ситуацию с различной информацией на них наносить.
— Мне нужно будет письмо от киргизстанцев.
Доцент для своей весомости снова пожелал обрести письмо, но Арсений воздержался доверить его неуверенному в себе преподавателю и человеку.
— Я вам его отдам после совместной встречи. Поступим таким образом: поскольку и Валентина Ивановна должна быть в курсе, я верну ей послание, и она официально его вам передаст. Так будет корректнее, нет?..
Арсений ещё раз обратил внимание Сергеева на то, что задачей их группы является не только и даже не столько учебная практика студентов, сколько реальный вклад в науку. И тут встретил прорвавшееся из закваски доцента Сергеева категоричное неприятие:
— Я не могу менять программу, давно наработанную и обязательную.
— Как же вы собираетесь познать Памир и его процессы в их реальности, а не в тех предписанных учебной программой концепциях, что априори изложены теоретиками? Вы по сути и сами не возрастёте, и науку будете задвигать в сторону от её истинного пути.
____________
1Альпийский или Альпийско-Гималайский пояс включает в себя горные хребты, простирающиеся более чем на 15000 км вдоль южной окраины Евразии. Простираются от Явы и Суматры через Индокитайский полуостров, Гималаи и Трансгималаи, горы Ирана, Кавказ, Анатолию и далее в Атлантику. В него входят (с запада на восток) основные хребты Атласских гор, Альп, Кавказских гор, Альборз, Гиндукуш, Каракорум и Гималаи.

— А вы что, полагаете, что ваша точка зрения на горообразование истинная, а то, что на основании геофизических обследований говорят учёные, является ложным? Тем более такие учёные, уважаемые в мировой геологии, как Кропоткин?
— Я ничего о своих взглядах вам не говорил, и вы даже не представляете, что в них содержится. Но ведь весь наш диалог с самого начала основан на том, что предложил вам: чтобы и вы сами персонально для себя и – вполне вероятно – для всей науки совершили некие открытия. И студентам помогли бы. Но это возможно только в случае, если вы не убоитесь нарушить предписания следовать готовой программе, а внесёте коррективы в неё и даже наработаете свою. Тем более что эта ваша программа ограниченная, не привязана к горным регионам – а там всё специфично. Только в том случае, если ваше обследование Памира будет не по учебному локализованному плану проводиться, а подлинно научно, в экспедиции имеется целевой смысл. И студентам даст больше пользы, чем игра в учебную геологию без ответственности за её результат. Мне это доподлинно известно, потому что сам проходил практики, выполняя реальные производственные задания.
Доцент Сергеев промолчал, сдавленный функциями преподавателя и собственными амбициями: хочется полной самостоятельности, но и запрещено отступить от инструкций; и ответственность – а ну, как что-то не получится, отвечать придётся за самовольничание.
Увидев его типичное смятение, свойственное большинству руководителей, а тем паче из интеллигентской научной среды, Арсений произнёс поучение:
— Упрёка заслуживает не тот, кто в стремлении уничтожить врага не достиг цели, а тот, кто, боясь ответственности, остался в бездействии и не использовал в нужный момент всех сил и средств для достижения победы.
— Это вы о чём? О каких врагах?
— Я процитировал вам фразу из воинского устава, приведенную в книге Александра Бека «Волоколамское шоссе» о героях-панфиловцах. Рекомендую читать эту книгу – во всей жизни читать как главную книгу. Учитесь быть руководителем, а до того и прежде всего сделайте себя. Ну, всё на сегодня – времени у нас с вами мало. Только одно ещё. Во Фрунзе на улице Белинского есть горнорудный институт. Я в нём не бывал, потому что не было случая и необходимости. Думаю, что у вас там может основной разговор состояться. В институте получите полные сведения по морфологии памирских недр, и он даст карты геологических профилей. И помните, что одиноки вы не будете, потому что вас в работе поддержит Киргизстанский университет, очень заинтересованный в экспедиции.

С аспирантом произощёл подобный разговор – для преподавателей хоть школы, хоть вузов программа, написанная академиками, предписанная органами образования высшего и среднего, является незыблемой и непререкаемой в своём приоритете. И задумываться ни о чём не надо. Потому и аспирант представил программу учебной практики студентов.
Арсений и его внимание обратил на то, что задачей является реальный вклад в науку. И встретил почти идентичное сергеевскому неприятие его замечания:
— Я не могу менять обязательную программу.
Вотинцев лишь в малой степени загорелся авантюристической идеей, когда Арсений в кафе излагал интересные доводы; а как дошло до её реализации, он скатился в привычное русло. Что ж, молодой ещё: ну очень хочется необыкновенности, но платить за неё своим придётся-то. А он уже хорошо вписался в наработанную научную схему, в колею; а по ней удобно катиться – и руководитель направляет. Отказаться же от наработанного кем-то и на себя взять ответственность за нарушение алгоритмов – это чревато, это и не надо вовсе.
И его Арсений попытался сдвинуть на научный поиск в том расчёте, что должны же быть у людей элементарные потребности в самостоятельных открытиях:
— Какой вклад вы лично намерены внести в науку, если будете только копировать и повторять чьи-то гипотезы?
— У меня есть руководитель, пока я учусь. А потом смогу своё делать.
— К тому времени, как станете самостоятельным, вы запрограммируетесь, а потому и
не откроете ничего уже, не совершите. Сейчас начните делать – себя сотворите, шаг в себе сделайте.
Явная слабость аспиранта показала Арсению, что его надо потрясти, и, заметив в его душе честолюбие, он сообщил аспиранту, ни в малости не жалея его тщеславие, что на роль руководителя экспедиции определяется доцент. Таких необходимо ставить на место сразу, иначе будет дуться на руководителя и в начальники пыжиться, портя выполнение и саму затею совместных исследований.
— Я предложил Владиславу Станиславовичу взять на себя руководство. Мне такая постановка видится рациональной, потому что он годами старше вас и статус его выше – он ваш преподаватель.
Вотинцеву, только что отрицавшему своё право на самостоятельность, подчинённость руководителю в экспедиции не понравилась:
— Я что, должен буду согласовывать и с ним свою программу работы, а не только с научным руководителем и с деканатом?
Единство и гармония предполагаемого мероприятия начали покрываться трещинами.
— Александр Леонидович, первый довод я представил. И кроме того вы специалист в экономической, а не в физической географии. И ваш план предусматривает больший ряд разделов по соответствующим для вас темам, чем непосредственно по горообразованию.
— А народное хозяйство на Памире разнообразно? — Географ-экономист, обязанный знать, какая хозяйственная деятельность ведётся в союзных республиках, удивил Арсения своим вопросом.
— Вот в этом вам самим придётся разбираться – я на ту пору не интересовался такими вопросами. Хотя могу сказать. Основные направления в том регионе – хлопководство и отгонное скотоводство. В городе Сулюкта, расположенном на границе с Таджикистаном, добывают каменный бурый уголь. А ещё и шелководство имеется. Оно мне запомнилось тем, что в день, когда потребовалось подковать экспедиционных коней, колхозный кузнец оказался занятым на перемотке нитей с коконов шелкопряда, и председатель колхоза просил его не тревожить.
— Почему?
— Потому что перемотка – срочная единовременная работа, иначе труд шелководов погибнет. Ну а мы из-за этого сами научились подковывать. И оказалось это дело таким простым, что в дальнейшем уже ни к кому не обращались. Не исключено, что и вам стать ковалями придётся.
— Никогда не занимался ничем подобным, да и с лошадьми дел не имел.
— Ну, горы они такие – и намучат, и научат. Впрочем, загадывать наперёд не станем. А другие сферы экономики мне неизвестны, потому что они в райцентрах и в городах.
Аспирант оживился, и Арсений дополнил его интерес:
— И ещё: я вам в воскресенье расскажу, в чём суть моего открытия на Памире: вижу необходимость заранее информировать вас, чтобы вы знали, что следует искать. Потому что лучше, если станете руководствоваться не воспринятыми гипотезами, а свободным от них будете и в исследовании допускать различные версии генезиса планеты.
— Так у вас в самом деле своя теория имеется?
— Иначе я бы не стал вам говорить об этом при директоре. Да и вообще не стал бы и вашему предшественнику предлагать пройти по моим следам.

***

Для обстоятельной беседы с географами в предстоящее воскресенье Арсений решил немножко увеличить свой багаж познания, потому что уже хорошо понимал теоретиков-географов, знал и их свойство начётчиков: не прибегая к критике своих базовых познаний, навязывать собеседникам зазубрено усвоенные ими концепции и доктрины. Таким людям, чем меньше достоверной информации, чем больше в ней неопределённости, тем лучше – можно легко использовать малозначащую терминологию и оперировать на пальцах; а для весомости утверждать себя именами академиков.
А потому, и сопоставляя их по аналогии с ижевским якобы практиком, в полевых условиях добывавшим свою диссертацию, он был уверен, что и эти донецкие географы не потрудятся представить карты и схемы профилей Земли для наглядного обсуждения идеи и планов экспедиции. И представят ли откорректированные планы, или прочно зависнут оскоплёнными придатками на программах для студенческой практики?
Хотя… почему же не представят? Коль намерены обсуждать серьёзные проблемы и серьёзно готовиться к предстоящему, надо не о спорах и о самолюбии заботиться, а вести такой диалог, чтобы прийти к общему основанию. Прежде всего прочего им к общему следует стремиться, коль собрались в большое дело. Должны с позиций элементарной порядочности хотя бы и наличия достоинства, а не тщеславно-амбициозного самолюбия.
Но нет… Они, эти двое, и между собой конкурируют, объединяясь вынужденно, и он для них соперник, не признающий утверждённые среди некоторых академиков и вузов гипотезы. Это скверно, если не захотят сотрудничать. Они и после разговора у директора не изменили своё отношение к преподаванию и с ним не стали обсуждать методы работы – даже не попросили хотя бы охарактеризовать школьников, чтобы знать их, чтобы впредь не было конфликтов. Та же проблема, что у актёров, засевших в наработанных ими ролях и тащащих и в другие пьесы голоса в однотипном звучании, лица с их мимиками и жесты. Попытки найти в географах основы научной добросовестности и трудовой активности, попытки изыскать в них достоинство учёных и просто человеческое наталкиваются на их ментальное сопротивление, на рефлекторную наработанность механического мышления, являющегося одним из основных препятствий на пути развития сознания.
Потому, если и состоится экспедиция, они вместо научной работы в ней проведут до рефлекса наработанную студенческую практику – практику в экзотичных условиях, даже не потрудившись в сборе лежащих на виду факторов по Арсеньевой концепции. Да и, скорее всего, намеренно не станут собирать, убоявшись насмешек и укоров на кафедре; а потом отчитаются перед руководством о межвузовской смычке. Нужны ли они, коли так?
Надо их убедить и заинтересовать. Надо им показать полезность и перспективность для них самих. Для науки – ладно уж, пусть особо не напрягаются, она своё и так, без них, помимо них возьмёт. Когда сама созреет. Как великим трудом и жертвами созрела до того, что Земля – не плоский диск на китах, а шарообразная, и не звёзды вокруг неё вращаются, а сама она и на оси своей вертится, и она же и летает во Вселенной.
Оттого, не надеясь особо на предоставление коллегами необходимой информации, и решил самостоятельно освежить в памяти варианты теорий и гипотез о строении Земли с её морфогенезом1 с метаморфозами, которые около полугода назад в Ижевске с братом Виталием обсуждали и опровергали и подтверждали. Иначе как без приведения логичных и реальных аргументов встретиться с собеседниками?
К диалогам с любым собеседником следует готовиться подобно тому, как к школьным и университетским занятиям готовится. Не в софистический2 же спор вступать с ними – должно предлагать совместный поиск.
Для того пользы ради субботний вечер накануне собеседования посвятил сбору и анализу материалов в научной библиотеке имени Крупской. Там же, в библиотеке, нанёс на миллиметровку разрез планеты в масштабе, выписал рядом с ним глубины тех слоёв земного пирога-устройства, что предполагают геофизики с геологами вкупе; а также и их плотность и вязкость, их массу в единице объёма.
Все в отдельности и в совокупности демонстрирующие невозможность ни подвижек океанической и материковой мантий, ни движения океанического дна под материковой мантией и по материковой же поверхности. Физика не позволяет.
___________
1 Морфогенез («форма» +  «возникновение»: буквально «формообразование») – возникновение и развитие.
2Софи;зм – формально кажущееся правильным, но ложное по существу умозаключение, основанное на преднамеренно неправильном подборе исходных положений. В зависимости от контекста софизм может означать сложное рассуждение, иногда намеренно запутанное с целью показать умственное превосходство или ввести в заблуждение.

— Арсений Тимофеевич! — прозвучал негромко радостный голос.
Арсений обернулся, увидел у края стола Аннету. Она уже долго находилась в зале библиотеки, что делала почти ежевечерне, готовясь к поступлению в аспирантуру по ей полюбившейся биохимии. Сидела она вдали от Арсения, увлечённая, и не замечала его. А сейчас шла на выход сдать книги и на своё счастье увидела его в том же ряду.
— А, Аннета  Юрьевна! Добрый вечер! — приветливо ответствовал Арсений своей подопечной.
— Я не знала, что вы здесь – раньше бы подошла к вам. Или я мешаю?
— Нет, вы отнюдь мне не мешаете. Делаю выписки и вычерчиваю профиль Земли, так сказать, в её разрезе – давно не занимался подобными делами.
Аннета удивилась: для чего он занимается тем, что не относится к его предмету? Но выражать свою смущённость из-за непонимания Наставника не стала, боясь вызвать его недовольство – как она посмела хоть и мысленно обсуждать его деятельность!
— Я вас удивил? — ещё более смутил Арсений девушку вопросом – ну как скрыть от него и мысли? — Да, это не по истории народов, это по истории планеты Земля.
— А для чего? Вы преподаёте в университете и географию?
— Нет, географию не преподаю. Мне нужно иметь материал для разговора с теми, кто в силу своих профессий занимается проблемами землеустроения. А кроме того и для себя лично. Это давняя история, ей скоро двадцать лет. Но не будем мешать другим читателям, познающим миры физический и духовный. Я завершил нужную мне работу и, если и вы отзанимались, можем пойти на улицу – там поговорим.

Из здания библиотеки прошли к памятнику Шевченко, установленному на бульваре его имени в пересечении с улицей Артёма тридцать лет и три года назад в честь и в память трёхсотлетия Переяславской Рады, воссоединившей Русь Киевскую с Русью Московской. Хотя неясно, какое отношение имел поэт к Раде, объединивший разделившийся народ. Разве что, будучи украинцем, жил и творил в Петербурге?
На круглом постаменте из красного полированного гранита не только он, писатель, поэт, художник, основоположник литературного украинского языка, во весь рост. Там же на фризе –  на декоративном элементе, горизонтальной полосой обрамляющем постамент, – размещаются фигуры героев произведений; и среди них в центре сам Тарас Григорьевич читает стихи Чернышевскому и Добролюбову.
Постояли в молчании несколько минут. Арсений смотрел в лицо Шевченко и думал о том, что при жизни ему довелось пережить трудные события, но то были его личные, на его долю выпавшие; а скоро ему уже в бронзе придётся пережить не просто трудные, но жестокие перипетии, что выпадут городу и всей любимой им Украине.
Он был украинским, он был и русским, а в предстоящем станет свидетелем того, как единство народа разрывается: как будет оно разрываться между украинским и русским; как и украинское полотно станет разрываться; и русское полотно порвётся нуворишами – дельцами, быстро разбогатевшими воровством, и интеллигентами – во всех временах и во всех странах отступниками-отщепенцами. И в России придут к власти предатели. А Рада потеряет свой смысл, потому что звериный оскал национализма, проявлявшийся и в пору Хмельницкого, уже являет себя на Украине, в Прибалтике…
…Шестнадцать лет тому назад – в семьдесят втором году! – первый секретарь ЦК компартии Украины Шелест на съезде партии пренагло заявил: “Теперь Украина может обойтись без СССР”. Так откровенно проявил себя истинный хохол-националист, грубый и пошлый по своему менталитету, ненавидящий Советский Союз, а в нём – Россию. Вся страна восстанавливала разрушенное народное хозяйство Украины, делясь потенциалом и даже территориями, рабочих направила, а теперь хохлы из Прикарпатья, освобождённые Хрущёвым по его почину от политической и уголовной ответственности за бандеровщину и влезшие во власть, отрекаются от общего отечества и разрушают единение народа, связи родственные рвут.
В адрес Шелеста, реагируя на его демарш, донецкий народ высказывался колоритно и матерно. Правда, это было последнее выступление Шелеста в качестве республиканского партийного деятеля, потому что уже на следующий день он был отстранён от должности и вывезен из республики во избежание его идеологических диверсий…
Арсению виделась мрачная перспектива величайшей страны и всего мира, а Аннета на него влюблённо смотрела и ловила снежинки, в кружева оформленные лёгким морозом, парящие и падающие на бульвар, на деревья, на прохожих. Любовалась ими, их полётом. Она не ведала, о чём задумался её Учитель, ей нравится видеть его не в привычной, не в школьной обстановке. Притом встреченного неожиданно и так случайно, что могла бы и не заметить его и пройти, если бы занимались в разных рядах. И это радовало, восторгало и пугало: как легко и встретиться, и не заметить друг друга, пройти мимо!
Арсений обернулся, посмотрел на её занятие и улыбнулся:
— Вы правы: они столь же великолепны, как и растения с их цветами. Удивительные формы придал им Творец всего прекрасного.
— Вы так сказали, что мне они уже кажутся живыми – как атомы и молекулы. Они ведь и вправду живые, Арсений Тимофеевич?
— Правда. Они, собранные из молекул, также живые. Только жизнь у них особенная –
протекает в изящно-замкнутой форме. Но притом, что они подчинены строгости законов, они тем и очаровывают, что их формы совершенны, ювелирно отточены и разнообразны при этом. И ещё они радуют наши взоры грациозностью полёта.
Аннета глубоко вздохнула, словно поток жизни в себя вобрала: Учитель сказал всё, что она думала, и подтвердил сказанное им в сентябре, что она не в лишённом жизни мире обитает, а что всё в нём живое, и оно полнит её жизненной силой.
— Аннета Юрьевна, вы не будете против предложения прогуляться от памятника Шевченко по бульвару его имени к памятнику поэту Пушкину по бульвару его имени?
— Нет, — мило улыбнулась Аннета, — я не против.
Ну конечно же, она не против, ну как ей быть против – с ним хоть куда, а пойдут туда, к значимому месту, туда, где он открыл для неё самой её внутреннюю и внешнюю красоту и её грацию, её улыбку! Где он открыл ей мир и преподнёс в дар!
А Арсений, отвечая на её восторженные воспоминания, стал говорить о себе, чего сам обычно никогда не делает и другим не позволяет. О, сколько неожиданностей сегодня!
— Вы, Аннета Юрьевна, удивились моим интересом к строению нашей планеты – к её геологическим и географическим особенностям.
— Вы ведь историк и социолог – об этом и все в школе знают, — объяснила Аннета своё удивление. — Да, вы совершили летом поразившее всех путешествие, но оно тоже имело историческое и этнографическое значение, как вы нам рассказывали. А география и строение Земли – совершенно иные сферы Науки.
— Открою вам большой секрет, Аннета Юрьевна: у меня профессиональные знания и опыт в различных областях народного хозяйства, и сменить профессию мне не составляет труда. Но вы, назвав меня историком и социологом, не упомянули ещё одно – философию. Она – основной мой интерес. Потому что философия – это объёмная, объёмистая сфера, требующая и позволяющая познавать мир в многообразии. Причём, не в абстрактных и общих понятиях и категориях, как это считают многие, а в самых конкретных. Философия и только она объясняет всё то, что добывают и представляют для исследования и познания все узконаправленные фундаментальные и прикладные науки и отрасли. В том числе и полюбившаяся вам химия, с её спецификацией – биохимией.
— Вы заманиваете меня в философию? А я её всегда не понимала. И когда вы на той конференции вышучивали истмат с диаматом1, я смеялась от души, потому что, как и все наши учителя, ничегошеньки из них ни в школе, ни в университете не восприняла.
— Вы замечательная собеседница, Аннета Юрьевна. Вы честно признаётесь в своём неведении, но при этом ожидаете получить для себя, открыть ещё закрытый для вас мир.
___________
1 «Истмат», «диамат» – «исторический материализм» и «материалистическая диалектика» от марксизма. 
      
— Не я замечательная собеседница, а вы прекрасный Учитель, — возразила Аннета. — Вы умеете даже и таких слушателей, как я, двоечница, заинтересовать и в невероятно новое ввести.
— Это потому, что мне интересно познавать и интересно вести вас и вам подобных «двоечников» по таинственным тропам Мироздания. А на конференции… Да, в тот раз я высмеивал – но ложные, псевдофилософские учения. А философия имеет иное смысловое  содержание, чем и помогает мне и всем настоящим исследователям… Однако вернёмся к   тому занятию, за которым вы застали меня в библиотеке... Причина интереса к глубинным процессам в Земле у меня образовалась в студенчестве. Семнадцатилетним на ту пору я в двух экспедициях участвовал. В первой – на Тянь-Шане; вторая Памир обследовала. А он занимает одну из южных частей Киргизии. В пешем маршруте наша группа работала на горных склонах, покрытых полупустынной растительностью, и я по своей склонности к геологии помимо прочих дел рассматривал по пути камешки под ногами. Один из них мне в среде простых галек показался необычным: он своими полосками и формой так привлёк моё внимание, что я приотстал от группы. А когда поднял его и перевернул, моё сознание тоже перевернулось – у меня в руках оказалась ракушка.
— Ракушка?! На горах?
— Да, Аннета Юрьевна, это была самая настоящая ракушка – не живая, конечно, а её окаменевший остаток. И вокруг я увидел ещё много таких. В тот миг я совершил для себя открытие – открыл, что нахожусь на древнейшем дне моря или даже океана. Вы можете себе это представить: когда-то тех гор не было, а был на их месте океан! И обитали в нём, плавая и ползая, морские животные миры того времени, что отстоит от нашего на сотни миллионов лет: ихтиозавры, древнейшие акулы, многие рыбы, черепахи.
— Как чудесно, Арсений Тимофеевич! Какая удивительная картина! И вы совершили открытие и такое значительное в юношеском возрасте!
— Да, для меня оно стало одним из значительных той поры.
— Так у вас ещё были открытия? Расскажете?
— А для чего, Аннета Юрьевна? Мир переполнен тайнами, и все можно бесконечно открывать. Каждому человеку это возможно. Но только одни из тайн похожи на алмаз в воде: искатели шарят руками по дну водоёма, замечают и подбирают цветные камешки, а невидимые бриллианты отталкивают в сторону. И если и берут в руки, то всё равно их не видят, а значит, для них они не имеют ценности – невидимок не продашь и не исследуешь. К таким относятся психика и энергии, природу которых люди не открыли за многие века и хоть и используют их действия и свойства, но что они есть, не познали и извращают их в своём воображении.
— А вы знаете их природу? Вы ведь…
— Давайте, Аннета Юрьевна, об этом будем молчать. И речь у нас с вами не обо мне, а о тайнах. О своих открытиях могу сказать, что одни относятся к тем, что и без меня были совершены, только я об этом на пору открытия не знал; другие – они из тех, которые и поныне физики с их приборами не познали: не познали потому лишь, что отбрасывают их, невидимые, в сторону, или не замечают их; а третьи тайны физике в её современном состоянии совершенно недоступны… Из них одна вам приоткрыта – вы поняли меня?
Сердце Аннеты вздрогнуло: тайна Нургуль и самого Учителя.
— Да, Арсений Тимофеевич, поняла. И очень дорожу доверием – вашим и…
— Аннета Юрьевна, я вам рассказал о своих открытиях не для того, чтобы показать, какой я хороший, – нет, говорю для того, чтобы вы и себя открыли миру. Тогда и он вам откроет свои сокровища... Вы помните это место, Аннета Юрьевна?
Неспешная прогулка под аккомпанементом глубокомысленного диалога наставника с его подопечной, провела Арсения и Аннету по красивому бульвару Шевченко, свернула их шествие влево, на бульвар Пушкина, столь же красивый и зимней порой, и подвела к памятнику русскому поэту близ музыкально-драматического театра.
Любит Донецк Александра Сергеевича.
Открытие этого памятника поэту – в виде бронзового бюста – было приурочено к стосемидесятилетию со дня его рождения и к столетию Донецка. Вокруг разбит изящный сквер. И ещё памятники ему установлены: за десять лет до сего события у Дома Культуры его имени – фигура в полный рост; и спустя четыре года в парке завода химреактивов – в полный рост; и в театре оперы и балета есть скульптура в его полный рост; его барельеф имеется на здании библиотеки имени Крупской.
Любит город Александра Пушкина, и создаёт памятники ему в дополнение к вечному – нерукотворному, который сам себе поэт воздвиг.
— Да! — с улыбкой ответила Аннета, и вспыхнула восторгом: — Да, это место на всю жизнь я запомнила – так много вы мне здесь дали, Арсений Тимофеевич!
— Вот и хорошо. Пусть оно помогает вам не забывать себя. И этот наш разговор о том, что вы можете осчастливить себя и людей, открывая богатства мира и Мироздания, запомните здесь же. Пусть вам и в этом великий поэт и город в его красоте оказывают поддержку... Наставляйте своих учеников совершать открытия и изобретать – их открытия пусть будут «открытиями америк» и известных кому-то законов – неважно. Пусть они изобретают велосипеды. Но каждое их открытие и изобретение – это их шаг вперёд: в мир и в себя. А если каждый совершит такой шаг, всё человечество сделает шаг в своей науке, в своём прогрессе…
— Вы, Арсений Тимофеевич, так немногими речами направляете меня, что всякий раз после наших бесед я и сама себя в школе ещё открываю, и дети мне всё больше верят и доверяют.
— Вы их сейчас учите, а потом они ваш опыт переймут и дальше передадут – и своим детям, и последователям.
— Ну что вы всё обо мне такое говорите, Арсений Тимофеевич? — укорила Аннета. — Ведь это же от вас я получаю и передаю школьникам.
— Вот именно: вы передаёте. А обо мне им ни к чему знать – вы их непосредственная наставница; и вы к тому, что я вам говорю, своё дополняете. Людям надо помогать себя открывать и открывать мир в его богатстве и в его простоте. То, что я делал в библиотеке – это я пытаюсь показать, как дно океана сумело стать горами, потому что существующие гипотезы якобы дрейфа материков и всяческих подвижек земной коры и мантии не только не объясняют этот факт, но и вводят в дебри средневековья в науке. Показать мне надо не себе, а некоторым… людям, потому что событие, как дно стало горами, сам я осознал в момент открытия.
— А мне расскажете? Как это интересно и… страшно – такие проблемы!
— Давайте зайдём в кафе, в «Арктику», и поговорим там. Я, правда, перестал его по воскресеньям посещать – слишком много знакомых образовалось в нём, стали мне мешать предаваться созерцательности. Но сегодня ведь суббота, да? И вечер уже, так что нам не помешают…

И вновь Аннета, когда Арсений проводил её домой, быстро взбежала на свой этаж, в квартире устремилась к окну, чтобы видеть Учителя, уходящего в ночной заснеженный город, а потом открыть тетрадь и записать очередные новые «сказки для детей». Так она поступила в первый подаренный ей Арсением сентябрьский вечер, так поступала каждый раз, когда стали случаться в её жизни свидания с ним, и он ей дарил.
И вспоминала, что сегодня, как и сентябрьским вечером, на них обращали внимание встреченные ими и обгоняющие их горожане. Двое из прохожих – очевидно, супруги – даже сказали: “Какая красивая пара!”, и Арсений Тимофеевич пожелал ответно: “Будьте счастливы и любимы”, — словно признал, что они – пара. Ах, как это было прекрасно!..
Там было прекрасно, и сейчас радостно всё вспоминалось, пока мать не испортила её вдохновенное состояние. Войдя вслед за дочерью в комнату, мать спросила:
— Ты что-то долго сегодня в библиотеке засиделась. Или гуляла с кем-то и где-то? Не с учителем ли снова? — Подошла к окну, посмотрела в ту сторону, куда всматривалась Аннета, и увидела встревожившего душу дочери. — Вот тот, что хромает, он что, и есть тот самый учитель? Что ты в нём нашла – калека и немолодой, наверняка?
Без ласки, без имени спросила. Со дня, когда Аннета указала матери, чтобы она её не называла Анютой, обе взаимно долгое время не общались. Да и в последующем времени мать демонстрировала ей небрежение, о чём бы в семье ни говорилось.
— Он не калека! — вспыхнула Аннета от материной издевательской реплики. — Он в горах спас женщину, а сам пострадал.
— Ишь ты, смотрите-ка: герой, оказывается. И когда твой герой придёт знакомиться с родителями?
— Он к вам не придёт, — указала Аннета, зная, что Арсению Тимофеевичу не нужны такие её родные, и тем уже огорчённая, что из-за родителей тоже, быть может, они не будут вместе никогда.
— Что, поматросит и бросит?
— Мама, вы своей пролетарской вульгарностью растаптываете всё прекрасное.
— А-а, так тебе моё рабочее происхождение глаз сорит? Баронесса какая! — Злобно хлопнув дверью, мать ушла не только из комнаты, но и из жизни Аннеты: ни за стол с нею уже не садилась и ни приветствовала даже.
Рабочие корни матери не огорчали Аннету, но её «пролетарское» во всём отношение к людям и к миру давно – ещё до встречи с Арсением – коробило душу. А после того, как и во что Арсений превратил её, после того, как он же раскрыл ей то духовно-низменное, чем кичится пролетариат, вместо своего духовного возрастания – “мы академиев не кончали”, – после того, как мать проговорилась, что бабушка по отцу баронесса немецкого рода, она стала относиться к себе строже, изживая опрощение и в бытовом. У неё появился эталон, образ чистого, и с него хотела раскрываться в своих проявлениях: было с чего и для чего.
Это сближало её с Вивеей Владимировной, так же тонко воспринимающей мир, так же нуждающейся в Арсении и, как искусствовед, помогающей ей развиваться в сторону совершенного. Правда, больше месяца, со дня рождения её детей они не виделись, лишь созванивались. Потому что Аннета погрузилась в программу подготовки к экзаменам в аспирантуру; а потом и у подруги произошло что-то очень грустное, что проявилось в её голосе при последнем телефонном общении; такое произошло, в чём она, Аннета, без Арсения Тимофеевича помочь ей не смогла бы. И они почти две недели не общались.
Но в предыдущий понедельник она позвонила – в школу, в учительскую позвонила: попросила её прийти; сказала, что очень ждёт, что нуждается в ней. Только просила не говорить Арсению Тимофеевичу об этом ничего. Голос подруги дрожал, она была крайне возбуждена.
И конечно, Аннета сразу, едва освободилась от уроков, поспешила к ней. Правда, её несколько сконфузило предупреждение не говорить Наставнику о предстоящем свидении – уж не предстоит ли новое нарушение обета не обсуждать его?
Именно это и произошло. Вивея Владимировна обрушила на Аннету такое известие, что без обсуждения не обошлось.
— Аннета, милая подруга моя, только тебе могу это сказать, только с тобою могу об этом говорить – даже Надежде с Виктором не могу и части раскрыть. И молчать не могу, потому что душа переполнена. Мне необходимо говорить с Арсением Тимофеевичем, но она – ты знаешь кто – закрыла мне дверь в его квартиру. Нет, я не обиделась, потому что я такое от него получила, что без благодарности, без настоящей ему благодарности не имею права к нему подходить. А как, чем выразить благодарность, не знаю.
Вивея Владимировна потоком вылила на Аннету свои эмоции и переживания, а та её слушала и не могла понять – что же такое Арсений Тимофеевич дал Вивее, что она ничем не может его отблагодарить.
— Вивея, мне ты можешь сказать, что сделал тебе Арсений Тимофеевич?
— Да, Аннета дорогая, да, тебе могу! Могу и хочу. Он вернул мне Николая!
Аннета в изумлении устремила взор в лицо приятельницы:
— Вивея, как вернул?! Оживил?!
Вивея Владимировна радостно улыбнулась её изумлённости, прекрасно понимая её реакцию принятия известия через недоверие и недоумение.
— Да! Да, он оживил его! Он привёз его сюда, ко мне! Они – ты понимаешь, о ком я говорю? – многое сделали для меня, и я даже выразить не могу, как много. Начиная с того раута, на который мне не хотелось идти, но что-то вело меня, вынуждало идти на него. И уже там…
Вивея Владимировна рассказывала Аннете всё, что сделал Арсений там, что сделал её детям, и что произошло потом… А Аннета слушала, слушала, взволновываясь всё больше, и в эмоции сильно обхватила Вивею Владимировну, и та ответила ей взаимным объятием. И долго они, посвящённые в великую тайну сотворения, но бессильные постичь великое, сидели молча со слезами на глазах, только улыбками обмениваясь.
На следующий же день утром Аннета поспешила в кабинет истории – Арсений после отъезда Сурина не задерживается в учительской перед уроками, сразу к себе уходит. Она стремительно ворвалась к нему в лаборантскую и спросила:
— Это правда?!
— Вы о чём, Аннета Юрьевна?
— Это правда, что мне Вивея… Вивея Владимировна сказала?
— Что она вам сказала, Аннета Юрьевна? И за что я должен нести ответ?
— Вивея Владимировна сказала, что вы вернули ей мужа!..
— Ах во-от ка-ак! Опять?! Вы опять позволили себе обо мне говорить?! Вы посмели свой же обет нарушить?! — Его нарастающий гнев мог бы сразить Аннету, но только не в сию минуту.
— Арсений Тимофеевич, ну пожалуйста, ну скажите – это правда?
— А вы что, Аннета Юрьевна, вообразили, что ваша подруга с ума сошла и ей мнится, будто муж ожил? — Арсений с такой насмешливостью задал вопрос, что Аннета…
Аннета подошла к Арсению, прижалась к нему; слёзы потекли по её щекам:
— Значит, правда! Вы можете нас наказать, но только Вивее не с кем говорить о том, что вы ей делаете, и она не знает, как и чем может отблагодарить вас.
— А вы взяли на себя представительство за неё? — Слегка отодвинув девушку от себя, Арсений платочком убрал слезинки с её щёк и глаз и улыбнулся чуть иронично.
Аннета глубоко вздохнула с благодарностью за Вивею, за то, как нежно он высушил её глаза, за то, что не сердится, понимая её и её с Вивеей, и кивнула головой.
— Благодарность и неблагодарность живут в душах. Каждый может их использовать по своему усмотрению, и советчиков, Аннета Юрьевна, в этом нет. Каждый сам решает – для себя, прежде всего, решает. Что и сколько дать или отдать – дело личное. В поступках человека всё зависит от уровня его моральности или аморальности.
— Арсений Тимофеевич, что вы говорите – как можно неблагодарностью отвечать?
— Аннета Юрьевна, я вам должен это объяснять? Смотрите сами, наблюдайте. Я вам уже говорил о своём служении людям и об их нежелании отвечать тем же. Да в народе и Господь не пользуется почитанием и даже признанием – ведь платить ему за жизнь, за счастье надо, а кому то хочется? Так на основании чего я могу претендовать? И на что? Людям легче совершить безнравственность, чем признание. Вот только беда: последствия за благодарность и неблагодарность на людей же выпадают – так пусть потом не плачут, когда потеряют то, что получили. И даже больше. Это приговор людям от Господа.
Последняя фраза прозвучала настолько глубоко и резко, что хлестнула Аннету по её сердцу, и… она как очнулась: столько Арсений Тимофеевич сделал для неё, столько дал, а она принимает как должное и даже не думает о благодарности – только всё больше хочет получать от него. Как же права была Нургуль! Аннета потупилась и, виновато произнеся: “Простите, я сама такая”, — пошла к выходу.
Арсений не задержал, не остановил её, только вслед сказал:
— Вы благодарите меня тем, что принимаете мои… наставления и проводите в жизнь;
тем, что делаете для учеников, для школы – а значит, и для страны.
Аннета замерла. Её остановило не одно лишь замечание Арсения о том, что она всё же благодарит его, её остановил испуг – он опять её возносит, возвышает в ней самой вместо выговора за неблагодарность. Обернулась, губы скорбно дрожат:
— Арсений Тимофеевич, я вас люблю.
Проговорила и быстро покинула лаборантскую. А потом старательно избегала встреч, хотя душой рвалась к нему. Но она чувствовала себя должницей перед ним за данное им и тем более за это – за, что он сказал о её благодарности ему. А как, чем отплатить, не могла понять. Он настолько всемогущ, так богат, что ничем из её копилочки его не порадуешь.
И вдруг встреча в библиотеке. Какое счастье выпало ей в тот день, как он пригласил её в театр, и с тех пор всё оделяет и оделяет её своими дарами, ничего не требуя в ответ!..

***

Оба географа, как Арсений и предполагал, пришли ни с чем: не представили какие ни будь обоснования гипотетического дрейфа материков и пододвигания океанического дна под материки и его же надвигания на их поверхности. Не смогли представить, потому что никаких реальных фактов и законов для обоснования идеи ползающих материков и дна океанического у её авторов нет – физика запрещает. Только софизм в виде абсурдности виртуальных, ложных представлений.
Географы и не откорректировали свои планы-программы предстоящей экспедиции в соответствии с целью той затеи, что им предложил Арсений, и они её вроде как приняли. И тем более не задумались согласовать их друг с другом; и даже не принесли – с пустыми руками явили себя. Как, исходя из их отношения к науке, и предполагалось.
Виновными в неисполнении уговора и обязательств, в неподготовленности доцент и аспирант себя, естественно, не ощущали. Они явились самодовольные: поприветствовали историка небрежно и опять, как в предыдущий раз, вальяжно расположились на стульях, по-подростковски демонстрируя нахальность – как самозащиту от укоров и от возмездия.
Воистину начётническая чванливость, усиленная чувством оскорблённости Арсением их тщеславий. Возведённое в религиозный статус духовное плебейство.
Географы, не простив ему опозоренности учениками по его подсказке и унижение им перед директором, по зрелому размышлению возмутились и его требованием, чтобы они, учёные, ради него трудились, находя доказательства его идей – лучше сказать, вздора его дилетантских концепций. С тем и пришли в кафе, чтобы, заставив его раскрыть свой бред, показать ему его ничтожность.
Как же они прозрачны! Как низменны в стремлении такими позами возвысить себя, но тем и демонстрируя низменность. Грустно и мерзко. Хуже, чем предполагал.
Арсений намеренно не стал устраивать собеседование в школе: ни в своём кабинете, чтобы не принижать их персональные достоинства или что там в них заложено вместо него; ни в кабинете географии, чтобы не позволить тому, что в них заложено, вспучиться. Но они и в кафе, вздумали изобразить величие, пустотелость которого проявлялась тем сильнее, чем более они раздували его.
Потому заговаривать с вальяжными наглецами Арсений не стал – имеют, что сказать, пусть всё выкладывают сами, а нет, так и говорить не о чём. Заговорят. Они ведь исходят любопытством: что может сказать им он; что у него имеется. И пообщаться придётся – придётся одёрнуть их. А что делать – оставить их хамство без наказания? Так и оставил бы, пусть захлебнутся в грязи своей возмущённости его бесстрастием; однако они в школе работают, вредят детям, в которых он закладывает достоинство служения.
Но виновны ли они, эти два невзрачные представителя Науки, в том, что они такие? Но разве вся остальная масса учёнообразованных в основном не такова же? Если Наука человеческая слепа и глуха – а она многими проявлениями слепа и глуха во всех сферах, – то каких своих апологетов может производить? Науки как таковой у человечества в целом нет: вместо неё – откровения, выпадающие отдельным представителям. Не более того.
Людям даются материалы и инструменты для их действий, но назначенность, полные суть, смысл материалов и инструментов люди не осознают, будучи неспособны познавать – как не воспринимают и полные суть, смысл и назначенность добытого посредством тех инструментов. Вот дрогнула рука алхимика, проносящая над расплавленным каучуком серу – ангел руку подтолкнул, – порошок просыпался, а в результате получилась искомая резина. И враз началось писание формул и диссертаций. Привиделась Менделееву во сне его мечта – система элементов, – и осанна1 величайшему учёному Менделееву ныне и во веки!
Твердят упрямо, что океаническое дно пододвигается под материковые платформы – а ни логики, ни оснований для того нет. Но доказательства, что ложно их утверждение, что не так обстоит с Землёй, как утверждают они, ими не принимаются. Потому что никакой научности в них самих нет – только воображение. Вопят: а докажи, что не так с планетой, как они надумали, а заберись-ка на сотни-тысячи километров вглубь её и разоблачи наш вымысел! А не можешь, так молчи и внимай мудрости профессорско-академической.
Во веки веков, во всех веках так – во всём: и марксизм с дарвинизмом, и в психологии с её сопряжениями, и в понимании существа энергии...
Утверждают о больших глубинах, а с задачами в буквальном смысле поверхностными справиться не могут. Притом, что все они на виду. К примеру: почему Каспийское море то затопляет свои берега со всем на них – с жильём, с производствами, – то, мелеет: уходит его вода далеко  и быстро, оставляя на образовавшейся суше суда и всё прочее, что было нагромождено на них для жизнеобеспечения? А почему – не известно.
Тут и начинается высасывание из пальцев идей: то одними, объясняющими колебание уровня излишним забором воды из Волги на мелиорацию и засухами, и у них появляются толпы приверженцев; то другими, первым противоречащими, со своими приверженцами. И ни одна группа с её, громко сказано, теориями не даёт прогноз, но притом до смешного доходит: породившие идеи толкователи, как только они опровергаются реальностью, без смущения снова бесстыже сообщают миру новые аксиомы, противоположные прежним их нелепостям – словно метеорологи, у кого погода непредсказуемо меняет прогнозы, а они и не смущаются.
Предсказывают длительный подъём уровня воды, а она внезапно начинает пятиться; на это выдают прогноз, что новый подъём начнётся через сто с иксом лет, а море и через десяток лет уже затопило жильё и буровые установки нефтедобычи. Вот как смешно-то!
Было бы смешно, если бы не было печально. Им поверили, под их утверждения планы сотворили и средства затратили – а им снова никакого дела до того нет: им платят, звания присовокупляют, а неопределённости и бездоказательность им служит очередным полем для игр в науку.
Подобных проявлений даже не околонаучности, а варварства в науке несть числа, а все примазавшиеся к ней возводят себя в учёные – даже неучи заявляют о всезнайстве, что и неудивительно. Потому что Homo отнюдь не sapiens, как человечество – humanitas – о себе по неразумию самозабвенно заявляет. А в действительности Homo есть asapiens, то есть недоразумный – это в лучшем случае. Homo подобен всем представителям семейства гоминидов и способен только копировать то, что ему показывают.
Знания открыты немногим из массы людей: тем, кто не потерял свою духовную суть в процессе познания Законов, а и, напротив, обогатил её. Но порой рановато открываются, несвоевременно – когда человечество не дозрело до обретённых индивидуалами особых знаний; и тогда дикая толпа кровожадных гоминидов распинает избранников или сжигает их под злобное улюлюкание. Ну а если своевременно, тогда тех, кому сподручило обрести нужное эпохе, нарекают гениями; и гении показывают собратьям, что те должны делать, какие действия и как копировать, не всегда будучи в состоянии объяснить суть открытия.
___________
1Петь (восклицать) осанну (из Библии – краткая молитва) – здесь переносное: восторженное славословие: петь или восклицать славу кому-либо; крайне превозносить.

Так что наука человеческая отнюдь не развивает способности индивидов, а весьма их деградирует: чем выше образовательный ценз у личности, тем сильнее она деградирована. Потому что образование, начиная с детских садов, затем через школу, через вузы и прочие системы корнает1 индивида. Словно садовник дерево, обрубая лишние, по его пониманию, ветки, чтобы оно, рождённое раскидистым, превратилось в ствол с немногими веточками-рецепторами.
Личность этого, конечно, не осознаёт, потому что осознавать становится нечем, и она сама дальше распространяет деградацию, передавая через системы школ и вузов другим последователям обретённые дефективные догмы, обязывая школяров вдалбливать все их в  свои головы начётничеством – что в средние века, то и в настоящем... И в предстоящем...
И эти двое – они продукт слепо-глухой псевдонауки. Они, лишённые дара, не имея в себе духовного огня, не способны воспринимать выходящее за пределы встроенного в них мировосприятия и бездумно заученных ими определений и терминологий; они на иное и не реагируют за неимением нужных рецепторов – этакие кастраты мышления и духа.
Арсений, сидел прямо и молча в упор смотрел в глаза Сергеева и Вотинцева, с одного на другого переводя взгляд, проникновением в них вынуждая их ощущать себя неприятно в разрушаемой самоуверенности. Первым не выдержал прессинг2 доцент – самолюбие в нём заёрзало, зудеть стало:
— Вы обещали представить нам свою концепцию.
— Представить что-либо можно и следует тому, кто готов к восприятию, — ответил без обычной своей улыбки Арсений, продолжая коротко, но глубоко всматриваться в лица и глаза обоих.
Вотинцев, аспирант, ещё не утвердившийся в жизненном кредо и, самоуверенный, но ещё не уверенный в себе, выпрямился под воздействием взглядов Арсения на него; а под воздействием его поучения усмотрел к себе критическое отношение историка, странным образом эрудированного, говорящего с ними авторитетно и значительно. Но не вступил в разговор, предпочтя выставить впереди себя старшего.
Сергеев, ничтоже сумняшеся3 в себе, в социальном и даже в научном своём статусе, не принял доводы Арсения.
— Мы готовы, потому и пришли, оставив свои дела.
— Великая заслуга – оставили свои меркантильные дела. Я вам не об удовлетворении бесплодных любопытств говорю, а о сотрудничестве в науке. И не о заполнении словами вашего слуха без осмысления и без осознанного восприятия вами, а чтобы все аспекты и проблемы вместе разобрать. Вы явились неподготовленными – на готовое; вы не принесли никаких обоснований. И, несомненно, никаких корректировок в программы вносить не намерены.
— Пока мы не услышим от вас разумную концепцию, не будем вносить изменения в программы. А обоснование – в вашем атласе. — Сергеев бесцеремонно потянулся к книге, взял её и раскрыл на странице карты мира. — Вот, смотрите, и вы сами можете убедиться: материки дрейфуют, потому имеют очертания, которые свидетельствуют о том, например, что Южная Америка оторвалась от Африки, а Северная – от Европы.
Арсений и не взглянул на демонстрируемую карту – что на неё смотреть, что в ней? Что, он не знает об очертаниях и о береговых линиях материков?
— Первое: вы не потому не стали вносить изменения в программы, что не услышали мою концепцию. Вы приняли моё предложение поехать на Памир – почему? Захотелось прославиться? Но потом, когда увидели, что для этого придётся потрудиться физически и научно, спасовали. Второе: ваше обоснование… Посмотрите-ка под атлас.
— Вы о чём? Что значит, посмотреть под атлас?
— Я попросил вас поднять атлас и посмотреть, что находится под ним. Вы не уверены в себе и боитесь попасть впросак?
___________
1Корнать (карнать) – обрезать слишком коротко или небрежно.
2Прессинг (здесь) –  психологическое, идеологическое или экономическое давление на противника, на соперника.
3Ничтоже сумняшеся – употребляется с шутливым или ироническим оттенком: «ничуть не сомневаясь».

Сергеев быстро поднял книгу карт и посмотрел под неё. Не увидев ничего на столе, осмотрел книгу снизу.
— Вы видите под ним китов? — не дожидаясь раздражённого недоумения доцента, спросил Арсений. — Тех, которые растаскивают на себе материки.
Будь за столом дружеская компания, переброс в ней такими репликами принимался бы ею шутливым розыгрышем; но в данной-то беседе собеседники не являли собой ничего дружеского, а откровенное уничижение витало над и меж ними. Вотинцеву стало грустно: историк, как методист, куратор по школьной работе; а Сергеев – доцент и преподаватель в его аспирантуре.
Владислав Станиславович вспыхнул потрясённой гордыней:
— Вы что, смеётесь?!
— Нет, это не я над вами смеюсь, а вы над Наукой издеваетесь: увидели картинку, и сразу вывод у вас готов. Впрочем, и вывод не ваш – его некий метеоролог в начале века заявил, глядя, как облака в небесах разлетаются, как льдины по весне расплываются. Так что вы начётнически только восприняли его воздушные фантазии. А я пришёл в надежде на содержательный разговор между нами. Вашу идею я слышал в моём студенчестве – её приводил преподаватель геологии. И не принял её – она абсурдна. Кстати, утверждение, подобное вашему, слышал и в Ижевске. Мы с товарищем не только к Рыжиху обращались, а общались и с доцентом Сержиковым – он вам не знаком как географ?
— Как его имя?
— Георгий Владиславович.
— Нет, не знаю.
— Во всяком случае, его менталитет с вашим очень схож. Только он лишён вашего апломба самолюбования, а серой мышкой в сыре свою дырку прогрызает. И, как и вы, он не философ, а начётчик и такой же софист. Вы ведь не философ?
— Конечно, нет: она сама по себе, а я тоже сам по себе.
— А вы? — обратился Арсений к аспиранту.
— И я тоже после сдачи экзаменов освободился от этой заумности, — с насмешливым пренебрежением ответил Александр Леонидович.
— Вы полагаете, что суть философии заключается в «заумностях»? — поражаясь однотипности и линейности мышления географов: что говорил ижевский Сержиков, то же и донецкий Сергеев с аспирантом выдали; и вспомнил ижевского доцента Трофимова с его деланием философов из неспособных мыслить: — Вас к философии приобщали те, кто и сам-то не философ, а только преподаватель, преподносивший чьи-то, вам совершенно не нужные, умозаключения. Потому-то вы не владеете философией и не нуждаетесь ни в её инструментах, ни критериях. А в ней основа и знаний, и разумных умозаключений.
Вотинцев снова насмешливо улыбнулся и процитировал, радуя старшего коллегу:
— “Воображение важнее, чем знания. Знания ограничены, тогда как воображение охватывает целый мир, стимулируя прогресс, порождая эволюцию”, – так сказал великий Альберт Эйнштейн.
— Вотинцев, что это вы сейчас ляпнули? Какая беспардонная наглая глупость – ваше воображение стимулирует прогресс и порождает эволюцию! Вы слышите себя, свои речи? В пренебрежении к философии вы увлекаетесь эффектностью звучных фраз-цитат вместо осознания их ценности и смысла – вернее, их бессмысленности. И в таком случае для чего вы вдалбливаете в учеников ваши – ваши – неважные, ненужные знания? Вашему кумиру, который будто бы гениальный физик, а на деле фантазёр, и вам уж тем более следовало почитать нашего поэта и писателя. Пушкин Александр Сергеевич, объясняя творческий дар способностью познавать, преподнёс действительно разумное: “Истинное воображение требует гениального знания”. Это утверждение Пушкина для настоящих учёных, а не для вас, последователей фантазий чиновника патентного бюро1, завидовавшего изобретателям.
_________
1Эйнштейн много лет работал в должности скромного чиновника Швейцарского патентного бюро.

Двойной удар: и историк мгновенно отреагировал цитатой Пушкина; и осмысленная сентенция лирика под корень подрубает бессмысленную вольность чтимого ими физика, дающего им ориентир жить воображением без труда познания. Дуплет покоробил обоих митрофанушек1 от географии и геологии, досадил невозможностью безвозмездно изрекать грошовые поучения и ничтожные нравоучения.
— Вы занимаетесь критиканством и к тому же приводите не свои изречения, — уже зло и нелепостью проявился Владислав Станиславович в отношении к историку.
— Прекрасно, коллеги: вы эйнштейновский ляпсус преподносите в качестве образца в творчестве и науке, а меня вините, что я пушкинское логичное изречение в ответ привёл вам. Очень типично для терпящих в болоте бедствие софистов. Причём, вы не замечаете: я не  критикую вас – для чего мне это? – а пытаюсь найти совместную позицию, в которой все факты возможно будет плодотворно исследовать и сделать непогрешимые выводы из их синтеза с законами. Но уже без сомнения очевидно, что вам – вам обоим – в этом нет никакой нужды, а вы пришли сюда, чтобы возвысить себя из той лужи, в которой вы по своей вине оказались.
— Нет, вы нас оскорбляете и унижаете – в этом только заключается ваша концепция, — упрямо, по-бабьи стервозно утвердил Сергеев, чтобы обосновать своё желание бегства от разговора, что и заявил: — Мы уходим.
Он приподнялся, покидая незадачливое для него с подопечным аспирантом рандеву, и тот последовал за ним; однако… на большее действие способностей у них не оказалось – оба «учёные», дёргаясь, зависли в позах полувставания и в прострациях от зависимости. Арсений, словно не замечая их потуг выпрямиться, чтобы удалиться, продолжал говорить, и географам пришлось на места опуститься, чтобы не выглядеть до нелепости странно.
— Вы не вооружены философией с её физикой, математикой и логикой; у вас набор догм, ничем не обоснованный. Увидели картинку на карте, и вам уже достаточно – для вас не важно, что имеется под нею. А там не киты со слонами, там толща мантии величайшей плотности и неодолимой вязкости. Перед вами на столе лист миллиметровки с профилями строения Земли, с её внутренними характеристиками и с формулами, но вы игнорируете его, словно он есть нечто постороннее в данном разговоре; вы даже не поинтересовались, что и для чего я принёс. Ещё бы – это же укор вам, самонадеянно явившимся на встречу лишь для того, чтобы услышать и опошлить иную концепцию.
Арсений провёл руками по листу, разгладил его. Сергеев с Вотинцевым склонили к нему взоры, полагая, что он станет раскрывать тайну. Ошиблись в чаяниях: не дождались изложения тезисов. Арсений принялся складывать схему, попутно, вместо желаемого ими представления содержания и обоснований своей позиции, выдав каждому и обоим то, что они вызвали в нём:
— Я уже пояснил, что говорить можно только с тем, кто подготовлен. К сожалению, беседа не состоялась – вы не готовы к диалектике. То есть найти общее основание и из него выстраивать совместную идею. Вы в непрофессионализме хорошо обосновались, и в нём вам удобно. Догматизм ваша стезя, а защищаете себя софизмом, действительность и факты извращая, дабы показать оппонентам надуманное вами умственное превосходство над ними. Вы же сами себя не уважаете. И правильно – за что вам уважать себя? Ни шага в науке не совершили, ни йоты, ни лепты в неё не вложили; гражданская позиция у вас маргинальная; с учениками и со студентами отношения дистанционные.
— У нас достаточно оснований для самоуважения, — возразил аспирант Вотинцев.
— Да?! Ну-ка, ну-ка, расскажите, и я сообщу ученикам, а то у них отношение к вам совершенно аховое. А тут узнают и сразу скажут: ”Вах!”.
— Вы опять издеваетесь? — выдал неудовольствие Александр Леонидович, глянув на Сергеева, предпочётшего уже воздержаться от пикировки с историком.
— А что, это не очень заметно и вам необходимо яснее продемонстрировать?.. Вы так и не поняли, чего требуют от вас школьники, – продолжаете навязывать им зубрёжку. Как
________
1Митрофанушка – главный герой комедии Фонвизина «Недоросль»; здесь – невежа и невежда, недоросль по уму.

им уважать вас? Вам они совершенно безразличны, а потому понять их пренебрежительно не желаете; и так же высокомерно же избегаете обсуждения со мною, вашим методистом, преподнесение географии доверенным вам классам. Больше возвращаться к этой теме не будем – школа сделает свои выводы, и уже на педсовете вы услышите от учителей и от администрации оценку вашей работы. Идите.
Простое слово «идите» оказало непростое воздействие на обоих визитёров: они будто освободились от связывающего и удерживающего их и сильно качнулись назад, едва не опрокинувшись со стульями вместе. Встали и устремились из кафе «Донецк Вечерний», где потерпели фиаско – не столько научное (его они не заметили), – сколько амбициозное. Больше они в жизни сюда не заходили – обходили место позора.

Потерпел фиаско и Арсений. Не столько разрушением мизерной надежды на то, что вместо Сурина Сергеев и Вотинцев произведут работу по формированию полноценной теории геоморфологии, включая начальную историю Земли и сейсмические процессы в ней. Он увидел большее, его сильно огорчившее. Науку всё гуще и чем дальше, тем более заполняют откровенные невежды-митрофаны – об этом он и Аннете говорил в ожидании гостей на первый раут, поторапливая её с обучением в аспирантуре, чтобы состояться как химик и педагог, себя и науку уважающим.
Это и во всех веках было чревато для общества, а в настоящий период революционной трансформации страны становится опасным. И занудствуют зубрёжкой в школах и в вузах горе-преподаватели с учёными званиями и без таковых, потому что сами не стремятся к научному мировосприятию – серость полезла в освобождаемые старым сословием места.
А коль серость допущена в вузы, так пусть они и расхлёбывают: Сурин втянул в своё намерение исследовать Памир киргизстанцев, предложив им как собственную Арсеньеву концепцию радиального движения конгломератов, составляющих планету, и подкрепив уверением, что политехнический институт Донецка заинтересован в его экспедиции. Что ж, пусть так и будет, потому что, если оставить без ответа письмо, возникнут недоумение и недоразумение, и заведётся переписка фрунзенцев и дончан без взаимного понимания.
Не проследив даже взглядом сожаления уход географов из кафе, он тут же составил два письма – в Киргизию и в ДПИ – с тем, чтобы вузы в случае обоюдного желания могли установить научное сотрудничество. Фабулу их постарался изложить немногословно, но основательно, объяснив обоим корреспондентам создавшееся положение. И признавшись, что виноват он, присовокупив себя в качестве автора опровержения дрейфа материков и предложения географу Сурину исследовательской работы в экспедиции по Памиру.
Оба письма подпишет директор, а себя в них обозначил составителем содержания. И решил на этом прекратить участие в псевдонаучном споре геологических академиков, – как и в резюме с Виталием завершив для себя тему Памира. Если только у вузов не возникнут к нему вопросы. Об этом он и с Валентиной Ивановной условился, пояснив, что таким образом со школы свалится ненужная обуза.
На расспросы Валентины Ивановны о возможности участия в экспедиции Сергеева и Вотинцева поведал огорчение, что они являются мёртвыми душами в науке и в школьном образовании: географов не удалось ни наукой заинтересовать, ни на ожидаемое от них в преподавании школьникам подвигнуть.

***

Ошибся, решив, что завязал с темой. Ой, как ошибся! Сказано людям: не спрашивают, так молчи, а спросят – просто перемигнись и: “Я – не я, кобыла не моя”. А он… Дёрнул за верёвочку – а там серый волк.
Реакция учёного сообщества донецкого политехнического института на письма была быстрой и недоброжелательной – это мягко говоря. Ещё бы: в его спокойное течение вод бухнулся неведомо кто неведомо откуда взявшийся, не слабо подставивший его под ответ перед университетом другой, далёкой республики! И со своей парадигмой1, понуждающей профессоров и доцентов заново перетрясать устоявшееся в них представление о строении планеты Земля!
В институте давно утихли страсти по проблеме выбора между двумя направлениями, непримиримо соперничающими до откровенно пошлого унижения противников – а ещё учёные, а ещё интеллигентами числящиеся! Не все из интеллигентов – некоторые из них; а остальные – кто с производства из инженеров, а кто и с улицы в науку попавшие. Но кем бы ни числились в своей среде, а давно «дрейф» материков мобилистов1 задавил его ярых противников2: кого изгнал, а иных молчать заставил, ибо единомыслие, хоть и в науке –  всеобщая обязанность в государстве с жёстким партийным централизмом единовластия.
И вот нате вам: снова тема поднимается, да на межреспубликанском и межвузовском уровнях. Благо бы, если бы тот школьный учитель только себя, о себе заявил, – ткнули бы  ему авторитетные статьи и тем успокоили бы. Историк же всего лишь, а с историков что взять – сочиняют свои сказки-байки, тем и живут. Но университет другой республики – он тезис его подхватил! И не просто тезис какой-то там, а парадигму целую. И указал, что она всерьёз одобряется учёными республики, как объясняющая причины землетрясений. Подхватил и предложение сотрудничества.
Куда теперь-то подеваться? В шахтах спрятаться, сославшись на свою специфичность или на занятость? Так нет… Совместитель Сурин перед внезапным отъездом на Дальний Восток расписал различные возможности сотрудничества: якобы в ДПИ освоены техники бурения на суше и на море (причём тут это?) и хорошо поставлены геологическая съёмка и разведка. Нарасписал!
Отписаться, указав, что коллеги из Киргосуниверситета неправильно поняли Сурина? И это не получится, потому что историк послал им копию школьного письма в институт, а копию письма университету прислал в ДПИ. Нитью переплёл и узлом связал.
Решили и постановили смутьяна из школы вызвать, выволочку ему устроить и обязать взять ответственность перед киргизстанцами на себя. Как порешили, так и сотворили – в школу позвонили. Проигнорировав указанный в письмах телефон историка, директору позвонили, чтобы его руководство, подписавшее письма, приняло участие в избавлении знаменитого института от ненужности. И нарвались.
Директор школы сухо и категорично, будто со своими учителями говорит, указала им, что Арсений Тимофеевич очень занят, что после уроков в школе он спешит в ДонГУ, где работает доцентом, так что времени расхаживать у него нет. Ну а если так недовольны его концепцией, почитайте книги о горообразовании.
Во как, ни много ни мало: школа их, профессоров и доцентов, поучает, их же книги читать заставляет! Страсть покарать возбудилась. Решили звонить в университет, но не на исторический факультет, а географам – они близкие, они правильно поймут. Позвонили и объяснили; были услышаны и правильно поняты. Географы университета даже активную солидарность с ними проявили, не раскрыв смежникам причины. И, не теряя время даром, перезвонили декану истфака, также не сообщая ему особый интерес геологов к доценту, чтобы не предупредил его о праведном гневе на него, и на факультете не подготовились бы к его защите. Но не учли, на кого наезд совершили – на самого Коробова!
Декан факультета пригласил Арсения и строго спросил:
— Чего это вами заинтересовались политехнические? И почему они через географов наших спрашивают? Опять пострел куда-то поспел? Или от нас к ним сбежать надумали?
— Знать ничего не знаю, Порфирий Петрович, и что геологам от меня надо, не ведаю. Я только перенаправил в институт поступившее на адрес школы письмо Киргизстанского университета Сурину, известному вам бывшему географу школы. Сурин, перед тем как покинуть Донецк, связался с университетом и предложил ему возможность партнёрства с нашим политехническим по исследованию Памира. Потому мы с директором и решили обращение киргизстанцев переадресовать в институт.
— Он  повязал их и убежал? Хорош гусь.
— Примерно так. И потому я не пойду в институт на беседу. Надо им, пусть они сюда идут, если вы, Порфирий Петрович, позволите. По окончании занятий. Только не сегодня – в среду или в субботу. К разговору я принесу схемы и формулы – идея трансформации Земли и сотрудничества с Киргизстаном не Сурина, а моя.
— Арсений Тимофеевич, вы меня удивляете, — высказался недовольством декан. — У вас и возможность есть, и желание заниматься посторонними делами, отвлекая научный потенциал от дорогой нам истории? Может, мы вас мало лекциями и наукой загружаем?.. Точно: мало, очень даже мало. Подумаем, подумаем.
— Порфирий Петрович, всеми уважаемый товарищ Маркс настоятельно указывал, что
человек должен заниматься разнообразным трудом, чтобы развиваться. Но, — вздохнув тяжко, Арсений приговорил себя: — если вы так считаете, что ж, заберите у меня и ночи, которые я непозволительно трачу на сон.
— Разумная мысль. Подумаем. А сейчас введите меня в круг тех вопросов, которые связали вас с геологами и географами, чтобы я был хотя бы вкратце информирован, о чём речь идёт и какими глобальными проблемами мой сотрудник голову по ночам забивает. Потом позвоню… хм… посреднику и поставлю наши условия. — Коробов произнёс слово «наши» с нажимом, демонстрируя своё единодушие с доцентом Арсением. — Встретимся с ними в ближайшую среду, потому что они в нетерпении встретиться с вами копытом бьют, а суббота у нас предновогодняя. В моём кабинете пусть с вами ведут разговор.
Декан Порфирий Петрович Коробов не мог позволить, чтобы вопросы, касающиеся факультета и его сотрудников, без его участия решались: честь и административный долг не позволяли – не как партийные и административные у руководства «Заводстроя», с себя снявшего ответственность за своего рабочего, пострадавшего от милицейского произвола.

***

В конце рабочего дня среды в кабинете декана стало непредусмотренно шумно: его, помимо самого хозяина-декана и доцента Арсения, заполнили приглашённые к разговору с географами и геологами профессоры Милославский и Богодастов, с чьими кафедрами Арсений постоянно сотрудничает. А с руководителями пришли, прослышав о покушении представителями чужой альма-матери на их ученика: профессор Ладыгин и с ним доценты Александров и Листьева с кафедры «Всемирной истории»; и профессор Хорошев и доценты Лихоболова и Носов с кафедры «Истории народов СССР».
Собрались загодя, чтобы войти в курс происходящего события. Женщины рядышком с виновником события сели и, переговариваясь друг с дружкой, посматривали на него; мужская корпорация, в действиях более конкретно целеустремлённая, забросала Арсения вопросами. Но он лишь улыбался и сам посматривал на руководителя факультета.
Порфирий Петрович оглядел собравшихся:
— Смотрю, и званые и незваные собрались. Ну что ж, прежде чем к нам явятся гости нежеланные, сами тут устроим выволочку нашему искателю приключений. Разберём его по косточкам и выбелим.
Арсений вовсю улыбался, слушая обещания декана и все последующие обвинения, что тот бросал в его адрес. Учёная знать университета сначала растерялась: что такое смог сотворить Арсений Тимофеевич, что его проступки будут сурово обсуждаться; и в то же время терялась в догадках: почему нарушитель так улыбается.
А меж тем разбор продолжался, как начался – по всей декановой строгости:
— Представляете, уважаемые коллеги, этот наш преподаватель, наш доцент в своём раннем возрасте, в том периоде, когда его ровесники футболы днями гоняли и на пляжах каникулы проводили, с таким же сорванцом-другом по экспедициям шлялся. Да пусть бы шлялся, коль охота такая, так нет – они камушки в горах нашли, и теперь нам находочка их спустя четверть – четверть! – века отозвалась…
Приврал (нет, не так: декан всё-таки) – преувеличил, конечно, декан давность события
для убедительной весомости вины доцента, на седьмицу лет преувеличил. Но всё равно: когда до почтенной публики дошла суть давнего происшествия, и что за ним последовало, смех в кабинете, неудержимо вспыхнув, не утихал до конца разбирательства – с возрастом Порфирий Петрович юмор не только не растерял, но ещё более насытил и заострил. Сам же ни разу не улыбнулся.
— …А вершиной его преступного умысла стало покушение уже и на достояние нашей страны – на академиков с их выработанными и выстраданными ими теориями…
Коробовский экспромт «выволочки» авантюриста-доцента завершился к появлению в приёмной «нежеланных гостей», и они услышали последний взрыв смеха.
— Что у декана происходит? — недовольно спросил один из визитёров у другого.
— Татьяна Владимировна, — обратился к делопроизводительнице спрашиваемый, он же – завкафедрой физической географии университета Черепчук, — что там у декана? Он занят? Мы к нему на это время приглашены.
— У него совещание. Сейчас позвоню ему, доложу, — ответила ему секретарь и сняла трубку телефона.
— Что за совещание с таким весельем? — вновь недовольно спросил у Черепчука тот же визитёр с лицом надменно-брюзгливым – сейчас, в деканате истфака по крайней мере.
Его недовольство поняли и так же точно отреагировали ещё двое их группы; одним из них явил себя доцент-географ Сергеев.
— У него, Борис Иванович, часто такое происходит – любит наш Коробов пошутить, — успокоил Черепчук представителя политехнического института.
— Проходите, вас ждут, — сказала секретарь.
В кабинет входили поочерёдно – по старшинству и по значимости: первым вступил «посредник», завкафедрой профессор Черепчук Василий Опанасович, шестидесяти лет от роду; за ним – кандидат геолого-минералогических наук пятидесятилетний Воевода Борис Иванович, преподающий в ДПИ; чуть не наступая ему на пятки входил третьим кандидат технических наук Белецкий Владимир Стефанович, двенадцатью годами моложе коллеги по институту; последним, сжимая губы, проследовал в кабинет доцент Сергеев.
Арсений Черепчука знал, потому понял, что именно он тот «посредник», с кем декан договаривался о дне и месте встречи. Увидев Воеводу и Белецкого, принял их за братьев – во всяком случае, менталитет одного соответствовал ментальности другого, что уловимо отразилось на их лицах, пожизненно выражавших лицемерие эгоизма. Сергееву несколько удивился, но воспринял как должное, не совсем достоверно объяснив себе его появление ябедой руководству о предложении историка ему поехать исследовать Памир с целью по-новому отнестись к геоморфологии. А значит, Черепчук его привёл в качестве оппонента.
Так, да не совсем – недоучёл Арсений всю глубь падения Сергеева: у географов была и другая причина, скоро проявившаяся. В учёной среде, где посредственность пробивается не трудами, а поклёпами, интриги являются артиллерией, пробивающей и сметающей.
Декан увидел, насколько внушительная команда вторглась к нему для расправы с его сотрудником, и порадовался, что против чужаков его команда внушительнее и весомее. А оглядев, как разместились историки за длинным столом, отметил, что для визитёров лишь три стула в конце стола – ну так пусть там и размещаются, а кому не хватит места или не пожелает кто на «задворках» сидеть, пусть у стенки устраивает свою персону.
Он так с ними поступил потому, что из телефонного разговора с Черепчуком понял: не с добром политехнические придут. Не поднявшись встретить вошедших, а лишь кратко ответив на приветствие – отнюдь не дружелюбное, надо заметить, – указал рукой:
— Присаживайтесь.
Другие историки тоже не ахти как радушно ответили на обязательно произнесённые “Здравствуйте” визитёров, тоже лишь кивнули, потому что ими смысл появления чужих,  к истории не причастных, понят как с целью учинить спрос с их коллеги и ученика – а за что? Листьева и Лихоболова, сидевшие подле Арсения, даже несколько сдвинулись, чтобы собой прикрыть его – материнский инстинкт.
Но и визитёры не обрадовались, когда увидели большую группу учёных историков, не ко времени собравшихся у декана и так устроившихся за приставным столом, что им, себя давно уважающим, не образовали возможность достойно присесть – в конце стола место им указано.
— Порфирий Петрович, мы приватно поговорить хотели, — ещё не устроившись, но сразу с укором указал Черепчук.
— Что же вам мешает?.. Мы все здесь свои, к приватности привыкшие. А о чём вы хотите говорить такой большой комиссией, которую вы нам почему-то не представили? Присядьте, наконец, и излагайте, с чем пришли.
Никак не были готовы гости вести претензионный разговор в столь внушительном собрании. Потому, после того как Черепчук назвал их имена, они в замешательстве и в смущении, как четверым на трёх стульях устроиться, создали, рассаживаясь, сумятицу. Черепчук сориентировался быстрее иных – приставил дополнительный стул к торцу стола и воссел, яко во главе.
“Хитёр осетёр – всегда сумеет себя пристроить”, — покачав головой, отметил в себе Порфирий Петрович и поторопил:
— Ну и так? Ждём.
— У товарищей из политехнического института претензия к вашему доценту, — не назвав ни имени, ни фамилии доцента, Черепчук кивком указал на Арсения.
— Мы уже поняли, что не на чай вы явились. В чём суть претензии? Надо же, и слово даже припасли, чтобы нам его заявить!
— Не вам, а только доценту, — вступил Воевода. — Он втянул наш институт в какую-то ненужную нам аферу с азиатским университетом. Кто он такой, чтоб нам неприятности устраивать? У вашего доцента сомнительная эрудированность и некомпетентность – их он киргизстанцам и представил, а нас подставляет под ответственность перед ними. И нам выдаёт голословные рассуждения о следствиях морфогенеза без понимая его причин и механизма. Одни теоретические рассуждения выдаёт, из пальца на диване высосанные.
— Та ще й критикує прийняту всіма вченими геологами країни та світу концепцію. Якийсь там історик, а вказує геологам та геофізикам (Да ещё и критикует принятую всеми учёными геологами страны и мира концепцию. Какой-то историк, а указывает геологам и геофизикам), — тут же резво подхватил нападку Белецкий.
— Я смотрю, в нашу тихую обитель ворвались варяги-инквизиторы, — поднявшись, обратился Арсений к декану. — Пожалуй, Порфирий Петрович, я с вашего ведома уйду, чтобы брань чужаков здесь у вас не звучала. Да и варягам лучше уйти – уйти миром, а не по-невски. Я в преподавательской буду – работы много.
Декан, оскорблённый репликой Белецкого “какой-то историк”,  произнесённой не просто с негативом к истории и к историографам, но и с националистическим апломбом, кивнул ему, отпуская. Остальные несторы-летописцы, принявшие упрёк Белецкого в свой адрес и в адрес всей профессии историков, посуровели и с откровенным гневом принялись осматривать пришлых хамов.
Уход Арсения, однако, никак не входил в замысел тех, кто явился на него терновый венец напялить. И в их числе были и оба университетские: Черепчук и Сергеев. Первый оказался особо недовольным, потому что, имея свою цель, он в угоду своим смежникам из института обещал, что создаст им возможность покарать Арсения.
Потому сердито остановил его:
— Погодите уходить. Мало того что вы коллег из старейшего института в неприятное положение поставили, вы и Владислава Станиславовича опорочили в школе и попытались втянуть его и аспиранта в аферную экспедицию на Памир, чем могли сорвать летнюю практику студентов. Если ваш декан не примет меры, я подниму вопрос на ректорате.
“Воистину мелкие душонки непредсказуемы и неисчерпаемы в выборе средств для пакостности, чтобы обгаживанием других себя обелять”, — подумалось Арсению, когда он понял, для чего явился и что натворил Сергеев.
— Сергеев, я так понял, что вы сбежали из школы? Достали учеников зубрёжкой, а в отместку они вас затретировали, и вы… Сергеев, вы чуждый элемент в науке и во всём образовании.
Сергеев заёрзал, вовсе не предполагая, что он, а не его недруг вынужден будет ответ держать. И, не имея прочных причин жаловаться на историка и не имея желания раскрыть суть конфликта с ним, не объяснив подоплёку их отношений, возмутился:
— Я считаю, что вёл себя с учениками и со школой, и с вами в том числе тактично. Вы извратили мою личность перед руководством школы. Может быть, в качестве мести за моё нежелание участвовать в ваших авантюрах расшатывать науку. Вы называете факты, добытые в полевых условиях, догмами, а известных миру учёных игнорируете. Желание прославиться и предвзятость у вас, а не служение науке!
Арсений не перебивал его выплеск, но и ничего не ответил ему, увидев в нём явного прохиндея. Обратился к Черепчуку:
— А вам, профессор, скажу…
— Потом будете говорить, а сейчас объяснитесь, почему вы учителям географии, которых университет направил в школу по её просьбе, создали конфликтные отношения с учениками?
— А вам, профессор, скажу, — повторил Арсений, и голос его неожиданно для всех преобразовался в твёрдый, гулкий, с металлом, заставив вздрогнуть самого Коробова: — если я нарушил в школе педагогическую этику, то это моё нарушение никак не входит в компетенцию университета ни в лице деканата, ни в лице ректората. Разбирать его есть прерогатива директора школы и районного отдела народного образования. А директор уже так хорошо узнала ваших преподавателей, что напишет… уже написала в ректорат рекламацию на них. Честь имею.
С тем и пошёл к выходу.
— Я уже говорил с вашим директором, — угрожающе дёрнул его Черепчук.
Арсений на миг приостановился, глянул в его злобные глаза, отчего они заморгали, и без слов вышел. Заведующие кафедрами и другие сотрудники факультета, огорчившись ещё одной нападкой, свалившейся на их коллегу, посмотрели на декана, требуя решения.
— И что? — спросил Порфирий Петрович у Черепчука. — Что директор вам, Василий Опанасович, сказала?
Черепчук сжал губы, не отвечая Коробову. Он намеревался запугать доцента, не имея охоты пересказывать диалог с директором школы. Вот ещё чего не хватало: станет он сейчас объясняться! А политехнические кандидаты наук в замешательство впали – свою проблему ещё не решили, а приходится присутствовать при чужой разборке.
Порфирий Петрович, не получив пояснения от инициатора нападения на его доцента, раскрыл блокнот, нашёл номер телефона школы, позвонил. На его вызов отклик пришёл сразу, хотя надежды, что директор ещё на месте, было мало.
— Здравствуйте, Валентина Ивановна… Узнали? Это хорошо. Будьте так добры, если можно, просветите, что там у вас произошло с преподавателями географии, и причём там Арсений Тимофеевич… Так... так... И что?.. А что они? Почему пренебрегли?.. А методист кто?.. Вот как, значит?.. Да-да, знаю, помню... А вот об этом нам ничего не известно – скрыл от руководства. Ну ничего, спросим с него, строго спросим… Что, жалеете? Его жалеете?.. Ну понятно, что он один у нас такой: скажет что-то и где-то, а нам разбираться приходится. Но я всё же недопонял, в чём он виноват?.. Ах во-от как – самолётики… Ну благодарю вас, Валентина Ивановна, за разъяснение… Ну да, конечно, примем меры – мы ведь с вами его руководители. А вы рекламацию… Да-да, непременно. И держите меня в курсе: как-никак декан и депутат горсовета. Всего доброго, Валентина Ивановна.
Сотрудники факультета знали нетерпимость декана к неопределённостям и потому как естественное приняли, что он позвонил в школу. Только по его репликам, которые он выдавал коварно намеренно, чтобы держать публику в напряжении, они не могли уяснить с полной уверенностью, добрые или, напротив, худые вести услышал руководитель; и они,
значит, соответствующие получат да с комментариями.
Напряжённее чувствовали себя Черепчук и Сергеев: первый без восторга предполагал, что сообщает декану директор школы – он от неё и сам услышал нечто нелестное в адрес Сергеева и убедительные возражения ему самому по поводу историка; а Сергеев нервно вздрагивал при словах «методист», «рекламация» и при упоминании самолётиков, ему в особенности неприятном.
Визитёры из политехнического, недовольные отсрочкой разбора по существу своего визита, понадеялись, что доцент-историк и по другому основанию попал в опалу, и легче будет привлечь его к ответственности по своей проблеме. Но одни предполагают, а другие принимают решения.
— Как же некоторые типы любят порочить честь и достоинство людей и даже коллег. — Коробов оглядел своих подчинённых, вводя их в свою позицию. — И чем меньше у самих достоинства, тем более порочат чужие. Значит, Василий Опанасович, на ректорат вынести вопрос намерены? — спросил декан Коробов у завкафедрой Черепчука. — Ну что же, можно, можно и на ректорат, если здесь не придём к консенсусу1. А на Учёный совет обязательно вынесем.
— В таком случае верните вашего доцента, чтобы он при нас сейчас же повинился и отчитался за свои дела, недостойные преподавателя университета, — ловко отреагировал Черепчук на речь Коробова.
— Зачем же его вызывать? И причём тут он? Я не о нём говорю. Арсений Тимофеевич не только один из лучших наших сотрудников – к нему на лекции студенты и с других кафедр и смежных потоков идут, бессовестно пропуская занятия по своему расписанию. А в школе его любят ученики и уважают учителя – мы, перед вами сидящие, присутствовали на его конференции и имели возможность в том убедиться. Он является методистом, курирующим в том числе работу географов и отвечающим за качество и их работы. К нему из всей области приезжают педагоги перенимать методы и методики преподавания и воспитательской работы. Так что в школе к нему нет и не может быть никаких претензий. Более того, он имеет звание «Заслуженного учителя Украинской ССР». К тому ещё он,.. — заперечислял Порфирий Петрович заслуги и достижения доцента, чтобы не придавить, но раздавить ими и варягов, и своих ренегатов; но в нужный момент приостановился, чтобы иметь кое-что ещё в заначке. — Впрочем, в данный момент это не важно. А существенно то, что он прав: во-первых, дела среднего образования вуза не касаются как внутреннее дело уровня школы; во-вторых, не он, а вы, доцент Сергеев, в нарушение этики высшего учебного заведения посмели опорочить нашего доцента. Перед его руководителями, перед его учителями – а все присутствующие перед вами его учителя: мы ему помогли освоить профессию историка, помогли становлению учёного и педагога в школе и на факультете. И кроме того вы пытались опорочить коллегу по университету и перед представителями стороннего вуза.
Черепчук посерел и сердито водил взгляд с Коробова на своего доцента и обратно: он терпел фиаско и перед смежным деканатом, и перед представителями вуза стороннего, а терпеть конфузии его натура не позволяла. Его опорочил его же доцент, но признать факт публично он не собирался. Признать – значит опозоренность принять. Пусть этика, хоть и университетская, подвинется и под него прогнётся.
Сергеев понял руководителя и его состояние, тем более что сам встряхнут и обвинён, как мальчишка какой. С его-то самолюбием и тщеславием.
— Это он меня опорочил, и я требую привлечь его к ответственности. Он настроил учеников забросать нас с коллегой самолётиками.
— Сергеев! — Порфирий Петрович довольно резко остановил обвинителя. — Вы что, не видели и не слышали, что и как при вас я общался с директором школы? Общался с непосредственным вашим же руководителем, потому что не в моих правилах пользоваться слухами и наговорами. Так что знаю подоплёку. И ещё... Первое: вам уже было сказано,  _________
1Консенсус – общее согласие по вопросу, достигнутое в порядке обсуждения и без процедуры голосования.
что этот вопрос не относится к компетенции университета – конфликт у вас произошёл в школе, в ней вы и должны были его решить. Но апеллировать к администрации вы там не посмели. Более того, вы сбежали с педсовета, на котором предполагался анализ вашей деятельности и вашего пренебрежительного отношения к любознательности учеников, взращиваемой и развиваемой школой. Второе: повторяю, что не Арсений Тимофеевич вас, а вы, именно вы пытаетесь порочить его и именно в университете, нарушая нашу этику, как субъект посторонний. Третье: о штурмовке вас бумажными самолётиками я не стал бы здесь говорить, но вы себе в ущерб сами завели разговор. Суть, уважаемые коллеги, и вы, Василий Опанасович, в том, что…
Декан Коробов передал содержание диалога с Валентиной Ивановной об отношении учителя к ученикам и их ответного к нему, поведав случай с забрасыванием учителей  «ястребками» с вопросами на крыльях. В интерпретации Порфирия  Петровича пересказ обрёл такие нюансы, что и варяг Воевода хмыкал и улыбался, а уважаемые почтенные историографы смеялись весело и продолжительно, высказываясь обидными репликами Сергееву, тем наказывая его, посмевшего оклеветать ученика и коллегу – в иной ситуации они, быть может, не стали бы так зубоскалить, как в данный момент.
Профессор Черепчук по мере повествования всё более багровел и, когда Сергеев на прозвучавший смех отреагировал резким вставанием, чтобы уйти – убежать от позора, –  схватил его за руку и усадил на место со словами: “Из-за вас я тут терплю унижение – нет уж, сидите и получайте. Или найдите себе оправдание ”.
А Порфирий Петрович, словно не замечая порождённый в присутствующих эффект, продолжил обвинять географов, руководствуясь нормой: “Лучшая защита – нападение”:
— Вы, Василий Опанасович, со слов вашего доцента говорите, что наш доцент хотел сорвать студенческую практику, которая должна быть проведена под руководством вот этого Сергеева и некоего не известного нам Вотинцева. Чем он мог сорвать её? Насколько мне известно, им было предложено включить в программы дополнительные изыскания, которые могли бы углубить и расширить объём практики, сделав её более основательной, с большим охватом тематик. Это позволило бы студентам и самим преподавателям более ответственно и солидно подойти к привычной уже практике, как правило, не имеющей научного и хозяйственного значения. И научиться самим изыскивать и анализировать факты и доказательства. Не согласны?.. Ну да, ну да: это ваше дело, а я бы порадовался, хотя мы и так студентов всегда отправляем именно работать, а не играть в науку. Ну а кроме того: как он мог сорвать практику, если ни руководящей роли в вашей епархии у него нет, ни как-либо принудить ваших преподавателей он не может? Это их выбор, и они его сделали, отказавшись от очень перспективной в научном значении и необходимой для союзной республики экспедиции.
Обличительная речь декана Коробова не оставила и лазейки даже для шельмовства1, каким попытался оперировать Сергеев во избежание наказания. Он знал, что директор о его дезертирстве сообщит, знал, ещё жалуясь Черепчуку, – потому и жаловался. Деканова речь воздействовала и на политехнических, задумавшихся, как самим в такое положение не впасть, как не то чтобы вынудить университетского доцента взять решение отношений с киргизстанцами за них на себя, но уже как не поссорить два вуза. Они молчали: вопрос ими поставлен и теперь ждали ответа.
Он и не замедлил. Порфирий Петрович, не получив ни возражений, ни пояснений на  свои антитезы2 и резоны Черепчуку, обратил взор на Воеводу, игнорируя Белецкого:
— Теперь по вашей претензии. В чём их суть? В том, что вашему институту услугу оказали? Так и в вашем случае Арсений Тимофеевич ни при чём: он лишь вынужденно вас оповестил и предоставил вам контакт, а сама затея контакта – бывшего вашего сотрудника Сурина. Но в чём беда? Университет и, в частности, наш факультет,
__________
1Шельма (мужской род – женский род) – мошенник, плут. Шельмование – обман, плутовство. Ошельмовать – объявить шельмой; опозорить, обесчестить
2Антитеза – это риторическая фигура контраста, в котором для усиления выразительности резко противопоставлены прямо противоположные явления, понятия, мысли.

благодаря инициативе Арсения Тимофеевича установил научные связи с тремя северными университетами, и мы рады тому – очень полезные контакты образовались, и уже плоды совместного творчества мы имеем: их материалы исследуем и изучаем, статьями обмениваемся. А что до ценности альтернативной концепции – о ней киргизстанцы вам ясно указывают: им прогнозировать землетрясения нужно, а потому знание необходимо достоверное, а не вероятностное, не на предположениях основанное.
— Нам не потрібні зв'язки з азіатськими вузами, нам треба налагоджувати контакти з європейськими (Нам не нужны связи с азиатскими вузами, нам надо налаживать контакты с европейскими), — выдал отповедь оскорблённый игнорированием Белецкий1.
Его заявление, раздражённо и ультимативно высказанное декану, возмутило дружный коллектив, впитавший от исторических корней любовь к стране, к СССР; и профессора с доцентами осыпали голову возмутителя такими эпитетами, обвиняя его в национализме и в диссидентстве, что декану пришлось их умирять, словно студентов.
— Тише, товарищи, тише, коллеги. Давайте не будем уподобляться ему и не будем терять лицо. — Обратив свой погневевший лик к визитёру, указал: — А вы, Белецкий, совершенно забылись – вы пришли в советский университет, а не на собрание молодых националистов. Извольте вести разговор по-русски, как должно в наших государственных учреждениях. А о вашей персональной позиции разрыва межнациональных отношений между советскими республиками, заявляемой открыто, я поговорю с ректором института, с Малеевым.
— Георгий Васильевич не станет обсуждать с вами такие вопросы – вы всего-то лишь декан исторического факультета. Всего лишь, — указал Белецкий Коробову его статус с полунасмешкой, выговаривая отповедь по-русски, но с хохлячьей наглостью.
—Вот теперь я и вовсе не спущу вам, Белецкий, вашего хамства.
Снисходительный ко многому, Коробов никогда не оставлял без возмездия скотство, а тут пришлый позволяет себе унижать его самого, да при завкафедрами, при доцентах, в его кабинете. Его голос сделался холодным и стальным:
— А говорить со мною Малеев будет – не только с деканом он будет говорить, но и с депутатом Совета народных депутатов города Донецка. Не рассчитывайте, вам избежать ответа не удастся.
Белецкий побледнел. И от неожиданно возникшей возможности возмездия ему за его безнаказуемые нападки, как он полагал по натуре своей; и, совокупно, из-за неутолимой ненависти к русскости. Его понял Черепчук даже больше и лучше его коллеги, Воеводы.
Черепчук, уже огорчённый по сути дела выволочкой от Коробова, возмутился и тем, что його рідну українську мову (его родную украинскую речь) здесь, на историческом не желают признавать государственным языком общения.
— И ещё, Белецкий. Вы куда пришли и кому вы заявляете: “Какой-то там историк”? Что?! Какой-то там?! Какой-то историк?! Вы нам, историкам, заявляете пренебрежение?! Вы нашего доцента унизить себе позволили?! Дорого вам обойдётся визит – ненужный нам ваш визит. Дорого.
Брошенное, благодаря природной бесцеремонности и пошлости Белецкого с его ярым национализмом, представителями политехнического института историческому факультету оскорбление стремительно превратило переговоры в казус, грозящий камнем-препоной в отношениях между донецкими вузами с их историей, с их коллективами преподавателей и с их вкладами в Науку.
Воевода принял на себя ответственность за разрешение чреватой ситуации:
— Извините, пожалуйста, Порфирий Петрович. И вы, уважаемые коллеги. Владимир Стефанович забылся. И при этом он не является административным и значимым лицом политехнического института. Позвольте, не вынося вопрос на публичный уровень, самим
__________
Белецкий Владимир Стефанович (26.01.1950 г. р.)  активный проповедник национальной украинской независимости с 1988-го года, один из основателей «Народного Руха Украины» в Донбассе; кроме того в Донецке Белецкий стал основателем и иных общественных организаций с националистической направленностью.

нам разобраться с его высказываниями – и в парткоме в том числе.
Коробов сердито посмотрел на Воеводу, но он понимал, что конфликт между вузами – такой нонсенс, что его предпочтительнее избежать с малым ущербом. Отыгрался на хаме:
— А при чём тут то, что не является административным лицом? Это даёт ему право оскорблять нас – историков, факультет, университет, да припёршись к нам? И ещё: он не является значимым лицом в вашем институте – так чего он заявился? Себя потешить?
Порфирий Петрович намеренно отборными словами намеренно избивал зазнавшегося представителя политехнического института и ярого шовиниста, притом говоря о нём как о ничтожном в третьем лице, чем усиливал эффект своего удара-возмездия.
Белецкий, сам себя осознавая значимым лицом, побагровел – его не только москали в грязь ткнули, ещё и коллега уничижил. Воевода молчал, не зная, чем оправдаться – как тут ни крути, а декан истфака прав и в ответе на претензию, и в его реакции на Белецкого.
Порфирий Петрович, выдав варягам, смягчился – иначе и впрямь конфликт зреет:
— Ладно, ваши извинения принимаем. Но и надеемся на ваше обещание члена партии решить вопрос нравственности вашего коллеги. Проинформируйте нас по результатам.
— Благодарю вас, — облегчённо выговорил Воевода. — Вам лично сообщим. А ещё: нам всё же необходимо пообщаться с вашим доцентом для того хотя бы, чтобы понять, как, на какой основе нам контактировать с фрунзенцами.
Хитрая уловка – притащить таки историка к ответу и на ковёр перед собой поставить.
— На какой основе? На вашей геологической. А если не способны, так и сообщите им, а Арсений Тимофеевич в этом вам не помощник.
— Но он знает тот регион, поскольку работал в нём. А кроме того он утверждает, что его концепция имеет основание и даже обоснована формулами.
— А какое вам дело до его концепции? Он что, навязывает её вам? Вы же опорочить и в этом его пришли, так утешьтесь его непричастностью к вашим проблемам, а у нас своих, исторических хватает. Но если вы готовы извиниться перед ним за ваши так называемые претензии и хотите продуктивно говорить с ним… Если только он согласится вернуться и поговорить с вами, — с условием принял Коробов его просьбу и сам обратился с просьбой к профессору Милославскому: — Андрей Владимирович, уж будьте любезны, позвоните Арсению Тимофеевичу, объясните, чего хотят от него представители политехнического.
— Я из приёмной позвоню, — ответил Милославский и вышел из кабинета.
— Как он может не согласиться, если его декан вызывает? — проявил недовольство и непонимание Воевода.
— Здесь не армия, а университет, и мы уважаем этично обоснованные позиции наших коллег, кто бы они ни были, — отвесил Коробов очередную мораль Воеводе. — Почему Арсений Тимофеевич обязан вернуться? Его уход от вас – не поступок экзальтированной девицы, а вынужденный вашими оскорблениями. Так что это не ему к вам следует идти, а вам к нему.
— Мы и пришли к нему, хотя предпочли бы его у себя в институте видеть.
— Вы так и не поняли, что вам следовало с уважением отнестись к его предложению институту, к его видению геоморфогенеза. Но вы предпочли то, что предпочли… А очень интересно: как вы с ним там, в вашем ведомстве вели бы разговор – не иначе, как в клочья растерзали бы. Несомненно, что так и было бы; и правильно, что он мне всё рассказал, и, исходя из обстоятельств, я распорядился, чтобы не ему к вам идти, а от института к нам. И
потому сейчас также не ему к вам, а вам должно к нему.
Тем временем по межкабинетной связи состоялся диалог профессора и его доцента, согласный с позицией декана Коробова. Андрей Владимирович кратко поведал Арсению содержание и результат блестящей адвокатской риторики Порфирия Петровича и его оговорку права Арсения отказа желанию политехнических вызвать его, на что и услышал ожидаемое:
— Андрей Владимирович, я настолько уважаю честь нашего университета и нашего факультета, честь и достоинство моих руководителей, профессоров и учителей – и свою в совокупности, – что, конечно же, не приду к ним, как и предполагаете вы с Порфирием Петровичем. Варяги нанесли всем нам оскорбление, проявив как своё невежество, так и свою научную несостоятельность… А знаете, что я предлагаю вам с коллегами нашими во главе с деканом: а приходите в преподавательскую нашей кафедры – угощу чаем и изложу не концепцию, а в некотором роде парадигму по спорной идее образования материков и даже по этапам наполнения Земли флорой и фауной. То есть парадигму истории Земли. А что до инквизиторов – им вряд ли это изложение интересно и нужно, потому что в них все воспринятые ими теории так закоснели, что отбойным молотком не вырубишь.
С тем Андрей Владимирович и вернулся в кабинет, сел на место.
— Ну что, ждать нам Арсения Тимофеевича? — спросил декан.
— Нет, не надо ждать. Он сказал, что не только он оскорблён, но и достоинство всего  факультета оскорблено, и наше, его учителей, в том числе. Но он предлагает нам пойти в преподавательскую, – обещает чаем напоить и известные ему тайны истории Земли там же поведать.
— Чаем напоит? И историю Земли поведает? Ну что ж, надо идти, коль нас доцент приглашает. А… — Порфирий Петрович не проговорил, но Милославский его понял.
— Он не думает, что геологам это интересно, потому что они в своих теориях, так что иные просто не воспримут.
— Но они всё же хотят с ним объясниться. Давайте предоставим им возможность. Вы принимаете приглашение Арсения Тимофеевича на чай? — спросил Порфирий Петрович, взглядывая на Воеводу и на Черепчука.
— Чай не чай, а поговорить с ним и выслушать его необходимо, — сказал Воевода.

Арсений успел заварить чай и поставил чайник для дополнительной порции кипятка, а на стене развесил политическую карту Мира – географической с природными зонами у историков не имеется, – когда в преподавательскую вошла гурьба своих и чужих.
Преподаватели кафедры «Всемирной истории» расселись по рабочим своим местам; и историки смежной кафедры – по свободным, рядом с коллегами. Визитёры пристроились за дальними столами. А декан Коробов, явившийся позже всех (начальство не опаздывает – начальство задерживается), – обосновался, как водится, за первым, руководящим, лицем к публике. Арсений стоял – ему и впредь стоять, потому что у него роль докладчика.
— Лидия Петровна, Зоя Гавриловна, прошу вас помочь мне. Хотя я и пригласил, но не способен вас обслуживать в силу того, что хромоножка, как деликатно обозвал меня один очаровательный капитан первого ранга.
Листьева и Лихоболова взялись за разливание чая.
— Нам не надо, — отказался от угощения Воевода за себя и за Белецкого.
Было бы подвигом с их стороны, если б они приняли участие в чаепитии с теми, кого оскорбили. Это надо было переломить себя и повиниться перед целым факультетом, а кто, а многие ли способны на нравственный подвиг? Проще ещё более унизить. И отказ от чая явился, хоть мелочным, но способом унижения – однако унижающий да унизится сам.
— Мы тоже воздержимся, — отказался и Черепчук в солидарность с ним и в силу виноватости Сергеева.
— Нашим легче, — сухо отреагировал Порфирий Петрович, — а мне подайте бокал побольше… Так, теперь к делу.
Все полагали, что он даёт старт докладу, но ошиблись. Не таков декан Коробов, чтобы с разбегу начинать серьёзные дела. Он, уважая своего доцента, дал ему время освоиться с аудиторией. Однако оригинально дал:
— Ну-ка, подайте мне вашу палку, — повелел он Арсению.
Тот с улыбкой ожидания очередной шуточки подал шефу трость.
— Тяжела-а! Небось, ореховая? Ну конечно, ореховая – какая ещё! — неблагосклонно оценил декан трость доцента. — А серебра-то, серебра! Что, за ним, изменив маршрут важной экспедиции, на Соломоновы копи ходил? Обобрал копи, чтобы палку украсить?
Арсений улыбался, посмеивались и профессоры с доцентами, очередной раз огорчая пришлых пустой тратой времени и нелепыми шуточками.
— Так! А это что?! — вертя в руках трость, Коробов добрался до искомой пластинки с благодарственным текстом. — Ну, так я и знал!
— Зря я дал вам трость, — с явно выраженным огорчением выговорил Арсений.
— Попробовал бы не дать, — грозно произнёс Коробов и обратился к старейшим: —  Уважаемые коллеги, вы только посмотрите на него: он, вместо того чтобы выполнять задание факультета, посторонним занимался, а руководству в том и словом не признался.
— Порфирий Петрович, я вам уже признавался и честно, что безалаберно трачу ночи на сон. А ещё я принимаю пищу, пью, дышу, хожу, — повинился Арсений.
— Всё учтём, все отлынивания от работы. Отдуваться придётся за каждый час. И ещё одну штангу Жаботинского положим на ваши плечи, — пригрозил доценту декан и – для всех неожиданно – поднялся и прочёл фабулу надписи.
Историки дружно зааплодировали коллеге, успевшему помимо сбора информации по заданию выполнить некие государственно важные дела. Декан протянул Арсению руку. Тот, вопросительно глядя на него, принял её.
— Благодарю вас. Благодарю за то, что вы сделали для страны, а значит, и для нас, её части здесь, в Донецке, в Донбассе.
Историки с воодушевлением зааплодировали ещё раз. Географы и политехнические переглянулись и вяло-нехотя похлопали. Коробов насмешливо осмотрел их и отвернулся – он для них и устроил спектакль с тростью, чтобы уязвить врагов Арсения и чтобы из-под их ног ещё одно основание, политическое, выбить.
— И благодарю вас за то, что вы, изучив начальную ступень географии и геологии и имея к ним склонность, не стали углублять свой профессионализм в их сферах, а стали историком. В нашей альма-матер стали и гармонично вошли в наш слаженный коллектив; и очень многое с нами вместе открыли и создали.
Арсений благодарно улыбнулся ему. Лихоболова Зоя Гавриловна, сопоставив трость с дарственной надписью и появившуюся в этом учебном году хромоту Арсения, спросила:
— Арсений Тимофеевич, из-за того события вы,.. простите, хромаете?
— Нет, Зоя Гавриловна, были два разных события: одно вам уже известно, а другое – стороннее, так сказать. Тянь-Шань на меня за что-то рассердился. Но трость мне подарена в связи и с этим.
— Зоя Гавриловна, сейчас не к месту обсуждать подвиги-приключения этого героя, —  остановил декан расспросы. — Выберем время, подвесим его на дыбу – Игорь Фёдорович, у вас в коллекции имеется таковое орудие для его пыток?.. Вот-вот. Под ноги поставим шашлычный мангал с углями и станем есть шашлык, и все его подноготные выпытывать. А пока что пусть тайны, которые насобирал на Памире, нам выдаст… Ну что, Арсений Тимофеевич, готовы представить концепцию-парадигму нашей малой конференции?
— Готов в полной мере. Но будут ли они должным образом восприняты в данной аудитории – вы понимаете меня?
— Это вас пусть не беспокоит, – вы пригласили нас.  И мы, ваши коллеги, зная ваши старательность, ответственность и скрупулёзный подход к делу, воспримем с пониманием то, что вы открыли практически и то, что обосновываете теоретически.
— Прежде пусть скажет, что он имеет против мобилизма – против дрейфа материков, чтобы мы поняли, действительно ли он специалист в вопросах геологии или дилетанг-любитель, — выразил Воевода откровенную небрежность к историку, хоть и пришлось ему повиниться перед Коробовым за хамство и наглость Белецкого, хоть и обещал вести себя лояльно.
Декан исторического факультета принял на себя его очередной словесный швырок. Он уже и сам бы хотел окончательно задавить бесцеремонных «инквизиторов», но нужно, чтобы Арсений сломил противников в их позициях, при историках сломил. И потому он сначала указал им, а потом спросил у Арсения:
— Воевода, вам в кабинете было ясно сказано, что вы тут ни при чём. И более того: вы не повинились перед нами и Арсением Тимофеевичем, а снова хамите, требуя от него представлять вам для нас ненужное. Вы напросились, мы вам позволили присутствовать – так ведите себя хотя бы как то подобает гостям, если не способны уподобляться учёным, среди которых находитесь. Арсений Тимофеевич, вы можете представить нам аргументы против мобилизма? Не для них, а для нас, потому что слышим о движении материков, но в этом мы и в самом деле некомпетентные люди.
— Порфирий Петрович, я могу это сделать, но замечу, что опровержение той теории займёт время. Ну что ж, пусть всё будет идти так, как тому должно быть. Однако и тем более я прежде объяснюсь. Вы, Порфирий Петрович, выразили мне благодарность за то, что географии и геологии я предпочёл историю, — с пояснения причины своего выбора начал доклад Арсений, содержанием его с самого начала – а ещё более, по ходу – удивляя коллег и возмущая визитёров. — Этому есть причина, и она в той нашей с братом находке окаменевших ракушек на Памире. Суть в том, что география и геология – лишь одни из инструментов. География открывает некие материки и острова, животный и растительный мир на них, описывают их – и на этом всё. Геология просверливает шурфы, прозванивает Землю до определённой глубины, собирает выброшенные на поверхность и из некоторых глубин минералы, руды – и тоже на том кончается её миссия. Это…
— Не слишком ли много для историка так критиковать географов и геологов? С чего вы взяли, что мы не занимаемся историей процессов, происходящих в Земле и с нею? — сердито перебил его Воевода.
— Это, — повторил слово Арсений, чтобы нарушенная Воеводой речь воспринялась коллегами полноценно, — хорошо демонстрирует мобилизм геологическими фантазиями о дрейфе материков. И противники дрейфа, сторонники фиксизма – такие же геологи – тоже неполноценно, а потому неубедительно аргументируют свои гипотезы. — Визитёры переглянулись и поморщились в недоброй усмешке, но перебивать настырного историка уже воздержались – всё равно не учитывает их реплики; и территория не своя, на ней не разгуляешься. — А история, используя их сведения, на основе и своих методов может исследовать процессы и ретроспективе и в перспективе иначе и гораздо глубже, обширнее и взаимосвязаннее смежников. Я задумался о необходимости для себя истории, когда взял в руки ракушку. Тогда же понял, каким образом они оказались на горной высоте вдали от морского побережья, и тогда уже братом сформировали ход метаморфозы морского дна в горный кряж. На ту пору мы ещё не владели знаниями физики, необходимыми для ясного понимания причин поднятии дна. А потом, много позже, и знания появились, и концепция сложилась, и формулы открылись… Однако именно в тот период, осваивая профессию землеустроителя, я увидел и понял, что геодезия и география с геологией не позволяют изучать генезис1 Земли так, как мне надо – в различных аспектах. Потому впоследствии я и выбрал историю – она владеет методом, имеет нужные методики. что и подвигло меня в исследование прошлого с его реальными фактами, в исследование закономерности смены исторических событий, эволюции Земли и жизни на ней, включая, соответственно, основы
зарождения, развития и гибели обществ на протяжении многих поколений.
— Разными путями приходят в нашу науку абитуриенты, разными руководствуются поводами, поступая на исторический факультет, но такие никогда не слышал, — сказал профессор Богодастов.
— Арсений Тимофеевич, вы так обогащаете нашу науку! — признала Лидия Петровна с восторгом. — Мы изучаем глубины происхождения человечества, начиная с периодов, которыми палеонтология занимается, и до… А вы углубляетесь в те эпохи, куда взору не проникнуть.
— Не создать ли нам специально для вас кафедру истории Земли? — полушутливо-полусерьёзно предложил Коробов.
___________
Генезис – происхождение, история зарождения, становление и развитие, результатом которого является определенное состояние изучаемого объекта.

Оглядывая профессоров и доцентов, Арсений улыбался на их реплики, а декану на его предложение заявил серьёзно, даже без намёка на улыбку:
— Благодарю, но не надо кафедры – мне Андрей Владимирович уже предложил своё кресло лет через тридцать. — Историки весело засмеялись – их «малая конференция», чем далее, тем больше превращалась в дружескую беседу. — Разве что создать факультатив для тех, кто намерен познавать больше и глубже. А сейчас, приступая к тому, чего вы ждёте, я благодарю вас, Порфирий Петрович, за предоставленную возможность изложить в столь уважаемой аудитории концепцию из истории Земли. Благодарю вас, уважаемые коллеги руководители и наставники мои, за то, что пришли воспринять её. Мне в данном случае это более актуально и важно, чем изложение её перед геологами, поскольку тема Земли является исходной для исторической науки. Метаморфозы, происходящих с нашей планетой, чуждые и ненужные персонам, абстрагирующимся от глобальных проблем, в самом деле должны нами познаваться связано с судьбами народов, с трансформацией с социально-экономическими проблемами и в целом с историческими процессами. Эти проблемы вторгаются в нашу жизнь непосредственно. Потому они дают работу не только, палеонтологам в их исследовании окаменевших остатков организмов и животных, некогда населявших Землю. Знания о них важны человечеству в социальных и международных отношений прошлого, настоящего и будущего. И в существенной степени формируют научное знание, что в близкой и/или в дальней перспективах ожидает население Земли.
— Вот как! — воскликнул Коробов. — Вы, Арсений Тимофеевич, и в самом деле на серьёзной социологической платформе познаёте исторические процессы.
Черепчук вопросил и указал едко:
— Вы что, себя и в пророки далёкого будущего человечества определили? Вы историк или Нострадамус? Ваше дело – прошлые события.
Арсений, не отреагировав на его выпад, не задержал ни на миг свою речь, тем заметно покоробив географа – но “Собака лает, а караван идёт”: их много, лающих попусту и даже пытающихся укусить верблюда за ногу; только кто будет виноват, если исполняющий работу перевозчик ненароком наступит на моську-шавку-пуделька?.
— Да, Порфирий Петрович, именно на социологической. И сейчас попытаюсь хотя бы кратко, но обоснованно и полно представить вам влияние процессов, происходящих в глубинах планеты, на жизнь людей и на целевую направленность, на хозяйственную деятельность человечества. Но, приступая к изложению концепции, вынужден в данной аудитории отметить, что непозволительно много творческих усилий затрачивается как на ложные теории, масса времени затрачивается, много государственных средств уходит на них; так и на опровержение ложного затрачиваются время и те же средства, творческий потенциал. Причём, пока верная теория пробьётся, порождается немало псевдоистинных, квазиистинных теорий, будто бы опровергающих ложную, а на самом деле являющихся лишь недозрелым плодом амбициозных деятелей от науки. И они требуют затраты для себя. К тому ещё лжеучёные сопротивляются, тормозя развитие истинной Науки своими и иными именами, званиями, наградами. Сколько подлостей они устраивают интригами и оговорами! Не упоминая пресловутых Лысенко и Опарина, среди тех, чьи имена придётся мне назвать, и в нашей науке есть авантюристы, намеренно и откровенно выдающие профанические лжеоткрытия за достоверные, на основе которых сотворено множество диссертаций и обретены звания. Типа англичан, сфальсифицировавших пильтдаунского человека1,
— Ни одна теория не родилась без проб и ошибок, — утвердил Воевода своё право на тяпы-ляпы в работе; и, игнорируя докладчика, без стыда и без основания указал декану: —
___________
1«Пильтда;унский человек» – одна из самых известных мистификаций ХХ-го века. Костные фрагменты (часть черепа и челюсть), обнаруженные в 1912-ом году в карьере  Пилтдауна  (Восточный Сассекс, Англия), были представлены как окаменелые останки ранее неизвестного древнего человека – «недостающего звена» в эволюции между обезьянами и человеком. В течение сорока лет образец оставался объектом споров, пока в 1953-ем году искусную подделку не разоблачили и не установили, что это череп полностью развитого современного человека, намеренно соединённый с немного подпиленной нижней челюстью орангутана и обработанный бихроматом калия для имитации древней окраски.

У вашего доцента явная некомпетентность и настолько сомнительная эрудированность, что, рассуждая об образовании гор на основании одних теоретических домыслов, вместо приведения доводов он занимается критиканством учёных и плодов их творчества.
Порфирий Петрович упёртому в снобизме и хамстве Воеводе ответил резко, решив, что на данную реплику отреагировать ему, руководителю целого научного факультета, члену Учёного совета, депутату горсовета следует безапелляционно:
— Это вы, ещё не выслушав доводы, занимаетесь критиканством: с чем пришли, с тем и набрасываетесь на докладчика. А скажите, кто из ошибающихся несёт ответственность и какую несёт ответственность за небрежности, за расходование средств, за плутовство, за обман ложными идеями студентов, будущих специалистов, и Науки? За материальный и социальный ущерб государству вследствие их ошибок?
— Так что, не работать, не пытаться открыть законы или месторождения?
— Открывайте на свой страх и риск.
Руководителя поддержал профессор Милославский:
— Если выдаёте с печи с жару надуманные идеи, не осмыслив их критически, если и безрезультатно используете ресурсы своих и смежных учреждений, в том числе и свой труд, – так и несите ответ.
Ему в особенности пришельцы были отвратны – они сразу показали себя варварами, в 
стенах факультета поведя себя агрессорами-конкистадорами, и покусились на откровенно опекаемого им сначала студента, а теперь и доцента.
— Вы кого намерены опорочить? Уж не нас ли? — требовательно спросил Воевода.
Черепчук и Белецкий воздерживались от реплик, потому что Белецкому уже грозит разнос ректора Малеева, а Черепчук постарался устроиться хитро: и вбрасывать едкости и  ехидства и притом не ссориться с Коробовым.
Арсений, извинившись перед деканом за намерение ответить Воеводе вместо него,  вернул разговор в русло доклада, попутно подцепив визитёров, откровенно нападающих уже не только на него, но и на его старших коллег и руководителей:
— Опорочить можно пытаться честных людей, с чем вы и заявились на факультет, а изобличать необходимо следует всех лжеучёных. — Историки, поддерживая его и радуясь его ответам, дружно зааплодировали; поблагодарив их, Арсений указал на тех, кого чтят и эти варяги: — В частности Вегенера, родоначальника современной так называемой теории мобилизма, а также члена…
— Кого-кого? Или что? — вбросил вопросик Коробов.
Серьёзные, уважаемые в научном мире учёные засмеялись – даже женщины; правда, они тут же укорили руководителя за фривольность.
— Члена-корреспондента Академии наук СССР Кропоткина. И их последователей.
— Кропоткин – это кто таков? Не сынок или внук князя-анархиста Кропоткина? — не смутясь укоризнами дам, Листьевой и Лихоболовой, заинтересованно спросил Порфирий Петрович. — Князь ведь был географом. И, кстати к разговору: он обосновал положение, что пожилые учёные в подавляющем большинстве не в состоянии изменить устаревающие взгляды; по его известному тезису их научные взгляды, теории и школы не изменяются, а сохраняются вместе с носителями. А нам с вами надо не застревать в наших наработках с их достоинствами и недостатками и двигаться вместе с наукой текущего времени, вперёд заглядывать – мы ведь историки, как мудро заметил Арсений Тимофеевич, и нам должно из прошлого в перспективы смотреть, потому что история творится ежечасно.
По-спортивному моложавый и бодрый Коробов в своей всей жизни смело заглядывал в личную перспективу и стимулировал коллектив, не позволяя никому из плеяды учёных со званиями почивать на лаврах, чтобы молодёжь их не подсиживала. Тем и выделяется из массы серых преподавателей вузов, что не способны и малой научной работы написать, а вместо того стонущие, что их работа – преподавать, а не наукой заниматься: докатилась в высшем образовании серость и до этой откровенной идиотической протестности.
Арсений в согласии склонил главу и ответил на вопрос, сопроводив пояснением:
— Член-корреспондент – его внучатый племянник и... также в определённой степени анархист. Тот князь Кропоткин обязан был понимать – как князь обязан был понимать, – что социальный порядок возможен в системной организации, а не в хаотической анархии, однако ратовал за развал обязательной общественной упорядоченности, тут же подменяя её добровольной. И этот в геологии в нарушение всех объективных физических законов, создающих чёткий и жёсткий порядок, устраивает анархистский хаос в науке, в познании геофизики, в частности, вынуждая планету в себе двигаться как ему вздумывается.
— Кропоткин – опытный геолог-полевик, его знают и уважают во всём учёном мире, — нашёл повод указать Черепчук историку, запозволявшему себе критику геологов, во всём мире известных. — И Борис Иванович – опытный теоретик и практик, руководит Донбасской  опытно-методической партией в системе Министерства геологии СССР.
— А что это вы Воеводу защищаете? О нём никто ничего не говорит, и нет нам нужды
в том, — указал декан Коробов. — Мы ведём речь о теории дрейфа материков, которая и с первого, и со второго взгляда является абсурдной для непредвзятого исследователя как и теоретика, так и практика. А ваша полевая геология тут ни при чём – вы бродите себе по верхам, камешки и минералы подбираете, а внутрь-то, в глубь планеты и не забираетесь. Продолжайте доклад, Арсений Тимофеевич. Вы нам, историкам, новые горизонты нашей науки и её страницы открываете, а потому не отвлекайтесь на геологию с её именами, отставленную вами.
— Извините, Порфирий Петрович, я и сам не хочу, но вы попросили меня теории дрейфа опротестовать, потому мне придётся довести анализ до конца. Автором мирового надувательства дрейфа явился немецкий метеоролог и геофизик Альфред Вегенер. Он его предложил миру в тысяча девятьсот двенадцатом году – в том же году, когда англичане, огорчённые национальной научной несостоятельностью, устроили пародию на науку их пильтдауновской фальшивкой. Но если с подделкой черепа разобрались, спустя сорок лет, идея дрейфа материков так понравилась многим деятелям в мире, что они цепляются за неё, как за…
— За титьку, — бросил декан Коробов.
— Верно – за кормилицу, — под смех историков и злобное побагровение географо-геологов с улыбкой подтвердил Арсений. — На ней диссертации пишут, продвигают себя. Возникновение дрейфа зиждется на том, что метеоролог-геофизик Вегенер насмотрелся на облака, как они гуляют по небесам, увидел, как на реках льдины разламываются и плывут, и спроецировал картинки на земной глобус, заметив на карте сходство береговых линий континентов. И том основании и заявил: материки гуляют по просторам океанов. Причём произвольно: то с юга на север, то обратно, то с запада на восток, то вновь обратно. Как это возможно, сам Вегенер не разберёт. Или, как ещё говорят, Вегенер ногу сломит.
Дружный смех историков над каламбуром возмутил варяжскую коалицию, и на их возмущение в пику же им доцент Листьева заметила:
— Вы стали шутить, как Порфирий Петрович.
Она сейчас добрее обычного относилась к Арсению из-за коварства Сергеева против него и нападок чужаков.
— Ну что вы, Лидия Петровна, я ещё не Порфирий Петрович, я только учусь, — ей в тон, подправив фразу юного волшебника из фильма о Золушке, отшутился Арсений и по-доброму улыбнулся.
— Учись, сынку, учись: станешь деканом – пригодится, — напутствовал Коробов.
— Но как ему удалось так одурачить учёных геологов с мировыми именами, что те тоже подхватили фальшивку и стали её апологетами? — спросила Зоя Гавриловна.
— Прекратите комедию! — возмутился Воевода. — Не Вегенер одурачил, а доцент ваш дурачит – мало ему исторических побасёнок, в геологии возомнил себя светилой.
— Я смотрю, мало вам того, что Белецкий нас, историков, у нас дома поливает, так и вы ему вторите, несмотря на вами принесённые извинения?! — вскипел декан факультета. — Говорите-говорите, набирайте баллов для моего с Малеевым разговора… Имеете, что сказать по существу – вам будет предоставлена возможность; а нечем возразить – так тихо молчите. Хамство – признак научной несостоятельности. Если вы в политехническом себе подобное позволяете, то у нас иная, научная этика. Вам сказано, что Арсений Тимофеевич не дилетант в геологии – он её изучал. Вам было сказано это, и вы услышали.
— Но ведь истинность идеи дрейфа очевидна, — постарался миролюбиво разрешить конфликт Черепчук. — Вот, взгляните на карту, и вы ясно увидите, что материки были разорваны.
— Я и говорил, что Вегенер увидел на карте эту картинку – на неё на первом же курсе и нам, студентам, указывали, как на следствие дрейфа. Но я тогда не понял и сейчас также не понимаю механику дрейфа – видимо, у меня что-то с восприятием не в норме. Недавно я просил Сергеева посмотреть под атлас: не видит ли он там китов, которые те материки носят. Он посмотрел, но не увидел. Может, вы, уважаемые коллеги, увидите? — Арсений поднял низ карты, демонстрируя изнанку. — Попробуйте, будьте добры…
— Нет, не видим, — посмеялся профессор Богодастов. — И у нас тоже неправильное восприятие.
— В таком случае остаётся вариант, что они подобно айсбергам плавают по воде, как Вегенеру и привиделось. Только воды под материками вроде как нет, если не иметь в виду воды в грунтах и те, что в ёмкости в теле планеты заполняют. А потому, по чему они там в глубине планеты в действительности плавают – Вегенер знает, очевидно, на основании своего развитого воображения.
Арсений до сего часа не позволял себе суждения об авторах идей и теорий, обсуждая плоды их творчества, а тут довольно запросто заобращался с именами учёных, проявляя и невзарачное к ним самим отношение. Тем коробя души их приверженцев и удивляя своих коллег. Но те якобы учёные – обученные в науках деятели – сами себя до недостойной степени возносят, что и не грех их попридержать.
— По астеносфере1, если вы всё же не дилетант и знаете, что это такое, — указал ему Сергеев, обидевшийся на него ещё и за то, что он ещё и насмешливо представил его, китов под книгой разглядывающим.
Старшие визитёры открыто посмеялась – час возмездия настаёт: несомненно, историк в терминологии некомпетентен и строение планеты ему неведомо, а потому ими можно оперировать и его легко задавить.
— Так, что ли?.. Вы, Сергеев, это с уверенностью заявляете?.. С её вязкостью порядка в десять в двадцать первой степени паскалей? По ней плавают платформы?
Арсений спросил с удивлением, снова вспомнив ижевского Сержикова: как и тот, этот Сергеев отрёкся от философии; а сейчас, так же нарушая физику, буквально копирует того в доводах, словно они близнецы или из одного учебника зубрили. Какие ещё аргументы, подобные доводам того, этот выдаст?
Троица старших визитёров переглядыванием выразила удивление – такая глубинная и чёткая информированность для историка чрезмерна.
— Ну и что? — то ли нагло, то ли тупо отреагировал Сергеев.
— Сергеев, — медленно проговорил Арсений, — я никогда не использую в качестве аргументов личностные особенности оппонентов, но в данном случае – персонально для вас – позволю себе исключение. Вы профан и подлец.
— Как вы смеете! — возмутился Владислав Станиславович.
— Смею. То, что вы профан, вытекает из вашего небрежного отношения к вязкости астеносферы; а то, что вы подлец – вы сейчас демонстрируете… Вы профанизм внушаете доверчивым школьникам и студентам, а сейчас вы посмели шельмование уважаемых в стране и в мире учёных.
Историки, не зная ничего о строении Земли или мало информированные в теориях о ней, не понимали, чем так возмущён Арсений, что наделяет доцента-географа эпитетами.
— Арсений Тимофеевич, поясните, пожалуйста, малосведущим коллегам, суть вашего обличения этого доцента, — попросил разъяснить Коробов, — не то мы будем вынуждены
слушать ваш геологический диспут в полном невосприятии.
— Да, конечно же. Я и собирался ввести вас в некоторые особенности физических параметров в строении планеты, но доцент Сергеев, жульничая чисто по-софистски, нагло пытается манипулировать вашим восприятием, пошло используя малоизвестные термины. Величина, которую я назвал, невообразима. Прежде скажу о том, что такое паскаль… Это количественное выражение силы воздействия на квадратный метр какого-либо вещества в секунду. Она равна одному килограмму на квадратный метр в секунду. Теперь сравните: вязкость песка – иначе говоря, сопротивление воздействию – составляет примерно десять в седьмой степени паскалей. То есть для того, чтобы тело могло утонуть в бархане песка, необходимо приложить усилие в секунду на квадратный метр порядка десяти миллионов килограмм…
— В зыбучих песках1 всё тонет, — влепил Сергеев ещё один нелепый аргумент.
— Да ты, Сергеев, и вправду шельма, — покачивая головой в недоумении от такого отношения к доводам, резюмировал Порфирий Петрович. — Ты, Сергеев, что, и в самом  деле полагаешь, что нам, историкам, можно впаривать всякий вздор? Ты что, считаешь, что мы, исколесившие страну, в том числе и пустыни, не знаем, что такое зыбучие пески? Да тебе самому приходилось их видеть, канцелярская ты… мышь? Речь идёт об обычных песках – так ведь, Арсений Тимофеевич?
— Да, именно. Но более скажу: вода обладает свойством текучести в силу того, что её вязкость составляет десять в минус третьей или четвёртой степени паскалей. А океанские лайнеры, танкеры, военные корабли не тонут в ней.
— Поразительно! — воскликнула эмоциональная Лидия Петровна.
— Да уж, — согласилась Зоя Гавриловна, — такие величины, о которых мы ничего не слышали. Удивительны и свойства воды и других веществ.
— А для преодоления вязкости астеносферы потребуется мощность воздействия в секстильон или больше килограммов силы в секунду на квадратный метр, если перевести паскали в килограммы.
Ответной реакцией на услышанное прозвучало звонкое молчание. Такое контрастное сопоставление вязкостей неведомой астеносферы и воды, такая воистину величина!
— Арсений Тимофеевич, сколько же это? — спросила Листьева.
— Это тысяча триллионов килограмм. На квадратный метр. А их, квадратных метров, под океаническим дном невоспринимаемо. Причём и плотность массы астеносферы выше плотности массы океанической коры. Таким образом, при весе кубического метра дна океанического и верхней мантии и в три тонны, и если взять за среднее его толщину в сто километров над астеносферой, давление составит лишь триста миллионов килограмм на метр квадратный. Что примерно в три миллиарда слабее – или легче – необходимого для погружения дна в астеносферу. Меньше, чем масса пенопласта на воде. Так что дно никак не может погружаться в астеносферу. И плавать по ней не может из-за её теоретической безмерной вязкости и отсутствия для того движущей силы.
Историки посмотрели на географов с геологами, ожидая их комментариев. Те молчать предпочли, ибо молчаливое игнорирование представляемых аргументов для них – лучший способ сейчас. Потому что игнорирование – оно вроде как и не поражение, а напротив, презрение к оппоненту. Так что лучше молчать. Тем паче после Воеводинской попытки обличить историка, что у него эрудированность сомнительная и некомпетентность явная, что домыслами рассуждает о горообразовании.
Арсений не стал ждать ответов геологов – знал, что не станут отвечать, чтобы впросак не попасть. Однако лучше бы было, если б они не с враждой априори2 к нему пришли, а для конкретной научной беседы – много бы дали друг другу. Потому сам продолжил:
___________
1Зыбучий песок (иногда: зыбун) – пески в пустыне, перенасыщенные воздухом (газом или горячими парами) или влагой восходящих источников, и способные вследствие этого засасывать вглубь попадающие на них предметы; разнообразны по своей природе, но всегда лишены мелкозёмистой примеси. Благодаря испарению или тонкой плёнке воды, обволакивающей песчинки, сцепление между ними крайне мало.
2Априори – не опираясь на изучение фактов, независимо от опыта: "Судить о чём-нибудь априори".

— Так что о текучести в глубинах можно говорить только как о диффузии – то есть о  молекулярном движении в массе вещества, да и то с такой скоростью, что применять её к идее дрейфа материков нельзя. Тем не менее сторонники вегенеровской идеи твердят об их движении, а также о погружении океанических литосферных плит в астеносферу и об их субдукции, то есть пододвигании под материки.
— И всё равно материки движутся, — упрямо заявил Черепчук. — Они движутся по мантии. Смещаются по сантиметру в год, а за сто миллионов лет это составит тысячу километров. Это определяется точными геодезическими измерениями. На африканском континенте образовался разлом, и Мадагаскар отделился от материка.
— Мадагаскар – направо, Америка – налево. Оригинальные у них маршруты: они что, по собственному усмотрению рулят? А африканский разлом является – тоже одной из картинок.
—Ну и что? Это только доказывает, что происходит разделение по меридианам.
Политехнические, и вслед за ними и Сергеев, самодовольно засмеялись, выражая то, что, собственно, пытался разрушить Арсений – бездоказательное, безосновательное, но уверенное  утверждение ими концепций, на которых они строят свои карьеры в науке.
С сожалением глядя на взрослых людей, фанатично преданных надуманным идеям со вздорными теориями, Арсений думал о том, что они ведь не играют в науку, они попросту паразитируют на ней, паразитируют потому, что своих мировосприятий не имеют. Потому никакие законы и не учитывают – они их и не вспоминают как несуществующие.
Именно на этом – на неучтении законов и их сопряжений, порождающих события, – и базируется софизм, вторгающийся в науку. Он много проще и доступнее, чем научное познание, а потому всякий бездарь может пробить себе путь – главное, наглость иметь.
Но его поразили историки. Они сидели смущённые: на них подействовал уверенный напор Черепчука и его коллег, тем более что геологи – профессионалы в своей сфере, они постоянно работают в данных проблемах, значит, их знания весомее Арсеньевых. Да и по карте это очевидно…
— Арсений Тимофеевич, может быть, вы и в самом деле ошибаетесь – смотрите, как материки подходят друг к другу? — Лихоболова, хоть и вопросом, но сказала чуть ли не утвердительно.
Арсений обвёл взглядом своих коллег, наставников, смотревших на него в ожидании его пояснений, и загрустил: неужели и они впадают в ту же зависимость от видимости, от формы? Ведь он представил в принципе невозможную хаотичность движения материков, какую нелепо утверждают мобилисты, и привёл данные о вязкости сверх воображения – ведь должны же они, руководствуясь разумом, а не чувствами, не принимать нелепость.
А может, не всё представил, ограничившись сказанным? Нет, не всё: не дал полную картину, мозаику которой с Виталием складывал годами.
Арсений не ответил ни Зое Гавриловне, ни Черепчуку, а подал декану открытый на нужной странице журнал «Знание-сила», показав места, которые хотел процитировать. Коробов вчитался в текст.
А профессор Черепчук, чтобы добить упёртого историка, столь же уверенно изрёк:
— И будьте уверены: океаническое дно смещается: нижняя часть дна в астеносферу углубляется и подвергается субдукции – то есть пододвигается под материки; а верхняя часть наползает на материковую поверхность.
Воевода, заметив смущение историков, защищающих доцента, очень напортачившего политехническому институту, резюмирующее заявил:
 — Ну вот: вы и сами видите – не в свои сани влез ваш доцент, авторитет себе создаёт на том, в чём лыка не вяжет.
Бесцеремонная реплика, оскорбляющая достоинство истинно учёных-исследователей, побудила Коробова к злой активности. Оглядев торжествующих геологов и географов с утончённой улыбкой без симпатизирования к оппонентам, а сарказмом, сказал:
— Да-да, вот и ваш член академии Кропоткин так же указывает – не иначе, как вы его
гипотезу привели в доказательство. — Показав публике журнал, он прочёл вслух:
“Яркое доказательство существования субдукции – исчезновение океана Тетис, имевшего в Юрском периоде ширину 5 тысяч километров и полностью перекрытого материковыми глыбами при сближении Индийской платформы с глыбой, охватывающей среднюю и северную часть Азии Европы. Следы субдукции сейчас усиленно изучаются английскими и французскими геологами в Каракоруме. Здесь обнаружены огромные блоки прежней океанической коры Тетиса, сложенные магматическими породами в виде пластин толщиной 15 километров, протягивающихся на 300 километров в длину. Они были оторваны от дна и вздёрнуты на поверхность при столкновении плит”1.
— Вот вам и доказательство – его вам Пётр Николаевич Кропоткин представил, — высокомерно указал Воевода.
— Доказательство представил? — переспросил у него Порфирий Петрович, но его же проигнорировав, указал Черепчуку: — Я простой историк, всего лишь, не так компетентен в географии, как вы, Василий Опанасович, но альпинист с большим опытом, однако высот в пятнадцать километров на Земле не знаю. И Каракорум не выше Гималайских гор. Как же так? Объясните.
— Они уже разрушились за миллионы лет, — терпимо объяснил профессор Черепчук несмышлёному профессору-историку.
— Как разрушились? Когда успели, за какие миллионы лет, если Кропоткин на них ссылается в ваших с ним доказательствах? Значит, он их видел. Или, может, он их увидел так же, как Дарвин своих бородатых обезьян увидел на дне океана?
Вопрос повис; софисты, теряя апломб под напором Коробова, вновь воздержались от  комментариев. Наступило густое затишье. В его гуще профессор Богодастов, устав быть молчаливым, поинтересовался:
— Простите нам нашу неосведомлённость – мы историки отечественные. Скажите, где Каракорум находится, чтобы мы представление имели о древних событиях.
— На севере Индии, — кратко ответил Коробов. — Арсений Тимофеевич, хотя карта и не географическая, всё же покажите его положение, будьте добры.
Арсений указкой сориентировал историков на район, где устроился суровый хребет:
— Уважаемые коллеги, Порфирий Петрович знает, а вам поясню: Каракорум между двумя параллельными хребтами располагается – Гималайским в Индии и Заалайским в Средней Азии. Причём под углом к ним обоим. А от Каракорума до ближайшего моря, Аравийского, как видите, полторы тысячи километров. Ракушки же я нашёл севернее, в пятистах километрах от этих гор. На Памире.
— Вот дела! — воскликнул профессор Милославский. — Как же хребет там оказался, если, как Кропоткин уверяет, он был вздёрнут на материк? Чем, как поднялся и двигался?
— Вот и я хочу понять, — ответил ему Коробов и задал географам простой вопрос: — Чем же дно под материк и на его поверхность подвигалось. Да так далеко сдвинулось?
Сергеев взялся спасать команду и весомо заявил:
— Рифтами2.
“Ну так и есть: ижевчанин и дончанин Землю познавали из кропоткинского источника геоморфологии – мыслят однотипно, — усмехнулся Арсений. — Тот на рифты сослался; и не исключено, что этот также упомянёт и газы”.
Порфирий Петрович вознегодовал:
 — Чем-чем? Арсений Тимофеевич, будьте добры, дайте нам комментарий, а то нас, гляжу, Сергеев опять терминологией давить намеревается.
Арсению задавить уже самого Сергеева пожелалось коротким движением Силы. Но ему нужна научность в разговоре, чтобы коллеги его поняли, чего ради оторваны от дел и из-за чего собрались здесь. Не чаи же, в самом деле, гонять.
__________
1Статья П. Кропоткина «Что происходит с Землёй» (журнал «Знание-сила» № 9/82 стр. 8).
2Рифт (от англ. Rift – разлом) – крупный разлом в земной коре протяжённостью сотни и более тысячи километров (ширина обычно десятки километров) в виде узких и глубоких котловин и рвов с относительно крутыми склонами. Рифты в периоды их развития (рифтогенеза) характеризуются землетрясениями и высоким тепловым потоком.

— Уважаемые коллеги, Сергеев вновь жульничает, ляпая, что ему в голову взбрело. Рифты – это протяжённые расщелины в земной коре на суше и в океане; через них может изливаться магма, вследствие чего на дне океанов могут образовываться хребты.
— А, так  значит, — понял Порфирий Петрович. — Трещина двигает, так, Сергеев?
— Двигают газы через рифты, — тут же нашёлся доцент от софизма.
Доцент-историк засмеялся: сержиковские газы пошли в ход.
— Коллеги, один кубометр той породы весит в среднем три тонны. При пятнадцати километрах в высоту метровый столб получается в сорок пять тысяч тонн. А при длине в триста километров и ширине неизвестно во сколько сот километров, пусть Сергеев вам сосчитает, какой будет вся масса.
Коробову надоело общение с изворотливой подлостью, он устал:
— Ну вот что, Сергеев, не будь тут женщин, я бы тебе хорошенько объяснил, куда тебя твои газы двигают. А сейчас уйди. И чтобы в стенах факультета я тебя больше не видел. Ты, показывая себя шельмой, пришёл опорочить перед факультетом своего коллегу по школе – так уйди с глаз долой!
Оскорблённый, униженный Владислав Станиславович устремился из кабинета вон.  Он рассчитывал отомстить историку за позор в школе его позором в университете, а не состоялось – сам попал под разбор. Хотел в родственной своей сфере, в геоморфологии унизить – самого опять опустили.
Его бегство накоротко задержали едкие реплики профессоров:
— Сергеев, это та наука, которую доцент Арсений Тимофеевич якобы расшатывает? — спросил профессор Милославский.
— Если это наука, то её не расшатывать надо, а растаптывать, — в унисон приговорил профессор Богодастов.
Вопрос и приговор ускорили бегство Сергеева из стен факультета.
У географа Черепчука и у политехнических не стало охоты тягаться в споре за давно воспринятую ими и незыблемую – более незыблемую, чем Каракорум, – в них гипотезу дрейфа материков. Даже теорию, по их убеждённости. Им не с одним мятежным доцентом разбираться уже приходится, ибо ему декан стал активным сторонником, а того унижать – обойдётся дорого самим.
Как же прав был князь Кропоткин, доказавший неспособность человеческой натуры к изменению своих нажитых взглядов и устоев!
Коробов, выше меры обозлившийся и не давая нежелательным гостям снисхождения, потребовал у них ответы на повисшие вопросы:
— Так как, Василий Опанасович, может быть, вы скажете, откроете нам тайную силу: чем материки двигаются? Не пенопластовые же они, в самом деле, чтобы плавать, как ваш метеоролог заявил. Арсений Тимофеевич не геолог, как вы, всего-то какой-то там историк, а подсчитал вес блока, который ваш Кропоткин вытащил на сушу. Надеюсь, вы-то о газах не станете говорить?
Василий Опанасович не сослался на газы из рифтов, он вразумительно объяснил:
— Тектоника плит. Это новое современное научное представление в геотектонике о строении Земли и о движении литосферы. Согласно данному учению земная кора состоит из блоков. Из относительно целостных литосферных блоков, находящихся в постоянном движении относительно друг друга. И вследствие чего при этом в зонах расширения коры, в срединно-океанических хребтах и континентальных рифтах в результате спрединга – растекания морского дна – образуется новая океаническая кора, а старая кора поглощается в астеносферу в зонах субдукции. Так что теория тектоники плит и без фантазий вашего доцента объясняет землетрясения, вулканические процессы и процессы горообразования, приуроченные к границам плит. 
Коробов оглядел историков – поняли ли они, что набросал им Черепчук. Не поняли. И возмутился жульничеством профессора-географа и его убеганием от ответа на конкретные вопросы понятным для неспециалистов языком.
— Василий Опанасович, мы вас просили открыть нам движущую силу, а вы своими терминами забиваете возможность понять вашу аргументацию: «тектоника», «спрединг», «субдукция», «растекание морского дна», Что вы, мои коллеги, отечественные и мировые историки, уважаемые в научном мире, на это скажете?
Профессора и доценты с обеих кафедр заговорили. Они до сего времени прилежно, как ученики, слушавшие аргументы спорящих специалистов из далёкой для них сферы науки, обрадовались, получив разрешение и возможность высказаться, чтобы разгрузиться от чрезмерной забитости сознаний непонятностями.
— Уши от них уже трубочкой свернулись, — первым отреагировал мировой историк Александров.
— Вот именно, — поддержал его отечественник Носов. — И что это за растекание морского дна – оно что, из киселя сотворено?
— Это нам укор и урок, коллеги, — указал им декан. — Я иногда на лекциях наших преподавателей слышу чрезмерное использование терминов, незнакомых студентам.
Профессор Ладыгин, заинтересованно конспектировавший высказывая Арсения, его ответы и доводы геологам, глянул в строчки и указал:
— Вы опять о субдукции говорите, а она по законам физики невозможна: лёгкое не может быть погружено в более тяжёлое. О том и приснопамятный1 Архимед говорил, и наш доцент Арсений Тимофеевич уже привёл сведения о чрезмерно высоких величинах вязкости и плотности астеносферы. Арсений Тимофеевич, будьте добры, повторите и ещё раз уточните вами представленное.
— Плотность литосферы менее трёх тонн, а плотность пресловутой астеносферы три целых три десятых тонны в кубическом метре. Разница примерно в полтонны.
— Вот видите. Вы хотите, чтобы мы поверили вашим необоснованным доводам.
Зоя Гавриловна, по наивности принявшая голословие Черепчука, под приведёнными доводами смутилась своей ему доверчивостью и недоверием коллеге-историку, опустила взор, задумалась.
Профессор от географии Черепчук переглянулся с коллегами из политехнического и понял их: они пришли вздёрнуть невежественного историка, не в свои сани усевшегося, и не были намерены не то, что в диалог вступать с ним, но и в диспут – а приходится. А им насущно необходимо принудить его признать правоту мобилизма и киргизстанцам о том сообщить, взяв на себя всю ответственность за аферную авантюру экспедиции Сурина.
Оглядев обернувшихся к нему историков, критиканов и дилетантов, которым надо всё разжёвывать, Василий Опанасович сердито выдал концепцию – устаревшую, правда, но иной, подходящей для обоснования, во всех вариантах мобилизма не имеется:
— Поясняю для несведущих: механизм движения континентов ещё Альфред Вегенер  обосновал действием центробежных сил в результате вращения Земли вокруг своей оси. Скорость вращения примерно четыреста шестьдесят пять метров в секунду. Имеет место и орбитальная скорость Земли вокруг Солнца в тридцать километров в секунду. Суммарное движение тела планеты по орбите и вокруг оси и приводит её континенты к дрейфованию. В частности, от полюсов в направлении экватора, из-за чего вследствие столкновения Европы и Африки образовались горы в Африке и в Европе. Надеюсь, теперь вам понятно, как и чем движутся континенты?
Арсений призадумался в правильности понимания им сформулированной Вегенером и последователями идеи и попытался совместить их со своим знанием:
“Вращение Земли создало центробежные силы? Каким образом, если вращение само есть следствие совокупности вечно сущих центробежных и центростремительных сил2?  __________
1Приснопамятный – вечно памятный, незабываемый, хорошо памятный.
2Центростремительная и центробежная  силы в данном контексте выступают как силы действия и противодействия по третьему закону Ньютона. Своим названием они обязаны исключительно направлению, по которому они действуют (к центру или от центра), и никакой другой смысловой нагрузки не несут. Но в связи с неупорядоченностью научно-технической терминологии и разногласиями в научно-технической среде центробежная сила в механике – многозначное понятие, которое в данном случае не имеет смысла.

Гравитации и антигравитации. Оно уже потому не может производить иные движущие силы, разве что производить себя. И причём тут центробежные силы? Они существуют изначала как антигравитация и без вращения Земли, имея радиальное направление от центра вовне – противоположное центростремительным силам? Что и соответствует гипотезам фиксизма и пульсации планеты, а никак не идее мобилизма. Но софисты всякий аргумент используют, извратив его суть и содержание, лишь бы им впрок”.
Историки переглянулись, в молчании спрашивая друг друга, поняли ли и как поняли и принимают ли выданную справку. Декан Коробов смотрел на коллег с усмешкой. Его они поняли: он требует не позволить географам растерзать молодого доцента, посмевшего со своей концепцией выступить, а для этого выдать визитёрам свой вразумительный довод в противовес ими преподнесённому. Все должны и обязаны принять участие в его защите.
Никита Семёнович Ладыгин, человек и профессор обстоятельный, переспросил:
— Вы говорили, что материки двигаются со скоростью один сантиметр в год, верно?
— Примерно так.
— И горные хребты – часть материков?
— Несомненно. А причём тут хребты?
— Притом, что, как нам сказали Кропоткин и ваш Сергеев, они были дном океанов, а потом оказались поднятыми на материки. Вы, надеюсь, не будете уже утверждать, что их газы подняли и передвинули?
— Не буду. Но Сергеев имел в виду другое, однако вы его не поняли и незаслуженно удалили. — Профессор Черепчук, конечно же, не мог признать, что его ученик и доцент наплёл откровенный вздор.
— Оставим Сергеева с его газами – сами с ним разбирайтесь. Верно ли наш доцент определил массу того же Каракорума?
Профессор Ладыгин, преследуя определённую, понятную ему цель, последовательно вёл расспрос профессора Черепчука, и аудитория прониклась его пристрастием, не ведая ещё, к чему он её ведёт.
— Примерно, верно, — не признавая правоту доцента-историка, ставшего уже и его личным врагом, ответил Черепчук. — Вы объяснитесь, к чему вы спрашиваете.
— Погодите минутку. Если такова масса одного хребта, то какова же масса материка? Вероятно, тысячекратно больше?.. Ну, конечно, многократно, в миллионы раз, больше. Ну а в таком случае скажите, на сколько – не сантиметров, нет-нет, – а метров, километров в год должны смещаться здания и более лёгкие постройки центробежными силами, вами упомянутыми, вследствие вращения Земли вокруг своей оси со скоростью в четыреста шестьдесят… ага, пять метров в секунду?
Да, умеют ученые, быстро сориентировавшись, выдать экспромт – то ли в шутку, то ли в доказательство. Логика пристрастия Никиты Семёновича выявила себя и породила в аудитории столь противоречивые чувства, что одна часть весело расхохоталась, а другая злобно задышала. Нет, многим людям никак нельзя наукой заниматься, потому что для их здоровья это вредно.
Смеялся даже и декан Коробов, сам шутящий с серьёзной миной. Арсений улыбкой благодарил одного из учителей, методичностью своей привившему в научной работе и ему систематику; и, одновременно, сочувствовал визитёрам, неспособным к критичности познаний, и их студентам.
Мировые и отечественные историки поняли абсурд очередного резона мобилистов и стали отыгрываться на них.
— Да, почему? — вопросил доцент Носов. — И памятники не падают, и деревья не вырываются из грунта?
— А как же мы, люди? — словно озарённая воскликнула Листьева Лидия Петровна. — Уж мы-то, ничем не привязанные к Земле, не имея корней, как деревья, и вовсе должны летать, а не ходить.
— Так что же получается, — так же озарился Александров Дмитрий Максимович, —
вот подпрыгну, а планета у меня из-под ног улетит, и опущусь я в полукилометре от этого места? Да и то, если вот эта стена меня не расшибёт – скорость-то сверхзвуковая!
— Ой, не надо, Дмитрий Максимович, не прыгайте! — испугалась Лидия Петровна за коллегу. — Что без вас делать станем, кто лекции будет читать, кто в экспедицию поедет?
Спрашивали, комментировали, сопровождая вопросы и реплики смехом, – умеют учёные пошутить. Зоя Гавриловна улыбнулась очередной шутке и обратилась к Арсению виновато:
— Простите меня, дорогой вы наш Арсений Тимофеевич, за то, что я на минутку в вашей концепции и даже в вашей компетентности посомневалась.
Историки затихли: коли зазвучало покаяние, смеяться грешно. Арсений поклонился своей учительнице:
— Зоя Гавриловна, я знал, что вы разумно отнесётесь к гипотезе, противоречащей логике, законам и истине, но живучей. Как и все уважаемые коллеги, вы разобрались, потому что у нас, историков, не замыленное восприятие глубинных событий.
— Да, худшее, что может произойти с человеком науки – это привычка, замыленное восприятие; это когда смотрим, но не видим; слушаем, но не слышим; воспринимаем, но не обращаем внимания, — согласился со своим доцентом профессор Милославский.
Игорь Фёдорович развил тему – устали историки от геологии, на социологию их потянуло; и в то же время в их рассуждениях намеренный укор геологам зазвучал:
— Когда мы привыкаем видеть что-то, как нас тому кто-то научил, мы начинаем принимать это как должное и, предавшись бездумному доверию, больше не обращаем на это внимания. Сознание уже некритично относится к нему, внимание переключается на мысли о несуществовавшем в прошлом и о воображаемом будущем. И в результате мы игнорируем свою единственную перспективу оставить реальный след в науке, в учениках.
— Виной тому податливость студентов коварному приёму из методов софистов: брать в доказательство видимость, не заглядывая вглубь, — включился молчаливый по натуре профессор Хорошев. — Это методы тех квазиучёных, кто не имеет обоснований, не имеет основы, кто утверждает невозможное. Студенты, начётнически приняв догмы схоластов1, неосмысленно приняв учения, потом передают их дальше; в результате ложные идеи так живучи. Об этом мы вели разговор и в школе после конференции Арсения Тимофеевича.
— Благодарю вас, коллеги и учителя, за наше взаимопонимание.
Арсений признательно склонил голову перед историками. Профессорами и старшими доцентами его почтительные обращения и склонения головы перед ними не принимались галантностью к ним: и его голос, и уверенная манера, исполненная достоинства, не позволяли воспринимать жесты его простой учтивостью; и его учителя проникались ответными чувствами к нему.
— И вы, Никита Фёдорович, верно сказали о студентах, о чём действительно нам пришлось и в школе после моего отчётного доклада говорить. Живучи многие ложные идеи – не только представление о дрейфе материков, но и многие иные идеи, основанные на воображении, долгоживущи. Потому, что людям свойственно воспринимать очевидное и желаемое. Недавно географы Сергеев и Вотинцев утверждали мне словами Эйнштейна, что воображение важнее знаний. Знания якобы ограничены, а воображение охватывает весь мир, стимулируя прогресс, порождая эволюцию. На таком воображаемом основании мобилисты и двигают материки. Они ссылаются на их контуры, то есть на внешнее, на очевидное, и никто из них не представил по существу, что под контурами находится. Они произносят только общие слова о литосфере, о мантии и о пресловутой астеносфере, фактически не выявленной, с ложно приписываемыми свойствами пластичности. А мы с вами историки и историю исследуем до предельной глубины веков в земле, в документах, в этнографии и в прочем, прежде чем основательное заявить.
— Потому вы, Арсений Тимофеевич, и сказали о нашей особенной методике, что и в геологии она вам помогла и помогает? — Профессор Милославский то ли спросил, то ли утвердил.
— Да, Андрей Владимирович. И потому я противопоставил географам и их цитате от Эйнштейна высказывание Пушкина о том, что истинное воображение требует гениального знания. Он рационально, логично и истинно сказал.
— Прекрасно сказано. Ай да Пушкин! — оценил Андрей Владимирович.
— Лирик против физика, — отметил профессор Богодастов. — А говорят, что логика лирикам неведома, что они в небесах витают, а физики твёрдо на земле стоят. И, значит, вы, Арсений Тимофеевич, так же, как Пушкин, соотносите знание и воображение?
— Я, Игорь Фёдорович, всегда руководствовался критичностью воспринимаемого и проверкой внушаемых мне сведений. Как-то раз один весьма уважаемый в стране человек сказал нам с братом, что он верит нам, на что брат ответил: “Жаль, что мы себе не верим”. Тем он выразил наше отношение к себе – обязанность всё проверять.
— Значит, наши лекции и учебники, нами написанные, критически воспринимали?
— Да, — светло улыбнулся ему и всем учителям Арсений-студент. — Я вникал в них, чтобы найти те положения, которые можно и следует развить дальше и глубже, чтобы от моего обучения была польза.
— Вот потому ваши ответы на семинарах и на экзаменах, ваши курсовые, и диплом были такими интересными, — утвердил профессор Милославский.
— Даже нас самих заставляли задумываться, — Зоя Гавриловна не смогла не сказать приятное Арсению после того, как оскорбила его недоверием.
— Вы нам свою концепцию выдайте. Или боитесь показать?— жёлчно выговорил Воевода Арсению и всем историкам, перебивая взаимопонимание историков; и сердито потребовал: — И хватит порочить профессоров и академиков. А то себя тут нахваливаете, а всех раскритиковали.
— Да, коллеги, мы в самом деле что-то отвлеклись. — Порфирий Петрович не мешал своей гильдии душевно поговорить, но время идёт. — Устали? Что поделаешь, проблема  серьёзная, придётся потерпеть. Вы готовы, Арсений Тимофеевич?
— Порфирий Петрович, попрошу у вас ещё немного времени для полноты картины в этом вопросе, — игнорируя злых оппонентов, сказал Арсений своему декану. — Тут якась людина з політехнічного інституту сказала, що я критикую концепцію, прийняту всіма вченими геологами країни та світу (Тут какой-то человек из политехнического института сказал, что я критикую концепцию, принятую всеми учёными геологами страны и мира).
Неожиданный Арсеньев выпад в сторону Белецкого, заставивший того вздрогнуть и сжать кулаки, снова пробудил веселье в историках. А декан сильно сжал руку выше локтя стоящего подле него доцента, увидев в нём равного себе юмориста-прикольщика – ему в компанию кандидата.
Арсений даже не улыбнулся на смех, как исполненный серьёзности и научности – подобно тому, как явил себя на педагогической августовской конференции. Указав рукой на журнал, лежащий на столе перед деканом, сказал ему:
— В этом же журнале «Знание-сила», что вы читаете, представлена иная концепция, опровергающая не только кропоткинскую, но и якобы всіх вчених геологів світу гипотезу. Автор статьи Милановский. Он, как и Кропоткин, член-корреспондент Академии наук СССР, но критически относится к мобилизму. Позвольте, Порфирий Петрович... Вот здесь он отмечает позиции ряда учёных. Будьте добры, чтобы гости наши не говорили, что я сочиняю на ходу, зачитайте имена тех, у кого противоположные мобилизму точки зрения. И следующий абзац.
— Цитирую, — послушно принял просьбу декан.
И зачитал имена немецких, американских, австралийских, отечественных геологов, а затем прочёл фабулу указанного абзаца:
“Но в последнее время положение начало меняться. Когда в конце шестидесятых – начале семидесятых годов на арену наук о Земле выступила гипотеза плитотектоники   
___________
1В повседневном общении схоластикой часто называют представления, оторванные от жизни, основывающиеся на отвлечённых рассуждениях, не проверяемых опытом, на выработанной некими «отцами» догматике.

и возникло противостояние между нею и идеей фиксизма, идеи о расширении и пульсации Земли, ранее разобщённые, а ныне объединённые в рамках единой концепции, обрели «новое дыхание». В последние годы представлениям, о которых рассказывалось в этой статье, посвящены уже десятки капитальных работ, их обсуждают специальные научные совещания, проводимые в СССР, Австралии, Англии и других странах. Всё больше естествоиспытателей видят в этих идеях пути для преодоления трудностей, с которыми встречаются и фиксистские, и мобилистские тектонические гипотезы”1.
Арсений снова взял в свои руки журнал и управление диспутом и заговорил так, как общался со студентами; но, конечно же, степень уважительности в его голосе, достойная аудитории, была на пределе.
— Благодарю вас, Порфирий Петрович. Как видим, не все учёные нашей страны и всего мира плавают на материках по морям и океанам; и один из противников плавания выдающийся геолог академик Обручев2. Однако, и вы, мои уважаемые коллеги, и вы, варяги – право, не знаю, как вас иначе назвать, поскольку ваше недоброжелательство к нам никому из нас не ясно, – учтите, что я не для утверждения иной концепции привожу выдержки из журнала, прочитанные нам Порфирием Петровичем. Более того: журнал у брата я взял только лишь для своей социологической статьи по проблемам в науке, и он мне пригодился тем, что в нём на одних страницах купно представлены разные подходы к исследованиям одного объекта. А в разработке сначала гипотезы геометаморфоза, а затем  и концепции мы с братом не опирались ни на данную статью, ни на другие статьи и книги. Идеи и теоретизирования3 мобилизма выявляют свои недостатки своими же доводами, часть из которых вы сами здесь увидели. И другая, фиксистская – хоть она реалистичнее, – тоже не в полной мере соответствует действительности, как и отметил Милановский. И пульсация, в журнале представленная, не имеет, на наш взгляд, основных критериев, которые могли бы её обосновать. Чтобы подтвердить наши положения, я позволю себе зачитать некоторые из мест статьи, чтобы вы поняли, почему мы либо отвергали их для себя, либо учитывали то рациональное, что в есть геологии.
— Вы хотите сказать, что у вас концепция, не привязанная к гипотезам, принятым в геологической науке? — спросила удивлённая доцент Листьева, примерив к себе такую смелость. — Мы правильно вас понимаем, Арсений Тимофеевич?
— В принципе, да…
— Вздор и чепуха. Я же говорю, что его, так называемая концепция, им на диване из пальца высосана, — бросил Воевода, уяснивший, в конце концов, что не удастся привлечь доцента к разрешению проблемы с навязанными им его институту отношениями с неким фрунзенским университетом, а тратиться ему, самоутвердившемуся и в вузе, и в науке, на спор по надуманным историком фантазиям, для него – себя не уважать.
В другое время в другом месте Арсений, ни на миг не посомневавшись, осадил бы наглого геолога, но здесь уважаемые его учителя, и все в возрасте Воеводы и старше – как они отреагируют? Однако возмездие злопыхателю воздалось без его участия – учёные-историки обернулись к варягу и резкими репликами выразили возмущённость хамством и бескультурностью: объявиться в чужом вузе с претензиями, не выслушать оппонента и, обвинив в ненаучности, оскорблять его.
В эти минуты Арсений был принят ими уже не просто учеником и коллегой – они дружным оплотом ввели его в тесный элитарный круг.
 _________
1«Знание-сила» № 9 1982 год, член-корреспондент Академии наук СССР  Е. Милановский (статья «Землёй расширяется? Земля пульсирует?», стр. 7, 9).
2Влади;мир Афанасьевич Обручев (28 сентября [10 октября] 1863 года, Ржев Тверской губернии – 19 июня 1956 года, Москва) – русский и советский учёный, организатор науки, писатель-фантаст и популяризатор науки, широко известен как  геолог, историк геологии и горного дела, географ  и путешественник. Академик Академии наук СССР  (1929 г.),  Герой Социалистического Труда  (1945 г.),  лауреат двух Сталинских премий первой степени (1941 г., 1950 г.). Автор термина «неотектоника» и теории происхождения лёсса. Лёсс – рыхлая пылевидная почва светло-желтого цвета.
3Теоретизирование – склонность отвлеченно рассуждать на теоретические темы без пользы для дела, без подкрепления своих высказываний конкретными фактами. Теоретизм – такое истолкование фактов науки, которое делает их полностью зависимыми от теории и лишает их познавательной ценности.

Опороченный в своей чести Воевода вскочил, чтобы уйти. За ним поднялся Белецкий ему уж точно здесь нечего делать: ну ничего, время придёт, он укажет москалям их место.
Порыв бегства остановил Коробов такими словами, что те побагровели:
— Не хотел я вас тут разоблачать, да делать нечего. Вы были посланы к нам переговорить с Арсением Тимофеевичем о киргизстанском университете и о том, в чём в совместной с ним работе, если придётся, сможет соучаствовать политехнический институт. Проректор по науке мне это сообщил, когда вы вышли из моего кабинета. Потому я и просил нашего доцента обосновать неистинность мобилизма, чтобы мы с вами смогли договориться. А вы явились с личными и националистическими амбициями и ни о сотрудничестве, ни о науке не желаете говорить. Не наш доцент, а вы срываете государственную работу. Ждите разговора со своим ректором и в парткоме.
Разоблачённые Воевода и Белецкий, осознавая, что они не выполнили пославшее их в университет задание, молча сели.
— Продолжайте, Арсений Тимофеевич. — спокойным тоном распорядился Порфирий Петрович, будто ничто его не возмущало. — Теперь нам никто не помешает.
Черепчука он проигнорировал, а тот и промолчал, не запозиционировал себя в стане недругов для историков, им самим введённых в исторический факультет для расправы над его доцентом.
Приняв тон руководителя и улыбнувшись Листьевой, Арсений спокойно продолжил прерванный ей ответ:
— Видите ли, Лидия Петровна, как уже говорил, мы в силу нашей недоверчивости не принимаем на веру учения. Даже, так сказать, опытных полевиков-геологов и академиков. Потому что, к сожалению, знание фактов и событий далеко не всегда и не всем позволяет  их оценивать верно. Особенно, когда основополагающие теории либо ещё не выработаны, либо хромают на обе ноги.
— Вы о чём сейчас говорите, Арсений Тимофеевич? — спросила Зоя Гавриловна.
— Как вы видите из статьи геолога Кропоткина, факты каждый субъект представляет, компонует и переставляет, как ему видится истинным и разумным – он и горы двигает своим словом и верой самому себе. И интерпретирует соответственно своему восприятию, теоретизирует, — пояснил Арсений. — Мы с братом на тот момент, когда обнаружили на склонах Памира ракушки, уже в основном знали строение планеты и поняли, что Памир стоит там, где когда-то было море. Или, как позже узнали, там был якобы некий океан Тетис. И у нас сразу возникла мысль, что его дно поднялось. Но не так, как утверждают мобилисты и что нам и статья Кропоткина поведала. А потом, по мере изучения теорий по метаморфозам Земли, у нас с братом всё более складывалось впечатление, что мобилисты игнорируют реальность. — Арсений развернул лист с профилями недр, подготовленными для беседы с географами, прикрепил его булавками к карте. — Уважаемые коллеги, вот представляю вам ещё один из существенных факторов против дрейфа. Обратите внимание на строение Земли в разрезе: литосферы, мантии, все блоки, их составляющие, внутренние слои плотно примыкают друг к другу…
— Почему вы не показали астеносферу? — строго спросил профессор Черепчук.
Арсений, грубо прерванный, помолчал, обдумывая ответ ему, истово уверовавшему в плавание материков. Решил ответить так, чтобы понятно стало не ему, а коллегам:
— Вы полагаете, что пресловутая астеносфера обволакивает внутри весь земной шар вроде яичного белка под скорлупой вокруг желтка? Нет, мы так не видим строение тела планеты. Наличие астеносферы ничем фактически не подтверждено, лишь сейсмологи неопределёнными и недостоверными экспериментами дают о ней представление. Если она и имеет место в недрах Земли, то локальное. Что-то вроде линз. — Арсений, подумав, что ввёл в доклад термин, неведомый коллегам, тут же пояснил им: — Залежи различных ископаемых, ледников и газов могут иметь линзообразные формы, отсюда и название… Нет, профессор, конструктив нашей идеи не имеет её в своём составе. Она и не важна в данном случае... Вы лучше послушайте суть представляемой концепции и постарайтесь её
услышать…
— А иначе для чего было приходить? — Теперь и строгий декан Коробов перебил докладчика. — Сами в преподавательский кабинет пожаловали послушать, так слушайте. Вопросы потом. Извините, Арсений Тимофеевич.
— Вследствие уже этого, — послушно заговорил доцент, — помимо иных факторов, континенты устойчивы. — Улыбнулся и предложил: — Давайте вспомним, как и чем мы себя в переполненном транспорте ощущаем, когда и двери зажаты так, что их не открыть? Мы, и имея свои внутренние силы, не в состоянии сдвинуться в стороны, чтобы выйти. Только вверх и вниз можем двигаться – так и в теле планеты блоки вверх и вниз движутся,  Потому что все факторы, имеющиеся в наличии, в совокупности наглядно демонстрируют невозможность подвижек океанической и материковой литосфер. Лишь софистически и возможно предполагать плавающие плиты в глубинах планеты. То есть лишь без намёка и без опоры на физику, на логику и на философию, охватывающую познанием события и ими управляющие законы и дающую разумное объяснение всем событиям. Потому мы и не привязались к гипотезе дрейфа. Фиксизм привлёк нас противоречием дрейфу и тем, что он предполагает вертикальное движение конгломератов. Но и он не дал нужного нам полного объяснения. Равно как и учение о пульсации тела Земли. Они оба ясности не дают, ссылаясь на сложные процессы, происходящие в недрах; а жизнь, как её приговорил  биолог Жан Ростан1, не такая простая штука, как кажется на первый взгляд, она намного…
— Да-да, — поспешно согласилась Лидия Петровна, — она сложнее.
— …намного проще, — с улыбкой поправил её Арсений. — Именно такова жизнь Вселенной – проста.
Лица выразили удивление: опять казус в общепринятых установках: во всех веках все  уверяют себя и других, как сложна жизнь – а тут противоречие.
— Проста, — словно не замечая удивлённости коллег, повторил Арсений и пояснил: — Как теорема Пифагора, как Ньютоново яблоко и Архимедово вытеснение при купании воды из ванны. И у более разумных учений фиксизма и пульсации имеются слабые места, приведённые, в частности, самим Милановским в его статье. И именно они объясняются концепцией, разработанной с братом с иных позиций:
“Пульсация проявляется главным образом в подвижных зонах земной коры – рифтовых и геосинклинальных. Особенности тектонического строения этих зон таковы, что одни из них (зоны рифтов) оказываются более восприимчивыми к действию  сил растяжения, в то время как другие (зоны геосинклиналей) – к действию сил сжатия. Увеличивается объём планеты – растут рифтовые зоны, здесь усиливается растяжение земной коры. Уменьшается объём – Земля сжимается главным образом за счёт сужения геосинклинальных зон”.
— О рифтах я уже говорил; а геосинклинали – это, по представлениям некоторых, обширные линейно вытянутые зоны земной коры, активно подверженные длительному  глубокому погружению – прогибам. А впоследствии прогибы в длительных интенсивных тектонических деформациях превращаются в сложную складчатую горную структуру. То есть сторонники геосинклинальной гипотезы разделили планету на зоны с определёнными характеристиками, но при этом не дают никакой ясности в том, что и как происходит в недрах, из-за чего планета местами вспучивается, а в других местах опадает. Что и сам Милановский подтверждает: “И ещё один, быть может, самый трудный вопрос: каковы возможные причины расширения Земли. Надо сказать, что уверенного ответа на него пока дать нельзя”. Он ссылается на те же геологические процессы, которые якобы преобразуют содержание вещества планеты. И вот ещё к теме: спорят о том, остывает Земля или разогревается; и спорят о тепле в ней: радиоактивность его порождает или оно в ней было изначально.
— Вы опять предались критике учений – своё нам выдайте, — подвигнул Черепчук Арсения, устав слушать его критиканство.
____________
1Жан Ростан – французский биолог и писатель.
 
— Я последовательно веду раскрытие темы, — отказал Арсений профессору в праве дёргать его. — К тому же я ответил на вопрос Лидии Петровны о том, почему мы не привязаны к существующим учениям, почему наша концепция самостоятельна.
Поклонившись Листьевой, Арсений и в самом деле и наконец перешёл к ожидаемой от него сути его открытия:
— Мы не постоянно занимались геометаморфизмом, а эпизодически, в свободное от работы время, или когда изредка встречались. Этим летом, в начале августа, когда я зашёл по пути в Ижевск, мы снова стали обсуждать проблему юной нашей поры. И в середине ночи, когда я, как все нормальные люди, спал, — признался Арсений и улыбнулся, вызвав весёлый смех доброжелательной части слушателей: — брат мой с Архимедовым воплем “Эврика!” разбудил меня и сообщил, что нашёл решение. Он, брат, физик в большей, нежели я, степени, он и нашёл и искомое, и основу формулы произошедшего с Землёй, – я только дополнил её необходимой частью. Так мы пришли к сути геометаморфоза, к тому, что он заключается в…
Арсений, раскрывая аудитории тайну образования гор, погрузил их в ещё большие и глубинные тайны физики и космогонии1. Начал с того, что сообщил о гравитационных областях во Вселенной, куда собираются вольно летающие тела: огромные астероиды и ледяные кометы, содержащие в себе не только элементы, но и минералы, рудные запасы и органические молекулы, и прочие…
— Вы имеете в виду гравитационные поля? — перебивая докладчика, спросил для уяснения темы доцент Носов, в духе времени интересующийся полями в человечьем теле.
— Поля?.. — переспросил Арсений: — Василий Алексеевич, вы можете эти области и  так называть – в физике такое принято. Однако для лучшего восприятия я предпочитаю иной термин – сфера. Полагаю, что вы слышали о чёрных дырах – так это и есть области чистой гравитации, но только не дыры в пространстве, проходы в другие Вселенные, а именно сферы.
— А откуда взялись астероиды и кометы в те давние времена, да такие обогащённые. — спросила Листьева, решив, что вопрос доцента Носова прорыл в плотине проток, и в него можно пустить и свой ручеёк.
— Уважаемые коллеги, не будем сегодня погружаться в космогонические тайны так глубоко, нам с Землёй разобраться надо. И вопросы придержите до поры. Тем более что буду по ходу доклада давать вам ответы на них. Одно для дальнейшего раскрытия скажу: гравитационные сферы не позиционированы неподвижно в пространстве Вселенной. Но они устойчивы в соответствии законами космической механики в эллиптических орбитах и двигаются с определённой для каждой скоростью, что мы замечаем в их проявлениях в виде небесных тел. Попадающие в соприкосновение с этими сферами астероиды и кометы уже взаимодействием с ними стягиваются центростремительными силами к центру сферы и там собираются в конгломерат, вращающийся благодаря центробежному движению тел, что создало в конечном итоге вращение Земли вокруг своей оси.
Арсений снова улыбнулся Листьевой и всем своим:
— Лидия Петровна, вы можете не бояться за Дмитрия Максимовича и не запрещать ему прыгать – гравитационная сила центростремительно притянет по кратчайшей линии, по прямой, к центру планеты, удерживая его от уклонений. Если только он не приложит усилие для своего смещения в сторону. Этот фактор удерживает континенты радиальным центростремительным воздействием – а я сказал, если вы помните, что у физики планеты много факторов против плавания её материков. И если Протоземля – так назовём сферу – сумела притянуть к себе за сотни тысяч километров летающие тела, то в тесных объятиях она ни за что по доброй воле их не выпустит. Ибо и мощнейшие ядерные взрывы не разрушают её целостность. Но собиранием в кучу бездеятельно летающих тел миссия гравитации не завершилось, она не всю ещё свою работу выполнила – она продолжает её непрерывно, ибо такова её суть: тянуть всё к центру. Однако есть противодействующая ей 
___________
1Космогония – учение о происхождении Вселенной.

сила, хотя в подтверждение закона единства и борьбы противоположностей выполняющая вместе с нею полезную производительную работу. Имя её – антигравитация…
Арсения накоротко замолчал и оглядел слушателей, привлекая затишьем особое их внимание к предстоящему объяснению. И встретил вполне ожидаемые реакции: часть историков просто вняло физический термин, тем более что он был упомянут в канве диалектического закона; завкафедрами, поняв, продемонстрировали усиление внимания; декан, покойно сидевший до сего момента, взглянул на доцента ожидающе – он, чаще, чем над другими подшучивая над ним, молодым и рисковым, всё больше доверял ему.
Геологи вздыбили головы, столкнувшись с непреодолимым препятствием: они знали сомнительную репутацию названной докладчиком-историком энергии, но выбитые им и не раз уже из сёдел своей компетенцией, предпочли промолчать. Нечего в очередной раз подставляться чужаку – и без того в их ректорате спросят за разговор с ним.
Черепчук промолчал потому, что ему всё уже надоело, и новая теория, даже если она и в самом деле теория, не интересовала – хватило на его век чужих открытий, концепций, гипотез, которые ему приходилось заучивать и передавать студентам и аспирантам.
Арсению подумалось, что уже в третий раз выступает с наработанным, накопленным, и ему выделено время, его слушает интеллектуальная аудитория – неважно, во сколько человек – и он ей открывает: открывает многое в противоречиях в науке. Значит, время его пришло, значит, и это – его не отданный кому-то или чему-то долг перед отбытием в края иные. Следовательно, ему вменяется оплатить всё, что получил за пребывание здесь, что задолжал учителям, ученикам; и сейчас отдать хотя бы немногим, но полноценно.
— Простите, уважаемые мои учителя, мне необходимо отступление от краткого и непосредственного изложения концепции, но названной мною антигравитации, совместно с гравитацией сотворяющей мир и поддерживающей его существование, в определённой мере оказывается категоричное отрицание в праве на её существование. А отказывают ей физики, которые, напротив, должны утверждать её и разработать по ней концептуальные положения. Потому что не могут существовать никакие объекты и их формы при наличии только одной силы – гравитации, действующей однонаправлено. Отказывают по причине якобы отсутствия некой античастицы, как источника – но ведь и для гравитации с её втягивающим действием нет той же частицы, как её порождающей. Тем паче, что, как говорил, лишь при взаимодействии противодействующих сил могут существовать любые частицы. Гравитация и антигравитация есть – как можно сказать – вещь в себе, они не привязаны к объектам, а создают их. Потому это не геологи виноваты в незнании, откуда берётся тепло в недрах планеты, даже предполагая термоядерный процесс в ней, а физики, пренебрегшие антигравитацией с её свойствами и особенностями и с её очевидностью.
Вступление аудитории в новый этап познания подействовало, вызвав её обострённое восприятие. Опять ей будет открыто нечто новое, запрещённое научной цензурой.
— Физики, отрицающие антигравитацию, приписывают принимаемой ими гравитации универсальные свойства. В том числе свойства отталкивания. Притом, что гравитация в своей сущности – притяжение, тяготение. Так, к примеру, о появлении Луны в орбите Земли заявляют противоположное: то они твердят, что пролетающая планета в результате гравитационного притяжения столкнулась бы с Землёй; то наоборот – гравитационным отталкиванием Земли она была бы отброшена далеко за пределы земной орбиты. Так что у противоборствующих сил –  притяжения и отталкивания – по их идее происхождение имеется одно и то же: гравитационное.
— Тафталогия, — возмутилась доцент Листьева: — гравитационное притяжение – то есть притяжательное притяжение.
— Важно и другое, — уточнил профессор Милославский: — как может энергия быть притягивающей и в то же время отталкивающей?
— Гравитация отталкивания – тяготение отталкивания, — сказала и Зоя Гавриловна.
— Да, звучит абсурдно, — констатировал и декан Коробов; и приговорил: — Энергии понятны в интерпретации «гравитация и антигравитация», как вы, Арсений Тимофеевич, их нам представляете. Продолжайте в своём контексте, поскольку вы говорите о том, что взаимодействие противоположностей сыграло свою важную роль в образовании Земли и в её трансформации.
— Благодарю вас. Суть в том, что у взаимопротиводействующих сил-энергий и иные свойства крайне противоположны: гравитацию характеризует отсутствие света и тепла – то есть полный мрак и холод ниже нуля градусов по Кельвину; а антигравитация, напротив, есть носитель света. И тепла в том его количестве, которое превышает звёздное тепло. К примеру, энергия ядерного взрыва – это антигравитация в своём проявлении. Полезно-результативное взаимодействие их становится возможным при достижении ими баланса, вследствие чего и все атомы с молекулами, и наши тела, и все окружающие нас предметы имеют возможность существования. Мой брат назвал этот баланс критическим, поскольку в случае его нарушения в ту или иную сторону происходит разрушение тел. Вот в чём суть и необходимые условия возникновения, в частности, и метаморфоз Земли. Извините, пожалуйста, за необходимое предисловие – отступление в физику энергий, но  без него не могут быть поняты спорный процесс и наша концепция. А теперь вернёмся к событиям уже не в космосе, а на Земле и в теле Земли.
Отрицательное отношение историка не только к гипотезам-концепциям геологов, но и
к физике побудило обоих политехнических кандидатов прислушаться к его речам – не в стремлении понять и принять, а с тем, чтобы зацепиться, потому что в физике давно все законы установлены, а он и их нарушает, а не только геологические процессы по-своему интерпретирует. Значит, не всё ещё потеряно, а если в этом его подсадить, то и в проблеме материков ему не место.
Арсений благодарно оглядел коллег-учителей, заметил скепсис пришельцев, но, никак на них не реагируя, продолжил:
— Таким образом, мы определились с образованием тела планеты…
— Вы определились, — отрезал Воевода, хотя данный момент доцентовой концепции не очень расходится с общепринятыми гипотезами.
— Определились, — пресёк его декан – вконец его достали варяги-инквизиторы, как его доцент их назвал и как отныне стал он сам к ним относиться.
Арсений призадумался и, глядя на Воеводу, ответил ему на его сомнение:
— Мне абсолютно безразлично, как кто-то воспринимает то, что я даю, потому что это его личное дело и его личная готовность и способность – принимать или нет и как и в какой степени принимать. И ещё: я не интересуюсь ничьим мнением – своим в том числе: только знания, логика, законы и факты в основе того, что даю в школе и здесь, студентам. То же и во всём ином. Итак. Тело Земли собралось из космических тел, из тех, что вошли в гравитационную сферу Протоземли. А за тем и одновременно с тем начали происходить трансформации: Земля стала сжиматься, выделяя из блоков-астероидов и комет тепло. Но сжатие вызвало перегрев блоков выделенным теплом антигравитации, как из предмета при надавливании на него выделяется тепло. Вы знаете, как оно выделяется из пассажиров в автобусах в минуты давки.
— Мокрыми выходишь из такого автобуса, — заметил доцент Носов.
— Именно это и стало происходить с нашей планетой – лёд начал таять и она стала потеть, выдавливая и испаряя из своих блоков влагу. И ниши также заполнились водой, а вместе с тем нефтью, газами.  Это ледяные глыбы, составляющие частично внутренность тела планеты, а частично лежащие на её поверхности, растаяли, превратившись в водную оболочку. Вода покрыла всю её поверхность. Как говорится в Библии: “Земля была безвидна и пуста, и тьма над бездною; и Дух божий носился над водою”. Нагрев был таким сильным, что если бы не вода, тело Земли обуглилось бы – как, скажем, у Луны. И в этот историко-геологический период и зародились в тёплой водной среде различные организмы, вплоть до очень крупных: рыб и ихтиозавров. Земля сжалась до возможного минимума, обеспеченного критическим балансом энергий – она в той эпохе была меньше: предполагают даже, что в диаметре была порядка пятидесяти пяти процентов от размера в
настоящем периоде.
— Вы в этом уверены? — скептично и резко спросил докладчика Воевода, бросив на Черепчука взгляд.
— В том, что настолько меньшей, – нет, — ответил ему Арсений. — Я не сказал: “мы утверждаем”; я вам сказал: “предполагают”. Величина в пятьдесят пять процентов в статье Милановского приведена. Мы её не приняли в расчёт – для нашей цели она не имеет значения. Но, соединившись, космические объекты неизбежно должны были в единении сжаться. Они не могли не сжаться, потому что сфера гравитации делала свою работу до упора, до состояния критического баланса. Что и произошло: сжала, оставив между блоками ниши-лакуны – как образуют, к примеру, набросанные в кучу кирпичи. Потому диаметр планеты был существенно меньше нынешнего.
Это было первое состояние баланса антигравитации и гравитации. Вследствие сжатия центр, ставший ядром, перегрелся, окружающие его тела космических блоков в плавлении спайкой превратилось в мантии, и тоже стали чрезмерно горячи. Нагреты настолько, что достаточно вторжения фактора, способного нарушить баланс, чтобы произошёл взрыв. Не могу вам сказать и сейчас это неважно, что за фактор сыграл роль детонатора: им могло стать падение крупнейшего космического объекта, запоздавшего к началу формирования – говорю запоздавшего, потому что органическая жизнь на Земле зародилась и развилась в различные формы: до ихтиозавров и иных организмов, что обнаруживаются в настоящее время в различных регионах на различных высотах над уровнем океана… Но что бы ни произошло, оно вызвало взрыв в глубинах недр, и из-под воды вырвались твёрдые массы, ставшие континентами, островами.
Арсений при слове «взрыв» резким разжатием кулака показал, что случилось в эпоху ту давнюю. Выброс пальцев сыграл не только демонстрирующую роль, но и вонзился в сознание слушателей так, словно они воочию увидели взъём твёрдых частей сжатой до того Земли. Они, историки, до сего дня не загружавшие себя геофизикой с её гипотезами и потому имевшие сознание чистое от геопроцессов с их горообразованиями, полностью поверили своему доценту. И зааплодировали ему.
— Тем же образом появился и африканско-волго-камский разлом – как раскол в твёрдом теле, и рифты в океане и на суше. И Каракорум потому никак ни сам не приполз туда, где обосновался, ни на черепахах не доехал – он, подтолкнутый взрывом, выскочил из океана, как джин из бутылки.
Нашпигованный мобилизмом Черепчук заинтересовался и, сохранив рудиментарные остатки способностей к аналитике, первый вопросом отреагировал:
— И таким же образом происходит пульсация?
Впоследствии, по окончании обсуждения, он упрямо заявил: “И всё равно материки движутся”, – чем уподобился Галилею, воскликнувшему после вынужденного отречения от учения о вращении Земли: “И всё-таки она вертится!” (и тем же на своём примере утвердил тезис князя Кропоткина, что к старости носители идей никак не способны от них освободиться, какими бы ложными они ни были – заболевают даже, если их вынуждают). 
Воевода с Белецким тоже поняли, что перед ними в самом деле раскрывается новая концепция, однако принять её и тем признать право историка на суждения в их сфере они не были намерены. Иначе и от своего надо отказаться; и признать правоту историка; и, что главное, признать правоту одиозного1 типа, испортившего их отношения с университетом и с их институтским руководством – ворога, одним словом.
Арсений, коротко ответив Черепчуку: “Да”, — вновь заобщался с вдохновившимися его откровением истины учителями.
Порфирий Петрович оценил:
— Хороший базис вы с братом подвели под, прямо сказать, эту теорию формирования  Земли. Она во многом согласуется со сторонниками идей фиксизма и пульсации, но
___________
1Одиозный (от латинского odiosus – ненавистный, противный) – неприятный, известный своими отрицательными качествами, вносящий смуту, вызывающий резко неприязненное отношение.

ваше  введение в рассуждения о тепловой энергии антигравитации легко и просто разрешает затруднения и обеспечивает аргументами противостояние мобилизму.
— И значит, потому планета наша тёплая? — уточнился профессор Богодастов.
— Так вот почему жизнь возникла сначала в водной среде, а потом уже выбралась на сушу, — поняла Зоя Гавриловна.
— Весомо-весомо, — многозначительно проговорил профессор Милославский. —  Во
всех своих трудах вы ответственно проявляете себя, а к этому вопросу подошли более чем основательно. Я говорю “более чем” потому, что это всё-таки не ваша профессиональная сфера, а вы и в ней с вашим братом сумели разобраться.
Говорили все историки, высказываясь научно и эмоционально. А профессор Хорошев даже подошёл и пожал доценту руку со словами, вызвавшими смех у коллег:
— Поздравляю вас, Арсений Тимофеевич. Это ещё одна ваша научная победа и… ещё один из результатов вашей летней экспедиции во исполнение нашего задания – ведь не будь его, вы могли бы ещё долго искать ответ на вашу задачку со многими неизвестными. А тут оказия...
— Благодарю вас уважаемые учителя, за ваше прекрасное восприятие концепции с её, действительно, многими неизвестными, которые нам пришлось раскрывать. Но есть ещё аспекты, о которых, предваряя доклад, я вам сказал: эволюция жизни на Земле, влияние её на судьбу человечества данного события и пульсация, о которой говорит в этом журнале и член-корреспондент Милановский, о которой спросил профессор Черепчук. Я постараюсь изложить всё кратко, потому что мы уже долго заседаем.
— Кратко, но значительно, — указал декан Коробов и пояснил: — Мы уж потерпим вашу словоохотливость, потому что вы нам открываете аспекты жизни планеты, которые должны быть нам известны. Тем более что они влияли, влияют и будут влиять на жизнь и на судьбы человечества, на судьбы каждого человека.
Арсений улыбнулся щедрости руководителя и осознаваемости коллегами важности открытых перед ними законов Мироздания.
— Об эволюции. Прежде всего: она также свидетельствует о выбросе глыб-блоков из глубин океанских в воздушную среду, в атмосферу. Причём именно взрывообразно. То, что найденные нами окаменевшие остатки ракушек и остатки иных морских обитателей встречаются на всём Альпийском поясе, включая в него Атласские горы, Альпы, Кавказ, Альборз, Гиндукуш, Памир, Каракорум и Гималаи, причём, как отметил уже, на разных высотах, а также нахождение скелетов древних ихтиозавров в Гималаях, в Московской и в Кировской областях, в Казахстане, в Дагестане, в Германии, в Америке – в различных регионах Земли – свидетельствует об одновременности подъёма твёрдой части планеты. То есть о взрыве… Отмечу, что эта тема входила в конструктив нашего поиска проблемы горообразований, так как меня она интересует именно и как историка – дата взрыва; и как социолога: когда и чего мы должны и можем ждать от матушки Земли. Раскрыв для себя тайну глубин, мы прекратили и работу по ней. Цель была достигнута – ответ на причины и способ горообразования был получен. Но в этом я увидел дополнительный, исторический интерес – желание узнать, с какой скоростью и как происходила трансформация Земли.
— Об этом нам надо поговорить подробнее и глубже, потому что это предполагает прогнозирование событий современности и в будущем — откликнулся декан Коробов на близкую профессии тему. — Но отложим разговор на другое время.
— Да, для этого нужны палеонтологические и другие сведения. И потому в случайно возникшем разговоре со школьным географом Суриным предложил ему тему в качестве научной и порекомендовал для его интереса побывать на Памире, где я окаменевшие остатки ракушек нашёл. Он, как сотрудник океанологии, мог бы на месте события найти ответ и мне дать. Это первое. Во-вторых: не среда сама по себе образует новые виды; она даже и не модифицирует их, а виды или приспосабливаются к ней, благодаря заложенным в них определённым программам, или погибают в новых условиях. Потому и где-то там утонувших обезьян труд не сделал человеками. То же о китообразных: они, будто бы выходили на сушу, а потом якобы передумали и вернулись обратно. Нет, ни они сами себя не переделали, ни среда – так называемая природа – никак не повлияли на них: они изначала таковы. На суше стали образовываться флора и фауна в последующих этапах эволюции. И это следствие воздействия метаморфоза в её глубине на эволюцию, на жизнь на планете. Этот биологический вопрос интересен не в механизме творения, а в этапах.
Но сначала скажу о землетрясениях, постоянно-насущная проблема которых побудила
киргизстанцев откликнуться на идею Сурина обследовать Памир. Что, в свою очередь, вызвало данный диалог, который мог бы состояться с представителями политехнического института, но не состоялся. Профессор Черепчук сказал, что дрейф материков вызывает сейсмические процессы. Не так.
Вулканы появились на Земле вследствие перегрева недр антигравитацией; извержения их происходили в водной оболочке планеты; а потом многие из них были вздёрнуты на поверхность и стали на ней источниками и бедствий, и обогащения рудами, в частности. Это один из примеров последствия нарушения критического баланса в теле планеты, на жизнь её обитателей влияющего. Второе. Процессы трансформации земного ландшафта и его недр, как сказал, продолжаются. Одни из блоков, нагреваясь, вздымаются ввысь и на различной глубине потрясают крышу над собой… Именно так совсем недавно – седьмого декабря – ударами снизу серией толчков, то есть вертикальным землетрясением, отчего дома подпрыгивали и рассыпались, за тридцать секунд разрушен Спитак1.
— Не поднимаются, а сдвигаются, потому и происходят землетрясения. Волнообразно и горизонтально, — не замедлил выступить с поучением Белецкий.
— Детский сад, — негромко проговорил Арсений, но был услышан.
— Как вы смеете! — возмутился Белецкий.
То, что он непозволительное смеет высказывать – это в порядке вещей его натуры, но против него уже второй выпад историк выкинул.
— Положите одну руку на край столешницы, а другой ударьте снизу в центре и вывод сделайте, — предложил Арсений ему эксперимент. — Почувствуете, что в эпицентре – удар снизу, а далее сейсмическая волна продвигается горизонтально.
— Ещё чего – буду я в детские игры играть, — возмутился Белецкий, униженный уже самим предложением ему, а тем более идеей поддаться историку в принятии его затеи.
Историки приняли предложение и застучали по крышкам, воспринимая и удар снизу вверх в центре , и вибрацию столешниц от движения волн по всей их площади.
— Действительно, детский сад, — резюмировал главный историк, не постеснявшись в детство впасть. — Продолжайте, Арсений Тимофеевич.
— Со временем остывая, блоки, составляющие и литосферные плиты, погружаются обратно вглубь – не в астеносферу, чтобы поплавать по ней, а именно в глубину, в какую имеет возможность опуститься тот или иной блок. Примерами могут послужить провалы. В тысяча восемьсот шестьдесят втором году в Цаганской степи в северной части дельты Селенги провалился участок площадью двести квадратных километров вместе с шестью бурятскими улусами с их жилыми постройками, с людьми – тысяча триста человек – и со скотом. Сопровождался провал десятибалльным землетрясением: таким образом на озере Байкал образовался залив Провал. Князь Кропоткин, в своём девятнадцатилетнем возрасте находясь на службе в Забайкальской области, осмотрел тот участок и изучил последствия землетрясения. Также и дно Иссык-Куля было до определённой поры горной территорией со множеством проживавших там людей… Но должен заметить, что при взъёме и при опускании плит-блоков соседние с ними могут смещаться: и раздвигаться, теснимые при подъёме блоков, и сближаться под действием напряжённости. Опять приведу пример с пассажирами в автобусе для наглядности: если кто-то из них опускается, то теснимые другие пассажиры сдвигаются; а поднимающийся раздвигает их… Так что смещаться на небольшие расстояния блоки могут, но не плавать по астеносфере и по морям-океанам.
____________
1Спитакское землетрясение (известное и как Ленинаканское) – землетрясение магнитудой 10 баллов, произошедшее 7-го декабря 1988 года в 10 часов 41 минуту по московскому времени на северо-западе Армянской ССР.

— То есть происходит обратный процесс, и как морские животные были выброшены высоко в атмосферу, так же суша превращается в водные бассейны, и всё живущее на ней гибнет, — то ли спросил, то ли утвердил профессор Ладыгин, но произнёс свою фразу он грустно. — Не в этом ли заключается пульсация Земли?
Интерес к Арсению сменился. Если до сего момента он просто просвещал учёных о земных метаморфозах и о своей концепции, то после вопроса Никиты Семёновича он стал для них прогнозистом. От него ждали ответ на животрепещущее в душе каждого человека на Земле: что будет с нею? что будет с человечеством??? И в голосе профессора пробился страх – ему хотелось, чтобы малыми жертвами обошлось в катаклизме Земли.
Арсений не сразу ответил – не дебаты, а вопрос существования жизни встаёт. И перед ним сидят люди ответственные, а сами по себе – и простые земляне. Потому им должно знать, а ему и должно ответить так, чтобы знали. Заминку поняли и ждали чрезвычайного сообщения с уважением. Не все – никогда люди не успокоят свои взрывные души, всё-то им разрушить что-то надо, обезличить что-то, чтобы себя вознести.
— Ну и что молчите – вас спросили, так отвечайте, — Белецкому терять уже нечего, так почему бы не воспользоваться оказией нанести моральный ущерб тому, кому уже не получилось устроить иной, научный подрыв.
— Никита Семёнович, то, что вы назвали пульсацией – в принципе да, это пульсация тоже. Но не та, о которой говорят Милановский и другие учёные в нашей стране и за рубежом. Пульсация – это повторное уменьшение диаметра Земли, что к её затоплению может привести. Процессы продолжают происходить в недрах, вторгаясь в эволюционный процесс и в нашу жизнь. Сейчас дам наше представление о том, к чему мы можем прийти.
— Мы что, трансформируемся или погибнем? — спросила Зоя Гавриловна.
— Прежде всего в любом случае в человеческих – и в иных животных сообществах – будут обостряться психические срывы как индивидуально, так и массово, как локально, так и глобально под действием страха перед гибелью. Станут происходить перемещения масс и народов, обострятся захватнические войны. Это я и имел в виду в начале нашей беседы, говоря о прогнозе. Ну а большее… Полагаю, что возможна глубокая метаморфоза. Нас, может быть, сменит вид, близкий человеку – гуманоид же, но приспособленный к предстоящим переменам в среде обитания. А она изменится радикально. Преобразование человека может произойти запуском в действие спящих генов, имеющихся в хромосомах – эволюция на человеке не завершилась, и пути её неведомы.
Как ни готовы уже были внутренне учёные исторического факультета, наполнившись прогнозами различных теорий и околонаучных подъездных академиков, как ни готовил Арсений им эту информацию, воспринята она была нерадостно. Ещё бы – кого она может обрадовать?!
— Неужели ничего нельзя будет сделать, чтобы человечество не погибло? — не по-детски спросила Лидия Петровна.
— Но почему она должна уменьшиться в размере, если вы говорите, что гравитация и антигравитация взаимодействуют? — Доцент Носов, как его старший коллега и товарищ Ладыгин, никак не хотел катастрофы; он потребовал от Арсения гарантии безопасности на основе законов взаимодействия.
— Каков механизм такой обратной трансформации? — по-деловому спросил декан.
— Прежде отвечу на извечный вопрос спорящих мудрецов о том, где у палки начало, а где конец. То есть: греется или остывает планета Земля? — сказал Арсений, будто бы уводя разговор в сторону, а на деле вводя в его суть и содержание. — На требование одних о том, что Земля нагревается, я ответил – она нагрелась сверх критического баланса и взорвалась. Мы живём в эпоху второго критического баланса – скоро тело планеты станет остывать, и оно сожмётся. Но перед тем устроятся мировые катаклизмы, которые называют либо природными, либо техногенными. Та же озоновая дыра, из-за которой тают льды в Арктике – будто бы в её возникновении холодильники со своим фреоном виноваты; или углеводородное засорение атмосферы, из-за чего якобы тоже наступает перегрев. Нет, это Земля тепло выпускает – это центробежная антигравитация в отличие от центростремительной гравитации выделяется в космическое пространство. Потому и происходит перегрев: в разных регионах различными темпами и ускорениями всё греется, и льды арктические и антарктические, и вечная мерзлота в тундре – все они тают. Уже только их воды будет с большим избытком, чтобы затопить в большей части планету. А потом блоки станут сдвигаться к центру и к третьему критическому балансу…
— Наговорил, нострадамус донецкий, — недобро прореагировал Воевода, в то время
как историки осмысливали всё значение происходящего и предстоящего.
Его реплика, прозвучавшая в диссонансе с настроением историков, вновь вызвала на него их ответные тирады. Арсений остановил недовольство учителей, произнеся Воеводе значимое пророчество:
— Вас это может не пугать – вы не доживёте не только до катаклизмов природных, но и не узнаете, что с Украиной сотворят ваши соплеменники. Не успеете.
Предвидение, сказанное о конкретном человеке, совмещённое с судьбой Украины тем же предсказанием, оторвало почтенных от проблем глобальных: что же доцент уже знает, чего они не ведают? Молча воззрели на него.
— Видите ли, уважаемые коллеги, — Арсений употребил термин «коллеги» вместо привычного его обращения «учителя», потому что они для него в сей час были слабыми, незащищёнными ни от глобально-природных, ни от социально-политических бед, — те же процессы, что воздействуют на природу, воздействуют и на человеческую психику. Как уже сказал. Вы замечаете, как смена погоды влияет на настроение? Так и происходящее в недрах планеты влияет на первичную, вегетативную, психику. И люди либо становятся агрессивными без видимых причин, либо склоняются к суициду. Войны станут учащаться, и в нашей стране тяжело нам придётся, хотя мы, советские люди, миролюбивы. Однако не все, потому что и не все любят и Родину нашу общую, и её народ.
Белецкий воспринял укол в свою сторону, в своих единомышленников-националистов и обозлился разоблачением. Черепчуку не по душе пришлись слова об Украине и также и о его соплеменниках. Он не стал раздувать политическую полемику, а свернул к геологии:
— Ну всё это лирика, а вы говорили о формуле. Где она?
Переход к теме разговора снял чувственную напряжённость, и историки посмотрели на своего доцента в ожидании ещё одного сувенира. Не получили. Вместо того Арсений выдал географу нотацию:
— Я не просто так заговорил о предстоящих политических конфликтах, а в том же контексте геометаморфоза… И я не пророк Нострадамус, а историк – эта моя профессия, моя обязанность, моя ответственность. И я предупреждал вас, что и о чём буду говорить, потому что происходящие в недрах процессы важны для человечества, для социальных и международных отношений в прошлом, в настоящем. И весьма важно и в существенной степени необходимо знать, что ждёт население в близкой и в отдалённой перспективах. А формула… Да, она у нас есть, но я не обещал её показать. Она не для того, чтобы мой с братом уровень демонстрировать – чего там уровень: ума? интеллекта? способностей? К тому же, чтобы показать её, необходимо, чтобы она вам в самом деле требовалась; и надо получить согласие брата на её опубликование. Согласие могу получить письмом, но пока вы, географы, геологи, геофизики не оторвётесь от плавания материков, она вам, что рыбе велосипед. Я намерен писать статью – вы меня вынуждаете, – и в ней помещу формулы.
— Это ещё что за новости? Вы чей доцент – исторического факультета или географ? — живо возмутился Порфирий Петрович, и все историки рассмеялись в предвкушении ещё одного «разноса» декана Арсению.
— Когда напишите? — заинтересованно спросил Черепчук, невзирая на Коробова.
— Порфирий Петрович, я в часы между ночным бдением и рассветом заниматься ею стану, — пообещал доцент декану; а Черепчуку пообещал: — Через год.
____________
1Имееися в виду анализ статьи В. Барашенкова, доктора физико-математических наук “Сохраняется ли энергия?” (журнал «Знание-сила» №1/83 стр. 8-9) , приведённый в книге 3 «Пути и дороги – земные и иные» (стр. 116).

— Ну, через год, может, и всемирный потоп, вами обещанный, состоится – так что на дне морском писать станете.
— Я согласен – мне необходимо расплатиться с долгами перед собой. Но о формуле могу сейчас сказать, что она разрушает формулу энергии Эйнштейна. Мы её в контексте статьи Барашенкова «Сохраняется ли энергия?»1 проанализировали...
— Что это: вы уже и на гениев потянули? — всерьёз обиделся профессор Черепчук за  гениального для его понимания Эйнштейна.
— Я не тяну на гениев. Меня они не интересуют – интересны и важны их труды; а они порой вызывают огорчение и насмешки.
— Напрасно мы решили ему присудить степень кандидата, — изрёк декан Коробов, сердито оглядывая профессоров и доцентов.
Политехнические переглянулись: “Так он и не кандидат вовсе! А туда же, лезет…”. И Белецкий зло проговорил: “Вот именно”.
Арсений огорчился реакцией руководителя: что ему не понравилось в концепции? Её достоинство сам ведь отметил. И полунасмешливо отреагировал:
— Я и не просил…
— Помолчите, когда старшие говорят, — пресёк его суровый декан. — Без вас как-то обойдёмся. — И продолжая оглядывать знать учёную, заявил: — Представленная нам его с его братом концепция в совокупности с тем значительным, что он вложил в нашу науку, требуют, чтобы мы ему степень доктора присудили.
— Это было бы правильно. И прекрасно – молодой доктор наук на факультете, — поддержала его Зоя Гавриловна.
— А что, может, переиграем, пересмотрим? — предположил завкафедрой профессор Милославский, переглянувшись с Богодастовым.
— Извините, пожалуйста, уважаемые учителя, — всё таки снова втиснул свой голос Арсений, — не надо пересматривать, потому что мне бы для надёжности в кандидатах походить, если доведётся. Но главное, что я понял, Порфирий Петрович, из ваших слов: в дворники, значит, вы меня не переведёте?
— Вот ещё чего удумали! А кто будет читать курс Древнего Рима с его либералиями1?
Милославский засмеялся над только троим понятным упоминанием “Древнего Рима с его либералиями”. На этой каверзной теме была уличена развратная преподавательница Кристина Валерьевна – она же, в ресторанах, «Виринея».
Арсений подавился смехом и прикрыл рот кулаком, чтобы и улыбку скрыть, потому что вопрос с его режимом работы завис:
— А как с ночами будем решать…
— Да спите уж, спите! — категорически указал ему Коробов. — Не то из-за вас и нам, старейшинам, придётся бодрствовать, чтобы вас контролировать. А мы свой ночной отдых непомерными трудами заслужили.

Декан Коробов пригласил визитёров-инквизиторов к себе. Они после испытанных ими вздрючек поняли, что и там не чай будут пить и приятно разговаривать. Пошли неохотно. Но пошли. А куда деваться: не спрячешься, и в институте достанет – власти у него хватит.
О чём и как протекал разговор, Порфирий Петрович, конечно же, никому не открыл, и спросить у него по принципам корректности никто не посмел; однако Арсения он со дня его очередного бенефиса приветствовал особенным рукопожатием. Высказав перед тем – не ему, конечно же, а его старшим коллегам, – что они не ошиблись в нём, назначив ему должность доцента и представляя на степень кандидата наук. Потому что он не просто выстоял в битве историков с геологами и географами в их профессиональной игре, он их одолел; а заодно университет над политехническим возвысил.
А у Арсения он выведал всё из его странствия, все его деяния и их последствия – за исключением ему понятных государственных и военных тайн. Точнее, их содержания, а не событий о том, как доцент шпионов разоблачал. События с дотошностью вытребовал, с такой, что контрразведка могла бы позавидовать. И попробовал бы доцент учителю и наставнику, профессору, декану не рассказать  – никто пожелал бы оказаться на его месте, зная скорого на расправу факультетского диктатора.
__________
1Либералии (лат. Liberalia) – древнеримский праздник, в честь Либера и Либеры, падавший на 17-е марта и на время сбора винограда; осенний праздник сопровождался большим весельем, доходившим до распущенности.


Нургуль поздним вечером после представления концепции особенно нежно ласкала уставшего повелителя, напевая и искусно изображая перед ним танцы цветов, высказывая огорчения тем, что к нему посмели прийти дурные люди, и восторгаясь его познаниями, тем, что и как его слушают старшие, его руководители и учителя-муалимы.
Отдохнув с нею душой, Арсений написал подробный отчёт по событию Виталию с его ролью и значением в представленной им концепции высшим коллегам и оппонентам из политехнического института:
”Думал, что больше не придётся возвращаться к исследованной нами теме, но жизнь иначе расставляет приоритеты и назначенности. Так что нам с тобой вместе ещё придётся в неё включиться и написать содержательную статью – как написать наше видение, так и привести все псевдодоводы со стороны «плавающих мобилистов», наши контрдоводы им и  корректуру фиксизма”.
Аналогичное письмо, но без геологических деталей, а по существу диспута, написал и Николаю Баранову: брату названому и в определённом смысле коллеге, поскольку тот, генерал танковых войск, – доцент в Академии и также занимается наукой. Военной. Но и ему тоже надо знать и понимать происходящее с Землёй. А значит, и со страной. Он по-своему за её безопасность несёт ответственность – ему защищать те территории, на какие будут устремляться агрессоры.


***

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

В субботу Арсений на декаду освободился от школьных забот, проводив класс на его зимние каникулы; и на выходные дни – от студенческой молодёжи, развеселившейся до шалостей в предпраздничном настроении.
Наступал новый год, и его следует достойно встретить, потому что в нём предстоит много дел и перемен в жизни – в жизни личной; в жизни тех, кого покинет; и тех, к кому стремится. Всех и каждого с его, Арсеньевым, участием в их судьбах дожидается новое, необычное и даже небывалое; и кому-то по-разному грустно станет от его отъезда отсюда и приезда туда, а кто-то по-разному осчатливится тем и другим.
В канун встречи Нового года должно и благодарно проводить год проходящий в его последние часы в пределах Земли. Он, прошедший, истинно всем предыдущим годам год! Столько много в течении его временных вод открыто, преподнесено, дано, сотворено: всё, что и сколько смогли взять, принять душа и дух, шедшие долгий срок и долгий путь к принятию великого. И взамен они смогли поделиться с нуждающимися...
Арсений имел три варианта встречи Нового года: пойти в гости к Михаилу Уткину, поехать к Индюковым в Макеевку или остаться наедине с Нургуль и с Вечностью – что наиболее радостно и желательно. Но на случай всякий приготовил подарки семействам. И себе с Нургуль приобрёл в антикварном магазине восторгавшее его многозначностью – образно-выразительный канделябр давно ушедшей исторической эпохи; а к нему изыскал набор свечей ароматных разноцветных, соответствующих видом и формой. На ёлочном базаре ему за сказанные по ходу добрые пожелания подарили веточки пихты.
Макеевку отложил на завтрашний день, ибо ехать на троллейбусах с пересадками, а потом в ночь – в Новогоднюю ночь! – возвращаться таким же образом обратно… Нет, это не комильфо1, как сказал бы его некогда приятель Сурин. А Уткин категорично приглашал его, чтобы он “не холостяковал в одинокости”.
Исходя из сложившейся реальности, приготовил жильё для праздника – без Нургуль готовил, чтобы и ей радость устроить: стол накрыл приобретённой для раутов скатертью; поставил на него канделябр, оснастив свечами; подле положил хвойные ветки, пахнущие лесом; на тарелке уложил фрукты. Хотел вынуть из чехла творение Вивеи Владимировны, но воздержался – не тот час, чтобы исповедное полотно обнажать хотя бы и для одного себя. Оставил на столике нераскрытым.
Переоделся в комплект новых одежд из преподнесённых ему старшими офицерами Пржевальского погранотряда и Иссык-кульской морской базы, улыбаясь в глубине души Чазову с Марининым. Они, Викентий Никифорович с Борисом Георгиевичем, словно не тело его, а жизнь его переодели в обновлённое, потому что в подаренных ими одеяниях он заново входил в Донецк в дни возвращения из странствия по землям и по духовной жизни старой Руси, по азиатским просторам, по судьбам людей. И сам обновлённым для коллег из большого сословия среднего образования, для учеников и для знакомых вторгнулся в их текущее обыденное мировосприятие, извращённое входящими в жизнь переменами. А тем многое для них и в них перепутал, многих перепугал, возмутил, возбудил.
Решению дилеммы из вариантов остаться дома или идти гостем к Уткиным помешал дверной звонок, смутивший дух – сгустку сумбурно теснящихся на площадке страстей и желаний предпочёл бы вторжение соседей. Но хозяин обязан открыть дверь и встретить, кто бы ни пришел, что бы ни явилось.
На площадке действительно толпились: впереди стоят Миша и Машенька; за ними – Вивея Владимировна и Аннета; далее – майор Николай Басаргин с родителями; чета Пташковых – замыкающая внезапную компанию гостей. Н-да, вот оборот в бытии – тут не холостячание в одиночестве, а шабаш врывается в квартиру и в вечер кануна Нового года: люди новые в жизни, появившиеся в последние три-четыре месяца.
Шабаш этот явился не как субботний отдых, предписываемый еврейской религией, –   ___________
1Комильфо (Comme il faut) в переводе с французского означает «как следует», «как надо», «подобающим образом».
 
его можно было бы и принять в качестве экзотического познания народа Иисусова, Иешуа га Машеаха. Нет, в его дом шабаш из средневековых поверий вторгся в виде сборища – не ведьм, конечно, но гостей, для него совсем не желанных. Что им надо, что им ещё от него требуется – каждому всё ему положенное дал. Или ещё не всё и не всем дал? Жаждут ещё?
С непредвиденного, с бесцеремонного визита дончан начались для них, вторгшихся, события, что и могут ждать вторгающихся в духовную сферу Арсеньева бытия: для одних – очень огорчительные, для других – радостные; для многих иных горожан – поразившие странными и страшными до перепуга чудесами. А для Аннеты Юрьевны – вот для неё событие особенное, персональное: расплата её за её великую вину смертельно-страшными ночными часами, долгими, как века…
Счастливы малыши – они-то пришли к своему дяде Арсению! Вивея Владимировна и Аннета даже и с виду стушёваны. Вивея Владимировна выставлена отсюда с запрещением приходить, пока не научится благодарить, служить. Аннета была введена в смущение тем, что не по Арсеньеву приглашению пришла, а самовольно, можно сказать, – её упросили пойти с ними ставшие ей приятелями артисты; и подруга Вивея просила, объяснив, что только с нею она и может неприглашённой же явиться к нему.
Старшие Басаргины и их сын Николай – посещение по их инициативе состоялось – не смущались, а стояли уверенно, ожидая разрешения войти. И чета Пташковых дружески улыбалась: в Новогоднюю ночь и незваным можно ходить в гости; они пришли без детей – друг Николай сказал им, что ненадолго идут, по дружбе попросив их сопроводить его к их знакомому Арсению Тимофеевичу.
— Да, вся жизнь полна импровизациями и неожиданностями, — вместо приветствия произнёс Арсений для кого-то странное, для кого-то успокоительное, а мысленно спросил у себя чуть изменённой пословицей: “Незваные гости – они лучше татарина или хуже?”1.
Отступил в комнату, чтобы разросшаяся компания знакомых и приятелей в передней вместилась – благо она просторна. Пригласил:
— Проходите в дом, и пусть вам в нём будет благостно... Раздевайтесь. Обувь можете оставить на ногах. Виктор Петрович, вы здесь в третий раз, так уж будьте добры, возьмите на себя обслуживание и размещение гостей.
Дети подошли к нему – получить ласку.
— Я очень рад вам, славные звёздочки. Здравствуй, Миша, здравствуй, Машенька. — Присев перед юными друзьями, Арсений поцеловал их, прижал, согревая, и предложил: — Миша, помоги сестрёночке раздеться, поухаживай за нею.
Миша с мужской серьёзностью принялся способствовать сестре: расстегнул пальто, помог снять и подал взрослым; потом с себя без помощи родителей снял куртку и шапку.
Арсений прошёл к столу отставить от него стул, единственный в комнате, чтобы у Басаргиных, не знакомых с его принятием гостей, не возникло вопросов; на магнитофоне включил звучание лучших произведений оркестра Поля Мориа и у стола и остался стоять, предоставив каждому самостоятельно решать, куда и как себя устроить. Что разрешилось проще простого: три дамы привычно сели на диван; старшие устроились в креслах, взяв на руки внуков; а друзья детства присоединились к хозяину.
Разговор не сразу заладился.
Вивея Владимировна даже с Аннетой не общалась, не смея глядеть на Арсения; а того более – неосознанно ожидая внезапного появления Нургуль с её суровым судом.
Артём Васильевич и Раиса Павловна пребывали в молчании, не вполне понимая – а вернее сказать, совсем не понимая – знакомого им в некоторой степени Арсения: они не понимали, почему он не сажает их за стол, как в приличных домах принято.
Майор Басаргин, после выздоровления не вписавшийся в восприятие людей событием «воскресения» и потому чувствовавший взаимное с ними отчуждение (и близким 
___________
1«Незваный гость хуже татарина («Не вовремя гость хуже татарина»; «Не в пору гость хуже татарина») – русская пословица со времён монгольского ига в значении: человек, который пришел в гости незваным, доставляет хозяевам большие неудобства (всем понятно, что если кто-либо нежданно приехал в гости, это во многом стесняет хозяев).

друзьям  пришлось вновь впустить его в свои души, оплакавшие его), стоял перед Арсением и не знал, как и о чём в сей миг с ним говорить. А говорить с ним хотелось о многом и много, потому что это он, как сказали ему, вернул память и даже, как всё время говорит Вивея, это он вернул его семье. Непонятно это, но ему говорят об этом, и, значит, он должен ему – что должен, как с ним расплатиться и чем? И Вивея говорила, что у неё нет возможности отблагодарить – нечем. 
Майор всматривался в лицо Арсения и, как офицер и как просто человек испытавши много, силился как офицер и как человек понять, что же в нём столь великое, что он смог якобы невозможное сотворить: ничем не выделяется среди других, разве что бородой и… суровым, просекающим насквозь взглядом. И вот ещё трость в его руках… Глядя на неё, Басаргин наморщивал лоб, вспоминая связанное с нею в его далеке.
В зачине общения нашёлся Виктор Петрович, обратив внимание на лирику мелодий:
— Вы, Арсений Тимофеевич, опять нас радуете оформлением вечера, хотя, конечно же, не знали, что мы нагрянем.
— Вы довольны? — не совсем благодарно отозвался на его дифирамб Арсений.
— Да, Арсений Тимофеевич, у вас всё эстетично оформлено: подсвечник живописно художественный на столе – как в памятном вечере-рауте его место занимал букет калл, – и к нему столь же прекрасная музыка. Нам у вас очень уютно.
— Прекрасно – наслаждайтесь, сделайте милость; получите удовольствие. Но я тут ни при чём: канделябр не я сотворил и музыку не я писал и исполняю, а потому и я их с вами в равной степени воспринимаю.
— Я опять зашёл за дозволенные вами пределы. — Пташков понятливо отреагировал на отповедь ему. — Извините, пожалуйста, Арсений Тимофеевич. Музыка Поля Мориа встревожила воспоминания – под неё школьная жизнь проходила, а потом и вечера нашей молодости.
— Арсений Тимофеевич, разрешите у вас спросить, — по-уставному обратился майор найдя повод заговорить с новым в его судьбе человеком и перебивая праздные для него высказывания приятеля.
После возвращения к жизни из небытия он стал происходящее вокруг воспринимать глубоким проникновением в смысл, в нужность его и соответственно относиться к нему: как к существенному или же откровенно пренебрегая им.
— Да, слушаю вас.
— Мне или знакома ваша трость, или такую я видел у подполковника Чазова, моего командира…
— Вы правы, Николай Артёмович, она – его. Её он мне преподнёс прошедшим летом. Он уже полковник и командир погранотряда.
Арсений поднял трость в горизонтальном положении, чтобы майор прочёл надпись военачальника. Басаргин несколько раз перечитал благодарственный текст, взглядывая на её хозяина и снова дивясь ему – тому уже, что этот человек оказался близким знакомым его командира, а теперь и с ним пересёкся в жизненном пути. Обрадовался как привету из того его далека, где жил полноценно и служил наполненно.
Арсений негромко заметил ему:
— Это государственная и военная тайна.
Майор понимающе кивнул и пожал его руку – сообщение о такой тайне ему близко, понятно и не подразумевает под собой никакой мистики. Арсений улыбнулся. Указав на коробку на книжной полке, сказал:
— Он преподнёс мне ещё и вот эту бутылку вина. — Взял коробку и, раскрывая её, обернулся к подопечной: —  Аннета Юрьевна, будьте добры, принесите два бокала.
— Два? — переспросила та, удивлённая ограниченным числом требуемой посуды.
Тем она проявила и общую удивлённость желанием Арсения, отграничивающего им от себя остальных гостей. И даже стоящего рядом Пташкова.
— Аннета Юрьевна,.. — в голосе Арсения выразилось недоумение: — будьте добры,..
два… бокала.
— Простите, — Аннета поняла Учителя и проговорила виновато.
Вышла в кухню, быстро принесла и поставила на стол посуду и вновь повинилась:
— Простите, Арсений Тимофеевич. — Отходить не стала, чтобы своевременно унести использованные фужеры.
Арсений, влив в них небольшое количество драгоценной жидкости, убрал бутылку в коробку, а её поставил на полку, чтобы видом своим на столе не мешала его затее. Тем ещё более отграничив гостей от испития вина, вводя их во всё большее смущение и даже в недовольство – как он с ними поступает: будто и не видит их, будто не гости они его!
Подав фужер майору, Арсений предложил ему:
— Давайте выпьем за Чазова Викентия Никифоровича и за службу, которой он и вы свои жизни посвятили.
— Да, за него и за службу. Благодарю вас.
Негромкий хрустальный звон сопроводил ответные слова майора. Поставив бокалы, Арсений и Басаргин вновь обменялись рукопожатиями.
— Вы можете написать Чазову. Адрес простой: город Пржевальск, номер войсковой части,.. — Арсений ещё раз показал гостю фабулу текста, чтобы запомнил номер полевой почты погранотряда. — Даже можете написать, что пили со мною его вино – он будет рад такому стечению событий.
— Напишу, непременно  напишу! — оживая, вдохновенно проговорил Басаргин. — Мне это сейчас необходимо; думаю, что вы – вы – меня понимаете. Я… не ошибаюсь?
Свою надежду на понимание его майор выразил с услышанной Арсением болью.
— Нет, не ошибаетесь. Потому и посоветовал. Он тоже вас поймёт и ему будет, что поведать вам из моего с ним общения и что может оказаться чрезвычайно важным для вас в дальнейшем.
— Вы хорошо с ним знакомы, да? Давно его знаете?
— Я знаком с ним с того момента, как нам довелось выполнить совместную работу, но общались короткое время – три дня. Однако продолжаем наши отношения.
Майору беседа с Арсением доставляла радостность – он ощутил себя в привычной стезе: собеседник в его кругу свой и знает службу, её секреты, чего в общении с другими людьми ему недостаёт, какими бы близкими или просто знакомцами они ни были.
Но остальным гостям в данный момент не хватало сопричастности Арсения с ними: разговаривают только вдвоём, а остальные как ненужные здесь. Хотя Пташковы, и Вивея Владимировна, и Аннета уже могли бы по манеру прежде проведённых здесь раутов и пообщаться меж собою; но… не могли.
Они пришли не на раут, пришли к нему, к Арсению Тимофеевичу; и его внимание, его беседа нужны им. А вместо того на них повеяло холодностью от гостеприимного, бывало, хозяина «светского салона»: их не освещала его улыбка, не согревало его тепло. Они не понимали, что его холод к ним вызван ими же, их ненужностью ему в сей сокровенный для него день уходящего года.
Более других неприязненно воспринял отстранение Артём Васильевич: как же так, он старший по возрасту и по положению, его сын порешил прийти к этому, неведомо откуда объявившемуся в жизни семьи человеку в благодарность неведомо за что – за то, что о его выздоровлении весть прислал. Всего-то. Да в день рождения внуков был в его доме. Но и тогда лишь с детьми возился, не пожелав с их родными поговорить и, темня о себе, не пожелав раскрыться перед ними. И вот сидит он, Артём Васильевич, а с ним и ни при встрече не раскланялись, и ни к испитию вина его не приобщили: стороной обошли.
Арсений читал чувства и мысли людей, ворвавшихся в его дом, в его намерения, и отнюдь не благонравствовал им: они вторглись, они намеренно помешали ему провести вечер встречи Нового года по своему усмотрению. Для чего заявились, да толпой, да ещё и Аннету вовлекли в эгоистичный умысел? Выразить благодарность пришли? Так она выражается интимно, значимым, а не толпой, не в толпе, из души не отдавая. А значит, и Басаргины – за исключением Вивеи Владимировны и Миши с Машей, – и супружеская актёрская чета пришли к нему из любопытства. Из любопытства. К нему.
Артисты, ранее узнавшие его как обходительного, со знанием дела умеющего приёмы устраивать, прознав о чудных его делах, пришли улицезреть его в иной ипостаси1? Пошло. Для Басаргиных старших он есть не более чем учитель школьный – а кто ещё? Но также и они прознали, что неведомы его глубины, и пожелали его расковырять.
Окрепли в сотворённом им для них, самостоятельными стали. Так пусть же изволят и далее себя по своему усмотрению располагать. А явились – так пусть все получат то, что им надлежит и что их судьбою им отмеряно. Но сумеют ли они то получить, воспринять, оценить, что каждый себе в глубине души должен?.. То их проблема – им расплачиваться.
А что он сейчас даст – это движение их душам. Постарается сдвинуть их мир, чтобы очнулись от спячки, за что им придётся и расплатиться. Сами сейчас с себя и друг с друга стребуют, если и не поймут, за что им достаётся.
Прерывая диалог с майором и извинившись перед ним, Арсений подошёл к столику меж старшими Басаргиными, взял картину и, сопровождаемый взглядом встревожившейся Вивеи Владимировны, вернулся к её Николаю.
— Это, Николай Артёмович, автопортрет вашей семьи: Вивеи Владимировны и детей.
Отставил трость к стене и стал снимать чехол. Увидел, как побледнела художница, как она сжала губы, улыбнулся ей полной нежной доброты улыбкой:
— Вивея Владимировна, сейчас можно открыть тайну вашей картины. Необходимо. И именно в данной компании, и именно здесь и такой, где и какой я увидел вашу боль.
Вынув полотно, показал сюжет всем сразу. И озадаченность – где портрет Вивеи? – обнаружила себя не только мимикой взрослой части публики, но и неприязненно резким вопросом Артёма Васильевича:
— Вивея, ты дерево изобразила, а где ты? Почему портрет, если себя не нарисовала?
Миша с Машей соскочили с колен деда-бабки, подбежали к картине, стали перед нею, а потом, указывая на сгибающуюся под напором бури берёзу, вместе заговорили:
— Вот, вот мама! А вот мы с Машей. Вот я с Мишей. Мама, мама, это вы!
Дружно кинулись к матери, прижались к ней, а она, пряча слёзы в глазах, склонилась над ними – так она и на этюде своём прикрывает детей. Муж подошёл, сел рядом на место Аннеты, уступившей его, и прижал семью к себе.
Артём Васильевич, не принимая метафоричность сюжета, проворчал:
— Вивея не могла просто нарисовать свой портрет с детьми на руках? Причём тут дерево – как в нём узнать её?
Раиса Павловна негромко укорила его:
— Да что же ты так непримиримо упираешься – не могла она иначе выразить, что ей досталось, как ей жилось, когда мы Николая потеряли. И не для людей картину писала, для себя – свою боль перекладывала на холст. А мы случайно, сейчас только увидели и узнаём.
Надежда Борисовна и Аннета подошли к Арсению и с Виктором Петровичем вместе всмотрелись в то, что показал Арсений, вспоминая, как не позволил он им видеть это в увеселительном рауте.
Чувствительная Аннета молча, подрагивающими губами проявила своё отношение к согбенной берёзе-Вивее, к её страданиям, о которых узнала от самой подруги. И тем же выразила своё отношение к счастью возродившейся семьи и к тому, что сотворили для Вивеи Учитель и Нургуль.
Арсений с помощью Виктора Петровича спрятал творение в чехол, подошёл к Вивее Владимировне и поставил его у ног её – так, как стояло оно тремя месяцами ранее.
— Вивея Владимировна, теперь можете унести картину домой, и пусть ваши близкие её видят и помнят пережитое.
__________
1Ипостась (ударение на «а») это проявление кого-либо в определённом качестве или роли. В принципе, можно считать слово «ипостась» синонимом к слову «роль».

Женщина, благодарная Арсению за то, за что ничем невозможно отблагодарить – это она знала и понимала, – признательно ему улыбнулась и кивнула. Муж посмотрел на неё, словно спрашивая разрешение, на Арсения, поднялся и обратился к нему с неожиданной для всех несведущих просьбой:
— Вивея говорила, что вы здесь через звезду связали её со мною, когда я был в коме. Как бы мне увидеть ту звезду? Возможно ли это?
— Сейчас, Николай Артёмович, идёт снег, небо затянуто тучами, так что вы Арктур ваш не сможете увидеть. Однако направление, где звезда, Вивея Владимировна укажет и лучше меня поможет вам определить её положение. А потом вы, как офицер, и с иного места найдёте её, восходящую над горизонтом на северо-западе, – мне в моей геодезии пришлось с нею встретиться, потому и знаю. Пройдите на балкон. Но только морозно там. Оденетесь, может быть?
— Мы ненадолго, только сориентироваться. Так что не успеем замёрзнуть. Вея, вот и представилась возможность мне приобщиться к твоему сокровенному, к чуду. Идём?
Вивея Владимировна поднялась, улыбнулась Арсению с понятным для него смыслом и пошла с супругом на балкон, давший ей великое счастье встречи с погибшим, как она полагала, Николаем. С ними, не желая отставать, пошли Миша и Маша – Аннета быстро  метнулась и принесла им шапки и пальто с курткой. Старшие Басаргины тоже решили пойти – что ещё за новые тайны в квартире туманной, смутной личности?
Арсений к их возвращению зажёг свечи, чтобы воспринятое ими на балконе глубже вошло в них; по комнате поплыл смешанный аромат пряностей, благовоний, смол и трав степных.
— Аннета Юрьевна, пойдёмте свершать чайную церемонию. Чай и фрукты – это всё, что могу дать гостям.
— Мы принесли свои праздничные угощения, — сказала Надежда Борисовна. — И с вами вместе поучаствуем в накрытии стола.
По пути на кухню Арсений выключил свет в комнате, и она теперь освещалась лишь свечами, придававшими ей, городской, обывательской, тонкий колорит таинственности и Новогодней сказочности.
— Как же красиво! — возрадовалась Надежда Борисовна. — Хоть мы непрошеными явились к вам, Арсений Тимофеевич, но даже так, спонтанно вы наполняете души наши чистотой и культурой. Нет, извините: не спонтанно – они всегда обитают здесь, с вами.
Виктор Петрович, опасаясь недовольства хозяина из-за опять и вновь высказанного ему дифирамба, заговорил о другом, о более существенном:
— Арсений Тимофеевич, теперь нам понятно, почему вы в первом рауте скрыли от всех картину – тогда и Михаил ничего не понял, хоть и увидел. Тем более что среди нас были совсем чужие.
Надежда Борисовна согласилась с ним:
— И мы тоже не в том состоянии были, чтобы видеть, как увидели сейчас то, что вы сразу рассмотрели.
— Вы тогда, при нас сотворили с нашей Вивеей что-то, что изменило её, вернуло к жизни. Вы через картину увидели её беду? — Актёр Пташков попытался, как Арсений и предполагал, понять его и его роль и силу в неожиданных открывающихся событиях.
— Аннета Юрьевна, будьте добры, наполните и поставьте чайник, — распорядился Арсений, прежде чем дать Пташковым какое-то разъяснение тайны Вивеи Владимировны. — Вы, друзья мои, заметили изменение её состояния, но не заметили главное.
— Что мы не заметили? — удивился Виктор Петрович.
— Вивея всё время была на наших глазах, под нашим присмотром – мы ничего не могли упустить, — возразила Надежда Борисовна.
— Вы не заметили любовь. Великую, жизнетворящую любовь Вивеи и Николая.
— Мы знали всё об их любви ещё в школе, — вновь попыталась оправдаться Надежда
Борисовна в странном уличении.
— Нет, Надя, не спорь. Мы в самом деле что-то важное не увидели, раз нам об этом говорится, — остановил её супруг, опасаясь, что не терпящий споры хозяин не откроет им свои секреты. — Скажите, Арсений Тимофеевич, что мы не сумели увидеть.
— В тот вечер вы здесь разыгрывали драму отношений Виктора и Гелены. Но тут же происходила истинная драма любви вашей подруги. Пошлость сценическая и – драма её и вашего друга. Вы не знаете, чем она жила до встречи со мною, чем стала жить после того. А она не позволяла «третьим» и прочим вторгнуться между нею и им, несмотря на то, что считала Николая погибшим, и тем спасала его, удерживая в жизни. И сейчас происходит продолжение – не драмы, нет – их жизни в их любви. А как она с ним встретилась, когда узнала о том, что он жив, что он в Донецке – вы знаете? Что они почувствовали – знаете?
— Да, мы представляем, — сказал Виктор Петрович, — потому что сами тоже долго не могли ни поверить, ни прийти в себя.
— Вы сторонние в их жизни люди и всё восприняли типично для сторонних…
— Почему сторонние?
— Никто не может жить чьей-либо жизнью, не может воспринимать его мир так, как он. Знаете ли вы, знаете своей душой, что сейчас чувствует ваш друг Николай, которого  все похоронили, и он вынужден теперь общаться с похоронившими его? Только любовь спасает его от отчаяния, потому он и обрадовался моему предложению написать своему бывшему командиру. Ваши дружеские отношения – это иная тема, сейчас мы говорим о любви мужчины и женщины… Вы вот что скажите: вы сумеете ли выразить, сыграть на сцене всю их любовь, все их и детей несценические страдания? Кто из чеховых и зориных с «чайками», «мелодиями» и прочими пьесками мог бы написать не пошлую трагидраму, а святую, светлую, жестоко-кровавую и спасительную правду, что происходит перед вами?.. И кто из зрителей способен глубиной души принять её?
Надежда Борисовна отвернулась к окну, утирая увлажнившиеся слезами глаза; к ней подошла и прижалась Аннета, уже проплакавшая вместе с Вивеей Владимировной её боль и переживания.
— Как мы рады тому, что вы встретились нам в нашем жизненном пути...
Виктор Петрович хотел сказать панегирик1 Арсению вопреки его неприязненности к таким речам, но разговор перебили топот детей и их звеняще-радостные голоса – Миша  и Маша, вернувшись с балкона, увидели горящие свечи и стали прыгать и вскрикивать: “Свечки! Свечки горят!”.
Арсений счёл, что достаточно преподнёс, преподал супругам Пташковым и прервал с ними беседу, уже наполняющуюся никчемностями и бесплодностями:
— Не успел наш чай, но давайте отнесём посуду и приборы для сервировки стола, чтобы он не был пустым.
Аннета достала чашки и блюдца, а Пташковы принялись разбираться с дарами, в дом принесёнными, раскладывая их на тарелки из хозяйского сервиза; Арсений же вошёл в комнату к Басаргиным, чтобы они не почувствовали себя вовсе покинутыми. И сразу без проволочек подпал под колючий и пристрастный расспрос Артёма Васильевича:
— Вы кто? Колдун?
— Артём Васильевич, вы кто: внештатный корреспондент или фанатичный читатель газеты «Труд», которая принялась печатать байки о колдунах и филиппинских хилерах2 вместо решения социальных проблем народа и страны – даже и для отвлечения от них?
Арсений вопросил жёстко; а с ним и Вивея Владимировна остерегающе воскликнула: “Папа!”. Но ни его отповедь, ни осуждение снохи не остановили напор Басаргина – что поделаешь, коль страсть любопытства настолько сильна, что не управляется никакими доводами разума? К тому же любопытства, подстёгнутого спесивостью самолюбия. И он без тормозов совести продолжил требовать самораскрытия того, к кому пришёл в гости:
__________
1Панегирик – речь хвалебного содержания.
2Филиппинские хилеры – это целители, якобы проводящие операции без наркоза и инструментов, использующие энергию и потусторонние силы. После их квазиоперации не остается ни шрамов, ни рубцов, ни следов операции (мошенничество на доверии).

— Вы у меня дома сказали, что вы простой…
— Вы мало получили? Вам ещё что-то надо? Или хотите обретённое вновь потерять?
Хлёсткие фразы сбили напор Артёма Васильевича, заставив его избито вздёрнуться, и одновременно с тем до побледнения напугали Вивею Владимировну – она хорошо знает, как властны слова Арсения Тимофеевича, без промедления и непреложно порождающие  неотвратимые действия. Ужаснувшаяся гибельно возможными последствиями женщина, почти вслух ахнув, ухватила мужа за руку и в страхе прижала к себе детей.
Аннета с частью посуды и с нею чета Пташковых со сладостями, входя в комнату, остановились в оторопи: праздник, пришли с подарками, с благодарностью, а тут ни с того ни с сего низменное выяснение отношений, нелепые притязания вошедшего в чужой дом, поползновения его к умалению значения сотворённого для него Арсением Тимофеевичем и воли хозяина.
— Аннета Юрьевна, — в сохранявшейся суровости Арсений обернулся к подопечной: — поставьте чашки на стол... И скажите: вам важно чаепитие здесь при свечах?.. Если нет, позвольте сопроводить вас.
Аннета внутри души почти осязаемо почувствовала, насколько оскорблён её Учитель – его гнев заполнил квартиру. Кивнув в согласии, пошла в переднюю собраться к выходу. Арсений последовал за нею, ни миг не помедлив и не простившись с гостями. Но подле четы остановился, чтобы холодно распорядиться:
— Виктор Петрович, когда завершите чаепитие, дверь просто закройте – замок в ней автоматический. И ещё: грязь мне не оставляйте.
Демарш Арсения вверг всех уже в оторопелость – хозяин, оскорбившись нелепыми пристрастиями гостя, покидает их, а они в его доме, в чужом доме остаются пить чай.
На фоне их смятения дети – единственно дети – повели себя соответственно своей любви: когда Арсений был уже в пальто, они выбежали к нему:
— Дядя! Дядя Арсений! Дядя!
Арсений присел к ним, приобнял:
— Миша, Машенька, учитесь быть благодарными. — Малыши понятливо закивали. — И никогда не теряйте честь и достоинство. И тогда вся-вся большая Земля будет вам, славным звёздочкам, радоваться.
— Вся Земля? — раскинув ручки, спросил Миша.
— Вся? — так же раскинула ручки Маша.
Арсений взял их ручки и сам раскинул свои руки, показывая величину той Земли, что будет радоваться «звёздочкам»:
— Вся большая Земля. А теперь идите к папе – он соскучился по вам. Всегда и везде будьте друг с другом и с папой и мамой. До свидания, звёздочки, мы ещё увидимся.
Закрыл за детками дверь в комнату, отсекая от себя пришедших к нему, взял пакет, приготовленный для Уткиных, и, выходя вслед за Аннетой, услышал, как смятение гостей разрешилось гневом Вивеи Владимировны:
— Я предупреждала!
— Да, он не терпит,.. — заговорил Виктор Петрович, но тут же сконфуженно умолк под окриком Вивеи Владимировны:
— Виктор!
Закрывшаяся входная дверь заперла все звуки и страсти в квартире.

Пока спускались по ступеням вниз, Аннета то и дело посматривала на Арсения; лицо её выражало огорчение. На крыльце подъезда Арсений остановился, спросил:
— Аннета Юрьевна, вы огорчены тем, что лишились чая при свечах в приятной вам компании Басаргиных и Пташковых?
— Арсений Тимофеевич, ну что вы говорите? Да, правда: мне было хорошо с Вивеей и Надеждой, с маленькими вашими друзьями; там Николай, о судьбе которого я узнала от Вивеи, и они так счастливы! И в квартире у вас очень уютно, сказочно, а дома у меня настолько непразднично, что… Но только с вами мне было бы там хорошо, а без вас я чувствовала бы себя чужой. А теперь вы меня сопровождаете, и замечательный вечер мне напоминает ту нашу прогулку из библиотеки к памятнику Пушкину. Тогда тоже шёл снег, и мы говорили о красоте и о ваших открытиях, и мне было просто чудесно. Но только сейчас вы проводите меня домой, и я останусь одна, оттого мне грустно… Ой, Арсений Тимофеевич, я разговорилась как болтушка, и жалуюсь.
— Говорите, говорите, а то вы меня всё время вынуждаете вам что-то рассказывать и объяснять. Но если вам настолько не хочется домой, предлагаю вам пойти со мною к моим друзьям.
— А можно ли? Я ведь не приглашена, и мы с ними не знакомы. Да к тому же у меня нет подарка для них.
— Как много условностей, Аннета Юрьевна! Вы со мною, а это вполне достаточное основание. Тем более в Новогодний вечер. А подарок – вот он, у меня в руках. Вы его от нас совместно преподнесёте.
— Арсений Тимофеевич, как вы добры ко мне – вы опять одариваете меня, и я могу радоваться! А я и действительно огорчена – за вас: ну почему он так нехорошо поступил? Даже не поблагодарил вас, а как будто обвиняет.
— Он очень холодный, бр-р! — прозвучал голос Нургуль, и она проявилась рядом с Арсением. — Он совсем не слышит Всевышнего. А Вивея очень сильно испугалась, что ты, повелитель, накажешь его, и семья пострадает. Я успокоила её и развеселила её детей.
— Прекрасная, ты с ними правильно поступила – Вивея с её детками много страдали, они имеют право на счастливую жизнь. Но ты силы свои им отдаёшь.
— Ты, Солнцерождённый, мне дал и даёшь тепло и свет, и я могу и хочу помогать тем, кому плохо от злых людей.
Арсений обнял девушку, передавая ей, вливая в неё силу, жар и сияние Любви, сам радуясь возможности делиться с нею, наполнять её. Нургуль заулыбалась и, оглядывая спешащий народ, весело спросила:
— Сегодня праздник?
— Да, Лучезарная, сегодня в полночь кончается месяц декабрь и начинается январь – с этого месяца у многих народов наступает новый год. Потому люди сегодня радуются, устраивают дома и в других местах веселья и ходят в гости друг к другу. Мы с тобой гостей приняли, а теперь сами навестим тех, кого мне приятно видеть. Семью моего друга. У него двое детей – мы сделаем им подарки и будем их радовать.


В Арсеньевой квартире после ухода её хозяина страсти среди оставленных им гостей раскалились, и общество могло взорваться и расколоться. Взрывов не было, ибо все вели себя прилично, без обвинений друг другу – неважно, по какому поводу обвинений: из-за того хотя бы, что кому-то не понравилось, что пришли сюда и тут были уязвлены; из-за того, что был оскорблён хозяин – для кого Арсений Тимофеевич, для кого дядя Арсений, а для кого и нечто в нём большее. Родственные и дружеские отношения превалировали над огорчительностью. Но в каждом госте недовольство и негодование скопились и здесь ли, в другом ли месте должны пролиться. С теми их последствиями, что на душу каждому по делам его болезненно лягут.
Резкая реплика Вивеи Владимировны и её пресечение попытки Виктора Петровича пораспинаться о строгих нормах-нравах Арсения Тимофеевича создали в общении паузу, потому что усилили травмированность гостей душевно ощущаемыми ими конфузностью и их неуместностью нахождения в квартире, намеренно, даже акцентировано покинутой хозяином. Травмировались они по-разному – в зависимости от менталитета, интеллекта и духовного содержания: кого досадили, кого ранили, кого недоумевать принуждали.
Досадили Артёма Васильевича: его неловкость проистекала из того, что его винят все, винят ни за что – за то, что колдун Арсений взбрыкнул да и ушёл; а чего взбрыкнул, чего ушёл из своей квартиры – сам-то понял ли? Уязвление пропитало Басаргина острой и злой неприязнью к Арсению, породила в нём агрессивность и к его имени. Пожизненно.
Ранили Вивею Владимировну – и без того доставили неудобства тому, за кого готова полжизни отдать, а тут свёкор вместо благодарности вздумал грязь на него вылить. На Арсения Тимофеевича!
Закипела вода в чайнике; громкое зовущее хлопанье его крышки привлекло внимание Надежды Борисовны. Она, менее Басаргиных огорчённая и потому ничем не скованная, прошла на кухню выключила газ; вернулась с вопросом:
— Чай пить будем? Заварить?
Молчание ответило ей. Что можно сказать? Они Арсением то ли оставлены в его доме на своё самообслуживание, то ли таким тонким образом он их выставил. А пришли к нему с угощением. Дилемму за неразумных взрослых решили дети:
— Мы будем пить чай. С пирожными будем пить.
Что тут скажешь? Детям непонятны несуразности и растерянность взрослых, они в доме их дяди Арсения. Взрослые принялись готовить-накрывать стол к чаевничанию при свечах: Вивея Владимировна с Надеждой Борисовной занялись чайниками, пирожными и конфетами; Виктор Петрович принёс из кухни три табурета – попользованные изрядно, они были, конечно же, не для приёма гостей.
Стул и три табурета, – а их восемь. Переместили стол к дивану с тем, чтобы на него сели старшие, а детям накроют на журнальном столике, усадив их в кресла.
— Даже мебели приличной у него нет, — пренебрежительным злом высказался Артём Васильевич, чтобы сбросить с себя ощущение осязаемой им общей укоризны и унизить самого колдуна, опустившего его, уважаемого Басаргина. — Не встретил нас, как у людей принято, не приветил, а мы пришли к нему вместо того, чтобы праздновать дома. Взял, да и ушмыгнул, нагрубив, – а что я ему сказал? Спросил только.
Поток из его негодующей души прервала Надежда Борисовна. Она, внося в комнату дополнительные к уже принесённым чашки, выдала ему отместку:
— Когда Арсений Тимофеевич принимает гостей, мебель у него есть. У него всё для них есть, чтобы порадовать – даже сейчас зажёг для нас свечи и музыку нашу поставил. А сегодня он не ждал. Может, мы ему помешали – он сам к друзьям, может, собирался. Или в одиночестве Новый год встретить.
Она взяла на себя защиту Арсения потому, что была, прежде всего, подругой Вивеи Владимировны, а он её спас от отчаяния, вернул ей мужа – счастьем наделил. И сама его чрезмерно зауважала, необыкновенного горожанина, потрясшего и руководство театра; и ей с Виктором открывшего глубокое о них – и о Вивее с Николаем сей час вот, на кухне.
— Спасибо, Надя, — негромко вслед ей сказала подруга.
А Миша даже воскликнул, возмущённый дедовым оговором его дяди Арсения:
— Дядя хороший!
— Добрый дядя!— тут же за ним синхронно воскликнула Маша.
Подбежав к отцу, дети теми же выкриками ещё раз утвердили:
— Папа, дядя хороший! Дядя добрый! Он нас любит! Любит нас!
Отец взял их на руки, сел с ними на диван, погладил их головы, сопровождая ласку короткими словами:
— Да, да, хороший; да, да, добрый.
Вино и шампанское, посовещавшись, на стол не выставили: чай так чай – довольно и того. Арсений Тимофеевич ясно повелел грязь ему в доме не оставлять, а запахи вина не выветришь – почувствует, и тогда уж точно не позволит к нему приходить.
Чай при свечах. Большой свет люстры в комнату не впустили, чтобы Миша и Маша могли радоваться таинственности праздничной ночи – ведь Новогодняя, их в ней должна окружать сказочность. И на взрослых свечи в канделябре с их ароматами, в конце концов, навеяли успокоение. Постепенно заговорили. Сначала о празднике, о новом, что ждёт в жизни – должно же быть что-то новое, ещё что-то хорошее.
И всё же тема хозяина и его отношение к ним преобладали в душах и в мыслях – и то, что к нему-то ведь пришли; и обстановка способствует (находятся в его квартире); и то, на
что он указал им своим поведением, своим уходом; и то, что… Поводов много.
Николай Артёмович слушал, а сам в разговор не вмешивался – долгие два года в коме и беспамятство говорить отучили: он больше задумывался. Услышав об ожидании нового, встрепенулся и заявил:
— А я рад, что мы пришли сюда, к… нему, к… Арсению Тимофеевичу. Мне он дал только что: он мне окно открыл в новые возможности, он указал мне мой путь в жизни.
— Что он тебе открыл, Николай? — спросил у него отец, недовольный восхвалением человека, поправшего его самого. И восхваляет сын! — Какое окно? И в какую это жизнь? Ничего такого он не говорил.
— Папа, он мне сказал, и я его услышал. Он понимает меня, потому сказал то, что мне сейчас необходимо.
Надежда Борисовна переглянулась с мужем и открылась:
— Нам, мне и Виктору, он тоже дал, когда вы на балконе были. Помнишь, Вея, в тот первый раут, когда мы разыграли вот здесь вот спектакль? Он и в тот раз показал нам, что мы исполняем пустые роли, а сегодня... — На услышанном сегодня от Арсения женщина замялась, потому что он на примере верной любови их друзей открыл им разницу между подлинной любовью и страстишками на сцене.
— Мы сегодня наглядно увидели разницу между пьесами, что ставятся с помпой на сцене, и той реальной жизнью, той… глубокой, преданной любовью, с которыми мы то и дело встречаемся, но не обращаем на них своё внимание, — попытался пояснить Виктор Петрович речь супруги, но и он не посмел говорить об отношениях друзей, памятуя запрет Арсеньев на обсуждения.
— Да, Вея, да, Коля, ваша преданная чистая любовь, её спасительная истина – вот что никто не только никогда не представит на сцене, но и написать не сможет, — решилась открыто высказать Надежда Борисовна.
— Мы поняли, что он говорил и о пьесах, и о слове. Любовь – слово, а его не передать никаким изобразительным искусством. И Михаил его тогда не понял…
— Не говорите о Сурине – он оскорбил Арсения Тимофеевича, — потребовала Вивея Владимировна. — А потом он и... Он подлец, и я не хочу слышать его имя.
За жёстким требованием Вивеи Владимировны муж и друзья услышали драму, ещё одну драму, разыгравшуюся здесь, связанную всё с тем же хозяином квартиры, возникшем в их судьбах и многое в них претворившем. И если Вивея возмущённо говорит об общем их друге, значит, Михаил сотворил для неё отвратительное. Не потому ли он из Донецка исчез, никого не уведомив?
Раиса Павловна смотрела на сына и, как и он, молчала. Сурин её не интересовал, её взволновали слова Николая о том, что перед ним открылось окно новой жизни. Она знала, как ему трудно, что он не видит перспективы – а тут ожил, лицо его просветлело. Слова его о выходе из беспросветности наполнили слезами её глаза; а когда она услышала, что говорят о любви Николая и Вивеи их друзья, слёзы потекли по щекам.
— О чём вы говорите, Виктор? — спросил Николай Артёмович, обходя упоминание Михаила. — О каких пьесах, о каких словах? И причём тут наша любовь?
— Коля, это из нашей жизни, в которой мы получили. Ты живи, как жил, люби, как любишь – в этом сила вашей с Веей правды, вашей с Веей и детьми жизни. Ты сейчас сказал, что Арсений Тимофеевич тебе новую жизнь дал, сказав тебе нечто. Мы-то, вас слушая, поняли ваш разговор только как твои с ним совместные воспоминания, а ты его слова воспринял, и они тебя изменили – ты повеселел, теперь ты знаешь, как и для чего тебе жить. О силе слова мы сейчас говорим – здесь однажды Арсений Тимофеевич вводил нас в понимание его сути, его творящих сути и силы.
Вивея Владимировна смотрела на разгладившееся от сумрачных мыслей лицо мужа и  радовалась. И грустила, что нет его, его, Арсения... Тимофеевича, рядом с нею, с ними. А слушая речи друзей, сокровенно улыбалась – она-то слово узнала в действии, узнала и познала слово Арсения Тимофеевича; а вместе с тем узнала и познала в этой квартире, ставшей для неё сокровенной, свою новую жизнь и в ней иную силу любви; духовную сокровенность и мистичную жизнь познала. И она познала его, мужчину, обладающего странной, необыкновенной духовностью; познала то, о чём молчат, обсуждая дары.
—  Коля, ты признался, что получил от Арсения Тимофеевича; и вы, Виктор и Надя, получили от него же; и детям тоже он дал радость. Но никто ничего не говорит и даже не думает о благодарности ему, никто слова не произнёс, что мы чем-то обязаны ему. А он и через детей – и им, и нам, взрослым, – сказал, что надо учиться быть благодарными, что лишь в благодарном человеке сохраняются честь и достоинство.
— А может, стулья ему купить, — практично высказалась Раиса Павловна, осознав, что и в самом деле есть какая-то связь выздоровления сына с Арсением.
— Мама, это не его квартира,.. — недосказанно сообщила Вивея Владимировна.
— У него и квартиры своей нет – по чужим мыкается, — перебивая её, с сарказмом и презрением бросил Артём Васильевич. — А у нас и квартира к его возрасту появилась, и обстановка приличная – перед людьми не стыдно.
— … он, Арсений Тимофеевич, уедет из Донецка, — досказала Вивея Владимировна свекрови пояснение причины отказа в её выборе благодарности.
— Куда уедет? Когда уедет? — встрепенулись супруги Пташковы.
— Не знаю, — кратко ответила Вивея Владимировна; чуть помедлила, посмотрела на мужа и на друзей и решилась: — Это знают только он сам и Творец.
— Ты стала религиозной, Вея? — отреагировала Надежда Борисовна на её последнее слово, оставив уже без внимания разговор об отъезде Арсения – так её удивило склонение твёрдоатеистичной подруги к теизму; она подумала, что в религиозность подругу горе из-за утраты мужа подвигло.
— Я не религиозна, я знаю, что Творец всё создал и создаёт, всем управляет. Если бы не Он, как бы я увидела тебя, Коля, идущим от звезды, как бы я и дети стали бы общаться с тобой, как бы ты выжил и оказался в донецкой клинике, как бы я узнала о том, что тебя привезли и что нам надо торопиться к тебе, как бы Арсений Тимофеевич оказался возле тебя – а он появился там, чтобы вернуть тебе память и сказать тебе о нас? И многое ещё со мною произошло, многое я увидела и узнала – Бог мне открыл.
Раиса Павловна набожно медленно перекрестилась, Надежда Борисовна повторила её движение непроизвольно. Николай Басаргин и Пташков, смотрели на жён, осознавая: в их жизнь на глазах входит нечто необычное, неведомое, до сего часа не предполагавшееся. Такое, что изменяет отношение к жизни и друг к другу.
Миша и Маша подошли к матери:
— Мама, нам Боженька помогает? Боженька?
— Да, деточки, Боженька. Боженька и дядя Арсений, — ответила она им уверенно и твёрдо, но очень ласковым голосом, с вытекающей из него нежностью.
Малыши прижались к ней, из их глаз потекли слёзы.
— Вы что заплакали, Миша, Маша? — спросил отец, удивлённый такой их реакцией на слова матери. — Вам стало грустно?
— Нет, папа, нам хорошо. Нам радостно.
Дети переглянулись и, опять подивив взрослых, взяли друг друга за руки, выскочили на свободное место комнаты и стали смеяться и прыгать, кружась.
— Что с вами: то плачете, то скачете? — недовольно спросил Артём Васильевич.
— Нам радостно! Нам весело!
— Дети лучше нас, взрослых, чувствуют то, о чём мы только говорим, да и то не в душе, — сказала Раиса Павловна, светясь улыбкой и всем лицом.
— Ну и ладно: посидели, поговорили – и будет того, домой пора, — оборвал идиллию Артём Васильевич – ему всё здесь, всё сейчас происходящее было чуждым; ему отсюда, в свой миропорядок, в свою квартиру, в свою мебель уйти требовалось.
— Потом поговорим о нашей благодарности, — сказал Николай Артёмович. — Это и каждый сам для себя должен решить, и вместе – о том, что всех нас коснулось.
Вивея Владимировна с подругой стала убирать со стола, уносить на кухню посуду, а когда и Раиса Павловна присоединилась к ним, решила оставить свекровь с Надеждой, чтобы самой написать записку Арсению.
— Попытаюсь извиниться перед Арсением Тимофеевичем за визит – за такой визит, — объяснила она.
— За нас тоже испроси прощения, — попросила Раиса Павловна.
— И хоть как-то вырази ему нашу благодарность – за всё, что он дал нам, за то, что и сегодня дал, — попросила и подруга.
Вивея Владимировна ушла, Надежда Борисовна стала мыть посуду, Раиса Павловна вытирать. Потом разместили-расставили её, чистую, на назначенных ей местах. Мужчины, убрав на место стол, принесли на кухню табуреты. Когда принялись возвращать в сумки то из принесённого, что предназначалось к несостоявшемуся праздничному застолью, но не пригодилось, Раиса Павловна заметила:
— А что же мы, Арсению Тимофеевичу ничего не оставляем-то. И ему ведь принесли.
— Да, давайте решим, что оставим Арсению Тимофеевичу, — поддержал её Виктор Петрович.
Надежда Борисовна открыла холодильник, увидела ограниченный набор продуктов в нём. Арсений явно не ждал гостей: небольшая нарезка колбасы, нарезанные же солёные огурцы и лечо – вот всё, что свидетельствует о вкусовых предпочтениях хозяина жилья в праздничный вечер.
С Раисой Павловной перебрали приношения и положили на пустующие полки свои соленья, свои нарезки, а в морозильник вложили домашние пельмени, не успевшие за время чаепития разморозиться.
— Может, ещё и вино или шампанское оставим? — спросил Басаргин, не ведавший предпочтений Арсения и вообще не знавший ни его, ни о нём.
— Арсений Тимофеевич шампанское не пьёт, а вино только изысканное – такое, как ты попробовал.
— Ну мы же принесли, значит, и для него тоже. Оставляем вино, — по-командирски резюмировал майор.
В комнате Вивея Владимировна остановила веселящихся детей и предложила им:
— Деточки, давайте потушим свечи.
— А почему? — спросил огорчившийся окончанием сказки Миша.
— А зачем? — огорчилась Маша.
— Мы сейчас уже пойдём домой, а свечи нельзя оставлять горящими – пожар может случиться. И дяде Арсению будет приятно, если к его возвращению свечи не сгорят – он их снова зажжёт и будет радоваться. Потушим? Вместе, втроём?
— Потушим. Вместе потушим.
— Вот хорошо: вместе. Сейчас я включу люстру, и мы станем задувать огоньки.
Щёлкнув выключателем, отчего полумрак сменился ослепившим освещением, Вивея Владимировна взяла в руки подсвечник, присела с ним перед детьми и все трое, вобрав воздух, дунули на свечки. Пламеньки погасли; от фитильков, радуя детское восприятие, поднялись струйки дыма, по комнате полился восковой запах.
— Хорошо мы сделали, деточки?
— Хорошо. Как красиво!
— А вам понравилась сказка, которую свечками сделал для вас дядя Арсений?
— Понравилась. Понравилась. А дома у нас будут свечки гореть?
— Обязательно будут. И там, наверное, дедушка Мороз уже приходил, подарки вам под ёлочкой оставил.
— Правда?! Правда?! — вновь запрыгали счастливые малыши. — Пойдёмте, мамочка, скорее пойдёмте домой. К ёлочке.
— Сейчас я напишу дяде Арсению, поблагодарю его за сказку, и пойдём на праздник Нового года у нас дома.
Вивея Владимировна, смущаясь, взяла листок из Арсеньевой стопки бумаг, взяла его ручку и быстро застрочила, выливаясь:
                “Уважаемый Арсений Тимофеевич – Арсен С…й!
Я осмелилась писать Вам это, чтобы хоть как-то выразить Вам свою, моего мужа и детей, Раисы Павловны и моих друзей благодарность за всё, что Вы дали нам в этом счастливом для нас году – всем Вы дали. А я так и не сумела найти свою настоящую благодарность Вам (и при этом даже для того, чтобы написать Вам, воспользовалась Вашей бумагой и Вашей ручкой. Более того, мне было запрещено приходить к Вам, пока не заслужу это право, а я пришла – хоть и подневольно, но пришла!).
Мы пришли к Вам непрошенными, а Вы снова всем нам дали: Николай сказал, что Вы ему открыли путь в новую жизнь; друзьям нашим Вы ещё раз показали то, что им необходимо; детям – Вашу любовь. А мне дали счастье увидеть Вас! И главное, что я поняла – надо делать доброе и не ждать ответных благодарных деяний. И теперь я твёрдо знаю – Господь с нами. С нами!
Бесконечно благодарная Вам – Вам и прекрасной доброй Нургуль, – но в вечном перед Вами долгу, Вивея”.
Сложив записку, чтобы текст не был виден, Вивея Владимировна положила её подле канделябра, поверх оформленно сложила предназначенные Арсению подарки, оглядела и вздохнула – так хотелось ещё побыть здесь, у него, так хотелось что-то, хоть мелкое сделать, хотелось прикасаться к нему хотя бы через предметы, хранящие его следы, его дыхание! Он – её Арсен Солнцерождённый, её благотворитель, её духовный мужчина... Никто никогда не получил от него то и столько, что и сколько он ей – ей – сотворил и дал в её жизнь, в её душу.
Раиса Павловна из души просила сноху извиниться – она  была совершенно огорчена, хоть и не показывала на публике вида. Когда все пошли одеваться, она задержала мужа:
— Как ты посмел, как ты смог оскорбить человека, да придя в его-то дом?! Да какого человека! У сына нашего, у Вивеи, у внуков наших друг настоящий появился, он всем им доброе сотворил – так ведь и нам с тобой сотворил! А ты… Так ты отблагодарил? Как стыдно! Ты всё испоганил, всё, всё… Мне стыдно и больно.
Она намеренно выговаривала мужу не в своей квартире, где Артём Васильевич хозяин – и упрётся там, как боров, и негоже в доме ссоры устраивать, –  а здесь, в квартире Арсения, где он был оскорблён, чтобы очистить его достоинство и грязь не оставить.
Артёму Васильевичу потребовалось взорваться, даже разбить что, даже и разметать в чужой квартире мебель, чтобы разрядиться. Но ему на великое самодурство недоставало способностей Кирилы Петровича, деда снохи: убоялся, что сын и его семья услышат – а они прониклись этим типом, – тогда и с ними раздор будет по жизни идти.

***

Аннета, попав в квартиру к архитектору, была принята учтиво и любезно. Арсений ни в минуты представления её другу и его супруге, ни в последующем общении не сказал, что она его коллега, не назвал её профессию, а просто представил: “Аннета Юрьевна” – просто «Аннета Юрьевна», – и тем расширил диапазон возможных и для обсуждения с нею предметов бесед, не принуждая хозяев напрягаться в подборе тематики для гостьи.
А Уткины, знакомясь, оценили элегантность спутницы их друга, сочтя её вполне ему соответствующей: манеры и улыбка неискусственные, притом даже изысканные; мягкий напевный голос; укладка-причёска; прекрасный фасон платья, по лекалам подруги Вивеи сшитого. И, принимая её, супруги порадовалась, что она – их гостья.
Аннета получила возможность расширить круг знакомств, а в нём и сферы познания; и в очередной раз поняла, что только с Арсением Тимофеевичем она раскрывается в своей духовной полноте и… в красоте души. А ещё узнала, что её кумир обладает познаниями и в архитектуре, и в строительных работах – узнала, слушая его разговор с другом. Ей к нему приблизиться захотелось: пожелалось стать более энциклопедичной, разносторонне развитой – так она, быть может, сумеет служить ему.
Сама, беседуя с хозяйкой дома, Марианной, о новых своём и её платьях, тоже сумела заинтересовать её собой. Правовед, общающаяся в просвещённых кругах города, женским взглядом и тонким вкусом Марианна оценила шитьё на гостье, так что Аннете пришлось раскрыть источник художественности в её наряде. И даже пообещать – в признательность за её приём – познакомить с подругой-искусствоведом. Пообещала в расчёте на то, что жене друга Арсения Тимофеевича Вивея не откажет в обществе и в консультациях.
Довольные знакомством и друг дружкой дамы пошли на кухню готовить застолье, а мужчины воспользовались их отсутствием и заговорили о том тревожащем общество в последнее время, что было чревато опасными последствиями: о голоде во всей стране и, главное, о раскатившемся по Украине национализме. Михаил возмущённо заявил, что он даже в архитектуру вторгся – заставляют проекты составлять на украинском языке: “А кто бы ту мову знал! Ты знаешь?”.
— Да, знаю – язык этот мне как историку необходим. Но ты вот в Донецке начинаешь страдать, а ещё десять лет назад некто Месяц, возглавлявший Министерство сельского хозяйства СССР – не Украины, заметь, а всего Советского Союза, – разослал написанное на украинском официальное письмо по республикам, вплоть до областей. А в тех регионах и с русским напряжённость – не все хорошо на нём говорят. Мне брат, работавший в горной области Киргизстана, показывал его циркуляр.
— Посади свинью за стол, так она и ноги на него устроит.
— Ты же знаешь, что свиньи с ногами в кормушку залезают.
— Ну точно...
— Не все украинцы – хамы, Миша.
— Да, конечно. Как и не все евреи – жиды; и среди русских жлобов с избытком. Но здесь много таких, что умеют только орать да пахать.
— В смысле работать?
— В смысле пахать – на волах.
— Миша, я понимаю твои чувства, хотя сам воздерживаюсь от таких. Но знаю и то, что с западных областей на восточные надвигается опасность – там бандеровцы в силе. А они, если доберутся сюда, будут уничтожать противников. От ненависти к русскому их не излечить. Никогда и ничем.
— Так что делать? Уезжать срочно? Дети же страдать будут. Но и как Донбасс им на расправу отдавать – он наш.
— Это от ситуации зависит. Они, конечно же, не сразу прорвутся, там дозревать ещё будут, так что Донбасс может продержаться – он русский. Можешь по меньшей мере пару лет жить здесь, а потом станешь решать, что ты сам для твоего города Донецка – патриот или временно проживающий в нём.
— А ты?
— Я летом уеду в края российские – там у меня дела образовались. Но через год, в это, примерно, время, приеду на неделю, потому что мне завершить надо будет кое-какие дела: долги образовались. Не откажешь в приюте, если нагряну?
— Не сомневайся даже.
— Миша, у меня и к тебе дело образовалось по твоему профилю.
— Какое у тебя историка к архитектуре дело? Или хочешь меня втянуть в историю?
— Да, примерно так. Правда, замысел мой зависит от ряда факторов и висит на стадии неопределённости, потому всерьёз обсуждать сейчас не приходится. Но пока я ещё здесь, изложу идею устно, а потом в письме опишу. Дело заключается в возникшем в том летнем
моём странствии замысле восстановления разрушенного храма и скита староверов. Это в одной лесной деревушке вдали от урбанизации.
— Ну-ка, ну-ка, подробнее. Ты ничего не рассказывал о том, где побывал, что видел, а теперь выдаёшь идею и даже меня хочешь втиснуть в неё. Рассказывай.
В комнате появились хозяйка с гостьей, и Марианна высказала неудовольствие:
— Миша, у нас праздник, а вы тут серьёзные и даже страшные разговоры ведёте.
— Марианночка, мы страшные уже не ведём; сейчас Арсений хотел рассказать о том, где и как бродил.
— Ну тогда приготовьте стол, за ним и поговорим – мы тоже хотим услышать сказки.
Арсений весело засмеялся:
— Марианна, сказки мои пусть вам Аннета Юрьевна перескажет – она все их уже слышала. Даже о медведях.
— И о кикиморах, — приятно засмеялась и Аннета.
— Вот-вот. А я расскажу о лесных жителях. Но ты права – праздник, так что не будем  нарушать старинные устои.
Уткинское новогоднее застолье гляделось, как практически во всех домах всей страны в сей час – традиционно; и по-русски обильно и при ограниченности продуктового набора в магазинах даже в Донецке, снабжаемом гораздо богаче, чем города в области. Марианна потрудилась над приготовлением винегрета и зимнего салата, «селёдки под шубой» и солений – в качестве первых, вступительных блюд. Новогоднее празднество длится часы, а потому можно пресытиться, если будут поданы сразу все кушания. Рыба и холодец, а за ними и пельмени ждут своего череда в холодильнике. И традиционно же на столе: водка, вино и шампанское.
Детей за стол первыми усадили на определённые им места. Арсений присел не сразу, а, оглядывая угощение, мысленно прочёл молитву – свою, неканоническую, родившуюся в нём в странствии. И ощутил нежность прикосновения Нургуль. Ответил ей посылом и улыбкой любви.
— Что улыбаешься, садись, — распорядился Михаил.
Раскладывая совместно с женой гостям и детям разносолы по тарелкам, предписал:
— Проводим Старый год. Мы с тобой, как люди русские, – нашей русской, а дамы – вином. Новый год встретим шампанским.
— Миша, внесу коррективу: я свою водку выпил в нашу бытность в общежитии на Физкультурной. А насчёт того, что русские – это не совсем достоверно. Я о себе в таких случаях говорю так: “Ich habe keine bestimmte Nationalit;t” – “Я не имею определённой национальности”.
— Вот ещё: не имеешь национальности. Что за шуточки? — отреагировал Михаил, не принимая Арсеньево самоотречение от родной ему нации. — Ты же чистый русский.
Аннета счастливо осветилась – он, Арсений Тимофеевич, Учитель, смешанной крови, как и она, и даже немецкая в нём, раз по-немецки произнёс фразу! И Марианна к тому же выводу сразу пришла:
— Ты немец?
— В определённой степени, в определённой. Меня для оскорбительности называли «немцем». Но и это недостоверно, потому и немцы отринывали меня от себя, чтобы их чистоту не портил. Не раз эстонцы называли эстонцем – а какой я эст? Аварка старая, с Кавказа в Киргизию переселённая, упрекнула меня за то, что отказываюсь от «своего», аварского, происхождения. Поляки и евреи, увидев меня и фамилию услышав, к своим племенам относят – ну это уж явный вздор. А люди северные меня уверили, как, Миша, и ты, что, несмотря на признание, только русским меня воспринимают и никем иным.
— Так чего ты упираешься?
— Да, русский – по культуре, по жизни моей, по отношению к другим народам. Но менталитет мой иной. Для наглядности приведу пример с братом. Он долгое время жил среди киргизов, говорит по-киргизски без акцента, знает и чтит их обычаи; но бывают ситуации, когда попадает впросак, неверно воспринимая сочетания слов или не совсем правильно выполняя какие-либо их глубинные действия. Вот и я так: до поры вписываться в среду северян смогу, но в какой-то момент наши менталитеты так разойдутся, что стану для них чужим. Как когда-то невоспринимаемым в нашем с тобой трудовом коллективе стал. Кстати, если вы, друзья мои, надумаете переселиться в Россию, рекомендую вам не отъезжать далеко от границ Украины: выберите Ростов, Курск или Воронеж. В глубинке ощутите несоответствие – в разных регионах Руси разные русские миры обитают.
— Это ты в своём странствии увидел?
— И в нём, и до того в России бывал. А кроме того, я ведь историк, и то, что знаю о народах, знаю из их генетики.
— Ну ты прямо лекцию нам прочитал. Так что пить будешь? Неужели вино дамское?
— Могу и не пить ничего. Мне на приятный вечер обычно хватает пятидесяти грамм коньяка. А вино… Если вы соблаговолите ответить мне своим визитом завтра, я угощу вас достойным. Не правда ли, Аннета Юрьевна, оно прекрасное?
— Да! — обрадовалась Аннета и тому, что может поддержать Учителя, и тому, что он вводит её в разговор, в общение. — Мы с благодарностью пили его.
— Уговорил, — согласился Михаил, — есть у меня початая бутылка коньяка, налью тебе. А мне что, одному нашу пить?
— А ты, Миша, себе тоже коньяк налей и так же – пятьдесят грамм, — посоветовала Марианна с улыбкой.
Михаил засмеялся, достал из шкафа коньяк, налил Арсению и себе по полрюмки. И, разлив и женщинам «дамское» вино, поднялся тост возвестить:
— По праву старшего и по праву хозяина я первым скажу. Мы провожаем Старый год. Всяким он был, для каждого из нас разным; и разное дал – может, и не всё только хорошее, но всё равно что-то новое. А нашей семье он дал исполнение давней мечты: мы получили квартиру.
— Да, это прекрасное событие в нашей жизни, — поддержала его Марианна. — До сих пор не можем нарадоваться. Особенно дети – у каждого своя комната.
— Вот-вот. А благодаря этому мы переселили Арсения от паразитировавших на нём хохлов, чуть было не женивших его на своей вульгарной племяннице.
— Миша, не увлекайся, — остановил тамаду Арсений.
— Ну ладно, пошутил, не огорчайся. А вот то, что в этом же году ты совершил такое странное путешествие, что от тебя до сих пор романтикой веет, это тоже событие не из слабых. И то, что ты с такой своей… прекрасной дамой пришёл к нам в праздничный этот вечер, тоже значимо. Так давайте выпьем за полученные радости.
Аннета с особенной благодарностью улыбалась речи Михаила с его комплиментом в пределах изысканной благонравственности и самому тосту. Она-то в самом деле получила от уходящего в прошлое года. Вторая его половина заполнила и увлекла неожиданными, ослепительно-яркими событиями со взлётами души и с падениями до самого дна жуткой депрессии: её заметил, отметил, возвысил Арсений Тимофеевич; её вводили в светские рауты и там она исполняла роль хозяйки бала; она волшебством Арсений Тимофеевича стала красивой и приятной настолько, что её принимают в свои компании актёры. А ещё с нею общается необыкновенная девушка Нургуль – воистину чудесная, прекрасная, и ей покровительствующая.
Едва у Аннеты промелькнула мысль о Нургуль, как она сразу наполнилась теплом и светом, но не поняла их источник, подумала: то ли мысль у неё такая добрая о Нургуль, что ей самой стало хорошо, то ли от того, что в этот миг она глотнула вино.
На Руси бытует правило: “Между первой и второй перерывчик небольшой” – за первой рюмкой вторая следует без задержки. Но в уткинском застолье это правило не реализовалось, потому что из рюмок отпилось понемножку, а то, что в них осталось, на весь вечер растянуть надо. В отместку Михаил, перебивая просьбы Марианны отведать     и оценить её приготовления, потребовал от приятеля рассказов:
— Вот теперь не отвертишься, а станешь забавлять нас своими историями-сказками. А то сколько ни пытал, когда ты вернулся, всё отговорками отделывался.
Арсений засмеялся: в который уж раз за полгода приходится говорить об увиденном в дальних странах. Впрочем, в нынешнем разе он был инициатором темы, потому что сам заинтересован подвигнуть друга на соучастие в своём умысле. Не расписывая все картины странствия, свёл повесть к деревне Лебеди, к тому, насколько цельные и трудолюбивые люди обитают там, что и дома и застройка в деревне им под стать: чёткость планировки, выраженные красные линии, фронтоны домов друг против друга; и все дома с резными украшениями.
— Завтра покажу фотографии – залюбуетесь. Особенно сухановским домом.
— Что, такие правильные люди те северяне? — Михаил перевёл слишком серьёзный сейчас в его понимании разговор к шутке. — И как – суровые?
— Миша, они разные: одни жестоко-суровые, другие строгие к себе и к другим. Вот об этих и рассказываю. А жестокие мне тоже встретились – начиналась гроза, а они меня не впустили в деревню, велели шагать подальше.
— И ты, конечно же, промок и костерил их.
— Как бы тебе сказать так, чтобы ты понял? Не я их ругал, а они меня в землю чуть не закопали.
— За что?!
— Помнишь ливень в начале сентября, когда и занятия отменили в школах и в вузах?
— Мы тоже не ходили на работу.
— Не ходили? А мои десятиклассники одолели стихию и ввалились в школу насквозь мокрые и счастливые.
— Ну ты со своими учениками везде отличаешься. Ты про грозу рассказывай.
— Миша, ты к той стихии добавь ежесекундные молнии с громами, град и ураган лесоповальный – и всё это в течение шести часов. Только я не пострадал абсолютно, а деревня была порушена. За то и хотели меня закопать, решив, что навлёк бедствие на них я; но не нашли. Зато потом меня чуть не превратили в кучку мухоморов кикиморы, дрёма и ещё некоторые злючки. Но и эти не сотворили своё коварство, потому что не успели – я вовремя от них убрался.
Аннета, уже узнавшая способность Учителя свои трагедии превращать в фарс, чтобы не вызывать к себе сочувствие, не улыбалась на рассказочку, в отличие от всех Уткиных, засмеявшихся в представлении, как Арсений убирается от кикимор.
— Ты куда в своих странствиях попал? В заколдованное царство старых сказок? — посмеявшись, спросил Михаил. — Что за средневековая дикость северных лесовиков?
— Миша, там дикость предрассудков и извращённой религиозности, а здесь та самая дикость предрассудков и извращённых коммунистических идеалов, из-за которых друг на друга с оружием и доносами на инакомыслящих шли и ещё продолжают охотиться.
— И ты собираешься к ним?
— К ним, к ним – не к жестоким, только, а к строгим.
— Хорошо, ты заговорил о ските. Это вроде избушки в лесу? Её восстановить?
— Скит, пустынь, скитаться – это термины из начала христианства. Одни из первых монахов появились в Египте. Там находится Скитская пустыня, в её пределах спасалось много отшельников в эпоху расцвета Египетского монашества с четвёртого по седьмой век. Селились на её территории самые строгие отшельники. По тому почину на Руси уход в леса стал называться уходом в пустынь, а убежище – скитом. Если селился одинокий монах, он строил небольшую часовенку и выкапывал для жилья землянку или сооружал скромную избу. Так, кстати, начал Сергий Радонежский. Потом под его руководством на том месте монастырь был основан, позже названный Троице-Сергиевой Лаврой, и вокруг него вырос город Сергиев Посад – сейчас это Загорск.
— Ну ты, историк! Что, опять лекцию станешь читать? Я тебя о том ските спросил, который ты собрался реставрировать.
— Миша, — урезонила мужа Марианна, — ты, может, как архитектор, и знаешь всё, а нам с Аннетой Юрьевной и с детьми интересно. Правда, Аннета Юрьевна?
— Правда, — согласилась с нею Аннета. — Я вообще ничего не знаю об этом, а о Сергии только чуть-чуть из истории по школьной программе помню.
Арсений щедро усмехнулся уязвлённому приятелю, но продолжать экскурс не стал.
— Хорошо, Миша, о том ските скажу. Его основала группа староверов, уходивших от петровских гонений на них. В прошлом веке при Александре Третьем их обнаружили в лесу и заставили покинуть убежище, переселиться в другое, открытое место, потому что староверы не вступали в отношения с государственными и церковными властями и не платили оброк и подати. Семейные миряне имели при ските хозяйства – они и основали деревню Лебеди; а монахи ушли дальше: кто на Енисей, кто и на Алтай. А все постройки, что остались – храм и другие службы, – уже в советское время колхоз превратил в летний лагерь для телят. Потом держать скот там стало невыгодно, и теперь памятник истории и древней материальной и духовной культуры в запустении.
— И ты собрался его не то, что реставрировать, а, по сути, восстановить заново?! — поразился Михаил. — Да знаешь ли ты, сколько это будет стоить в деньгах? А в труде?
— Вот и прикинь смету по укрупнённым показателям с учётом нужных инженерных сетей. Для восстановления храма я привлеку архитекторов из Кирова – встретил их в селе Великорецком. Они в нём обследовали три храма, имеющие историческое значение для России. Аннета Юрьевна знакома с тем, как и почему они там созданы, с их судьбой – я в школе делал доклад, – а вам завтра расскажу. Но, может, довольно о делах? Праздник, а тебе, архитектору, неймётся. Я бы с большей радостью послушал Марианнину игру на фортепиано и стихи детские.


Вечер проходил заполнено и радостно для семьи и для её гостей: детям понравилось честное выслушивание их чтения стихов; Марианна гостям и просто радовалась, и для них же исполняла пьесы и песни вдохновенно, как и дети. Уткины настаивали, чтобы они задержались до Нового года, но Арсений упросил отпустить их, обосновав традицией: “Аннете Юрьевне надо с родителями отметить этот праздник”.
Отпустить отпустили, но лишь после повторного угощения. Варить пельмени было недосуг, и хозяйка выставила на стол готовые уже блюда: рыбу под маринадом и холодец. И тут с Аннетой случился казус: холодец из свиных ножек, обычное блюдо за домашним столом, вызвал в ней такое отвращение, лишь только потянулась к нему, что у неё чуть не вырвалось брезгливое “бр-р” – во всяком случае, оно прозвучало в ней. И в то же время она очень охотно употребила две порции рыбы, не очень любимой ею. Аннета не поняла себя совершенно.
Когда уже вышли на улицу она вспомнила неприсущее ей «бр-р», тут же вспомнила, как его произнесла ранее Нургуль, говоря о старшем Басаргине, – очень однотипно с тем, как она услышала в себе, произнесла его Нургуль. И озадаченно взглянула на Арсеньеву спутницу. Мистическая девушка по-доброму и благодарно улыбнулась.
Арсений заметил озабоченно-удивлённый взгляд одной его спутницы по старому ещё году и содержательную улыбку другой, улыбнулся обеим девушкам, оглядывая их, с ним радостных, и у обеих же спросил:
— Как вам наш визит к моему другу?
— Мне понравилась жена твоего друга, повелитель: мужа уважает, опрятная, хозяйка хорошая – дом в чистоте содержит, гостей умеет принимать, — ответила Нургуль, по-своему, по-башкирски оценивая принявший их дом.
Аннета оценила посещение дома друга Арсения из своего восторга:
— Я вам снова благодарна, Арсений Тимофеевич, – вы опять ввели меня в общество. И мне Марианна очень понравилась – мы с нею, мне кажется, подружились. И все они понравились – умные, культурные, умеют говорить без апломба. Их дети просто чудесные и весь репертуар выученных стихов нам прочитали… А ещё вы меня снова удивили: мало того, что, кроме истории, в географии и геологии имеете познания, вы и с архитектурой со строительством знакомы!
— Аннета Юрьевна, я уже говорил вам, что имею с десяток профессий. Архитектуру я осваивал, изучая первую профессию и затем больше года работая в отделе «Планировки населённых мест» в проектном институте. А потом в строительстве мы с Михаилом два года трудились в ролях бетонщиков и каменщиков, штукатуров и сварщиков.
— Арсений Тимофеевич, вас трудно и даже невозможно чем-то удивить – вы во всём; зато вы всех…
— Вот на этом мы остановимся, — усмешливо прервал Аннету Арсений.
— Девушка, ты зря такое сказала Арсену Солнцерождённому. Ты неправильные слова ему говоришь, — строго указала Аннете Нургуль. — Нельзя его так нахваливать, потому что такие речи можно только Всевышнему говорить – только Аллах во всём. Из-за твоих слов Он может на повелителя разгневаться.
Аннета смутилась – ведь Учитель много раз показывал нетерпимость к вознесению его, а тут оказалось, она себе позволила и границу дозволенного перейти, и возвысить его чрезмерно.
— Лучезарная, твоя подруга ещё учится – не ругай её сильно. А вы, Аннета Юрьевна, мало людей узнали, потому, быть может, я вас поражаю своими особенностями.
— Нет, — отказала ему в таком её оправдании Аннета. — Вы можете меня ругать и поучать, но подобных вам я не знаю. И не встречу никогда больше – их не бывает. И ты, Нургуль, не ругай меня: ты ведь знаешь, и я знаю, что Учитель – Солнцерождённый.
— Ну вот что, девушки, вы вздумали меня возносить – так и я стану вас нахваливать, и пусть весь город в эту новогоднюю ночь узнает, какие необыкновенные жительницы в нём обитают, делая его счастливым.
Нургуль засмеялась и поцеловала Арсения в щёку. Аннета тоже засмеялась,.. едва не всхлипнув оттого, что она себе позволить такое не может и даже не смеет надеяться на самое меньшее – на вежливый поцелуй Учителя.
— Но лучше давайте зайдём во Дворец культуры – посмотрим, как народ веселится, и примем участие в общем веселии. — Арсений решил устроить для девушек продолжение праздника, чтобы Аннете не пришлось Новый год одиноко, в холоде семьи встречать.
Компания необыкновенных донецких жителей по пути к трамвайной остановке на проспекте Ленина подходила ко Дворцу культуры металлургов, находящемуся на улице Куйбышева. Подходила со стороны улицы Рослого – на ней поселилась семья Уткиных.
…Для несведущих людей такое наименование улицы звучит странновато, а меж тем она названа в честь одного из освободителей города Донецка от немецко-фашистских захватчиков. Ещё одного из освободителей края, чьи имена помнит благодарный город. Помнит наравне с именами пяти девушек-подпольщиц, спасших двести сорок человек из концлагеря: Клавдии Баранчиковой, Александры Васильевой, Капитолины Костыркиной, Марты Носковой и Зинаиды Полончук. Они не покорились оккупантам и организовывали побеги военнопленных… Девушек, выданных предателями, схватили, пытали и казнили.
Дворец металлургов находится на бывшей территории концентрационного лагеря. В ту пору в его помещениях были административные помещения и комнаты для допросов и пыток. Фашистами в этом, ещё одном из германо-фашистских и с их сателлитами, лагере смерти уничтожены триста двадцать три тысячи военнопленных и мирных жителей – так проявился германский разгул геноцида-уничтожения славянского и еврейского народов.
Герою Советского Союза Ивану Павловичу Рослому довелось воевать в Донбассе дважды. В первый год войны – в ходе Донбасской оборонительной операции, когда был командиром стрелковой дивизии, а наши войска вынужденно отступали. Снова вернулся в Донбасс в августе сорок третьего года в качестве командующего 9-ым Краснознамённым стрелковым корпусом. В сентябре в составе 5-ой ударной армии участвовал в Донбасской наступательной операции и в освобождении городов Макеевки и Сталино (Донецка).
Первого мая победного сорок пятого года корпус генерал-лейтенанта Рослого тремя дивизиями вышел в Берлине к имперской канцелярии. Гитлеровцы сопротивлялись с отчаянием обречённых, но канцелярия была взята, и Рослый прошёл по её кабинетам одним из победителей. Над этим дымящимся сооружением, как и над рейхстагом, было поднято множество красных флагов и флажков – от дивизий и полков его корпуса.
На Параде Победы генерал-лейтенант Рослый командовал сводным полком Первого Белорусского фронта. Скончался Иван Павлович в октябре восьмидесятого года и был похоронен в Москве на Кунцевском кладбище…
— Арсен Солнцерождённый, здесь погибла великая тьма народа, — приостановилась и грустно высказалась Нургуль, сделав шаг на придворцовую площадь.
— Да, Лучезарная, это так: завоеватели сотни тысяч жителей и воинов здесь замучили и сгубили. Их убивали германцы – а они варварами были всегда и такими и остались. Но потом площадь и Дворец очистили и дончане отмечают в нём различные события. Горе и страдания, помнятся, но они не могут остановить жизнь.
— А нам можно туда? — посомневалась воспитанная учительница Аннета Юрьевна в предложении Арсения. — У нас же нет пригласительных билетов, а без них не пустят.
— Девушка, ты сомневаешься в словах твоего Учителя? — спросила у неё Нургуль.
— Извините, пожалуйста. Привыкла к дисциплине.
— Аннета Юрьевна, не сомневайтесь – нам везде можно. А в этом Дворце я когда-то строительным рабочим бывал на карнавалах.
Дворец культуры металлургов принадлежит Донецкому металлургическому заводу с его подразделениями. Им пользуются и смежные подрядные предприятия; в одном из них некогда трудился Арсений.
На входе пригласительные у них так-таки спросили. Арсений посмотрел на вахтёров выраженным удивлением и сказал:
— Девушки со мною.
— О, извините, пожалуйста. Проходите. Гардероб…
— Я знаю, где гардероб. С Новым годом вас! Будьте счастливы, пусть жизнь любит вас и щедро одаривает.
— Спасибо! И вас с Новым годом, с новым счастьем! — живо откликнулись согретые теплом пожеланий стражники.
«Бальная зала» Дворца уже заполнилась дончанами – в большей массе молодыми, не обременёнными семьями и семейными устоями. Звучит музыка, взрываются хлопушки, на танцующих со всех сторон летят разноцветные конфетти и ленты серпантинов, местами горят бенгальские огни, разносятся смех и шутки. Середину помещения заняла большая ёлка, и по кругу ходят Дед Мороз со Снегурочкой: рассыпают поздравления и шуточки в разные стороны.
Тем не менее появление троих, не в обычное для обычных горожан одетых, заметно же отличной походкой ступающих, не осталось без внимания. Арсений отметил взгляды молодёжи на его спутниц, улыбнулся:
— Девушки, если хотите, можете войти в танец.
— Я только вальсировать хочу, а звучат не те ритмы, которые мне нравятся; и танцы такие не люблю, — сказала Аннета.
— А я совсем не умею танцевать так, как здесь, — отказалась Нургуль.
Девушки, стоя лицом к Арсению, на зал не смотрели – лишь изредка взглядывали на задевающих их в танце или в перемещении.
— Я, Арсен Солнцерождённый, впервые вижу, как веселится другой народ, и мне многое непонятно, — дополнила Нургуль своё отношение к тут происходящему, нелестно воспринимая странную культуру, иную для неё.
— Ты, Лучезарная, действительно впервые такое видишь. Однако уже и в твоей земле сейчас так же праздники стали устраивать. Многое изменилось, люди забывают песни и танцы, которые доставляли удовольствие тебе. Но сегодня я мою Прекрасную порадую музыкой башкортов: ты сможешь её слушать и под неё петь – это тебе мой небольшой новогодний подарок.
— Благодарю тебя, великодушный повелитель! Чем мне тебе ответить? Я хочу, чтобы и ты получил подарок. Мой – тебе.
— Вы меня уже отблагодарили тем, что в этот вечер вы со мною.
— Арсений Тимофеевич, вы в самом деле великодушны – вы нам дали возможность с вами быть, вы нас радуете, — возразила Аннета, благодарная Учителю за замечательный вечер, проведённый с ним.
— Похвалили друг друга? Замечательно. Мы можем так целый век дифирамбы петь, но остановимся. Вот исполняется ваша мечта о вальсе, Аннета Юрьевна, – своё звучание музыка Евгения Доги начинает.
По залу потекла мелодия к фильму «Мой ласковый и нежный зверь». Сложившиеся пары сразу вошли в круг, а одиночные кавалеры и дамы заоглядывали потенциальных партнёров. К новым гостям бала скоро приблизился молодой претендент, выделявшийся в своей компании намечающимися тёмными усиками. Он изначально пристальнее других присматривался к Аннете, осенившей рабоче-инженерский коллектив всею собой: станом, осанкой и салонным платьем, красотой волос, неприсущими труженицам металлургии. Не всякий подойдёт к такой. Тем более что она в сопровождении. Но этот решился.
Вот он почувствовал момент и, чтоб соперники его не упредили, к ней устремился, напором страстного желанья заполненный пронзая зал! Он смело подошёл, заметив, что кавалер подле поразившей его девушки стоит с тростью, а следовательно, не танцует; и к тому же при нём ещё одна.
Молодой человек оказался этичным и культурным – потому и решился. Он испросил у мужчины разрешения пригласить на танец его спутницу. Арсений улыбнулся Аннете, взглядом спрашивая у неё, принимает ли она приглашение и давая ей разрешение; кивнул танцору в знак согласия. И тот, получив благоволение, не протянул девушке руку, как принято в заводской среде, но деликатно изъявил желание души, прижав руки к бёдрам и склонив голову, – учёл, что гостья не из цеха заводского:
— Позвольте, прекрасная незнакомка, пригласить вас на тур вальса.
Аннета сначала кружилась, оборачиваясь к Арсению и озаряя его улыбкой; а потом, когда вихрь вальса увлёк её за стену из других кружащихся, закрыла глаза, доверившись партнёру и, не слушая его разговоры с нею, поплыла в потоке музыки и восприятия своего воображения.
Тем временем и к Арсению – танец был объявлен белым – подошли с разных сторон зала одновременно две заводчанки в полумасках. Впрочем, одна, интеллигентная, судя по платью и по манере её движений, смутилась неуклюжестью ситуации – как, ей придётся соперничать за мужчину?! – и, не доходя, вернулась; зато другая протянула к нему руку без застенчивости:
— Вы почему не танцуете с вашей девушкой? Не умеет? Я приглашаю вас.
— Прошу простить мне, но я танцую лишь с тростью. И к тому же не оставлю же я мою девушку стоять у стены. Так что найдите себе своего – того, кому вы нужны.
— Постоит, раз не танцует, — возразила настойчивая искательница мужчин.
Нургуль глянула на Арсена-повелителя и царственно проговорила:
— Женщина, ты потеряла стыд – не чувствуешь? Тебе мужчина ясно отказал – не понимаешь? Уходи.
Заводчанка опешила, но не отошла – что за вздор: какая-то юная девица её поучает. Фыркнула. Нургуль ещё раз взглянула на повелителя, снова обернулась к женщине:
— Тебе было сказано, чтобы ты ушла – почему отказ не принимаешь? — Увидела, что упрямство молодухи, подогретой вином, необоримо словами, выкинула раскрытую ладонь в её глаза: — Уходи!
В лице женщины и сквозь маску колоритно выразился несказанный ужас. Запинаясь о пары, она попятилась через круги вальсирующих, повернулась и убежала в угол; а там спряталась среди подруг, встревожив их видом, ни слова на их расспросы не в состоянии произнести. Вмиг протрезвев, она лишь прятала лицо в ладонях.
— Чем ты её поразила, моя Лучезарная? — с улыбкой нежности спросил Арсений.
— Показала ей бездну, повелитель.
— Опасное зрелище для людей – она может разума лишиться.
— Она и так уже лишилась разума: пьяная, никакого стыда, наглая, к тебе посмела навязываться. Теперь думать будет.
— Смотри, Прекрасная, как вальсирует Аннета. Она словно парит.
— Она для тебя танцует, Арсен Солнцерождённый. Я тоже хочу танцевать для тебя.
— Ты всегда радуешь меня танцами, любимая.
— А сейчас я покажу тебе больше.
Тревожная мелодия вальса, полная очарования и страсти, завершила пар кружение; счастливая Аннета, улыбаясь тем, кто сделал её жизнь столь чудесной, подошла к ним. Её сопровождал партнёр, держа под руку. Подвёл, церемонно поклонился и в уверенности на благоприятный ответ спросил:
— Возможно ли мне будет вас ещё пригласить?
Аннета улыбнулась Арсению, взяла его под руку и, отвечая новому претенденту на неё, полуобернулась:
— Нет. Я больше не буду танцевать.
Партнёр растерянно смотрел на Аннету: как, как же возможно, что такая особенная, о какой лишь мечтать, стоит перед ним и не его? Счастье-то вот оно – только руку протяни.
— Поблагодарите девушку за доставленное ею вам удовольствие в вальсе и найдите себе соответствующую спутницу по жизни.
Арсений проговорил назидание с улыбкой, предназначенной больше Аннете, но голос его не допускал возражения. Искатель счастья вздохнул в опалённой душе и, сопровождая грустноватой улыбкой честную свою благодарность, выполнил указание необычного и, по всему видно, нездешнего гостя на заводском карнавале – вот счастливец: его две красивые девушки сопровождают!
— Ах, как мне было чудесно! — воскликнула Аннета, когда остались без сторонних в компании. — Я сначала смотрела на вас, Арсений Тимофеевич, и радовалась тому, что вы привели нас на этот бал-карнавал; а потом закрыла глаза, и мне стало казаться, что я с вами вальсирую.
— Аннета Юрьевна, я чувствовал это, мы слышали ваши токи, — Арсений дарил ей благо воспринимать себя так, чем жила сейчас, о чём говорила.
— Ты, девушка, не танцевала, а летала в небесах, — Нургуль без юмора поддержала его отношение к Аннете.
— Правда, так и было. Как мне с вами хорошо! Никогда, даже в детстве я не была в такой сказке.
— Это не сказка – ты живёшь по-иному, девушка. Не теряй радость, подаренную тебе Арсеном Солнцерождённым.
— Нет-нет! Потерять её для меня равно жизнь утратить.
— Много слов говоришь, девушка. Ты станцевала с Арсеном Солнцерождённым и для него, теперь я выйду – посмотри, как башкортские девушки умеют дарить радость. Я буду танцевать для повелителя и для замученных здесь людей.
Арсений улыбнулся любимой спутнице, нежно привлёк к себе передать благодарность и силу, чтобы достало ей для танца среди публики – знал, насколько девушка отдаёт себя в каждое своё воплощение.
А Нургуль подождала момент, когда прыгающие и дёргающиеся в шейке, в новых европейских и латиноамериканских эротичных телодвижениях работники «Дымзавода», запыхавшись, покинули танцпол, и в музыкальном оформлении бала образовалась пауза. И вышла. Выплыла, проходя по большому кругу, обратив внимание народа внезапностью своего появления и необычайным для двадцатого века видом. И образно-живописным танцем с особенными недоступными даже профессиональным танцовщицам движениями. Каждая часть её тела выполняла действия самостоятельные, но слаженные в мозаике создаваемых ею и понятных зрителям картин: гибкие наклоны цветов во все стороны; башкирский перестук сапожками; руки, изображающие то движение струй и спокойных вод, то пламя костра или распускающиеся бутоны. Руки привлекали особое внимание зрителей, зачаровывая их, – они столь пластично и гибко плавали в воздухе, словно не имели твёрдых костей, а кисти при этом же трепетали и вибрировали с быстротой, не позволяющей зрителям усмотреть их пальцы.
Веселящийся донецкий люд, удивлённый неожиданным вмешательством азиатского номера в их пляски самок и самцов, с восторгом и любопытством смотрел на танцовщицу и оттеснялся к стене, чтобы не мешать её коловращениям. Ему было чем дивиться – такое в кино и в театре можно узреть, а тут администрация включением экзотики в программу карнавала преподнесла веселящимся подарок. И какой!
Перед ним появилась и пляшет ясноликая стройная грациозная красивая девушка из неведомого народа; и одежды на ней тоже совершенно невиданные и яркие: белого атласа с богатой вышивкой платье; казакин, приталенная, с просторными рукавами, бархатная красная украшенная куртка; а поверх него приталенный же ярко-синий – лазоревый – камзол, оформленный большим количеством серебряных монет. На голове её шапка из меха куницы; из-под платья во время её стремительных вращений виднелись шаровары с вышивкой, заправленные в белые сапожки.
Это любимая одежда Нургуль, сшитая ей к свадьбе из тканей, привезённых отцом из заграничного похода после победы русской армии над французами с их Наполеоном. В ней она и являлась Арсению и Аннете с Вивеей, только атрибутов невесты на ней не стало – не хотела Нургуль, чтобы они напоминали о трагедии в день счастья.
Девушка танцевала вытекающими из неё и через неё картинами башкирского мира, но не совсем – не совсем только из культуры башкортов. Какова бы ни была духовность их народа, вобравшая в себя менталитеты сорока племён со всей их материальной, бытовой и религиозной составляющими, Нургуль в танце использовала лишь немногие элементы искусства земного. И стремясь чувствовать себя башкортской девушкой, она несла в себе содержание и творчество мира Духа – в вечном мире помыслы и деяния, творчество и назначенность и красота творимого не земные. Она не человеческим телом изгибалась, а извивалась вся, словно гибкий стебель на ветру; и не танцовщицей ходила, а проплывала в потоке музыкального сопровождения, будто в плотном водном потоке. Дивно дивя и дворцовых хормейстеров, вводя их со всеми вместе в неосознаваемый транс.
Танец незнакомой дончанам восточной танцовщицы сопровождался мелодией также восточной, но глубокой, наполненной возносящими от земного мотивами. И странность: притом, что из акустических колонок не исходило ни звука, каждый зритель слышал её, и она усиливала завораживающий колорит танца, его красоты и неожиданности, колорит и насыщенность восприятия. Из-за того дончане, видя танцующую азиатку, не могли от неё взоры оторвать, и в молчании проникались вечным и прекрасным до совершенства.
А она завершила круг, позволив публике разглядеть её и принять, и стала танцевать для одного Арсения, нежно улыбаясь ему. Аннета смотрела на Нургуль и снова ощущала себя в сказке – в иной, в неземной сказке, из таинственного мира Арсения и его подруги.
— Как красиво танцует Нургуль! Правда ведь, Арсений Тимофеевич? — отметила она богатую гамму мистического танца.
— Да, милая Аннета Юрьевна, — подтвердил её признание Арсений, а Аннета едва не задохнулась оттого, что он назвал её милой. — Танец башкирский, особенно на фоне современных и даже на фоне танго и вальса, намного выразительнее. В него не включают искусственные движения; он наполнен тем, чем живёт народ, тем, что есть в природе, в быту, в отношениях; он наполнен чувствами и красотой души. Нургуль передаёт нам культуру северного племени башкортов, частичкой которого она была. Но она открывает и тайны духовного мира, в котором и которым живёт с той поры, что была показана вам с Вивеей Владимировной. Вы понимаете меня, понимаете, что вам доступно стало сейчас – вам одной из всей заполняющей зал публики?
Аннета вновь задохнулась – теперь откровением Учителя и Нургуль для неё: ей дали увидеть ещё одну тайную составляющую того Мира, что за пределами её Земли, её жизни и даже воображения…
Но радость танца и его созерцателей омрачилась – к танцовщице из среды зрителей, восторгающихся красочным номером, выскочили два смугловатых молодца и стали подле неё отплясывать. Они подтанцовывали сначала позади, а потом принялись обходить её с обеих сторон, заглядывая в лицо. Было в их пляске схожее с элементами, вытекающими из танца девушки, но грубое, пошлое, чрезмерно земное – звериное даже: у неё движения перетекали живым ручьём, а вторгшиеся портили ритмы и гармоничность танца Нургуль самцовым диссонансом, воинственностью, современным манерничаньем; притом же явно не башкирской культуры. Они силились привлечь к себе внимание танцовщицы, влезали в её подарок Солнцерождённому, нагло мешали её слиянию с ним.
Нургуль выразила повелителю взглядом огорчение разрушением красоты её дара ему и, улыбнувшись, стремительным кружением по периметру зала вырвалась из грязного на неё покушения. Вторгнувшиеся в её мир запоздало вскинулись и, попытавшись догнать, ринулись за нею в танцевальных движениях, чтобы не выглядеть неуклюжими. Однако не смогла ухватить её темп. И тогда оба бесчинника побежали, как спринтеры, вызвав взрыв смеха зрителей. А едва догнали, Нургуль пошла от них змейкой, не теряя нить и мотив танца, продолжая изящно и грациозно руками, и торсом, и головой выполнять вписанное в него. Так пластично изображая свой бег от них, она снова вернулась к позиции напротив Арсена. И в мольбе о помощи протянула к нему руки.
Арсений увидел, что, одолевая наглый напор безобразников, Нургуль быстро слабеет.  Вручив трость Аннете, протянул обе руки к своей любимой в передаче ей уже не простой силы, а вершащей в мире Мощи. Нургуль приняла её благодатный поток. Для зрителей направленные вперёд руки девушки виделись выполняющими часть танца, притом что она не переставала переступать, а руки извивались волной. Вобрав данное Арсением, Нургуль вздохнула свободно и в тот момент, как нахалы подскочили к ней, повела назад руками: сначала левой, потом и правой.
Покусители отшатнулись, словно налетев на твёрдую стену, и едва не упали – но ни они ничего не поняли, ни зрители. Для преследователей возникшее перед ними из ничего невидимое препятствие было невероятным выше разумения; а публика решила, что игра переел ними и для них происходит.
Нургуль закончила выступление внезапно – как и начала. Покинула площадку, и тут же в ушах зрителей музыка стихла. И диск-жокей обрёл свободу и врезал во всю мочищу современность, сорвав с места весь молодой народ, собравшийся отвести души в телесных малопривлекательных дёрганьях. Его масса, будто освободившаяся от оков масса воды, со всех сторон устремилась на площадку – совершенство красоты оказалось чрезмерным для него, разрушающим его похотливость; ему потребовалось заглушить в себе прекрасное.
Арсений обнял подругу, глянул в её глаза, взглядом благодаря и, исполненный гневом на мерзость, спрашивая:
“— Лучезарная моя, ты сделала мне красивый вдохновенный подарок! Но эти двое с тобой жестоко поступили. Они сильно навредили тебе?
— Повелитель, мне стало так плохо, что я едва не потеряла силы души. Но ты вернул их мне и больше дал, — ответила Нургуль и встревоженно передёрнулась. — Они, эти двое, из того народа.
— Да, Нург;л;м любимая, – они из тех, кто напал на твой род. В их крови наглость.
— Закрой меня, Арсен Солнцерождённый.
— Прекрасная, я закрою тебя. Они не навредят – никогда не смогут тебе навредить”.
Арсений с Нургуль говорили не вслух, а телепатически, чтобы их и стоящие вблизи не могли слышать, и Аннета, и без того уже допущенная в тайну.
Злодеи – такой ценз определил им Арсений – нахально подошли к ним и попытались без церемоний заговорить с Нургуль. Поведением оба показали себя неразлучной парой: один, без меры развязный, – лидер; а другой – его прихвостень. Обычное явление у людей, ничем не лучшее взаимоотношений в стае прочих зверей.
— Девушка, ты так круто танцуешь!.. Как тебя зовут?.. Кто ты? — напористо спросил наглец, цинично игнорируя Арсения, стоявшего перед и над ним и прижимающего к себе трепетную Нургуль.
— Вы кто такие? Вы почему ворвались в чужую жизнь? — спросил Арсений у него, спросил спокойным голосом, даже вальяжно, будто не имеет особых претензий к ним.
— Девушка мне понравилась. Она будет моей женой.
Оба явно неадекватны, но уверенность вожака вышла далеко за пределы допустимого в любом сообществе. Причём спиртным от них не несёт – значит, причина не в перепитии. В наркотиках? Или это их типичное поведение, учитывая, что пришло время размножения преступности и её производных?
— Ты посмел покуситься на чужую жизнь и на честь, ничтожный. — Арсеньев голос и его тон изменились разительно, обретя властность и жёсткость. — Ты посмел на мой Лазоревый цветок, на пэри покуситься. За это ты будешь жестоко наказан. Ты не забудешь её, будешь всю свою мерзкую жизнь страстно мечтать о ней, но никогда уже не увидишь её. А за то, что вы оба вторглись в её и в мой мир, вы оба завтра же исчезнете из города, умчитесь в свой айыл и будете пребывать там безвыездно до расплаты.
Аккуратно отстранив Нургуль, Арсений дал ей подержать трость и взмахнул руками вверх, отчего и головы наглецов вслед вверх вздёрнулись; и тут же бросил вниз – и оба грохнулись, стукнувшись об пол коленями и головами. Вмещая в них возмездие врагам   Нургуль, Арсений направил на их спины гнев, и с хрустом позвоночники вогнулись.
Нургуль благодарно обняла спасителя. Аннета, огорчённая грубостью пары молодых людей, из разговора Арсения с ними поняла, что они несут негатив; но то, что они несут опасность её таинственной подруге, отнюдь не поняла, а лишь поразилась могуществу Учителя и его жестоким обращением с ними – за что? за то, что помешали танцевать?
— Девушки, мы существенно наследили здесь, на нас станут обращать внимание – пойдёмте в другие места, — снова взяв трость, распорядился Арсений.
И уже в фойе ещё распорядился:
— Аннета Юрьевна, сопроводите Нургуль в дамскую комнату и вернитесь ко мне, не дожидаясь её.
Пока они ходили, сам он получил в гардеробе своё и Аннетино пальто и оделся. К нему приблизился администратор Дворца с его художественной руководительницей; и  одновременно с ними подошла Аннета.
Администратор обрадованно предложил ей:
— Девушка, вы замечательно вальсируете. У вас может быть хорошее положение в коллективе танца и пляски нашего Дворца.
Аннета удивлённо посмотрела на них – она уже перестала радостно реагировать на комплименты, ибо поняла, что за них приходится расплачиваться, причём нещадно.
— Нет, — ответила категорично. — Что это вы мне предлагаете? Мне это не нужно.
И посмотрела на Учителя – что он скажет? Арсений нежно улыбнулся, наполняя её счастьем: столько нежности, столько тепла в его улыбке и во взгляде на неё и для неё!
— А другая ваша спутница? — не отреагировав на отказ Аннеты, спросил у Арсения администратор. — Она тоже прекрасно и неожиданно для всех нас танцевала. Нам её хотелось бы включить в ансамбль народных танцев со своей оригинальной программой.
— Ну, если вам так этого хочется, — недобро проговорил Арсений; и тут же сменил тон, изобразив недовольство и недоумение: — Но вы знаете, она своенравная – пошла в дамскую комнату и не является. А нам недосуг, надо успеть в другие Дворцы. Если она встретится вам, отправьте, будьте добры, её домой – нельзя ходить по ночному городу в одиночестве и такой юной.
Одной его щеки коснулась невидимая ладонь Нургуль, другая удостоилась поцелуя.
— А можно будет поговорить с нею о том, что вам сказал? А потом отвезу её домой.
— Можно поговорить, — ответил Арсений, чуть улыбнувшись скрытым юмором. — Если увидите. Добрых вам сновидений в новом году! Пойдёмте, Аннета Юрьевна.
— А Нургуль?
— Пойдёмте, Аннета Юрьевна. Вы же слышали: её привезут.
Не совсем понимая Учителя, Аннета пошла за ним из Дворца; а его администрация занялась поиском потерявшейся танцовщицы – очень захотелось залучить её, всю из себя своеобразную, совершенную: и в столичных ансамблях не найти подобной. Её наличие в дамской комнате отправилась проверить художественная руководительница и, к своему удивлению, обнаружила, что открытые кабинки пусты, и в закрытой изнутри нет никого. Теряясь в догадках, поспешила к начальнику – тот в ожидании ходил по фойе.
— Девушки там нет.
— Так где же она? Здесь тоже не появлялась. Может, по этажам ходит – её спутник ведь сказал, что она своенравная?
На всякий случай подошли к дежурным на входе, спросили у них, не видели ли они девушку азиатской внешности. Те ответили, что видели, как она входила с мужчиной и с другой девушкой, русской, но не видели, чтобы с ними и ушла – он с одной из них только что покинул Дворец.
Младший дежурный открыл входную дверь и воскликнул:
— Да вот же она – с ним и уходит! Как она прошла?
Вся группа выбежала на крыльцо – невиданное дело: мужчина уходил с одной, мимо администратора и тем более мимо дежурных никто не прошёл, а она уже с ним идёт!
Художественная руководительница отвела администратора в фойе подальше от ушей лишних и спросила:
— Не странно ли? По-моему, всё странно: вы обратили внимание, что музыка звучала ниоткуда, когда эта девушка танцевала?
— А вы заметили, что он с тростью, хромает, с бородой и весь он из себя, как?.. Вы понимаете, о ком я говорю?
— Ах, так вот почему он пожелал нам добрых снов! Да как же после этого не то, что добрые сны смотреть, но и уснуть хотя бы?!
— Он сказал, что пойдут в другие Дворцы – надо позвонить им, предупредить.
— Нет-нет, ни в коем случае не звоните! Он узнает и поймёт, кто их предупредил; а вы же помните, что у Булгакова в таком же случае произошло?..
Вредно людям читать Гоголя и Булгакова – спать после прочтения не могут.

Аннета шла смущённая, неспокойно и даже порицательно поглядывая на Арсения, на Учителя. Такое состояние в ней возникло, когда рядом с ними объявилась Нургуль, якобы потерявшаяся во Дворце культуры. Арсений оценивающе посмотрел на неё, переглянулся с верной спутницей, улыбчиво смотревшей на Аннету, и широко и весело улыбнулся.
— Аннета Юрьевна, вы меня очень сильно осуждаете, и это делает вас несчастной.
— Как?.. Как вы… узнали об этом? Да, я не понимаю, почему вы над руководителями Дворца посмеялись, когда они спрашивали о Нургуль. А ещё ваш гнев на двух молодых людей. Вы никогда, никогда не проявляли себя таким… некорректным или… не знаю уж как сказать и как назвать ваше отношение…
— Девушка, я расскажу тебе притчу из священной книги, из Корана, — перебивая её, заговорила Нургуль. — По-своему расскажу, ибо Коран может читать лишь посвящённый в его тайны. Расскажу о человеке, смотревшем только на очевидное и за ним не видевшем события в их глубине; и ты, быть может, поймёшь, в чём ты очень сильно заблуждаешься. Слушай:
Один искатель истины после многих испытаний и страданий повстречал мудрого человека, наделённого способностью видеть тайное значение вещей.
— Позволь мне последовать за тобой, — обратился к нему искатель. — Может быть, наблюдая за твоими действиями, я перейму твоё знание.
Мудрец ответил ему:
— Это слишком сложно для тебя: у тебя не хватает веры в волю Аллаха, не хватит
и терпения сохранить непрерывную связь с Его замыслом и ходом событий. Вместо того чтобы учиться, ты, как обычно, будешь воспринимать лишь самое очевидное.
Но искатель стоял на своём. Он обещал, что постарается развить в себе терпение и, отбросив свои предвзятые мнения, будет учиться у событий.
— В таком случае у меня есть одно условие, — сказал мудрец, — ты не должен меня спрашивать ни об одном моем действии, пока я сам не объясню тебе его смысл.
Искатель тайн с радостью принял это простое, как ему показалось, условие, и они отправились в путь. Подойдя к широкой реке, путники наняли лодку для переправы. Когда они почти достигли другого берега, искатель заметил, как мудрец незаметно продырявил лодку, и вода стала потихоньку наполнять её. Казалось, он отплатил перевозчику за услугу таким коварством. Не удержавшись, юноша воскликнул:
— Но ведь лодка потонет, а вместе с ней потонут и люди. Разве такие поступки достойны доброго человека?!
— Я предупредил тебя, что ты не сможешь удержаться от скороспелых выводов, не так ли? — тихо сказал мудрый человек.
— Простите, я забыл о нашем условии, — ответил искатель и пообещал больше ни о чём не спрашивать, хотя в душе был глубоко смущён.
Продолжая путешествие, мудрец с искателем вошли в столицу какого-то царства. Им оказали радушный приём и проводили к царю, который тут же пригласил их с собой на охоту. И вот охотники тронулись в путь. Маленький сын царя скакал на своём коне впереди мудреца. Как только царь и его свита устремились в погоню за зверем, мудрец, обернувшись к искателю, крикнул ему:
— Скачи за мной во весь опор!
С этими словами он сбросил царёвича с коня, вывихнул ему ногу и оттащил в чащу, затем снова вскочил в седло и помчался прочь из царства. Эта сцена повергла искателя в крайнее изумление; особенно его мучило то, что стал невольным соучастником ужасного злодеяния. В отчаянии, заламывая руки, он воскликнул:
— Царь встретил нас как друзей, доверил нам своего сына и наследника, а мы так бесчеловечно поступили. Как назвать такой поступок?! Его не совершил бы даже самый низкий из людей.
Мудрец обернулся к искателю и сказал:
— Друг, я поступил, как должен был поступить. Ты наблюдатель. Очень немногие достигают привилегии наблюдать. Но, несмотря на то, что ты достиг этого, ты не извлечёшь, как мне кажется, никакой пользы из своих наблюдений, потому что судишь о событиях в соответствии со своими установившимися взглядами. Я напоминаю тебе о твоём обещании.
— Я понимаю, что не был бы здесь, если бы не моё обещание, — ответил искатель. — И я также понимаю, что связан этим обещанием. Поэтому прошу вас, дайте мне ещё одну возможность. Я буду учиться и работать, твёрдо придерживаясь обязательства избавиться от привычных действий. Прогоните меня, если я спрошу ещё о чем-нибудь.
И вот мудрец и искатель снова оказались в пути. Вскоре они прибыли в большой и процветающий город. Испытывая сильный голод, они стали просить у жителей хлеба и воды, но никто не давал им и кусочка. Милосердие и священное гостеприимство были незнакомы обитателям города; они натравили на мудреца и на искателя злых собак, от которых им пришлось спасаться бегством. Когда бедные путники, от голода и жажды обессилевшие, выбрались, наконец, на окраину, мудрец сказал своему спутнику:
— Остановимся здесь ненадолго, мы должны починить эту разрушенную стену.
Они усердно трудились несколько часов, изготовляя из глины, соломы и воды кирпичи и восстанавливая стену. К концу работы искатель был настолько измучен, что, потеряв над собой контроль, выговорил:
— Нам никто не заплатит за это. Два раза мы воздавали злом за добро, а теперь добром отплатили за зло. Я устал и не могу идти дальше.
— Успокойся, — сказал мудрый человек, — и вспомни наш последний уговор: если ты меня ещё о чем-нибудь спросишь, мы тут же расстанемся. Здесь наши пути расходятся, у меня впереди ещё много дел. Но прежде я объясню тебе смысл моих поступков, чтобы когда-нибудь ты снова смог предпринять подобное путешествие. Лодку я повредил для того, чтобы её не отобрал у владельца тиран, который как раз в это время захватывал лодки для войны. Мальчик, которому я вывихнул ногу, жесток и коварен, он не является преданным Аллаху. Потому я и искалечил его, чтобы, когда вырастет, не смог ни захватить власть в царстве, ни унаследовать её, ибо по закону этой страны управлять народом может только физически здоровый человек. Что касается негостеприимного города, то в нём живут два мальчика-сироты. Когда они вырастут, под этой стеной найдут клад, оставленный им в наследство. Они будут достаточно сильны, чтобы завладеть сокровищами и улучшить характер людей их города, – это их предназначение по воле Аллаха. А теперь иди с миром, ты свободен.
Аннета выслушала притчу, но смущение её было настоль велико, что она, как древний искатель, не смогла объяснить себе несоответствие произошедших на её глазах поступков Учителя его же устоям, которые возносили его над другими.
— Аннета Юрьевна, мир прост. Как вы увидели молекулы, так же просто объясняется всё и в событиях.
— Арсений Тимофеевич, я увидела, что молекулы живые, но тайна их жизни от меня скрыта в их глубине.
— На данный период вашего пути этого знания достаточно – и оно-то для большей части населения закрыто. А тайны жизни – следующий этап. Но что вас так смутило – то лишь , что я сказал, что Нургуль не явилась?
— Вы дали им понять, что Нургуль во Дворце, что они могут с нею поговорить, хотя вы знали, что не смогут. И почему Нургуль вышла из… дамской комнаты невидимой.
— Нургуль и была во Дворце, но вы её не видели – разве я солгал, когда говорил, что они могут поговорить, если увидят? Что ещё? Я должен был раскрыть им тайну Нургуль? Она пострадала в танце, ей надо было очистить душу от грязи, потому стало нужным ей скрыться на время из видимого мира, а вы её вините за то, что она была невидимой для вас. Вы её жизнь определяете и вы можете руководить ею? Или Лучезарная должна была ради вашего спокойствия объявиться перед ними, чтобы они сошли с ума? Они и так уже помешались, увидев нас уходящими от Дворца втроём.
— Арсений Тимофеевич! Как вы это узнали – вы ведь и не оглянулись на них?!
— Девушка, тебе надо оглядываться, чтобы увидеть; а Арсен Солнцерождённый и так всё видит и знает, — указующе сказала Нургуль беспонятливо обвиняющей Арсена.
— Аннета Юрьевна, они – люди жадные; они нагло изъявили своё желание, чтобы вы и Нургуль стали их танцовщицами, служили им. И не поинтересовались тем, что вы в себе есть, чем живёте. Потому и наказаны таким образом, что спать не будут долго и впредь перестанут навязывать людям свои потребности.
Арсений пытался объяснять молодой учительнице те азы и основы глубинной Этики, которые нельзя нарушать, объясняя ей то, за что она сама его сочла неэтичным. Но до неё, воспитанной обывательски, трудно доходило: люди усматривают лишь картинки событий, не воспринимая глубинное; оттого на очевидном основано всё их мелкое мировоззрение.
— А с теми двумя молодыми людьми почему вы так жестоко поступили: унизили их, сделали им больно? Им понравилась Нургуль, а вы… Из ревности?
Этот-то вопрос, довершающий непонимание жестокости Учителя, проявленной перед нею, Аннета проговорила, сама возбуждаемая ревностью: Нургуль всегда, всегда при нём; он с нею очень ласков, обнимает её, и она его целует!
— Те двое – бандиты и прямые потомки напавших на род Нургуль, стрелявших в неё, в Лазоревый цветок.
— Но то было давно, при чём тут их потомки?
— Они нанесли Нургуль большой вред. Вы могли бы это увидеть в тот момент, когда я дал вам трость подержать.
— Арсений Тимофеевич, чем нанесли? Тем, что помешали танцевать – всего лишь?
— Нет, они лишали её сил. Если бы они сотворили с нею худшее, чем то, что вы не сумели увидеть, я убил бы их.
— Арсений Тимофеевич! — с ужасом воскликнула Аннета. — Арсений Тимофеевич, вы их убили бы?! Без суда?! Во Дворце?!
— Для них я суд, — жёстко проговорил Арсений.
— Какое у вас право судить? Тем более судить так? — Аннета совершенно перестала понимать Учителя.
К тому же ещё говорить с нею он стал всё строже и суровее. С нею говорить строго и сурово! И как ей воспринимать его, для неё лишь школьного учителя, хоть и возносимого ею? Тоже как судью, своего судью? На каком основании, на каком его праве? Да, он её одаривает – ему это нипочём. Но ему судить её?! Неподсудность свою ни в чём и ни за что Аннета утвердила в себе невзрачной моралью общества, ею соблюдаемой.
— Аннета Юрьевна, я ни на кого не перекладываю свои обязанности. И уж никогда не доверю их тем, кто видит так же, как видите вы, кто не проникает вглубь, во взаимосвязь событий. Впрочем... вы можете пожалеть их, мною наказанных, утешить. Идите к ним – они ещё во Дворце, в себя приходят. Ступайте же, приласкайте их. Они, конечно же, вас изнасилуют – непременно они вас изнасилуют, но это-то неважно. Неважно ведь, Аннета Юрьевна? Конечно, неважно.
Аннета побледнела, остановилась, с новым ужасом взирая на Учителя, а тот, не глядя на неё, шёл дальше. Уходил. Не остановился – ушёл! Не остановился и чтобы смягчить слова свои страшные, чтобы извиниться – ведь видел же, как она поражена его грубостью к ней! Присела и заплакала. И холодно стало в душе, и мороз ночной проник в тело.
— Что плачешь, девушка?
Подняла голову, увидела Нургуль над собою. Встала.
— Нургуль, почему он так сказал? За что он со мною так?
— А, так ты из-за этого плачешь? А я подумала, что из-за меня, из-за того, что они – эти двое – мне сделали. А ты из-за его слов. Конечно, его слова сильные, убить могут; но он понадеялся, что ты поймёшь, какие они злобные – для того и сказал: он думал, что ты поймёшь, что там произошло из-за их жестокости и свирепости.
— Что там произошло? О чём вы между собой говорите, а мне ничего не объяснили?
— Не сказали? Не объяснили? Твой Учитель не стал разъяснять тебе поступки и дела свои? Ты смеешь осуждать своего Учителя – Арсена Солнцерождённого? Даже когда он велел тебе принести два бокала, ты осмелилась возразить ему – кто ты такая? Один лишь только раз я его остановила – он хотел убить старика, пришедшего топором меня убить. И ещё один раз ослушалась его, когда тебе и женщине Вивее показывала, как он спас меня. Больше никогда не перечила и не буду перечить ему; не посомневаюсь в нём никогда – он повелитель. Всевышний – владыка, а он – мой повелитель, и я счастлива. А эти во Дворце лишили мою душу силы; я могла полностью обессилеть, и несчастье тогда случилось бы. Солнцерождённый увидел их чёрное дело и на помощь мне пришёл – послал свою Силу, и я смогла сопротивляться им. А ты посмела его осудить – кто он и кто ты?!
— А почему ты не скрылась от них, не стала невидимой?
— Ты, девушка, что говоришь? Если бы я стала невидимой, сколько людей сошло бы с ума? И ещё ты мне говоришь, чтобы я снова убегала, как сто семьдесят восемь лет назад убегала. Испытаешь это – поймёшь, что сказала сейчас. А ревность – это что такое? Я не знаю, и он не знает. Это такое чувство, которое в тебе? В нашем мире его нет.
— Прости, Нургуль, прости! Я ничего ещё не понимаю, ничего не вижу, ничего даже себе не могу объяснить.
— Испытаешь – поймёшь, поймёшь – познаешь.
Аннета понурилась, осознав, наконец, мудрость пересказанной ей притчи. Крикнула:
— Арсений Тимофеевич!
— Не кричи, девушка, — одёрнула её Нургуль. — Ты хочешь остановить его для себя – не остановится. Он никогда никого не ждёт – он вперёд идёт. Хочешь быть с ним – беги, догоняй. Не можешь бежать – бреди. Не можешь, не хочешь – уйди в сторону.
Сказала назидание и тоже ушла, и Аннета увидела её рядом с ним. Побежала, догоняя. Но странность: они идут неспешно, она бежит, а догнать не может. И чем быстрее бежит, тем менее уверенности, что догонит их. Отчаяние охватило её, страх липкий захватил её душу – не догонит, не догонит, из сил выбьется, а не догонит. Одна останется, одна, одна! Внезапно в тот же миг оказалась рядом с ними. Оглянулась, чтобы увидеть, какой путь так долго пришлось бежать, и ахнула – не более сотни шагов от места, где он оставил её.
— Не испытав событие, трудно составить о нём истинное представление, а тем более получить о нём истинное знание, — Арсений произнёс фразу так, будто не расставался с нею, чем ещё более поразил её сознание. — В городе много преступников и много жертв преступности. Походите по районным отделам, посмотрите на бандитов, на грабителей, на насильников, посмотрите на жертвы, и тогда, только тогда составьте своё отношение к тем и к другим. Определитесь, кого вам жалеть. Много, много мещан высказываются в защиту злодеев-преступников, порождая и усиливая их среду; и говорят, что жертвы сами виноваты. Но едва беда их коснётся, вопят: “Почему?! Где милиция?! Почему мне никто не помогает, не защищает?!”. В этом заключается их подлая сущность. Определитесь для себя: с кем вы, кому вы нужны.
Больше ничего не сказал, ничего не произнёс – даже в честь и ради праздника. Она его слушала бы и слушала, и неважно, что говорил бы, лишь бы голос его был с нею, но он ничего, ни полсловечка больше не произнёс. Молча дошли до трамвайной остановки, доехали до троллейбусной, пересели в троллейбус и до её дома доехали – молча.
Лишь у подъезда сказал:
— Я не буду желать вам спокойной ночи – не будет её у вас. Познание должно будет явиться вам. Примите его. Встретимся в новом году – в году фатальных судьбоносных пиковых изменений всей страны и изменённости направления вашего пути по жизни в ту или в иную сторону: вам выбор придётся сделать.
Странные слова, странные напутствия и пожелания – если пожелания: от них такой обречённостью веет, что снова ощутила, осознала себя сброшенной в одиночество, в степь бескрайнюю…

***

— Лучезарная, наконец мы уединимся, — сказал Арсений Нургуль, когда вернулись в квартиру, во временное земное прибежище. — Хочу провести вечер в беседе с тобой.
— Я счастлива, повелитель. Ты всё время по вечерам работаешь: то что-то пишешь, то читаешь – для чего? Ты всё знаешь, почему ты тратишь время на ненужную работу?
— Любимая моя, давай приготовим чай, сядем и будем в радости общаться. И я скажу тебе – лишь тебе, – почему и для чего делаю то, что ты в заботе обо мне считаешь для меня ненужным.
— Арсен Солнцерождённый, я приготовлю тебе чай – как прекрасно, что смогу тебе услужить. Мать моя ухаживала за отцом: она никому не доверяла делать то для него, что ему доставляло большое удовольствие, – сама делала.
— Хорошо, Прекрасная. Пойдём на кухню и вместе сделаем друг для друга нам обоим приятное и радующее.
Арсений наполнил чайник, поставил на плиту – работа не для Нургуль, не для её сил: они служат для поддержания её состояния в видимой форме. Но приготовленные гостями для Арсения сладости и блюда она переносила в комнату и радовалась тому. Принесла и две пиалы. Накрывала на журнальном столике.
— Арсен Солнцерождённый, ты видишь на столе что-то оставлено? Не подарки ли тебе? Посмотри и, если позволишь, я тоже посмотрю на них и порадуюсь за тебя.
Арсений усмехнулся: и его в Новый год осчастливили презентом. А радости подруги вечной улыбнулся – девушкам нужны подарки всегда; и как замечательно, что она хотя бы такое наслаждение может получить. Ведь и красивый подсвечник-канделябр приобретал для неё, и свечи с ароматом степных трав для неё же.
Три подарка показали, как его воспринимают то ли знакомые, то ли уже и приятели: в двух небольших коробочках наборы: позолоченных чайных ложек и ручек – шариковой и чернильной, с позолоченным пером.
Ложечки Нургуль обрадовали:
— Мне понравился этот подарок, повелитель, он – от Вивеи.
— Любимая, возьми его себе. Ты женщина, ты хозяйка в доме, потому он – твой. Тем более что Вивея тебе его и дарит. И ручка с золотым пером тебе. Купим чернила, и ты станешь писать стихи арабским алфавитом, как в родительском доме писала, и станешь читать мне. Для меня счастье слушать тебя.
— Арсен Благородный, какой ты великодушный! Я всё время пою тебе свои песни, а теперь смогу и записывать их чернилами, как в доме у отца писала. И мой след на Земле останется, на Земле, Всевышним сотворённой! А что же ты себе взял – всё мне отдаёшь?
— Любовь моя, я себе беру радость от твоей улыбки, от твоих глаз, сияющих мне. А из земных даров – много ли мне надо? Вот эта ручка – для работы вполне подойдёт; и ещё меня одарили ремнём и галстуком. Что ж, я благодарен принёсшим дары нам. Пусть же их пути будут наполнены благодеяниями.
Под сувенирами увидели листок бумаги – письмо от Вивеи Владимировны. Арсений просмотрел текст, а потом прочёл его вслух.
— Эта женщина всей душой любит тебя, повелитель. Она не изменяет мужу, потому что тебя она любит так, как только тебя можно любить, — отметила Нургуль сущность и душевную глубину любви Вивеи Владимировны.
— Мы с тобой, Лучезарная, тоже её любим нашей Любовью. И детей – они цельные, настоящие. Мало таких – глубоких, умеющих любить и творить; потому мы и сделали для них по воле Всевышнего возрождение семьи, и сами получаем радость от сотворённого.
Процессом чайного заваривания занялась Нургуль. Она из упаковки «со слониками»1 тонкими нежными пальчиками доставала щепотки чая, подносила их к лицу, определяя его состав, и высыпала в чайник. Арсений смотрел на неё и улыбался в восприятии её с ним неразрывного единения, и она отвечала ему радостной жемчужной улыбкой.
Сочтя, что в сосуде уже достаточно чая, попросила Арсения залить его кипятком:
— Слушаюсь и повинуюсь, моя госпожа.
Нургуль весело рассмеялась. Арсений, наполнив чайник, отнёс его на столик. За ним, любуясь стройностью и гибкостью его фигуры в движении, проследовала девушка.
— Давай, Лучезарная моя, восславим Творца, и предадимся счастью нашего общения и благодарности Господу Всевышнему за то, что этот год по Его милости годом нашей встречи стал.
Арсений прочёл свою застольную молитву, завершив словами: “Во имя Бога, во имя Аллаха, Милостивого, Милосердного, аминь”. Нургуль произнесла ту же формулу, но по-арабски: “Би-сми-Ллахи-р-рахмани-р-рахим, омийн”.
Нежно обняв спутницу, Арсений поделился с нею Любовью, что позволила в степи, свершиться её спасению и облёкся её ответным посылом. Улыбнулся, подошёл к столу, зажёг свечи; затем вставил в магнитофон кассету с сюрпризом для Нургуль – в дом песни её народа впустил.
По комнате разлился смех счастья; свечение и лёгкий ветер заполнили пространство – это смеялась, кружась, Нургуль, и от неё исходили свет и ароматы степей. И она пела:
____________
1Чай «со слониками» или «со слонами» – цейлонский или индийский чай с изображением маленьких или больших слонов, лучший и дефицитный чай для народа в советскую эпоху.

— Я люблю тебя, повелитель. Я люблю тебя, повелитель. Я люблю тебя, повелитель, Арсен Солнцерождённый.
Кинулась в объятия Арсения и напевно сказала:
— Мне чудесно в твоей Любви, повелитель мой, возвышенно!
— Сегодня наш с тобой праздник, прекрасный Цветок мой.
Конечно, праздник. Пронзительная боль, вспыхивающая в душе от воспоминания её физических страданий, её душевной боли от утраты счастья, её отчаяния и тоски перед  скорой неизбежной смертью, покрывалась радостью, счастьем видеть её вновь и вновь являющейся в цветении вечной молодости, неувядаемой красоты. Закрывалась счастьем возможности, как сегодня, одаривать её, возмещая утраченное ею в той жизни, когда она была любима отцом и матерью, братьями и сёстрами, когда стала невестой и…
Наливал чай Арсений. По своему обыкновению: чуть больше половины пиалы.
— Солнцерождённый, почему ты наливаешь неполно? У башкортов считается, что в доме, где наливают мало, живут жадные люди. Ты говорил Аннете, что это твой обычай, но не объяснил его.
— На Руси тоже полно наливают; а в тех краях, где я жил в прошлом, чаепитие – не только обед или ужин; главное там в чае – общение. И потому там, если полно наливают, считают, что хозяин торопит гостя: пей и уходи. У таджиков даже есть обычай подавать пиал меньше, чем собирается гостей: для троих – две пиалы, для пятерых – три. Их по кругу пускают, тем удлиняя беседу и доставляя возможность всем высказаться, чтобы полнее обсудить проблемы и отношения.
— Арсен Солнцерождённый, хотя я не могу пить, но хочу, чтобы у нас с тобой была одна пиала! — с восторгом сказала Нургуль.
— Хорошо, Лучезарная, вылей чай из своей обратно в чайник, а моя будет объединять нас в разговоре.
Веселясь, как девчонка, и в то же время грациозно Нургуль перелила чай, говоря:
— Вот! Теперь будем вместе наслаждаться и вести долгую беседу. Я хочу слушать тебя. Ты всё время кому-то что-то объясняешь, а сейчас твои речи я хочу получить.
Арсений выпил глоток чая, подал пиалу собеседнице; и Нургуль поднесла её к лицу, вбирая теперь аромат напитка. Улыбнулась, поставила перед Арсением.
— Что ты хочешь прежде услышать, с чего начнём беседу нашу, любовь моя?
— Ты сказал девушке Аннете, что новый год будет страшным. И для тебя тоже?
— Нет, Лучезарный цветок, для меня он не будет иметь существенного значения: ни мне, ни нам с тобой не навредит, потому что мне неважны события из мира людей. Они давно перестали меня волновать; я всего лишь наблюдаю за ними и изучаю, что творится на Земле.
— Но ты, повелитель, хочешь поселиться в лесном айыле, чтобы строить там храм. Какой храм? Для чего?
— Свет мой, ты знаешь, что я поеду туда по воле Творца. Мне надо восстановить там храм, в котором люди смогут молиться Всевышнему. Он будет как свечка – он должен стать таким, чтобы люди вспоминали Творца, а не забывали, кому они всем обязаны.
— А почему ты эту работу должен выполнить? Для них. Почему они сами для себя не
могут её сделать?
— Когда-то их предки построили тот храм, а но их выселили оттуда, где они жили и молились. А потомки потеряли свет, идущий от Бога с тем в их души вселились темнота и грязь. Ты знаешь из Корана, что Всевышний иногда посылает к людям нужных им, чтобы направлять. И этим людям нужен кто-то, кто покажет им, поведёт их. Я был в той деревне до встречи с тобою, любимая, потому ты не знаешь ничего; а я там оставил и друга своего – коня. И обет там дал девушке, обет взять её в жёны.
— Ты говоришь о Настеньке?
— Да, милая, о ней. Только у меня уже нет уверенности, что так и будет. Но я не могу нарушить своё слово и оскорбить любовь свою к ней. А потому выполню всё, что должен. Даже несмотря на то, что, возможно, ни ей, ни другим людям я нужен не буду – нужен им настолько, чтобы они не могли в своей жизни без меня обойтись. Откажутся от многого из того, что принесу им.
— Почему, повелитель, они посмеют отказаться? Ты несёшь им дар от Всевышнего, а они не захотят принять?
 — Светозарная, люди таковы, что неспособны воспринимать волю Творца, как она в себе есть. Ты спросила, для чего я читаю и пишу, хотя и без того знаю. Да, радость моя, я знаю – знаю больше, чем написано в книгах. А читаю их для того, чтобы определить, что я уже могу сказать студентам и школьникам, а что рано им давать. Говорю им больше, чем написано в учебниках и в научных книгах; даю им больше для того, чтобы развить в них способность читать Книгу Всевышнего, а не те, в которых мысли писавших перепутаны и так далеки от истины, что делают учеников и студентов подмастерьями. Вроде обезьян, умеющих только повторять простые действия. Мне необходимо давать им чистое знание, исправлять их мысли.
— Солнцерождённый, ты выполняешь благородную работу.
— По возможности моей, Прекрасная. Мне очень мешают многие учителя, видящие не суть Мира, сотворённого Всевышним, а его образ и фигурки, и потому не понимающие, что в них и вокруг них происходит; и в результате они становятся сеющими вражду.
— Солнцерождённый, мне стало грустно. Давай поговорим о другом. Вот я вижу на твоей руке золотой браслет. Он когда у тебя появился? Ты мне не показываешь его.
Арсений снял браслет с руки, подал его Нургуль.
— Это часы – они показывают время дня и ночи. Смотри: стрелки вот в этом месте скоро соединятся – на числе двенадцать – и наступит время перехода одной части суток в другую, одного дня в другой; а сегодня ещё и одного года в последующий.
— Солнцерождённый, там что-то говорит “тик-тик”.
— Да, Светлая моя, они тикают – в них механизм. Дай-ка, я открою крышку, и ты его увидишь.
Арсений вскрыл часы, и девушка с удивлением увидела, как внутри живо вращаются детальки и, будто сердечко, сжимается и разжимается пружинка.
— Солнцерождённый, можно мне поиграть с ними?!
— Можно, Прекрасная. Играй, а я буду тобой любоваться.
Нургуль нежно улыбнулась и принялась рассматривать механизм, вслушиваясь в его работу сосредоточенно и внимательно.
— Солнцерождённый, этот твой браслет – он живой! У него есть душа?
— Прекрасная, душа есть у всего сотворённого Всевышним. Только души в одних творениях подвижны и имеют проявленные желания, а в других неподвижны и желания их скрыты в их глубине.
— Солнцерождённый, почему так?
— Потому что если бы Творец дал всем душам возможность двигаться, Мир не имел бы твёрдости: не было бы ни домов, ни столов, ни пиал, ни человеческих и других тел, и даже вся Земля находилась бы в постоянном движении в каждой своей частице.
— Аль-хамду ли-Ллях – хвала Аллаху! Как же премудр Аллах великий! Расскажешь мне, повелитель, как у тебя оказался этот волшебный браслет?
Арсений улыбнулся восторгу вечно юной Нургуль, познающей мир земной.
— Он оказался у меня в те дни, когда ты помогала моим друзьям, Анарбеку и Тумар. Я не стану рассказывать – ты ведь знаешь, что мне не нравится говорить о себе. Но знание об этом ты получишь. Дай мне, Нежная, твои красивые ручки и смотри лучистым взором своим в мои глаза.
Нургуль положила часы на стол, плавным движением протянула к Арсению руки. Он взял их, посмотрел в сияющее бездонье глаз девушки: перед нею стали проходить, втекая в неё, августовские события в горах Киргизстана. Улыбка сошла с красивого лица, оно стало взволнованно-вдумчивым.
— Повелитель, как много подвигов ты совершаешь в пути своём! Ах, если бы я тогда не была с твоими друзьями, камень не повредил бы твою ногу.
— Прекрасная, я люблю тебя! Но ты же знаешь, что всё свершается по воле Творца. И коль должен был камень нанести вред, значит, так и должно было случиться. Я тоже всё время думаю о том, что если бы мой путь пролегал не в стороне от твоего айыла, и я мог бы оказаться на твоей свадьбе, то не случилось бы беды в тот день ни с тобой, ни с твоим родом. Ты говорила, что меня могли бы убить – возможно. Но, может, благодаря убийству меня, враги больше никого не убили бы…
— Нет! — резко и встревоженно перебила его Нургуль. — Нет, повелитель, нет! Арсен Благородный, не говори так! Не говори так никогда, прошу тебя – ты делаешь мне больно. И ты нужен Всевышнему – твоё служение Ему нужно. Видишь, как многим ты оказал помощь, как спас ;атын-табип (женщину-врача) – она тебя всё время вспоминает. И сейчас услышала нас и думает о тебе. И командир, о котором ты говорил мужу Вивеи, спасённому тобой, сейчас вспоминает о тебе и другим говорит. И Вивее с детьми счастье вернул, и ей нужна твоя любовь; и Аннета любит тебя, повелитель, и нуждается в тебе, и желает понять тебя и твоё право судить всех и её тоже, хоть и посмела тебя осудить – ты ей нужен, чтобы направлять. И твои ученики – без тебя они заблудятся в пути.
— Аннета… Аннета – земная девушка и любит она по-земному. Ей трудно понимать меня, чтобы любить доверием и служением… А ты, Нург;ль, ты нуждаешься во мне?
Нургуль посмурнела – не от смущения, а от странности вопроса, потому что в нём ей послышалось…
— Нет, любимая моя, я не то имею в виду, о чём ты подумала, не мою помощь тебе, а возникшую в наших судьбах связь. Я иногда думаю о воле Всевышнего в отношении тебя – хотя эти мысли и являются попыткой понять возможность другой Его воли, но всё же я осмеливаюсь их допускать. Если бы Творец чуть-чуть иначе проявил Своё отношение к тебе – пусть не то, что я предположил, говоря о моём пути через твой айыл, а другое, – и с тобой не произошло бы то страшное: ты вышла бы замуж и прожила бы в любви мужа и в почёте жены, матери, бабушки долгую счастливую жизнь… Пусть и не встретились бы мы с тобою – это для тебя было бы лучшей долей.
Нургуль встала с кресла, подошла к Арсению и, почти невесомая, села на его колени. Глянула нежно в глаза и ласково, но с очень большой силой обняла:
— А ты, ты, повелитель, не жалеешь ли, что мы встретились?
— Лучезарный цветок любимый мой, я тебе в час нашей встречи сказал, что жалею, что опоздал, что не успел помочь, и сейчас жалею, потому что…
— Я знаю, что ты тогда почувствовал. Твоё чувство было таким сильным, что те враги мои были бы уничтожены одним твоим взглядом на них. Но зато ты дал мне силу своей Любви; ты наполнил меня такой своею Любовью, что я осталась живой. Нет, повелитель мой; нет, Арсен Солнцерождённый: хотя страдания в ожидании нашей встречи оказались намного длительнее несостоявшейся счастливой моей жизни в замужестве, я даже миг не сожалею о ней. Да, да, я нуждаюсь в тебе – нуждаюсь в твоей безмерной светлой Любви, какую никто, и самый преданный мужчина, не смог бы мне дать. Я счастливее, чем могла бы быть, если бы воля Всевышнего в отношении меня была бы “чуть-чуть иной”. Ведь ты именно по Его воле встретил меня, чтобы я совсем не погибла от рук врагов.
— Потому я всегда буду наполнен радостью и обязанностью: радостью того, что ты со мною; и обязанностью нести ответ за тебя перед Всевышним.
Нургуль прильнула к нему в поцелуе, передавая ему душевные содержание и красоту и получая от него дары ей.

***

Аннета, хоть и без меры огорчённая неблагостными для неё словами Арсения и его к ней даже суровым отношением в последние полчаса (а ведь назвал милой – милой, как сладостно!), но едва расстались, поспешила к своему окну смотреть на него, на то, как он идёт. Ах, лучше бы не смотрела – он идёт со своею Нургуль! Она сказала, что в их мире нет ревности, – а у неё есть, в ней она угнездилась: разрушающая, обжигающая.
Вот он, вот! Идёт, не хромая – почти не хромает, – величественно, красиво; а рядом с ним идёт, плавно, почти невесомо ступая наземь, прекрасная девушка, которую он любит, несомненно, и ради которой, из-за которой совершил бы убийство двух молодых людей. Из-за Нургуль мог бы, а на неё разгневался – из-за Нургуль же разгневался и такого ей наговорил, что непонятно теперь, как с ним встречаться. Как вообще жить?
Почему? Ну почему он такое жестокое ей сказал? И сказал, как чужой, как ненужной ему – будто он ей ничего не дал, не сделал её саму и жизнь её иными. Как больно!
Когда Арсений с Нургуль скрылись из виду, стала готовиться ко сну, чтобы стереть в нём ужасное, что далось ей сегодня наряду с чудесным – а это пусть останется.
За праздничный стол с родителями Аннета не села – молча отказалась от отцовского приглашения, потому что и пить и есть она не хочет, и говорить ей с ними не о чём: мать, оскорбившись её замечанием о пролетарской пошлости, давно игнорирует её присутствие; отец весь в своих делах и интересах.
Ушла в комнату, легла и погрузилась в скорбность. Господи, сколько уже раз она так скорбно, так болезненно засыпала! Всё из-за него, из-за самого любимого, вошедшего в её жизнь не исподволь, не ожидаемо, а вдруг и полностью: вошёл, открыв её самоё ей самой, открыв свою доступность и свою невероятную мистичность, таинственность.
На больших часах в общей комнате пробило полночь. Старый год ушёл. Новый год с неведомым, с фатальностью, предсказанной Учителем, вошёл к ней в дом, вошёл в жизнь города, страны, Земли. Но что ей до Земли – ей и в себе нет устройства, в себе радости нет. Встала, подошла к окну: снег перестал падать, необъятная темнота распространилась над городом – лишь внизу двор освещается подъездными фонарями.
Снова легла в надежде уснуть; но снова нет в душе упокоения. И слёзы не льются, как бывало – почему нет слёз? Не потому ли, что она не знает, как ей отнестись к обращению Учителя с нею? Не потому ли, что он заставил её задуматься и сделать выбор? А как его сделать, если она не знает жизни?
Часы пробили уже дважды пополуночи, а сон нейдёт. И Нургуль не приходит к ней, как раньше бывало в минуты отчаяния. Значит, считает её недостойной общения – ему она верна, во всём ему предана и послушна.
С некоего позыва включила свет, достала большой лист тонкого картона, взяла гуашь, кисти – увлечение юности – и принялась рисовать. Или писать.
Аннета не задумывалась, что ей надо изобразить, а просто наносила мазки, причём не предварив идею предстоящего изображения карандашным наброском. Рука произвольно, сама творила. Это радовало, потому что ей в этот час была необходима неосознанность. Неосознаваемость, уход от реальности, от обиды требовались. Но когда контур и детали прояснились, когда уже подкрашивать стала, увидела, что нанесла на картонное полотно девушку, скачущую на коне, а в спине и в груди девушки стрелы, пронзившие её насквозь.
Аннета поняла, что изображает Нургуль в степи в том её страшном виде, в каком она увидела её, когда девушка показывала, что почти два века назад свершил для неё Арсений, Арсен Солнцерождённый. Аннете сделалось жаль Нургуль, она стала понимать её глубже и постаралась придать больше реализма в трагедию.
Завершила последний мазок, отошла на два шага и… в третий раз за вечер и за ночь нынешние ужаснулась: на картине не Нургуль, а она, она сама! Из её груди торчат стрелы! На её лице страдание от пронзённости ими, в её глазах смертельный страх и боль! И всё до последнего штриха реалистично… Аннета закачалась, вскрикнула.
Рядом возникло свечение, и проявилась Нургуль – значит, почувствовала, что и как необходима! Хотела сказать ей, спросить у неё, указать на картину, но гостья молча взяла кисти и стала изображать фон. Вблизи от… скачущей Аннеты и вокруг коня пространство заполнила красновато-серыми красками, а всё остальное  – густо чёрным. Словно ближнее – то, что скачущая видела, что могла видеть сквозь кровавую пелену в глазах; а пределами его – чёрную бездну. Беспросветность, безысходность!
Но тут Нургуль взяла чистую кисть, набрала белой краски и вдали изобразила нечто светлое, а на фоне чёрного, так и вовсе ослепляющее. Присмотревшись, Аннета в облаке света узнала Арсения – Учителя.
— Вот твоя надежда, твоё спасение – скачи к нему. Ложись и усни.
Аннета без возражений, без вопросов – а их тысячи, сонмы, уйма – легла в постель; Нургуль щёлкнула выключателем и исчезла. В комнате тьма такая же, как на картине.
Уснула и… оказалась в степи: скачет по степи! Она… в степи… скачет!.. За спиной раздаётся топот конский. Оглянулась и увидела, что за нею мчатся два всадника – те два, которых она во Дворце культуры видела. В руках у них луки – они стреляют. Вот уже её конь ранен, но мчится, спасает её. Не спас – в спину вонзились одна за другой две стрелы. Пронзили насквозь, и боль пронзила тело. И свет померк: пелена кровавая застит глаза, и не видно пути, и нет спасения – она одинока в степи и во мраке...
Но впереди появился свет – в нём её спасение! Аннета направила коня к нему; и конь увидел его и тоже стремится уйти от преследователей под его защиту, однако… Скачут час, день, скачут неделю, месяц, годы, века, а свет от неё всё так же далёк и не близится – надеждой лишь манит, надеждой, но не защищает её.
Сил не стало даже смотреть; смерть входит в тело, и холод проник, когда конь свой бег замедлил и остановился. Аннета почувствовала, что её на руки светлый человек берёт. Тот, к кому стремилась. Почувствовала, что он такой горячий, жаркий, что стынь ледяная покинула тело, и боль стихла, и жизнь…
В минуту спасения Аннета проснулась. Кинулась к картине и поразилась: на полотне не стало тьмы, лишь степь, светлая степь, и конь стоит, и она в руках Арсения. Спасена! Он всё-таки не оставил её, пришёл ей на помощь, он любит её! В её сне он спас её! Он на неё не сердит – ему не за что на неё гневаться.
На груди почувствовала покалывание, аналогичное покалывание ощутила на спине – в двух точках спереди и так же сзади. Обнажила грудь – на ней следы закрывшихся ран. В зеркалах трельяжа осмотрела спину – и на ней такие же ранки. Как это может быть? Ведь это только сон был, ей всё привиделось, а ранена. Что в её жизни, что с нею происходит?
С тех пор, как учитель-историк пригласил её в театр, вся её жизнь преобразилась, и сама она преобразилась – в душе, в мыслях и во внешности. Но до такой степени! Что он с нею творит? Стало страшно и грустно, стало радостно и задорно…
Пошла под душ освежить измученное кошмаром тело и порадовалась потоку воды: живому, смывающему усталость безумной скачки, вымывающему огорчения вчерашнего вечера. Вернулась в комнату и увидела Нургуль – гостья стоит у картины; но та стала уже другой, снова изменилась: на ней уже нет простора степи, нет и коня; и Арсений уже не держит её на своих руках, а стоит у камня, похожего на коня, подле яблони, покрытой розово-белыми цветами.
— Это моя яблоня, — сказала Нургуль. — Нург;ль-алма – яблоня-Нургуль. Так Арсен Солнцерождённый её назвал. А камень – мой конь ;арасап;ыр. Он тебя спасал от погони.
— Конь меня спасал?.. Как?!.. Так значит, мне не снилось всё, что я видела ночью? И потому у меня ранки на груди и на спине?
— ;арасап;ыр тебя спас, а об остальном думай сама.
И снова Аннета одна в комнате. Не сон видела ночью! Села, обессилевшись мыслью, что не сновидение, а настоящее страшное событие ей пришлось пережить. Как? Как это возможно? Как возможно, что её преследовали, что её пытались и могли убить? Ведь она в своей квартире, в городской квартире находится, а не в степи.
Подошла к окну и отдёрнула шторы, чтобы понять, где в самом деле и в какой жизни она находится сейчас. На улице зима и вновь падает снег – Учитель считает его живым. И все дома, и люди, по улице идущие, – всё обыденное, привычное. Нет, ночные видения – не реальность, не настоящее, а всего лишь… Что – всего лишь? Картины, сменяющиеся на одном полотне? Её скачка, её преследователи? Боль и страх? Всё нереальность? А что в таком случае этот сон? Какой злой и кровавый сон! Как страшно!
Аннета заметалась по комнате, упала на постель, закрылась в подушке. Конечно, сон, сон был у неё в эту странную новогоднюю ночь со всеми предшествовавшими событиями. Как могла она в короткие часы прожить долгую скачку в два века с преследованиями её? Вздрогнула – она ведь сотню шагов в реальном времени бежала до отчаянности долго. Ну как это-то могло произойти?
Зудящая боль на груди и на спине вызвали потребность почесать эти места; но едва стала недлинными ноготками почёсывать на груди, обе ранки приоткрылись, показались капли крови. Откуда раны? Может, она недавно повредила кожу и на груди, и на спине, и оттого да под впечатлением сотворённой ею же картины ей и привиделось, что враги в неё из луков стреляли? И враги они надуманные – Арсений Тимофеевич с чего-то назвал их, молодых симпатичных ребят, бандитами, а они обыкновенные мирные люди.
“Не надумывай, Аннеточка, не придумывай себе объяснения – никаких повреждений и в помине не было ещё вечером, когда собиралась в гости. И те двое – нет ничего доброго в них, а ты пытаешься оправдать их поведение, Аннеточка…”, — мысли-чувства метались в сознании и страшным будоражили душу.
Что происходит с нею и в ней, в горожанке, в обычной молодой учительнице, каких сотни? Почему именно в ней, почему и для чего она из других учительниц так избрана? Что в ней изменил он, ставший её Учителем? А главное – как? Что он с нею творит? Ей не надо этого, это страшно...
Ведь он сам всего лишь школьный учитель-историк – такой же, как и всякий другой учитель. Все в нём не видят ничего иного, кроме того, что имеет богатый интеллект, что интересен и необычен. Притом совершил одиночное странствие по дремучим лесам и по каким-то ещё местам.
Так как же, почему же, каким образом в первом свидании с ним она стала другой? Она пошла с ним, как пошла бы с любым коллегой, вызывающим симпатию, и беседовали бы они просто, о понятном каждому. С тем она и пошла с ним. Почему же всё произошло не так? Почему у него разговоры не обыденные, а изменяющие сознание? И почему она так легко поддалась ему, в русло его воззрений вошла?
Не просто в русло разговора о театре, о профессии, нет. Да, разговор странноватый был, но всё же понимаем ею, понятный ей; и всё так же понятно и впредь должно было происходить. Но нет! Всё не так, всё по-иному!
Она в его русло вошла, в странное, в наполненное чем-то скрытым от его коллег и от знакомых, от друга. В поток, дивно, чудесно преобразующий всякого, в него входящего. И её обрадовало то преобразование, что он сотворил с нею – оно оказалось импозантным; и ей хотелось и впредь принимать от него подобные, нужные ей дары, воспринимая самого его простым учителем, но с особым к ней отношением – он умеет видеть её настоящей.
А простой учитель-историк оказался не тем, за кого она его принимала до свидания, а неожиданно и совершенно иным: таким, каких не бывает. У него даже связь с невероятно мистической девушкой, то появляющейся наяву, то исчезающей. Он к радости жизни её новую знакомую Вивею вернул буквально на глазах нескольких гостей в светском рауте, а потом вернул ей погибшего, оплаканного мужа. Невероятно – как смог вернуть? Но – да, это было: он сотворил чудо воскрешения – сама увидела мужа Вивеи живым!
Он и людьми управляет по своему произволу. Что в нём? Как с ним быть, как с ним жить? А ей, для чего ей он нужен? Почему она страдает без него? А она-то ему не нужна – но почему он с нею в таком случае? Чего он от неё хочет, к чему ведёт?..
Он ей недоступен. Он легко может отказать ей во внимании, едва лишь в её жизни появится поклонник. И мистическая девушка Нургуль – та Нургуль, которую она в ночи хотела изобразить, а по невероятности изобразила себя! – сказала, что ему человеческая любовь её не нужна, что таких, как Аннета, у него очень много, и никто из них не умеет любить, потому что любовь – это жертва, служение, а не её чувство... И он так же говорил,
поучая актёров Пташковых и других гостей в рауте.
Как просто было жить без него! Неинтересно – да, но просто. Всё было понятно, ни о чём не надо задумываться. А он возник и заставил размышлять о жизни иначе, заставил погрузиться в ничтожно мелкий мир молекул и атомов, показал, что и они разумные и живые в своей микроскопичности. И она поверила, приняла его мировосприятие, не такое, как в науке доминирует.
Аннета поднялась, стала перед картиной с яблоней осознать, что с нею, что в её жизни происходит. Понять… Неожиданно, внезапно – в картине или в ней самой, в её сознании? – стали происходить метаморфозы. Сюжет быстро затрансформировался: снова скачка во мраке – снова она в руках – снова яблоня и каменный конь. И опять сюжетное повторение, новым видением завершившееся – чернота на полотне, а вдали свет.
Аннета в страхе, в липком страхе от леденящего мрака перед собой закрыла глаза и веками, и ладонями. И тут же почувствовала под собой коня, а за нею погоня.
За нею, за девушкой скачут мужчины! Двое! Преследуют, чтобы убить её, её, юную, слабую, беззащитную! Какой кошмар, какой ужас! Учитель их не убил, а только наказал. Даже не наказал, а подчинил своей воле и велел исчезнуть. Но они несут смерть! Они уже убивали, сейчас убьют её и ещё других убьют – почему же он оставил им жизнь? Спаси! Спаси! Спаси!
Ослепительный свет пронзил ладони и веки. Аннета открыла глаза – на полотне тьмы не стало, лишь лохмотья её по периметру виднеются, а картина залита светом и в середине стоит он, протягивает к ней руки – спасает её.
Он ей нужен – в нём надёжность, лишь в нём одном безопасность!.. Аннета быстро схватила чистый лист картона и, торопясь, перенесла увиденное на новое полотно, пока видение света и его, Учителя, его, Арсена Солнцерождённого, не трансформировалось в очередной раз во что-то страшное, не исчезло. Вовремя успела – видение и в самом деле исчезло, а на его месте снова яблоня.
Картины света ей не хватило – ей надо в его руках быть, чувствовать своё прижатие к нему. И третий лист стремительно заполнился сюжетом, увиденным при пробуждении: широкая степь; конь; он, спасая, держит её на руках. И тепло наполняет её, возвращая в душу, в тело жизнь с её красотой и счастьем любви. И странно: краски наносились легко, будто по шаблону.
Картон заполнился стремительно – так показалось Аннете; а когда завершила писание картин, часы прозвонили третий час пополудни. Как странно, подумала девушка: то в срок короткий долгие часы и даже столетия вмещаются, то секунды творчества, как оказалось, заполняют часы.
И ещё: “И ещё, Арсений Тимофеевич, я сделала выбор: я стала изменившейся – верю вам безусловно и знаю, что вы правы. Вы можете судить, и приговаривать, и можете даже казнить!”.
Хотелось помчаться к нему. Но у него гости, у него гостят дети; и им тоже нужны его внимание, ласковые добрые речи, как и ей. Скорее бы наступил понедельник, скорее бы в школу пойти, там его увидеть, там ему раскрыть себя и, быть может, даже и прижаться к нему, если… Ах, если бы он позволил прижаться! Ведь в нём спасение!

В понедельник, с нетерпением ожидаемый Аннетой, она собиралась в школу с таким особенным тщанием, будто самый торжественный день для неё наступил. Для того, чтобы подправить укладку волос, применила щётки, плойку и фен, заколки и шпильки. А новое платье, чтобы оно не смотрелось вчерашним, дополнилось колье от бабушки-баронессы, прикрытым от взоров коллег платком, – открыться она была намерена только перед своим Учителем. И шубку надела. Меховая шубка красит её лучше, чем пальто, и дни наступили морозные: ниже двадцати. Приходится потеплее одеваться.
Неделя каникулярная наступила, потому учителям в школу спешить не обязательно. Не для Аннеты. Ей пораньше надо прийти, чтобы там без помех, без свидетелей, без глаз и
ушей сторонних к нему подойти. А он, это Аннета знала, в школе с самого утра.
В своей лаборантской разделась, поправила платье и причёску, глубоко вздохнула и в кабинет истории поспешила. У двери его лаборантской сняла с плеч платок, постучалась и вошла – решительно и в страхе вошла.
Арсений вносил список учеников в раздел третьей четверти классного журнала «10-го Б». Увидел гостью, встал, улыбкой приветствовал и словами смутил:
— О, как вы обворожительны, Аннета Юрьевна! Полагаю, что не меня обворожить вы намерены, потому что для меня вы всегда прекрасны.
Господи, что он говорит! И как говорит! Она для него всегда прекрасна – прекрасна для него! Ну конечно же, для него она так оделась, для него готовилась, но не для того же, чтобы его обвораживать! Это просто невозможно.
— Арсений Тимофеевич, пожалуйста, не смейтесь, не шутите надо мною, — робко улыбнулась Аннета. — Конечно, я не собиралась вас обвораживать, и вообще никого не намерена. Я только привела себя во внешний хотя бы порядок, чтобы во внешности моей не было оплошности, потому что мне нужно, необходимо просить ваше прощение за мои слова, за мои мысли в предновогодний вечер.
Арсений стоял молча, слушал её; и она знала, что он слышит её, слышит больше, чем она говорит, но высказаться она должна, обязана: это необходимо, потому что надо излить пережитое в той ночи, излить только ему.
— Арсений Тимофеевич, вы имели право убить – теперь я знаю. Они сами убийцы, им нельзя жить, поэтому...
— Нет, Аннета Юрьевна, — Арсений остановил девушку в её категоричности, — вы меня немного неверно понимаете. Арсений Тимофеевич не имеет права убивать.
Аннета задумалась над странными словами – там он говорил, что мог лишить жизни, а здесь отказывается от права карать. И её осенило. Ну да: здесь и там – разное. Где – «там», что такое – «там», Аннета не смогла бы сформулировать, но оно явно за пределами мира воспринимаемого, всеми людьми воспринимаемого.
— Вы здесь – Арсений Тимофеевич, но там… там вы – Арсен Солнцерождённый и потому вы имеете право творить суд. Если бы вы это сделали во Дворце, они больше никого не убили бы; а они в той ночи преследовали меня, стреляли из луков, и я будто бы вправду чуть не погибла. А у них, наверное, много других жертв.
Арсений с сочувствием смотрел на подопечную: “Какое же тяжёлое тебе, девочка, в ночь на новый год пришлось пережить! Такое, что ты поняла суть и даже сама вынесла приговор подлости”.
— Арсен, Аннета Юрьевна, вынес им приговор – они отправились туда, где их ищут и ждут. Ищет милиция, ищут те, кто пострадал от них. Они едут туда сейчас, несмотря на страх, несмотря на то, что знают, что их ждёт. Но избежать пути не могут, потому что их вынуждает Предопределение. А те, кто преследовал вас – это не они были, а их предки. Они тоже расплатились за то, что свершили над Нургуль и над вами, заставив вас скакать на ;арасап;ыре в ночи почти два века. Но они успели оставить семя, потому и появилась на Земле, в Донецке та пара.
— Арсений Тимофеевич!.. Арсений Тимофеевич, вы знаете, что пришлось пережить мне ночью и после?! Откуда вы знаете?!
— Нургуль была с вами всё время. Она боялась, что вы не сумеете выдержать то, на что вы сами себя обрекли, и оберегала вас. И ещё: вы помните, кто вас встретил?
Аннета подошла к Учителю, спасшему её, взяла его руку и прижалась к ней губами. Арсений обнял её, и тело девушки наполнилось великим жаром – тем, что согрел её, тем, что спас от вечного холода. Аннета вспомнила, как в начале учебного года он говорил, что в нём горят вулканы, и она тогда пошутила, что в нём ад спрятан – не ад в нём, а пламя спасительное.
Внутри груди, где её пронзили стрелы, полыхнул огонь; она дёрнулась и ойкнула. Но огонь погас, зудящая боль растворилась, напряжение спало, исчезли страхи и сомнения – страхи прошедшей ночи и страхи и сомнения от боязни, что не сумеет сказать Учителю, не сумеет показать, как верит ему.
В глубокой доверчивости Аннета прижалась к Арсению и услышала Нургуль:
— Теперь, девушка, ты понимаешь, как тебе опасно не доверять, не верить Учителю, Арсену-повелителю, оберегающему и тебя. Если ты будешь позволять себе подобное, тебе придётся самой проходить через трудное. И испытания могут убить – мы не всегда будем рядом с тобой: и другим нужна помощь Солнцерождённого.
— Не испытав, трудно понять и принять, — напомнил Арсений, — но испытывая, не следует нарушать Законы Мироздания, Этику.
— Как мне хорошо с вами: защищёно, уютно, благостно. Особенно после всех страхов и после моих сомнений – правда было то, что происходило, или только ночные видения во сне. Как могли вместиться в два-три часа годы, века, в течение которых мне пришлось спасаться, спасаться на коне Нургуль? Какой он замечательный, Нургуль! Во сне моём он меня спасал.
Арсений переглянулся с Нургуль, улыбнулся подопечной. Всё объяснить ей не может – не воспримет грандиозное; и оставить без простого хотя бы пояснения нельзя, потому что в неё вновь вселится сомнение в реальности прожитого. Она ещё чрезмерно земная, верит в то лишь, что можно измерить, к чему можно прикоснуться – атеизм присутствует и в религиозных, а в ней он доминирует. А значит, новое видение жизни покинет её, и она вернётся к упрощённому мировосприятию, каким осудила его на стыке старого и нового годов – не задумавшись, позволила себе его осудить. И бандиты из Дворца металлургов, чьей смерти потребовала от него сейчас, снова станут симпатичными молодыми людьми, с которыми он жестоко обошёлся.
— Аннета Юрьевна, пережитое вами ночью событие – не сновидение, а в реальности имело место. И ранения ваши стрелами – не сновидение, а были реальны: вспомните боль, кровь из закрывшихся ранок, исцелённость, воспринятую вами только что. И вы не будто, а в самом деле едва не погибли.
— Но как?
— Вы находились в реальном мире, но не вполне лишь физическом. Миром физики правит Психика – она его управляющий фактор. Человечество этого не знает и никогда не узнает, потому что если познает, станет совершенно иным.
— А учёные?
— А учёные того меньше знают. Люди обычные воспринимают духовный мир в своей простоте, интуитивно; а те, кто утвердил своё единоличное право на Знание и Истину, в действительности удалились от них в голый безжизненный материализм. Для таковых не только духовное скрыто, они и в законах и в силах физики ничего не понимают, они ими пренебрегают. Вспомните, я рассказывал вам о геоморфогенезе и о том, как некоторые академики примитивно трактуют процессы, происходящие в Земле и с нею вообще.
— Значит, и мне недоступно.
— Не надо впадать в пессимизм, Аннета Юрьевна. Вы на пути к познанию, и позже оно вам откроется в том, в чём должно и может быть вам открыто. На сегодня вы уже достаточно знаете о молекулах, о структурах; а вам предстоит ещё и долго осмысливать предоставленные позавчера знания – вы скрытое познали. С вами рядом всегда находится Нургуль – она любит вас и многое откроет по вашей готовности. И я к вашим услугам – я неожиданно для вас открыл вам дверь в иную жизнь, что сейчас видится и невероятной, и пугающей, и… манящей; мне и отвечать перед Творцом за вас. Если, конечно же, вы не предпочтёте, чтобы я только тем учителем-историком был бы, каким вы меня знали до нашей первой прогулки, и дарил бы вам приятное.
Аннету потрясло его видение всех её интересов и желаний – ведь только вчера она об  этом и мечтала, как об идеале её семейного счастья с ним. А он – он откажется от неё с её ограниченностью, потому что не служить она ему будет, не жертвовать ему, а принимать и принимать от него. Такими у него пруд пруди: каждая готова в него вцепиться, даже и замужняя подруга Вивея о нём мечтает. Он уедет – уедет! – а она, попробовав амброзию и нектар1 Божественные из его рук, останется прозябать в серости мещанства.
— Н-нет, н-нет, Арсений Тимофеевич, я этого боюсь. Если стану к вам относиться как к простому учителю, я вас потеряю, потому что вы не простой учитель, а из другого, из недоступного людям мира, и я с такими эгоистичными желаниями вам не буду нужна. Не оставляйте меня, пожалуйста, не оставляйте. Выведите в вашу жизнь, чтобы я научилась и стала жить полно.
Нургуль царственно вынесла приговор:
— Если ты готова, девушка. Дорого и много раз тебе придётся за это заплатить, и ты должна будешь отказаться от желания владеть и повелевать. Отдать душу свою Арсену в его владение должна. Или сейчас же вернись домой в свой привычный мир: к родителям и к приятелям, к обычным занятиям без тайн и познаний – в нём хорошо и безопасно тебе будет. Об этом мы позаботимся. Но больше ничего не получишь, а всё обретённое от нас покроется забвением.
Аннета услышала величественно произнесённое, посмотрела на Нургуль, на Учителя, излучающих светлые потоки Любви; оглядела мысленно привычный с рождения свой мир – серый, холодный, не желающий и малым пожертвовать, лишь бы не отдавать; увидела в нём себя простушкой Анютой… И отрицательно покачала головой. Нет!

***

Маргарита Фёдоровна зачастила в школу. Для того она придумала два повода: самой перенять метод Арсения и присутствовать на его уроках в дни, когда там же находятся и Мария Трофимовна с Анной Павловной, и преподаватели из других школ для повышения профессионального уровня. Таким образом она, завроно, проследит движение учителей в их педагогическом росте в обучении ими детей.
В принципе, поводы у Маргариты Фёдоровны для посещения уроков правильные и логичные: они образовались в беседе на школьной конференции Арсеньевым замечанием о необходимости радикального изменения методологии подготовки преподавателей. Она его в том разговоре спросила, удаётся ли ему подвигнуть к профессиональности молодых историчек, на что с горечью ответила директор школы: учительницы, сами начётнически обучившиеся, столь же мёртво преподают историю в младших классах средней школы – причём не знания дают, а их извращённый суррогат. Это для неё и стало побудительным поводом – но не причиной – посещать Арсеньевы уроки в дни передачи им коллегам своего метода-опыта. С октября она начала посещать.
А в самом деле… В самом деле ей того же и хотелось в силу её руководящего статуса на районном уровне. Но кроме и помимо того на Маргариту Фёдоровну обрушилось ею никак не жданное и ужасное. И… сладостно-тревожное. Отчего она пожелала познать уже не учителя, а самого Арсения: что он есть и каков есть. Потому что он… Ну что от себя-то скрывать: он разрушил её душевное спокойствие в самом сердце.
Он поразил её воображение и чувства. Воображение было им травмировано и вообще извращено. Потому что до столкновения с ним в августовской конференции оно в ней не преходило границы, очерченные обыденностью жизни и административным регламентом, определяющим чиновной касте условия бытия и миропонимания.
А тут в её юдоли2 возник он, не вписывающийся в прописные истины общества, и всё понимание разрушил своеобычностью, не присущей педагогам и вообще и в целом членам социалистического общества. Разрушил так, что партийно-административный аппарат со старым школьным конгломератом купно потребовали принять жёсткие меры к нему – он нестандартен, а таким не место в школе.
________
1В древнегреческой мифологии амброзия – пища богов, дающая молодость и бессмертие; нектар – напиток богов.
2Юдоль –  (реже удоль, от ст.-слав. ;долъ, ;доль) – устаревший синоним долины; в настоящее время используется как поэтический и религиозный символ, обозначающий тяготы жизненного пути, с его заботами и сложностями. Обычно используется с эпитетом: «земная юдоль», «сия юдоль», «юдоль плача», «печальная юдоль».

Но ей неожиданно для неё самой не пожелалось принимать к нему карательные меры. У неё и оправдание для него нашлось: да-да, он во многом нестандартен, но моральный-то кодекс им ничем и никак не опорочен; нормы социалистического общежития не нарушает, а более того – утверждает. И в университете он образцом является, как декан истфака сказал. Нет, увольнять, вопреки указаниям обесславленного им второго секретаря райкома партии Владиславова, она его и не подумала – она нуждаться в нём стала как в учителе. И не только – ей понадобились его необычность, его своеобразность, его интеллект.
Однако притом и не понимала, как к нему относиться; но, поражённая, знать того уже не хотела: приняла его в себя и приняла своё восхищение им как непреходящие ценности.
Однако нуждалась понять, что он с нею сотворил. Что сотворил! Нагрянул, переменив и кастовые стереотипы-предписания, и ею воспринятое отношение к облику педагога и к самим основам марксистской материалистической и исторической диалектики. Переменил сначала самовольным позволением предстать на конференции перед педагогами целого района откровенно «несоветским»: в аристократичном внешнем облике, с бородой.
И без тени смущения выставил отцов материализма и их труды в смешном виде перед партийными органами и перед коллегами: сарказмом разрушив всеобщие представления о непогрешимости трудов Маркса и Энгельса, а их самих лишив значения кумиров. Целую конференцию заставил задуматься, куда ведёт марксизм страну и воспитание школьников – идейно переориентировал молодых учителей!
А главное: как же легко её миропорядок перевернул! Сначала вверг её в негодование лордовским видом, к тому же оскорбив нелепыми ответами и замечаниями в её адрес при большом собрании педагогов. Настолько оскорбил, что она воспылала гневом на бородача несуразного и заискала повод от него избавиться. Но после, когда в разговоре с деканом  осознала свою неуклюжесть по отношению к странному историку, когда в доверительном общении с  директором школы поняла большее о нём, она вынудилась относиться к нему однозначно иначе, радикально иначе.
И воспринимать его вынудилась уже не простым учителем в средней школе, как было и до стычки с ним на конференции, потому и пожелала на должность завуча назначить его. А личностью в обществе. В ней, в администраторе, но женщине, по сути, вспыхнуло женское сочувствие к великому трагизму в его душе, в него ввергнутому злосчастиями встреченных им в его странствии людей – а женское сочувствие опасными последствиями чревато. И родилось её уважение к тому большому труду, что совершил он в одиночной экспедиции – кто на такое способен? – при тех же трагедиях, к которым не оставался равнодушным.
Потом разговор в её кабинете, что обрушил под нею основание, и сама она подпала под обаяние учёного историка. Впервые в жизни так подпала, потому что и говорил с нею тоном отнюдь не опрощённым и не подобострастно-заискивающим, как говорят с нею в подобных случаях педагоги, а с высокой мерой достоинства; он вознёс уважительностью к ней и её личное достоинство; он обеспокоился за неё саму из-за злости и мстительности Владиславова. И она порадовалась своей собственной задумке возвысить его присвоением звания «Заслуженного учителя».
А дальше – больше. Стала глубже тонуть в нём. Просто тонула: не могла выбраться из чувства, ещё не осознавая, что она охвачена не интересом, а любовной страстью. Осознала это после награждения его ею же, после публичного признания деканом его заслуг, после доклада его по результатам удивительной экспедиции, какого не ожидала от школьного учителя, и после его же заботливого обсуждения её проблемы в кадровом вопросе.
Когда вернулась к себе в кабинет, на неё вмиг и обрушилось то обжигающее, что не только не жданным ею было, но и неведомым ей в предыдущей жизни; и стало ей страшно и возвышенно. Как теперь жить? Как прекрасна жизнь и мир вокруг! Ах, что же с нею, что в ней произошло? Что он сотворил с нею?
Ну что в нём не такое, необычное, что он и её налаженную жизнь потревожил? Что в нём такое, что выделяет его – или сам намеренно выделяется, чтобы слыть оригинальным? Или он в своём естественном амплуа? Это-то она захотела узнать, чтобы понять, почему подпала под воздействие его небанальности, что он свёл на нет ценности, воспринятые по предыдущей жизни. Не осмысливать пыталась, а понять, чтобы радоваться – его обаяние охватило её, радовало, и размышлять она уже не в состоянии: чувства охватили сознание.
Она понимала только, что для неё это неправильно, что она не должна поддаваться любви: её годы за пределами его возраста; её и его статус обоим не позволяют амурные отношения. Но что делать, коли в той, в более ранней поре не встретила такого; и в этой, в первой её зрелости он единственный на фоне однотипных – в том числе, кого, и не будь его, выделила бы для себя из серости. Он перечеркнул всех, сколь-нибудь для неё приятно значимых, желаемых для неформального общения.
А ещё катализатором объявилась Дерюгина, заместительница начальника городского отдела образования, усилив её чувство и возбудив забытую ревность – та склочно вредная Дерюгина, которую она обошла, переговорив напрямую с облоно, когда решала вопрос о присвоении ему звания «Заслуженного учителя». Та сама ей позвонила и принялась о нём с пристрастием расспрашивать: почему ему присвоено звание – лучших, что ли, в районе и в городе не нашлось; как и почему без неё решался вопрос; чему он, весь из себя такой аристократ, учит советских детей и почему не уволен, как то Владиславов повелел? Он и её, руководителя горотдела, позволил себе публично опорочить, затеяв раут в квартире!
На все её вопросы Маргарита Фёдоровна ответила холодно, указав, что вопрос решала в пределах компетенции; а областному руководству лучше, чем Дерюгиной, известно, кто заслуживает больше; а если она оказалась опороченной, так значит, сама в его доме ему неприличное позволила себе сказать.
Но известие, что даже Дерюгина была у него в доме гостьей, и на таком мероприятии, давно всеми забытом, как раут, а у него возрождённом, укололо Маргариту Фёдоровну. И она решилась. Нет, не говорить с ним – было бы слишком для неё, им заполненной, с ним о чувствах говорить. Решилась на его уроках бывать. И снова поразил – как, оказывается, она его совершенно не знает. Он так красиво ведёт уроки, будто кружева искусные плетёт!
Она это заметила и в совместном с комиссией по решению вопроса о присвоении ему звания посещении его урока – а для неё уже тогда урок стел по сути свиданием с ним. И когда посещать уже для себя стала, насквозь прониклась его педагогическим искусством и им самим и не могла не побывать в его школе хотя бы раза два в неделю: в страдании без встреч с ним, без его взгляда и голоса сгорала.
Приходила в основном в сопровождении кого-нибудь из инспекторов; а по окончании урока, окружив себя присутствовавшими учителями, удалялась, коротко поблагодарив. И только когда Валентина Ивановна её сопровождала, она могла в её присутствии вступать с ним в обсуждение его уроков, восприятия детьми исторических тем и событий, степень принятия другими педагогами его методов. В таких случаях она, уходя, вся светилась, и в тень заботы отступали.
Валентине Ивановне хорошо: она с ним ежедневно встречается; и у них доверительно дружеские отношения, несмотря на то, что она руководитель, а он простой учитель – и их не осуждает никто  (кроме завистников-преподавателей – но куда же от них денешься). И у Валентины Ивановны крепкая хорошая семья, не то, что у неё: муж ушел, не выдержав её поучающий нрав, диктующий ему и всем свои принципы – давно ушёл, ещё когда она простой учительницей работала; дочь в замужестве и не с нею живёт. Осталась куковать в горьком одиночестве, в том, что и в песне из «Служебного романа» болью пробивается:
  Моей душе покоя нет –
  Весь день я жду кого-то.
  Без сна встречаю я рассвет,
  И все из-за кого-то.
 
___________
1Песня к к/ф «Служебный роман»; музыка Андрея Петрова на текст шотландского поэта Роберта Бёрнса (XVIII-й век).
 
Но вот он появился! И жизнь страстью окрасилась: и радостно, и грустно до душевной боли. И та же песня другим окрасилась – другое содержание в неё втекло. Теперь она из-за него без сна встречает рассветы и живёт надеждой на свидания – пусть официальные, но с ним. На службе у неё стала проявляться рассеянность, и сотрудницы часто замечают её с несвоевременной мечтательной улыбкой и переговариваются: что с нею случилось – уж не замуж ли собралась? А она и своё руководящее отношение к сотрудникам переменила, применяя Арсеньевы методы воздействия, тем с ним будто и как бы общаясь; и не совсем  официозно одеваться стала.
Все новые особенности в ней вспыхнули ярко после педагогического раута – второго, новогоднего, раута в школе, куда была приглашена. Им приглашена!..
Праздник по требованию учителей, поддержанному директором, пришлось проводить Арсению: раз попробовали вкусненького – повторения подай, простое души учительские уже не хотят. Устроили полумаскарадный бал в субботу каникулярной недели – и тем все обрадовались: не надо будет им на следующий день после радости переться на уроки, как после первого раута пришлось.
Для хозяйственных моментов в организации мероприятия привлекли физика, Антона Васильевича, и трудовика, Юрия Сергеевича; сценарий Арсений подправил: не пригласил артистов – не хотел с ними видеться из-за произошедших в канун праздника событий; а театрализованные сценки перепоручил устраивать преподавателям литературы – пусть таланты проявляют; не пригласил и Вивею Владимировну – у неё своя радостная жизнь, и незачем её вовлекать в чужую, – а роль консультантов по модам возложил на учительницу по изобразительному искусству, школьную художницу, и на Аннету – она принесла от подруги новые журналы. Официантов пригласил тех же, из «Троянды», что поднаторели в первом рауте.
Мероприятие состоялось, вновь учителям было радостно…
…И была счастлива Маргарита Фёдоровна – её в свои души Арсений с Валентиной Ивановной приняли, благодарные ей за труды по присвоению Арсению звания, за твёрдую защиту его перед секретарём райкома и даже за её требование Арсению перевестись на должность инспектора в районо – притом что сама в начале года пыталась уволить его в угоду тому секретарю.
Поняв и приняв обоснованную странность историка, Маргарита Фёдоровна и сама для них раскрылась душевной чистоплотностью. И сделалась доброжелательницей: общалась с ними в коротких отношениях, с особенной тщательностью проникаясь интересом к их школе, совместно обсуждая проблемы в образовании в районе и в стране.
Конечно, директор и историк не знали подоплёки благорасположенности её к ним; но и не надо: незачем в чужую душу влезать; главное, что всем троим в обществе друг друга было хорошо и неискусственно презентабельно1.
В рауте Арсений опять не вальсировал, опять стоял распорядителем и в то время, как Валентину Ивановну, Аннету Юрьевну и Маргариту Фёдоровну приглашали на тур вальса галантные кавалеры. Во избежание необходимости танцевать он ссылался на ещё больную ногу и на то, что покинуть пост администратора не может – иначе его все педагогини, с вожделением поглядывавшие на него, завальсировали бы: с одной станцевал, так другим тоже счастье нужно. К тому же православный день Рождества. Не стремилась его душа к увеселению в массах в сей день – не танцевать, а уединиться нуждался.
И Маргарита Фёдоровна зачастую отворачивалась от танцующих, чтобы с Арсением остаться наедине. И, краснея в глубине души, поговорить с ним о далеко выходящем за сферы образования и обыденного жизнеустройства, о запредельном, чем он сам живёт, и о возвышенно интересующем её с того мига, как жаром любви опалилась.
А после раута, где она красовалась нарядом, несвойственным ей ранее, где говорили комплименты без намерения ей угодить, где её словно дворянку обслуживали официанты, она вернулась в пустую холодную квартиру, и её никто не
_________
1Презентабельность –  солидность, привлекательность внешнего вида и манер, достоинство поведения.

встретил – даже кошку, вечно занятая допоздна, не завела. И легла она в постель холодную, и заплакала, проливая слёзы по недоступному, по несостоявшемуся в судьбе, по невозможности с ним хотя бы открыто вне службы, вне школы общаться.
Холодом веяло от пустоты и из пустоты, и душа в ранах плакала.
Но вдруг разрушилось прозябание одиночества: к ней нежно и ласково прикоснулась чья-то рука, погладила голову, лицо, руки; и жар вошёл в тело; и свет пролился в глаза, закрытые веками, и сквозь них – в неё. Хотела посмотреть, кто её так гладит, и не смогла поднять веки; но услышала величавый и глубоко сострадающий ей женский голос:
— Женщина, ты плачешь в любви и от любви – прекрасно. Ты, наконец, начала её познавать и принимать – прекрасно. Прими её и живи в ней, служи в ней – в ней обретёшь счастье. Не страдай оттого, что не можешь быть с ним – никто не может. Смотри!
Маргарита Фёдоровна в удивлении увидела его: он идёт, а рядом с ним нет никого. Но от него разливается свет, радующий людей. И на неё от него свет протянул луч, освещая её всю – извне и внутри – и согревая животворящим теплом.
— Он любит тебя – это знай всегда. Где бы ты ни была, где бы он ни был: он с тобою. Усни. Когда проснёшься, ты вспомнишь, что видела сейчас и не забудешь – во всей жизни будешь помнить. Никому не открывай свою тайну – она даст силы, когда станет трудно, и он к тебе придёт: ты увидишь и услышишь его.    

***

Наступил 1989-ый. Год неизбежного свершения революции – антипода Октябрьской семнадцатого, – предсказанный Виталием и Арсением десять лет назад в горном Нарыне. В длившийся семьдесят два года процесс интегрирования общества, наций, государства в монолит ворвался разрушающий процесс – обратный. Процесс дифференциации и раздора наций, социальных слоёв, экономик, политики, государства. Межличностный. Всё начало рушиться, и от общего тела стали отваливаться пласты, обваливаться глыбы. В самом деле начавшееся социальное половодье, предсказанное братьями и обсуждаемое с полковником Барановым, разрушало плотину. Потому что в стране нет гидроинженеров от политики и от государственного управления, а дилетанты типа Владиславова прорыли канавку по её полотну, чтобы спустить воду… И поток без раздумий в одну ночь, в одночасье размыл весь стесняющий его запор.
Разлагаются, разрушаются и ледяными становятся души, и не стало друзей, близких – всяк в другом увидел или источник дохода, или конкурента, или объект зависти, чему активно принялись способствовать средства массовой обработки сознания. В журналах и газетах, на радио и в прочем всё направилось на пропаганду тех соблазнов, что были недоступны в прежние года: бешеные деньги, загранка, насилие, вольный бандитизм.
В мутной социальную среду ещё при СССР ворвались и американские хищники, неся лживую пропаганду о своих «ценностях» и уничтожая память в советских гражданах об их родной истории. Им заподпевали трусливый и лживый Солженицын – сама фамилия открыто обличает его менталитет; и псевдоправозащитные организации – «Московская Хельсинская группа», «Мемориал» и куча прочих, – активировавшиеся вмешательством в жизнь и в судьбу советской страны иностранными капиталами и пропагандой. Они якобы о репрессиях в мире заговорили, но муссировали враги внутренние и внешние историю СССР, извращая её, спекулируя на трагедиях.
А их подхватила и оплачиваемые Соросом и другими американскими – штатовскими – янки-магнатами преподаватели в университетах и в других вузах, кое-чему обученные доценты, профессоры и члены академий. Неважно, что их знания ничтожны, главное, что они, содержанцы, занимают управляющие должности в своей стране и за плату соросами поливают её ложью и грязью.
Стала воспеваться белогвардейская сволочь и шваль, с упоением уничтожавшая народ своей Родины, её экономику и культуру в пору Гражданской войны, а потом сбежавшая к врагам чистить им сапоги, прислуживать им лакеями, становиться рабочими на их заводах – не пожелав с родным народом совместно трудиться, – и с фашистами вернувшиеся добивать родную страну. Их принялась воспевать новая, современная сволочь и шваль, предающая, как и та, свою страну, свой народ.
Из радио удалились дикторы, ведущие программы по строгим канонами в пределах нравственно и коммунистически допустимого; а вместо них и на их места пристроилась журналистская шпана, болтающая о ничтожнейшем и попарно ведущая диалоги друг с другом, обсуждая сплетни. Даже в святая святых – в любовь, в семью – ворвались эротика и секс, интимные по сути и назначенности и до того не признаваемые советской моралью как социальное явление: стала распространяться в публичных местах печатная продукция типа «Спид-инфо» и подобные ему с пошлыми описания секса, с рассказиками грязнее грязного.
Катастрофа, обвал, анархия, хаос, разброс, рассыпание – и всё валится в души детей, как в мусорные свалки…

Третья школьная четверть по мере её приближения к Весне стала доставлять Арсению всё большее беспокойство – Амур расстрелял в его классе весь запас любовных стрел, и он делался всё рассеяннее, вместо того чтобы усерднее учиться по мере приближения к экзамену на зрелость. Юноши и девушки растерянные приходили в школу и в чувствах расстроенных уходили из неё; и взгляды их уже не впивались в учителя – устремлялись на одноклассников или в ведомое только им пространство. А тут и конец февраля потеплел, позволив девушкам одеваться так, что их красота смогла явиться в свободном выражении; и их привелательностью полнились заветные желания. Музыкальный ассортимент лирики ансамбля «Карусель» сменился грустными песнями об утраченной любви, о расставаниях, упрёками и самообвинениями. 
Беда пришла – детки повзрослели и начали, пугаясь неведомого, познавать любовь. Во всех классах в их выпускной год наблюдал Арсений душевные терзания юных людей и по мере возможности старался сгладить в них обострение чувств. Но этот-то «10-й Б», как и предыдущий его подопечный класс, – его детище, и ученики – его дети. И к тому же он сам летом испытал обжигающее воздействие любви к единственной для него.
Надо экстренно и оперативно принимать воздействующие меры, вводить инъекции, не то влюблённые провалятся в психические срывы и станут набрасываться друг на друга, а в классе ситуация до развала докатится. Надо проводить мероприятия по спасению юных душ. Тем более в эту наступающую пору разрушения нравственности во всём мире.

В канун весны на уроки по обществоведению оба десятые пришли, подготовившись к очередной контрольной, – учитель зачастил с проверочными занятиями, чтобы научить и заставить школьников не проглатывать разъяснённое, а самим ответственно собственные мысли выносить на общий суд. Ведь скоро им предстоит не под контролем учительским, а единолично решать жизненно важные социальные проблемы, и их оценки возникающих ситуаций и ответные оценки их деяний и решений будут порою трагичными. Так он им говорил, так он их наставлял в путь по жизни.
Но сегодня, едва утихомирившись, его класс услышал неожиданное:
— Откройте тетради для контрольных работ, пишите тему: “Семья. Любовь”.
К этой теме, чтобы написать по ней контрольную, школьники не были подготовлены – объявил учитель её спонтанно, не предупредив и тем возбудив в учениках и среди них сумятицу мыслей и вопросов. Но учитель упредил бунтарское недовольство, прежде чем, неприятно удивлённый интимно-сокровенными темами и учительским отступлением от плана урока, класс высказывался возмущениями.
— Неожиданно? Спонтанно? Но я с самого начала учебного года наставляю вас быть готовыми к неожиданностям; а жизнь всегда устраивает импровизации даже расчётливым и рассудительным. Учебные программы не предусматривают обучение вас планированию семейных устройств и вашим в них отношениям; лабораторные занятия по этому вопросу никто не устраивает. Вам придётся на опыте – радостном или горестном – самостоятельно познать науку семейной жизни. Однако, пока школа отвечает за вашу нравственность, вот вам тренировка – я её для вас устраиваю. Писать будете не о семьях своих родителей и не из литературных источников, а свои мысли о своих будущих семьях изложите. Но не в общих представлениях: что напишете, будет для вас программой на жизнь. Как напишите, так и будете жить, и награду или расплату получите соответствующие.
— Разрешите вопрос? — спросил Олег Трубицын, подняв руку.
— Конечно, спрашивайте. Пять минут на мою консультацию.
— Вы сказали, что не в общих представлениях. Это в смысле, не как Вельяминов об Этике писал? То есть не так писать? — Трубицын, зная, что его сестра давно влюблена в Виктора – а к весне у неё голова и вовсе от него вскружилась, – своим вопросом хотел и её предостеречь, и неприятного ему одноклассника уколоть, чтобы не вздумал устроить игры с Мариной.
— Именно так – не как некоторые ваши сочинения по Этике.
— Вы будете читать, что мы напишем?
— Естественно. Я вашими контрольными не только вас, но и себя проверять буду.
— Как это?
— О! И вы решаете для себя этот вопрос?! — встрял воскликом Геннадий, неуёмный весельчак, всегда попадающий на зуб классному.
— Ласкарёв, через вашу работу я вряд ли решу свои проблемы, — ответил Арсений, вызвав в классе сатирический смех. — Олег, я каждый год проверяю, насколько успешно готовлю вас, каждый год десятиклассники пишут такие программы для себя.
— И вы будете их зачитывать? — угрюмо спросил Виктор Вельяминов.
— Это личное дело каждого. Но если кто-то пожелает, его сочинение будет прочитано всем. Когда будете сдавать работы, желающие публичного освещения, положите тетради сюда, левее от остальных, — указал Арсений место для сдаваемых тетрадей.
— Я не буду писать – не собираюсь выставлять свою личную жизнь перед вами, — таким протестом Вельяминов выразил всё своё отношение к классному за все придирки, за все уничижения достоинства, за его обещание написать на него скверную характеристику, поддержанное директором, чтобы не позволить ему в МГИМО поступить, чем разрушил мечту всей его жизни.
— Кто ещё не хочет писать?
Чугунов, а за ним его друг Панчененко и оба брата Лыковы подняли руки.
— Встаньте, — приказал им Арсений. — Вельяминов, возьми вещи и покинь класс – отныне я не буду тебя учить. Иди самостоятельно решать проблему учёбы.
Такого оборота событий никто не предполагал, несмотря на то, что узнали классного, представшего перед ними первого сентября, иным – не как прежде доброжелательным к ним, не просто педагогом, а карающим судьёй. Оттого, полагая, что Вельяминов будет как-то наказан – после уроков останется или работу по Этике снова обяжется писать, как было осенью, – о трагичном исходе для него не подумали. Класс вздрогнул: этот приговор – действительно неожиданность по жизни; а для Вельяминова не лишение мечты встало во весь рост – состоялся его крах.
Виктор побледнел, качнулся, судорожно сглотнул слюну.
— Вельяминов, ты что стоишь? Думаешь, что я отменю решение? Нет, не отменю – ты совершил преступление: неси возмездие. Иди.
Ученик взял сумку и быстро покинул кабинет.
— Вы, квартет, выйдите к двери, — повелел Арсений четвёрке саботажников.
— С сумками? — спросил Чугунов и посмотрел на учителя в страхе.
— Нет, они вам здесь пригодятся.
Понурив головы и поглядывая на одноклассников, школьники вышли, куда велено.
— Вы пробежите десять раз вокруг здания школы, а потом вернётесь писать о семьях
и о любви, — услышали они странное распоряжение.
Для чего бегать, если всё равно писать будут? Так Чугунов и спросил.
— Вы своим протестом уже задержали работу класса, так хотите ещё продолжать это творить? Чугунов, вы назначаетесь старшим, а потому следите, чтобы никто не отставал – мне сверху видно хорошо. Если кто-то станет симулировать, ещё круг пробежите; а не угомонится, будете бегать, пока все не научатся двигаться равно и быстро. Бегом марш!
Чугунов, вспомнив первосентябрьскую разборку, устроенную ему и его дружку за его подлый поступок, не замедлил и побежал; за ним затопали остальные.
А оставшиеся задумались о себе: какой у них будет жизнь, какой они хотят семью и как сделать её; любовь в семье – это что такое, с чем её подают? Вопросов оказалось больше, чем предполагаемых ответов, потому не сразу взялись за ручки; а иные, написав первые строки, зачеркнули их и даже… запоглядывали на тех, с кем им хотелось создать семейный очаг; но как именно с ним/с нею её создать – это ни разу не приходило в голову.
Арсений привлёк к себе внимание:
— Извините, отвлеку советом: не раздумывайте, потому что вы пишете не научную или математическую работу, а то, что живёт в вас. Потому пишите автоматически.
— Это как? — спросила Маша Костюкова.
— Просто отпустите ручки, и пусть они за вас напишут. Они не раздумывают.
Не раздумывали и Екатерина Трофименцева, Татьяна Сухорукова, Елена Рогожина и Мария Костюкова. Каждая из них уже определила для себя жизненное кредо. У Марины возникла заторможенность. Она бы написала о жизни с Виктором, но учитель его перед всеми унизил – не унизил, если по правде, а показал его недостойным; а как с ним семья может получиться, если он только в своих желаниях живёт? И тоже решилась писать, что из ручки потечёт.
Екатерина первой и сдала тетрадь; причём она пошла к учительскому столу, твёрдо и вызывающе ступая и глядя на Арсения Тимофеевича с зародившейся в ней доверчивостью к нему – она с осени в неё вселилось. С тех пор, как в кафе сидела рядом с ним, а потом он ей сказал, что будет видеть её путь всегда и радоваться за неё.
Тетрадь Екатерина положила слева.
— Благодарю, Катя, за доверие, — сказал Арсений тихо, чтобы не мешать пишущим.
Его тем не менее услышали все, посмотрели на него и на Трофименцеву, и с десяток тетрадей прилегло на определённое место слева. Благодарность классного за открытость перед ним многого стоит, и значит, ничего зазорного для них не будет.
Вбежали бегуны – взъерошенные, возбуждённые. Чугунов ответственно доложил:
— Десять раз обежали, никто не отстал – вы же видели?
— Я знаю, Денис: вы честно исполнили задание. Садитесь, переведите дыхание и со всей ответственностью создайте ваши семьи. Староста с помощником подскажут, как вам можно будет проще и качественнее выполнить задание на вашу жизнь.
— А вы же не смотрели, как они бегают, — подколол Ласкарёв учителя, уверявшего, что сверху будет смотреть.
— Вы, Ласкарёв, извратили мои слова. Я сказал, что мне сверху видно хорошо, но это не значит, что мне обязательно надо было смотреть – я со своего верха знал, что пробегут должным образом все. Но я вас не раз предупреждал, что будете отвечать за свои слова. Предупреждал?
— Да, предупреждали, — уныло признался Геннадий.
— Вот вам наказание: десять кругов вокруг здания школы в течение двадцати минут. А контролировать вас будет Константин Нахимов. Исполняйте.
— Влип, Гена! Ласкарёв, Арсений Тимофеевич за тобой следит – он всё видит. Беги, Гена, быстро беги, а то не успеешь в срок. — Пожелания и подколы достались шутнику от всего класса; особенно постаралась в этом четвёрка, чувствующая себя на высоте.
Классный шут, огрызаясь, вышел из класса, и из коридора донёсся его бег – а ну как и вправду не успеет. Арсений дал старосте Рогожиной ключи от лаборантской, велев работы
саботажников отнести туда:
— Ключи, Елена, мне завтра вернёте. С утра вы с этим не спешите – у меня имеется запасной ключ.
И пошёл к директору ввести её в курс изгнания ученика из класса – не с урока, а из учебного процесса. Нонсенс. Но факт. И директору придётся что-то решать с казусом.
А как его решать, если она сама знает, что Вельяминов к десятому классу совершенно испоганился высокомерным отношением к ученикам. И к учителям. Он устроил бойкот всем и всему: перестал качественно выполнять классные и домашние задания, скатившись с отличных оценок до двоек-троек; прекратил участие в работе комитета комсомола.
Так он повёл себя после двух тяжёлых классных часов, на которых были выставлены на всеобщее обозрение его мелконравственный характер и менталитет; и сам обличился в сговоре с тройкой одноклассников по выводу ансамбля «Карусель» из школы, проявив себя лидером в затее, – тогда-то его и лишили мечты о золотой медали. А теперь прямой бунт на глазах класса – на суднах бунтарей вешают на реях или акулам сбрасывают.
Арсений постучал в дверь директорского кабинета и, испросив разрешения, вошёл; а там уже оба родителя Виктора сидят. И виновник торжества с ними. И поливает со всей дипломатической ловкостью учителя и классного в одном лице, угнетающего наилучшего в школе ученика. Третирующего.
Увидев внезапное появление классного, Виктор смутился, побагровел – от позора или от наглости? – и ещё темпераментнее заговорил, воздавая ему накопленное возмущение.
— Проходите, Арсений Тимофеевич, присаживайтесь… Вы услышали? Оказывается, десятиклассник Вельяминов – лучший ученик в школе, а вы его загнобили. Из зависти или по другому коварному поводу?  Признайтесь.
— Валентина Ивановна, вы не все причины перечислили. Думаю, надо ученику дать большой лист – лучше ватманский, – чтобы он на нём изложил все свои обиды на меня.
— И не только на вас – на всех учителей. И мне от него немало достанется, — вполне согласилась директор с учителем.
— Вы что это себе позволяете?! — ополчилась мать. — Ваш учитель унижает нашего сына, да при одноклассниках, а вы устроили тут…
Валентина Ивановна перебила её страстное обличение школы:
— Вельяминов, скажите, всё, что вы сейчас высказали – для кого этот ваш спич? Для меня с Арсением Тимофеевичем, для ваших родителей или для себя? Я, как директор, вас и всё о вас знаю. Себе – для самоутверждения или родителям лапшу вешаете?
Виктор смешался: в самом деле, для кого? Арсений подал директору журнал. Она его просмотрела по основным предметам и стала зачитывать родителям невысокие оценки их сына. Но и этот довод на них подействовало с обратным эффектом.
— Вы разрушаете жизнь нашего сына, Виктора, — возмутился отец. — Он мечтает о дипломатическом поприще, готовится к поступлению – смотрите сами, по английскому у него сплошные пятёрки. А вы и характеристику хотите ему плохую написать.
— Отличное знание английского языка при аморальном отношении к обязанностям, к основополагающим принципам советского государства увы не создаёт вашему сыну право стать дипломатическим работником. Вы заботитесь о сыне, а мы – о стране, — указала ему Валентина Ивановна.
— Вы директор школы, так о ней и заботьтесь, а о стране есть кому позаботиться и без вас, — наставил директора отец, начальник отдела в ведомстве.
Валентина Ивановна даже растерялась от такой наглости. Но тут же выпрямилась – директор она со стажем, и не такие претензии ей заявляют:
— Теперь понятно, от кого у вашего сына такой непомерный апломб – вы его таким сотворили и взрастили. Если я до сего момента думала, как разрешить вашему сыну к экзамену экстерном подготовиться, то теперь у меня забота – педсовет, на котором будет решаться вопрос о пребывании вашего сына, Виктора Вельяминова, в школе.
— Мы вам доверили нашего сына, а вы запросто портите его судьбу и жизнь, — мать
на её ответ отреагировала уже испуганно.
Отец не был столь мелочным, он привык мыслить масштабно:
— Вам государство доверило воспитание детей, а вы вместо того из школы устроили казарму, где дети муштруются по произволу таких вот педагогов.
— Да-а, — сказала Валентина Ивановна, — с демагогией у вас в полном порядке, она – конёк в вашем доме. Почему вы не перевели вашего сынка в гимназию или в лицей?
— Виктор привык к этой школе, — указал отец, — и он будет учиться до выпуска в ней и получит отличные оценки на экзаменах. А вашему учителю в ней не место. Вот... — Раскрыв деловую папку, Вельяминов-старший достал листок с напечатанным текстом. — Вот заявление о том, чтобы вы уволили его.
Заявление Валентина Ивановна в руки не взяла и читать его не стала. С недоумением посмотрела на диктатора и спросила:
— Вы кто такой? Кто вы такой, чтобы указывать нам?
— Я начальник ведущего отдела в отрасли, и я добьюсь, чтобы он был уволен.
— Вы, смотрю, в районо копию намерены представить? Ну-ну, представьте. Только и роно вам не поможет – не сможет и не пожелает оказать вам услугу даже ради вашего портфеля. И тем более ради него, — Валентина Ивановна, зная об очень уважительном отношении Маргариты Фёдоровны к Арсению, и не ведая о её более глубоком, интимном чувстве, заявила позицию районо уверенно. — Арсений Тимофеевич – Заслуженный учитель Украинской ССР, так что не рекомендую вам и напрягаться – кончится плохо для вас. А я подниму вопрос о ваших замашках, как о диком самодурстве, в горкоме партии и в горсовете, где Арсений Тимофеевич хорошо известен, — Теперь Валентина Ивановна имела в виду уже Коробова, как депутата горсовета способного за своего доцента много шума наделать. — И тогда ваш сын и в политехнический-то институт не поступит, и вы сами лишитесь удобного кресла. Всё, разговор окончен. О педсовете мы вас известим.
Никто из Вельяминовых не ожидал такого конца разговора – не для того они шли в школу, чтобы их самих выставили ни с чем, да и попросту вон. Однако директор сказала своё слово, а горком партии – он и в самом деле может завести персональное дело.
Вельяминова, мать и жена, испугалась уже за двоих и попыталась найти компромисс:
— А нельзя ли Виктора к другому учителю перевести?
— К другому? — удивилась Валентина Ивановна; но тут же задорно посмотрела на Арсения и улыбнулась ему. — Вполне возможно. Ко мне вас устроит?
Виктор встревожился – директор не ведёт уроки в десятых классах. Но родители этого не знали и, переглянувшись, стали соглашаться.
— Да, устроит. Переведите.
Валентина Ивановна пояснила:
— Я, правда, в девятых классах обществоведение веду, но что ж, переведём Виктора в девятый. Однако ещё такое дело: на следующий год Арсений Тимофеевич опять станет его учить. Впрочем, я думаю, что сумею вашего Виктора приучить к твёрдой дисциплине: я к вашему сведению – не Арсений Тимофеевич, а гораздо строже него. Это он с классом водится, как нянечка с детками в яслях; а у меня возможности такой нет: Виктору своё отношение придётся менять. Или моя кандидатура вас уже не устраивает? В таком случае в пятых-седьмых классах работают учительницы молодые – с ними, я думаю, он сладит.
Вельяминовы в оторопении выслушали директора, даже не попытавшись перебить её властным словом начальника ведущего отдела в отрасли или возмущением матери.
Валентина Ивановна ещё раз взглянула на Арсения и резюмировала:
— У вас два варианта: педсовет, который решит вопрос о возможности дальнейшего пребывания вашего сына в нашей школе, или сами переведёте его в иную – в какую вам будет угодно. Но официально предупреждаю: соответствующая характеристика ему будет написана в любом из предложенных вам вариантов.
Вариант – какой вариант, если в любом из них сын будет представлен в негативном свете? Мать снова нашлась:
— Вы заставили школьников писать о том, какие у них будут семьи. — Это она уже учителю заявила. — На каком основании? Они ещё дети, а вы заставляете их о семьях думать. И семья – личное дело нашего сына, наше дело, а не школы, не учителя.
— Семья – ячейка общества, — вместо учителя ответила директор как обществовед и административное в обществе лицо; не желая к тому же, чтобы уважаемый ею Арсений Тимофеевич объяснялся перед чопорными Вельяминовыми. — А мы обязаны учить детей семейным устоям и ценностям. Это не самовольство Арсения Тимофеевича как учителя, а педагогика; и по теме дети обязаны написать работу, чтобы мы знали, насколько мы их подготовили. Так мы делаем ежегодно, такое происходит во всех школах. А что говорите вы, что семья сына – ваше личное дело, как раз и показывает его и ваш эгоизм. Кроме того что я уже сказала о ячейке общества, семья сына – не ваша собственность: в ней и его супруга будет участвовать, и их дети. И вы хотите управлять их судьбами? С вашими-то снобизмом и эгоцентризмом?
Вельяминовы, исчерпав все свои доводы, сдулись, как воздушные шары, проколотые сказанным директором и угрозой горкомом. И самому Виктору нечем прикрыть неглиже своей обывательско-мелочной души, и родителям нечего сказать – их отношение к семье, к обществу выявила и за них и высказала директор школы; а демагогией не отобьёшься: судьба его, их сына решается директором и учителем. Бессилие оскорбляло, возмущало и требовало возмездия – однако нет у них власти здесь и сейчас.
Но человечья натура по природе лукава. А Вельяминова, устраивая свою и мужнину карьеры, опыт переговоров имеет; она ухватилась за соломинку для спасения – хлипкая затея, зависящая от доброй воли директора и учителя, но почему бы не попытаться.
— Валентина Ивановна, можно мне на уроке поприсутствовать, послушать, как будет разбираться выполненное задание по семейным отношениям?
— Послушать урок Арсения Тимофеевича всегда интересно и полезно; тем более при разговоре о семейных, как вы говорите, отношениях полезно присутствовать – я каждый год и сама прошусь на этот урок. Я – вы услышали? – прошусь. А потому обращение ваше не по адресу. У Арсения Тимофеевича просите разрешения.
Вельяминовы-родители синхронно поджали губы; сынок отвернулся, чтобы не видеть учителя и родительского унижения перед ним.
Арсений в возникшей в разговоре паузе объяснил директору ситуацию в классе и своё
к ученику отношение, чтобы у неё сложилось понимание необходимости удаления его с урока и в отстранения от занятий:
— Валентина Ивановна, я Виктору отказал в его присутствии на моих уроках не из-за сегодняшнего только его бойкота. Он, и вы это хорошо знаете, с начала года стал вести себя аморально и, получая на уроках низкие отметки, демонстративно выполняет задания не в соответствии с их содержанием, а формально и бессмысленно. А сегодня его бойкот вызвал у четвёрки одноклассников аналогичный протест. Те, правда, осознали, что и чем навредили себе, и сейчас выполняют эту работу. Потому наличие в классе Вельяминова, разлагающего сознание десятиклассников, которым предстоит вскоре вступить в новую для них и для страны жизнь, я не могу позволить.
Осмотрев возмущённо-обескураженных Вельяминовых, Арсений им сказал:
— Мои уроки открыты для всех тех, кому администрация школы позволяет на них присутствовать, — Переадресовка учителя за получением разрешения присутствовать на его уроке к директору ввела Вельяминовых в недоумение – к кому обращаться? — Но на уроке нельзя вступать в его работу: урок – не профсоюзное собрание; потому сомневаюсь, что вам понравится присутствовать на нём. И в любом случае для Виктора дверь закрыта. Разве что... Если он в классе перескажет, что здесь наговорил. Только вряд ли его речи одноклассникам понравятся – как бы самому не объявили бойкот. Ну что, Виктор, готов повторить свою клевету?
Вельяминовы зависли. Их апломб не удовлетворён, более того – унижен; и сын – ему, с ним-то как быть? Учитель предложил ему возможность повторить в классе сказанное им здесь, а он спасовал – значит, прав учитель, а не он? Получается, что сын оклеветал  его и в течение этого года дома на него наговаривал?
Ну нет, если и так, семья ненужный ей оборот событий принимать не станет. Глава Вельяминовых чопорно утвердил:
— Мы переведём Виктора в лицей. Будьте добры, подготовьте документы. И не надо, не надо принципы тут устраивать – характеристика должна быть положительной.
Валентина Ивановна разгневалась всерьез, хотя работа директора приучила её всякий вздор воспринимать без эмоций. Она хлопнула ладонью по столу и объявила:
— Ну вот что, Вельяминовы, и до сего дня и часа о хорошей характеристике вашему Виктору только мечтать надо было, а теперь, после того как он устроил наглый оговор педагога и школы, после этих ваших ультимативностей мне, директору школы, никакой иной, кроме объективной, но истинно негативной, характеристики вам не будет. Более того: в районо и в гороно пойдёт справка о ваших с вашим сыном кознях, и требование это ваше об увольнении учителя приобщится к моему сигналу. — Выдохнула гнев и сказала мамаше спокойным тоном: — А вы можете присутствовать на уроке, посвящённом семье. Вам будет полезно послушать. На этом разговор окончен: вас выслушала, всё вам сказала. Покиньте кабинет – у меня много срочной работы…
Оставшись наедине с Арсением, Валентина Ивановна, перевздохнув, призналась:
— Сколько встречаюсь с этой семьёй, не могу привыкнуть к её снобизму. В каждой встрече что-нибудь да выдадут.
В последний год их совместной работы в школе Валентина Ивановна общаться стала с Арсением особенно – отношения их перешли пределы служебных и, не пройдя стадию приятельских, как некорректных в их случае, ненавязчиво преобразовались в дружеские и в весьма доверительные. Стали таковыми, начиная с конференции, с появления Арсения на ней в непредписанном современной моралью импозантном внешнем виде, с его там же  изобличительного и сатирического выступления, с бесед при закрытой двери кабинета.
И в конфликт политехнического института с ним Валентина Ивановна вошла вполне его союзницей. А он на её расположение к нему откровенно рассказал ей о состоявшемся визите парламентёров из института с их несостоявшимся замыслом и о своём, принятом профессорами и доцентами – его учителями, – докладе по разработанной совместно с братом концепции. От известия об успехе Валентина Ивановна была в восторге, и все их диалоги с той поры перешли в новое качество – в непринуждённые беседы.
— Подготовьте, пожалуйста, поскорее его документы, чтобы они не надумали и не успели передумать. И Таня Сухорукова пусть тоже поскорее напишет комсомольскую характеристику. — Помолчав, отметила: — Этот учебный год у нас отметился чистками и среди школьников, и в коллективе. Благодаря вам, Арсений Тимофеевич, я в школе стала замечать такое, мимо чего раньше проходила, как мимо случайного, неважного.
— Мне надо сделать для школы столько и то, сколько и что могу и сколько имею право, — ответил Арсений.
— Вы из практикантов подобрали нам неплохих педагогов. Будем надеяться, что они не уподобятся Марии Трофимовне с Анной Павловной и Сергееву – хоть и кандидату и доценту, но недалёкому в мировосприятии. — Благодарно отметив его добровольную роль в становлении коллектива, Валентина Ивановна попросилась на урок: — На анализ работ позволите прийти?

Вельяминовы не передумали и устроили сыночка в лицей. Виктор тем возгордился: он решил, что лицей большие возможности ему предоставит для поступления в МГИМО. И встреч с бывшими одноклассниками избегал – не нужны они: друзей среди них не было, а со своим фиаско в непримиримой вражде с классным конфузился появляться перед ними. Даже и Марину обходил далеко.
Но неожиданно в новой школе против него образовался оплот, сразу потребовавший его исключение. Новый для Виктора класс оказался на редкость дружным, хотя и в нём кто-нибудь да  чувствовал себя парием, что свойственно всем человеческим сообществам, какими бы большими или малыми ни были, к каким бы социальным слоям ни относились. И с появлением новичка Вельяминова против него сформировалась прочная коалиция из всех учеников, и «парии» освободились от груза униженности, стали в коллективе едины с ним, сделались активными.
Виной тому, помимо чрезмерного высокомерия самого Вельяминова, был и Арсеньев метод, позволяющий анализировать всё и вся, особенно в истории и обществоведении. Но Виктор и в прежней для него школе им злоупотреблял, не анализируя события и явления, а занимаясь критиканством; а в новых для него условиях тот метод оказался совершенно неуместен, и в тех случаях, когда надо бывает дать простой ответ на вопрос по теме урока, Виктор начинал амбициозно критиковать события или правила, чем противопоставлял себя соученикам и учителям. Мало того: относился к ним, не понимающим его аналитику, как к недорослям.
За то, что заумничает, его прозвали обидным словом – «заумником»; и быстро исчезло у Виктора радостное настроением от перевода в а-ля пушкинский лицей, а торжествовать ему уже совсем не хотелось. Он сделался объектом нападок и насмешек, стал изгоем для класса, что для утончённой заносчиво-надменной натуры и семейного любимца оказалось травматично. Виктор разболелся хроническим нервным срывом.
И в педколлективе лицея нерадостно стало от его поступления под их опеку – жука в муравейник поместили, – и в педколлективе заговорили о его несоответствии лицею и о желании избавиться от него. В скором времени Валентине Ивановне позвонила её коллега и с явным удивлением, но притом и довольно возмущённо спросила у неё, кого она к ним прислала – новый ученик не ту характеристику заслуживает, которой его сопроводили при переводе в лицей, а намного худшую и по количеству негативов более содержательную. И ещё вопрос: почему он был кандидатом на золотую медаль при его низком уровне знаний?
Валентине Ивановне неприятно стало: её уличают в том, что она в своей школе делает медалистов из слабых по уровню знаний учеников, и ей пришлось объясниться с коллегой по индивидуальным особенностям кандидата в медалисты и в дипломатический корпус. И извиняться за то, в чём не виновна – за то, что гордыня вельяминовская повела их в одну из лучших школ, в престижную.

***

Март в университете для десятка учёных в его составе ознаменовался долгожданным событием. Приближение обстоятельства скрывалось от всех, в него не посвящённых, но в последние дни, в канун его свершения разговоры о нём среди двух четвёрок историков – из мировой и отечественной кафедр – во главе с деканом стали возникать спонтанно. При появлении Арсения вблизи них слаженный хор прекращал звучать. В сговоре его участие не предполагалось. Наравне исключались и другие преподаватели, в основном – молодые.
Движение началось первого марта. Коробов вызвал к себе Арсения для странного из его уст поручения:
— Вы у нас – лучший специалист по части ресторанов. Будьте добры, окажите услугу: закажите стол на двенадцать персон в предстоящую субботу.
— В каком ресторане, Порфирий Петрович, предпочитаете праздник устроить?
— Несомненно, в «Троянде» – он же ваш любимый.
— И мне выпала непомерная честь отужинать с вами в ресторане? — юмористически улыбнувшись, уточнился Арсений.
— Ну куда без вас, куда без вас-то? В последнее время что ни событие, вы в центре. Ну вы меня поняли?
— Меню мне прикажете определить или надо будет с вами согласовать?
— Будет восемь мужчин и четыре женщины – все немолодые. Вы, как азиат и знаток ресторанов, с меню, думаю, разберётесь без руководящего контроля... Да, насчёт оплаты – кто будет оплачивать, вы подумали? Вижу, что нет, коль вопрос на языке не вертится.
Арсений промолчал – вопрос меркантильный, но затратный: сумма на дюжину гостей непростого уровня понадобится в ресторане немалая.
— А руководство думает. Потому что оно – руководство. И ещё: почему до сих пор не получили командировочные за экспедицию?
— Мне полагаются командировочные? — удивился Арсений, потому что странствие счёл изначала делом сугубо личным; а то, что расходы времени и средства на переезды затратил на истфаковское задание, в расходы себе не поставил.
— М-да, вот и доверь такому факультетом руководить! Да вам, милостивый государь, и кафедрой  нельзя заведовать. Бухгалтерия вся обеспокоилась – ваши деньги портят им дебет/кредит. Немедленно получите: из них и кое-какие ресторанные расходы покроете, и ещё одну экспедицию снарядить сумеете.
Хитрый декан Коробов давно знал о причитающейся Арсению сумме по компенсации его расходов, но, предполагая непременный банкет по случаю предстоящего присвоения ему степени, попридержал бухгалтерию, уговорив её подержать начисление компенсации в секрете.
А чуть позже и профессор Милославский попросил Арсения зайти в кабинет. Оглядел сотрудника сверху донизу и вежливо попросил:
— Вы, конечно, всегда прилично одеты, но попрошу вас прийти завтра всё же в более парадном костюме.
— В чём причина? Ждём важных гостей по проблемам мировой истории?
— М-да, ждём. Только гостем будете вы – гостем на Учёном совете. Он соизволит заслушать вас о вашей работе, а в нём каждый – персона, о себе много понимающая.
— Мне на что-то надо настроиться? Доклад представить или тезисы? Я не готовился к такому важному событию.
— Нет-нет, Арсений Тимофеевич. Вы представите, что наработали. Лаборанты статьи ваши к демонстрации подготовят. В общем, прозаическая процедура.

В назначенный для ужина вечер Арсений в «любимый ресторан» пришёл пораньше – ему встречать гостей на неожиданном для него банкете. В его честь! Любят и умеют учёные пошутить: декан не промолвился, и учитель, профессор Милославский, ни даже намёком не подсказал, что в Учёный совет ведут его не жертвой на заклание и вовсе не на прозаическую процедуру, как он выразился, – хотя для самого-то профессора церемония, если на неё непристрастно посмотреть, в самом деле прозаическая. И именно процедура.
Но для доцента Арсения Тимофеевича событие это – не проза: степень ему присвоили, в учёном мире статус подняли, а это важно для человеческого восприятия. Жаль только, что в служении Творцу ни научные, ни церковные степени, и звания, и статусы роли не играют, содействия не оказывают – хотя… как сказать: если во благо использовать, то с их помощью можно больше сотворить. Если использовать во благо, а не в личную корысть.
Но он мог бы и сам догадаться, что его в совете ожидает вручение диплома, как ранее уже получил там должность доцента по кафедре мировой истории: Учёный совет давно – ещё в сентябре – представил его к присуждению степени кандидата наук. И не нужны были отчёты о работе и статьи – словесная мишура, обёртка заведующего кафедрой для сюрприза ученику.
Не привык о своём задумываться, потому и попался на нежданчик-камуфлет1. И не на один, а, как выяснилось и как последовало из первого, на пару.
Администратор встретил гостя-учёного уважительно и почтительно, можно сказать: спросил, когда начать обслуживание; официантом к столу приставил того, что школьные рауты обихаживал – умеющего обслуживать клиентов и из профессоров.
Кто придёт, Арсению не сказали: всё сюрпризы творят. Но по весёлому настроению  _________
1Камуфлет (фр. camouflet) – подземная вспышка пороха, малая мина, небольшой взрыв, для сотрясения и засыпки неприятельской подземной работы; в переносном значении – шутка, сюрприз.

инициаторов – завкафедрами Милославского с Богодастовым, и профессоров Хорошева и Ладыгина, доцентов Александрова, Носова, Листьевой и Лихоболовой – сомневаться в том, что они будут участниками его банкета, не приходится. И Порфирий Петрович будет непременно же – как без него в таком деле? Он всегда в центре.
Потому что деканом Коробовым двигается на факультете всё. Всегда впередиидущий – и в группе альпинистов, и в работе, и в веселии – Порфирий Петрович часть творческой души своей направил на создание цельного коллектива, исходя из своей натуры и из многолетнего альпинизма, где связка служит не только ради безопасности участников, как Вельяминову для личной страховки, а сотрудничеством способствует достижению цели. В горах  – труднодостижимых вершин; а на факультете – эффективной работы коллектива в науке и в преподавании.
Все они, став Арсению учителями и коллегами после долгого сотрудничества, после его странствия по заданию в интересах факультета сделались соучастниками. И особенно их отношение к нему изменилось до душевности на диспуте с политехническими, где они и союзниками его были, и учениками, а он для них стал проводником, учителем. В том диспуте он открыл новое в познании Земли, сокровенное, такое, о чём бьются академики, неспособные найти решение и прийти к определённому общему основанию. Он открыл и показал им искомое основание, наглядно представил знакомые законы, их взаимосвязь и их реальное действие в формировании и трансформировании планеты в её истории.
Потому после выступления Арсения с концепцией они поняли Коробова, заявившего, что надлежаще для Арсения должна стать докторская, а не кандидатская степень. И ввели молодого доцента в свой круг. Так что без них никак нельзя обойтись – неблагодарно, неэтично. Но кто ещё приобщится? Не ректор же.
Подарочек состоялся. Хороший. Когда вся компания участников вошла в зал, Арсений увидел, что Коробов свежеиспечённого кандидата наук чествовать пригласил и Маргариту Фёдоровну с Валентиной Ивановной, разумно сочтя, что и «среднее образование» обязано и достойно присутствовать на банкете и их коллеги.
Валентина Ивановна была одета роскошно, как и на рауте; лишь сменила украшения и голову украсила не жемчужной нитью, а королевской укладкой волос. С нею вместе и Маргарита Фёдоровна, сняв с себя трафаретную маску административности, освободилась от застандартизованности и выглядела светской дамой, живой женщиной. На новый образ, на решительный поступок смены имиджа, несвойственный ей ранее, подвигла Валентина Ивановна, когда с Арсением вместе приглашала её на школьный учительский раут. Она и рекомендации ей дала.
Оттого в паре обе и в рауте смотрелись великолепно, и здесь выгодно отличались от дам высшего образования.
Зоя Гавриловна в душе позавидовала им, но отметила их облик с доброй улыбкой:
— Как вы очаровательны, будто в светском собрании!
Валентина Ивановна призналась, что они оценили такие выходы в общество именно после «светских» раутов в школе, устроенных Арсением Тимофеевичем – от Сурина она отреклась и постаралась накрепко его забыть.
— Мне нравится затея – светский раут, — включилась в беседу Лидия Петровна.
— Надо попросить Арсения Тимофеевича и нам его устроить. Как думаете, мужчины? — выразила мысль Зоя Гавриловна.
— Надо, надо, — поддержал её Порфирий Петрович. — Он нам не даёт покоя своей любовью к выходкам, так пусть ублажит нас за наши страдания.
И также рассыпался в комплиментах обеим – Маргарите Фёдоровне и Валентине Ивановне, – ничем не показывая, что помнит неуклюжесть заведующей роно и что когда-то подшучивал над нею. А рассыпался в комплиментах не потому, что ловелас – их сам не мог терпеть за фальшь, – а потому что сейчас он не декан, а кавалер, и рядом с ним четыре дамы из культурного Донецка. И позже, во время банкета, танцевал с обеими, перемежая своими, и заставляя и в танце смеяться.
— Какими выходками? — неприятно удивилась Маргарита Фёдоровна ироничным укором Коробова в адрес ею любимого.
Она давно уже не только простила Арсению его вхождение в конференцию, поняв его и осознав, что он имел право так поступить, и не было позы в его импозантном вхождении в педагогическое собрание – более того: именно тем его вхождением она сама и была им покорена, ещё не ведая и не предполагая в тот момент в себе к нему симпатии; а другие его деяния ей не были известны. Но всякие уколы не только самого возлюбленного, но и даже имени его стали огорчительными для неё, не допускавшей относительно него ничего невозвышающего, опрощающего. И в роно, и в общении с учителями школ района.
— Маргарита Фёдоровна не в курсе геологического диспута Арсения Тимофеевича с учёными из политехнического института, — пояснила Валентина Ивановна учёным из университета и взглядом попросила Коробова просветить её руководительницу.
— Мы об этом его вызывающем поступке в зале поговорим,— пообещал Коробов. — И вы, Маргарита Фёдоровна, быть может, всё же и наконец от него откажетесь – очень уж беспокойный ваш и наш коллега.
Разговаривали и обменивались комплиментами внизу, возле гардероба, увидев друг друга не в формальности. И когда попарно – впереди декан – поднялись в зал, в сердцах колоритной компании царила взаимная расположенность.
Банкет по случаю защиты диссертации, получения звания, степени, должности имеет древние традиции, со времён средневековья, когда студенты получали степени бакалавров или магистров, когда подмастерья переводились в цеховые мастера: ими устраивались шумные попойки с увеселениями и с небезопасными шутками.
Современная учёная гильдия не позволяет себе кутежи – она для тех дел уже слишком весома, наполнена важностью и величавостью. И над страстями, заполняющими и души советских учёных, довлеют современная мораль и мораль строителей коммунизма.
Потому и проходит всё чинно, важно… пока, скажем, Порфирию Петровичу хотя бы не вздумается пошутить над хотя бы новоиспечённым кандидатом исторических наук. А если он произнёс спич или реплику, произнёс серьёзно, осознавая момент, и его старшие и младшие коллеги и иные гости – от среднего образования – на его спич или на реплику засмеялись, отнюдь не учитывая момент, то вечер с банкетом и пойдёт таким же заданным им порядком и тем же чередом.
А объектам остроумия декана Коробова и его тонкой наблюдательности остаётся либо согласиться с высказанным в их адрес, либо скромно промолчать (что Арсений и делал), иначе на их и седые головы – или в их ушки, если речь идёт о женщинах, – выливается бадья отборного сиропа, липкого и благовонного: хоть языком с себя слизывай. Ибо декан Коробов не терпит никакого словоблудия и от коллег и подчинённых, и даже от среднего образования.
Так банкет и прошёл: чинно и мирно. Звучали дифирамбы в адрес самого молодого в компании учёных, воспевающих его труды, и его ответные слова каждому говорившему и всем вместе. Только посетители от соседних столиков оглядывались на уже немолодых и вроде как интеллигентов, но веселящихся, словно студенты после сдачи госэкзаменов.
Валентина Ивановна радовалась за Арсения Тимофеевича больше, чем его учителя-учёные, трудом и стараниями творившие его, начиная с первого курса студенчества, и в конце концов сотворившие его тем и таким, о ком и о каком сам декан Коробов больше всех распин… рассыпался в дифирамбах. И только Маргарита Фёдоровна поглядывала с грустью на учителя-историка, понимая, что он уже точно не захочет перейти в районо на должность инспектора – а каков был бы сотрудник! И ещё…
И ещё она горела его огнём в ней, зажжённым прикосновением к нему.
Её он первую – и первый – пригласил на медленный танец. Приглашение её первой никого из дам не огорчило – в том числе и Валентину Ивановну при всём её нежно-доверительным к нему отношении,  – понимавшим, что этикет так требует, потому что она для него из женщин здесь главная руководительница.
А Маргарита Фёдоровна, и сама горя огнём своей страсти к нему, в соприкосновении с ним ощутила его тот же животворящий жар, что был воспринят ею и от луча света, когда неведомая ей Нургуль приходила в холодной ночи утешить её больную душу. И в танце непроизвольно плотнее положенного по этикету прижимаясь, вспоминала уверения голоса о том, что он её любит. Любит! И оттого жар его в её груди, в её сердце, вошедший из его груди, воспламенился; она не заметила, как кончился отпущенный на счастье краткий миг, потому что была в ином мире.
В танце не разговаривали: она не решилась завести разговор, и он почему-то молчал. Вместо слов дал другое: нежной горячей рукой прикоснулся к голове, провёл по спине, отчего она оказалась в нём, а он – в ней; и она общалась с ним о самом главном и более всего важном для неё и понимала, чувствовала его, словно жизнь прожила в его объятии.
А теперь смотрит на него и хочет с ним пребывать в пожизненном танце, и знает, что он не может быть с нею.

***

На понедельник Арсений запланировал проведение классного часа в совмещении его с анализом школьной темы семьи. Валентина Ивановна на него пришла с Вельяминовой, пожелавшей таки поприсутствовать на уроке, чтобы понять, насколько прав сын и в чём его бывший классный ущемляет учеников.
Директор пошла ей навстречу, потому что уже через три дня с поступления Виктора в лицей, пришлось ей объясняться по его поводу с  коллегой – вот и пусть поймёт, чего её сын лишился из-за своего семейного снобизма.
Валентине Ивановне место определилось с первого её присутствия на классной работе
– за учительским столом; на соседний стул к удивлению Вельяминовой села ученица-староста. Рогожина, привыкнув с начала года отвечать за класс, возле директора школы чувствовала себя уже спокойнее, чем в первые дни в этой должности. Арсений вёл работу стоя, ибо не мог позволить себе быть в одном положении с директором и ученицей.
Прежде чем он приступил к аналитическому разбору, Валентина Ивановна попросила разрешить ей дать объявление классу. Не ведая, о чём неоговорённое объявление, учитель позволил. И сразу огорчился доверчивостью к уважаемой руководительнице.
— Мальчики и девочки, поздравляю вас... — Валентина Ивановна приостановилась, посмотрела на Арсения, на класс, ожидавший сообщения, о каком событии в стране или в школе говорит им директор, — с присвоением вашему классному руководителю, вашему учителю степени кандидата исторических наук.
Арсений с осуждением посмотрел на лучшего в Советском Союзе директора школы – об этом-то для чего говорить? Но она отрицательным покачиванием головой не прияла его укор за его вознесение; позже ещё раз объяснила ему, что он не себе принадлежит в своей работе. А кроме того хотела осадить Вельяминову, относившуюся к нему невзрачно, как к какому-то серому учителю её высокородного сыночка.
Осадила. Вельяминова поразилась и удивилась. А в классе зааплодировали известию, вслух заговорили, нарушая порядок:
— Мы рады, Арсений Тимофеевич! — это сказала Трофименцева Катя, не выделяя себя из коллектива, – ей не хотелось акцентировать на себе радость за него, чтобы класс не понял её личное ликование, её восхищение им.
— Я же говорила, что вы профессором станете скоро, — Маша Костюкова утвердила себя и своё предсказание уверенно, без оглядки даже и на других девушек.
— Класс! — остановил Арсений хваления и в наступившей тишине пояснил: — Я не стремлюсь к получению званий и степеней, а просто работаю, как считаю должным для себя. Это мои учителя и руководители в университете и в нашей системе присваивают мне их без моего участия. И ещё я вам говорил: каждое звание, каждая должность возлагают ответственности большие. Так что лучше бы пожалели меня, чем поздравлять.
— Бедный Арсений Тимофеевич, — выразил сочувствие Ласкарёв.
— Почему бедный? С вами то? Очень даже богатый. Но довольно. Начинаем работу.
Дежурные раздали тетради с контрольной. Школьники просмотрели их, но не увидели ни пометок, ни оценок. Удивились.
— Что вас удивило? Что я не оценил ваши семьи и не выставил вам за них пятёрки с двойками? Вы сами оцените свои работы, свои планы вашего семейного устройства. А пятёрку или единицу жизнь вам выставит.
— А у меня написаны замечания, — попросив разрешения, сказал Костя Капустин.
Ему одному Арсений в тетради заметил: “Хорошо. Но рекомендую вам доработать проблему, вложить в создаваемую вами семью факторы современности, чтобы в ней была гармоничная связь времён”.
С той поры, как новый классный ввёл его в свой «10-й Б», сопроводив его вхождение уважительным отношением к нему и к его роду, защитив честь его и рода от пошлых реплик, и потом оказывал ему доверие – и притом оказалось, что и соседка по парте, Сухорукова, изучала историю его рода, – Костя сам, без понуждения изменил отношение к себе и к школе и стал все задания, особенно задания классного, выполнять полноценно: как род трудится, как предок-рудознатец Григорий прославил себя и страну.
— У вас, Константин, я отметил основательный и реалистичный подход к вопросу семьи и надеюсь, что вы поняли, что я имею в виду. А для всех говорю, что вы этими работами себе показали свой мир и свои позиции в общественных отношениях, которые начинаются в семье, – потому я прочёл их ради вас. И те, что представлены для прочтения в классе, зачитывать мы не будем,..
— Почему? — в унисон спросили неисправимый вездесущий шут Геннадий и столь же неисправимый завистник Мануйленко.
 — …как бы этого ни хотелось Ласкарёву и Мануйленко, чтобы подсмотреть, как же будут жить одноклассники, и позубоскалить, — не прерываясь продолжил Арсений – но на реакцию класса приостановился, угомоняя смех. — Когда я благодарил за доверие тех, кто предоставил свои прогнозы на общее обозрение, я имел в виду их доверие не ко мне, а к классу, к тому, что наработано вами в ваших отношениях за годы совместной учебной жизни. Потому желающие могут сами процитировать из них, что возможно и необходимо. Раскроете кратко основные концепции ваших семей, но детали опустите, потому что они сугубо личные… А сейчас все для себя внимательно прочтите, какую жизнь вы изложили, спроектировали. Потом, по мере совместного обсуждения такого института общественных отношений, как семья, такого фактора, как любовь, вы и станете выставлять оценки своим недетским намерениям.
Десятый класс углубился в чтение своих идей и желаний по созданию семьи, и видно стало, что к обсуждению они уже в мыслях прорабатывали записанное и пожелали в нём исправить, внести коррективы, усовершенствовать будущих супругов и жизнь с ними.
— Кто готов начать обсуждение, кто готов раскрыть свою взрослую жизнь? — пять минут спустя спросил Арсений.
Подняли руки Трофименцева и Трубицын. Учитель предоставил девушке первой её счастье представить.
— У меня будет семья, в которой открытость и доверие – такие, какие наш учитель открывает для нас своим отношением к нам. А иначе для чего семья без душевного тепла?
Арсений без слов кивнул Екатерине; она поняла, что её основы жизнеустройства им принято благоприятно. А он раскрытой ладонью позволил Олегу осветить класс и мир своим счастьем.
— Любовь является достаточно сильным чувством, — заговорил юноша серьёзно и основательно, — она присуща многим людям. Любят родителей, детей, супругов. Также существует такое понятие, как любовь к семье в целом. Это чувство проявляется в нас с детства. Дети привязываются к своим родителям, к сестре или брату, ко всем, кто жил в одной семье. Они начинают испытывать чувства к каждому её члену. Взрослые люди также способны любить свою семью; они любят своих детей, когда те появляются на свет. И без семьи уже не представляют смысла своего существования. Есть, конечно, и такие люди, которые не способны проявлять любви к созданной ими семье. Возможно, в детстве они испытывали дискомфорт, живя в семье родителей и, вырастая, они убеждены, что их семья испортила им жизнь. Моей основой будет любовь.
Константин Нахимов заговорил о коллективизме как о базисе семейных отношений:
— Когда задумываешься над словом «семья», то на ум сразу идет тепло, уют, быт, безопасность. Ведь в семье присутствуют дорогие и любимые люди. Там присутствует взаимовыручка, взаимоуважение.
Лена Рогожина, болезненно воспринимая все огорчения окружающих, высказалась в защиту детей:
— Есть такие семьи, в которых обижают детей; даже бьют их, наказывают ни за что и вовсе издеваются. Я думаю, что такой ребенок не способен проявить добрые чувства к своей семье, к своим родителям. Он испытывают только чувство обиды, досады, а может быть, даже и ненависти. Хочу, чтобы в моей семье были любовь и уважение.
Старт был дан и заговорили свободно, быстро вскакивая для изложения концепций.
Костюкова Маша:
— Также есть мужчины, которым также чужда любовь к семье, хотя они женились и завели детей. Но полюбить они не смогли. А возможно даже, он и не планировал иметь детей, и это сбило человека с колеи, либо помешало каким-то планам; и позже из семьи такие мужчины уходят и бросают детей, даже не имея никакого дальнейшего желания как-то участвовать в их воспитании. Я выйду замуж только за того, кому дети и семья нужны.
Тараканова Галина:
— Семья является огромным счастьем. Очень жаль, что не все люди могут испытать к ней чувство любви. Ведь семья ассоциируется с теплом и заботой, она является крепостью и опорой для нас. Поэтому нельзя ее не любить. Лично я очень люблю свою семью и свою любовь к этой семье перенесу в ту, что будет моей.
Пашина Светлана:
— Семья – это самые дорогие и близкие люди. И для меня семья начинается с мамы. Говорят, что женщина может добиться блестящих результатов на любом поприще. Она может принести немало пользы обществу; но самый важный и самый тяжелый труд ее жизни – создание семьи. Мама – хранительница домашнего очага. На ее хрупких плечах держится весь дом: ей после работы нужно приготовить, накормить, убрать, помочь уроки сделать и еще сделать много дел. Иногда удивляюсь, как мама всё успевает! В нашем доме всегда тепло, уютно и мне, и папе, и гостям, и даже животным. Я, конечно же, понимаю, что одна мама не сможет создать хорошую семью, ведь семья – это коллектив, и климат в семье должен создаваться всеми ее членами. Взаимопомощь и забота в нашей семье о каждом, доброта создают тепло, уют и благополучие. И так будет и у меня.
Мальцева Надежда:
— Моя семья, мой дом, мои родственники — это моя опора. Никто мне не поможет в трудную минуту так, как моя семья. Они всегда со мной, всегда мне помогают. Я всегда могу на них положиться. Они всегда могут меня поддержать и  дать нужный совет. Я всегда могу довериться им, рассказать о своих проблемах или рассказать свои секреты. Я обожаю свою семью, хоть и бывают маленькие конфликты. Постараюсь в своей семье исключить все конфликты, потому что после них тяжело в душе.
Комсорг Сухорукова:
— Каждый человек мечтает о счастливой семье, о доме, где тебя ждут и любят. Дом – это главная ячейка  человеческой жизни. Дом – это семья, это малая родина, с которой начинается любовь к родной стране. Семья в жизни каждого человека играет большую роль. В семье самые близкие и дорогие люди. Моя семья будет в общественной жизни активной, и это будет всех нас объединять.
Сударова Людмила:
— У меня небольшая, но очень дружная семья. Для меня семья начинается с мамы. Мамина ласка, нежность, тепло окружают нас с первых дней жизни. Моя  мама в семье самый любимый и дорогой человек. Она очень хорошая хозяйка. Я хочу в той семье, которая будет у меня, быть на неё похожей.
Трубицына Марина:
— Я очень люблю свою семью и считаю её своей опорой. Я считаю себя очень счастливым человеком, потому что я расту в большой и дружной семье. Моя семья – это мои родители, которые вместе двадцать пять лет. Папа, мама, сестра, брат и я – мы целое! Я очень люблю своих дедушку и бабушку, которым уже восемьдесят с лишним лет. Они прошли очень тяжелую жизнь, когда было холодно и голодно; а сейчас мы должны во всем им помогать, утешать, радовать их успехами. Дедушка у меня очень трудолюбивый, а бабушка – настоящая хозяйка. Они меня учат отношениям в семье и трудолюбию, и именно о такой семье я мечтаю.
Отчиталась Марина и, как до неё другие смелые одноклассники, села на место, вся из себя довольная. И все, отчитавшиеся и промолчавшие, замерли в ожидании обсуждения их будущего и приговора ему, что произнесёт и к чему приговорит самый строгий судья в их жизни. Не потому строгий, что придирчив, а потому, что вскрывает для них то, что они от себя в себя прячут.
А судья молчал. Судье стало грустно. Он мог бы отнестись к теме вполне формально, в духе предписанной программы. Но что он в таком случае даст школьникам, тем, кому предстоит становиться и супругами, и родителями – о каких они же так же, формально, написали бы? Если бы он дал им задание и о таком своём статусе писать. Нет, он дал им возможность уже сейчас о себе задуматься, своё создать, а они всё же списали – списали с родительских семей, с узнанных из книг отношений; списали, уже запрограммированные их семьями и чьими-то сочинениями, и потому рефлекторно скопировали.
Они не смогли выйти за домашние и книжные пределы и рамки, а значит, у них будут те проблемы, с какими приходят к нему десятки жён и их мужья со своими болячками и с жалобами на отношения в семьях, на супругов.
Давление молчанием тяжело огрузило юные души, и им тоже стало грустно, потому что они однажды узнали, что таким взором классный на них смотрит, когда они виноваты.
— Мы очень плохо написали? — Лена Рогожина, как староста, ответственность за всю кампанию семейного счастья взяла на себя.
Арсений обернулся к ней, улыбнулся ласково, но не так ответил:
— Вы не готовы создать по-настоящему прочную любящую семью. Я говорил вам не описывать семьи, в которых вы родились и воспитываетесь, и не писать ни о семьях, ни о любви из литературных источников. А вы списали с родителей то, что вам нравится, и вы списали из впитанных вами книжных романов; описали представления на основе чужого опыта. Всего лишь. В них нет того, что важно, что необходимо.
— Почему? — выразил недовольство Нахимов. — Мы писали о любви и о взаимном уважении, а это и есть главное в семьях.
— Вы слепили кораблики семейного уюта из пластилина по принятым шаблонам: “Как у всех, так и у нас, как мои родители, так и я”.
— Но мы же должны творить их по своим представлениям.
— Из пластилина ваших фантазий?
— Почему из пластилина фантазий?
— Все вы говорите о себе, о том, какие семьи для себя проектируете. А что и как в ваших семьях представляют ваши супруги?.. Осмотритесь: вот вы, юноши и девушки, – вы ведь друг с другом можете вступить в брак.
По рядам на лицах юношей и девушек прошла выраженность отношения друг к другу как к возможным супругам: на одних радость зацвела; на других – смущёния краска; на иных – насмешка; на  особо выдающихся наглостью – пренебрежение. Даже официальное лицо старосты покрылось румянцем.
Арсений заметил все их, взглянул на Валентину Ивановну с её играющей улыбкой и с насмешливостью оповестил деточек:
— Вы будете искать себе избранниц и избранников в основном в Донецке, но о том не думаете, что все они такие же дончанки и дончане, как и вы, и так же, как и вы сейчас сидят в своих школам и классах, и, быть может, пишут такие же сочинения о семейной идиллии. Разница для каждого/каждой из вас между ними и вами в том, что они вам ещё не знакомы, а здесь в классе вы друг друга будто бы знаете. Будто бы. Потому что, как на сегодня оказалось, вы и себя не познали, не открылись себе в благородном или в подлом.
Задумчивость сменила пробежавшие по классу эмоции, и кое-кто украдкой посмотрел на… А вдруг и в самом деле он/она вот, рядом, и бегать не надо. Но классный жестокий у них, судья бескомпромиссный достался им в наставники. Он резко и ядовито спросил:
— И что вы дадите друг другу? Примете вы процитированные сейчас уставы? Ведь на них собираетесь основывать семьи. Это я говорю о тех планах, что раскрыты перед вами. Не зачитанные и вовсе не имеют радости и полезной ценности ни для будущих супругов, ни для семьи, ни для общества – всё в них только для себя ненаглядных.
— А вы чью семью приняли бы? — не сдержался Генка-шут.
— Ласкарёв, выйди к доске с тетрадью. — Бедняжка покраснел в ужасе: опять вылез и тут же влип, как муха! — Читай тезисы своей семьи. — Геннадий раскрыл полстранички генерального плана семейного общежития, но смутился и опустил руки и голову; Арсений ни на йоту не проявил жалости к неисправимому прикольщику, повелел: —  Читай громко и выразительно.
Вздохнув, как перед нырком в холодную воду, Геннадий поведал классу:
— У меня жена будет красивая и хорошая хозяйка. И будет трое детей: два сына и дочь; будет своя квартира. Потом куплю машину и дачу, и мы будем там проводить все выходные.
— Вот девушки, какой перспективный супруг – всё предусмотрел. Объявляю конкурс: кто за него даст больше? Не толпитесь, не толкайтесь. И не разорвите его на кусочки, а то никому не достанется.
Смех и недобрые шутки посыпались на вечно страдающего от своей несдержанности и от своей натуры, насмехающейся над всеми. А девушки затеяли торг:
— За него и три копейки жалко, — заявила свою ставку Костюкова.
— Маша! — укорила её подруга Рогожина.
— Две копейки на дороге не валяются, а Ласкарёв во все дырки затычка, — понизила цену Сударова.
— Да мне он и даром не нужен, — отреклась от одноклассника Анфиса Симонова, сама по себе не только не та красавица, на какую глаз Геннадий свой положил бы, но и симпатичной не числящаяся среди ровесниц в школе.
— Вот ты и решил свою судьбу, Ласкарёв, — приговорил классный пунцовому от стыда Геннадию. — Ты жизнь свою погубишь, бестактно вторгаясь в чужое, в то, что без тебя сможет без потерь обойтись. Садись. Класс! — В наступившей вмиг тишине Арсений заключил: — Нет, вы ничего не учитываете из реальности, вы копируете в воображениях желаний то, что видите в семьях и в книгах. Или ещё раз вам это сказать? Потому друг другу вы ничего не намерены дать – не знаете даже, что прежде всего это следует делать.
— Извините, Арсений Тимофеевич, — обратился Олег Трубицын, заметив, что Костя в своих вопросах завис в непонимании и возвращает учителя к сказанному им; но и сам он хотел ясности, — мы, конечно, ещё молодые и не имеем жизненного опыта, потому по своим представлениям и писали. Что мы не учитываем?
— Скажите, любовь, о которой вы говорите – что она есть?
— Сильное чувство.
— Чувство чего? У нас пять органов чувств. Перечислите. Класс может помогать вам.
— Слух. Орган слуха – уши. Зрение – глаза. Осязание – кожа. Обоняние – нос. Вкус – язык. — Выкрики с месть слились и выдали реестр органов чувств человеческих.
И кто-то засмеялся, почувствовав уловку учителя. И он не замедлил спросить:
— Какими же органами чувствуется любовь? Отвечайте с мест, сидя, чтобы время не терять на вставания.
Посыпались ответы-реплики учителю и обратные реплики-подколы учителя и самих учеников:
— Любовь не входит в этот список чувств – она что-то другое. — Что другое? — Ну, может быть, она… Она в сердце! — И что, это сердце плачет? — Оно же страдает. — Сердце страдает и от других всевозможных сильных эмоций. — Вот-вот, любовь – это эмоции, а эмоции побуждаются гормонами! — То есть, любовь – гормональная вещь по своему происхождению? А какими гормонами она побуждается в вас? И почему вы от неё всё же плачете? Может, слёзными железами побуждается; может, в них она? — В душе! — Возможно. Если скажете, что есть душа. — Душа не существует. — Не болтай, что попало: если бы её не было, о ней не говорили бы и не говорили бы, что она болит и страдает. В душе любовь.
Версии десятиклассники выкрикивали воодушевлённо, Арсений подначивал, а ответ не находился: сами выкрикивали и сами опровергали.
— Арсений Тимофеевич, мы будем долго бесполезно спорить. Скажите вы, что такое любовь и где она, — потребовал Олег.
Арсений засмеялся:
— Вы полагаете, что я знаю, что есть любовь и где она в вас прячется? Помню, как в пору моей юности ровесники спорили, есть любовь или нет её. Извечная проблема юных и престарелых субъектов.
Екатерина Трофименцева не участвовала в классном анатомировании тела с душой, а только слушала – она после беседы классного с театральными деятелями в кафе знала, что у него имеется знание, скрытое от них, семнадцатилетних; и, как и там, сейчас утвердила его право знать и говорить:
— Вы – Арсений Тимофеевич; и вы знаете. Вы знаете о слове и знаете о любви такое, что мы, возможно, никогда не узнаем.
Её весомое утверждение остановило эмоции – как она его вознесла! Будто о нём она знает больше них и будто между ними… И стало в классе тихо. А она и он поняли друг друга, как поняли и в той беседе.
— Скажу и надеюсь, что поймёте. Да, любовь – душевное достояние. И духовное. Не буду углубляться в разницу между ними, поскольку сейчас это неважно, но в контексте обсуждаемой темы дам краткие характеристики. Да, душа существует – она не что иное, как вегетативная, низшая, так сказать, психика или, как в психологии и в философии говорят, подсознание (хотя подсознание не исчерпывает весь потенциал души). Любовь там и заложена в виде инстинкта. Но эта любовь по природе эгоистичная, присваивающая, разрушающая. К примеру, говорят: “Я тебя полюбил/полюбила – стань таким/такой, как я хочу. Ты меня полюбил/полюбила – люби такого/такую, как я есть”. Она направляет и на убийство из-за стремления владеть. Или на самоубийство в злой досаде или в огорчении невозможностью обрести объект любви в персональное пользование. Ею наделены все, в том числе и дети, эгоистично любящие родителей.
Глаза школьников/школьниц расширились – они начали познавать и узнавать себя и в себе. Они, оказывается, потому любят родителей, что управляются своим эгоизмом. И так и избранных своих хотят любить или их будут так любить! Страшно.
Но они ещё не всё от учителя получили: страшное ждёт их впереди:
— А есть и высшая, духовная психика, социализирующая, альтруистичная по сути. Или, как принято определять её в науке, – сознание. Но, как и в первом случае, сознание не тождественно психике, являясь частью её. Высшая психика управляет вегетативной психикой-душой, направляя на действия, на подвиги. В ней также заложена любовь. Но иная любовь: в этой психике она – творящая программа, придающая силы и спасающая; возносящая, воспетая поэтами и композиторами. И она при своём всемогуществе слаба. Она не выдерживает в борьбе высшей и низшей психик. Как говорят: “Любовь о быт разбивается”. Как будто она эфемерна, иллюзорна… Вам понятно, что есть та любовь, о какой мечтаете вы, и в чём разница между этими двумя программами?
Высшая математика. Класс смотрел на классного, покачивал головами: и малопонятно
ему было, и грустно. Класс молчал. А он, учитель их, ещё больше озадачил их:
— Скажите теперь, какую любовь вы внесёте в свои семьи, какой любовью будете их создавать? Эгоистичной или могущественной, но эфемерной для великого множества тех индивидов, что себя людьми называют?
И теперь все гнетуще молчали. Потому что в их любви больше своего: “Хочу иметь”, чем из себя: “Возьми”. А он говорил, говорил, давя прессами знаний, истины, жизни:
— Вот то, что вы не учитываете. И ещё не учитываете свою ответственность – а она в любви. Но вы её прежде всего отбрасываете. Квинтэссенцией ваших высказываний, если свести и ваши работы, и желания тех, кто уже идёт самостоятельно по жизни, к одному значимому, – это, что в семье вам будет хорошо, что каждый человек мечтает о семье, где его любят и ждут. Ведь всем вам только для этого и нужны семьи. А вы сами что? Что вы сами дадите семье? Какую любовь, какую ответственность и за что?
— Как все живут – так и мы будем, — откровенно пренебрегая заботой Арсения о его будущем благополучии, заявил Денис Кароев, уставший от нервного перенапряжения и от умственного, от рассуждений о любви. — Что, мы должны жить по шаблону, по науке? Как хочу жить, так и написал.
— Притом, что вашими супругами будут пришедшие из других семей со своими к вам
требованиями, к создаваемому вами для них теплу и уюту, со своими укладами, – это если станете создавать. — Арсений отвечал всем, а не задиристому Денису, человеку, вроде как и неплохому, но радости никому не доставляющему. — А как к детям станете относиться? Какая у них роль в ваших семьях – о них у вас ни слова: только о своём благополучии. Они у вас статистами будут или марионетками, или куклами тряпичными? А может, они, как у всех, станут средством в вашей супружеской войне друг с другом? Так повсеместно принято. И вы тоже ведь будете жить, как все живут, – так за всех вас Кароев заявил.
— Да, заявил. Ну и что? Моя семья – мои и порядки в ней.
Девичья часть класса возмущённо загудела. Арсений смотрел на них с полуулыбкой то ли сочувствия, то ли насмешки, и спросил – опять-таки у всех спросил:
— Нравится его позиция? Нет? Но судя по написанному вами, вы так же, как Кароев, и намерены создавать себе дом и рай в нём за счёт супругов. А как вы отнесётесь к такому поучению: “Лишь та женщина княгиней может стать, что служит мужу своему, и для неё он повелитель”?
Часть юношей радостно засмеялась. Часть девушек весьма откровенно приуныла: раз учитель, Арсений Тимофеевич, им говорит почти, как и Кароев, значит, они обречены на услужение мужьям. Анфиса Симонова заявила:
— Я ему послужу – не обрадуется!
Нескольких девиц развеселило её категоричное отметание прислуживания мужу: они злорадно рассмеялись.
— Дискриминация! — воскликнула с задней парты Вельяминова.
— Сударыня, — отреагировал на её выброс Арсений, — я вас предупреждал, что на уроке присутствующим запрещено задавать вопросы, высказывать мнение, реплики.
— Но почему вы?..
— Я вас предупредил во второй раз. В третий вы в тот же миг и быстро покинете нас. — Оглядев класс, Арсений спросил: — Кто прокомментирует?..
Панчененко, продолжая радостно смеяться, проговорил:
— Моя жена будет называть меня повелителем!
Всегда приниженный и в дружбе с Чугуновым, он воспринял сказанное классным как то, что перед ним станут преклоняться; и в запале сладострастия не заметил, что перебил учителя, что посмел говорить без разрешения, что не поднялся – он повелитель!
— Панчененко, выйди к доске.
«Повелитель» потерял своё владычество, принизился и поторопился стать у доски.
— Стой и принимай знаки раболепства и преклонения перед тобой. — Смешки класса вогнали классного в гнев: — Что за смех? Я вам дал разрешение смеяться? Кто смеялся – быстро встать!
Быстро встала половина класса: насмехающиеся над Василием Панчененко юноши и злорадствующие девушки.
— Трофименцева, вы-то почему встали? — спросил Арсений у ученицы.
— Я тоже смеялась, — созналась в грехе Екатерина.
— Сядьте. Вы не смеялись, а грустно улыбались. А вы, Елена, — тут же повернулся к старосте Арсений: — вы что, за все грехи всего мира крест искупления собрались нести? Не сможете, не донесёте – он слишком тяжек. Сядьте и впредь не вскакивайте за каждого провинившегося. Тем более что отвечает за аморальность класса Нахимов, а он сам и над моими словами, и над одноклассником веселился.
Оглядев стоящих, уже осознавших своё преступление и содрогающихся в ожидании возмездия, Арсений воздал им должное жёстко:
— Смеётесь над поверженным? Вы низменны. Вы недостойны лозунга, написанного для вас. Полгода назад вы так же посмели смеяться – над одноклассницей, над девушкой смеялись, чтоб себя возвысить; и за эти полгода ни на шаг не подвиглись на то, чтобы в вас зародились и окрепли честь и достоинство. Кто не имеет достоинство и чести, тот пытается унизить, очернить чужие. Вы не имеете их потому, что в вас любви нет. Той, возвышающей, творящей. О какой любви в семье вы говорите – о низменной? Чем и как вы будете создавать семьи, не имея ни ответственности, ни любви, ни достоинства с честью? Сядьте – вы не достойны даже того, чтобы стоять.
Унизил он их тем, что посадил? А как же те, кого он не поднимал, как же, если они и так сидят? Недоумение разлилось по классу.
Но Арсений не отреагировал на реакции школьников, ему их опять было не жаль – как не было сочувствия к ним и первого сентября: они вызвали презрение к себе. Обернулся к поверженному Панчененко:
— Сядь и ты, объект преклонения. Надеюсь, выводы сделал: перед семьёй станешь ты
преклоняться. Класс, мне Панчененко нагло помешал спросить у вас, кто из вас возьмётся прокомментировать услышанное, кто посмеётся над засмеявшимися в радости и утешит впавших в отчаяние?
Опять одновременно подняли руки Трубицын и Трофименцева. Арсений хотел было предоставить Олегу первому выразить отношение, но увидел, что высказаться и Рогожина желает, и дал ей это право: уже выговорил ей за жертвенность, и она – староста, потому пусть сначала она скажет.
Елена поднялась и заговорила с жаром своей бескорыстной души:
— Девушки, мы по своей роли, по своему назначению должны служить, причём в тех трудных и грязных условиях, которые достаются от жизни. Во время войны на фронте сотни тысяч женщин, девушек исполняли и грязную, и тяжёлую, опасную работу: на поле боя, в прачечных, в медсанбатах. Служили и не огорчались, а гордились этим.
— Благодарю вас, Лена, — сказал ей Арсений с доброй ласковой улыбкой, какой он ей улыбнулся первого сентября, и она сохранила её в памяти. — Вы правильно указали на роль служения. Но мы говорим о семье, и в ней своеобразные отношения. Олег, что вы хотите открыть в поучении?
— Я так понял, что в большинстве обратили внимание на вторую часть поучения, о служении женщины мужу, и о том, что для неё он – повелитель, а она его рабыня. Но в первой части говорится, что женщина может стать княгиней, если она служит. Вот что важно. Мужчина всегда делает женщину царицей, даже богиней, как в песне Окуджавы поётся, и потому уже служит ей. Вот почему и должна жена служить – чтобы друг для друга. Я правильно понял то, что вы сказали?
— Благодарю, Олег. В основной идее вы отметили значение услышанного вами – то, что вы услышали и как услышали. Но послушаем, что Екатерина нам скажет.
— Я хотела сказать то же, что Олег заметил в первой части, и то, что Лена сказала. Только немного дополнить. Вы учите нас служить, и считаете это достоинством. Я тоже хочу научиться служению, потому что в нём и есть та открытость и то доверие в семье, о котором я говорила.
— Благодарю, Катя. Да, вы верно расширили сказанное Олегом и Еленой. Восточный мудрец в древности сказал, что жена мужа должна воспринимать господином, а он перед нею обязан быть почтительным рабом. В общем-то, говорил он подобное тому, что вы услышали, но я негативно отношусь к рабству и к угодничеству. А служение радостно, потому что любовь – не низменная эгоистичная, а высшая – есть служение. И Екатерина правильно учла: только имеющий достоинство может служить. А тот, кто служит семье, может так же хорошо служить на своих рабочих местах. Они радостно идут в учреждение,  на предприятие, а потом радостными возвращаются домой. Как-то раз преподаватель по философии спросил у меня: “Что есть служение?”. Я ему ответил просто: служение – это счастье. Потому что все исполняют назначенное им; но одни исполняют рабски, другие угодливо, а третьи служат. Свободное, творческое, оно и есть то счастье, о котором все говорят, но не понимают, в чём счастье заключается. Как и того не понимают, что любовь всегда есть, не понимают, что есть любовь – то есть, в чём и она заключается.
— А вы кому служите? — выдал вопрос Кароев.
— Я служу вам и школе. А через служение вам и школе служу, в частности, стране и памяти моего рода. Татьяна, — Арсений обратился к Сухоруковой, активистке по своей убеждённости, по жизни, — вы, говоря, что семью может объединять активное участие в обществе, правы, потому что без активного служения обществу семья превращается в мещанское болото. Однако социальная деятельность может не только объединять, но и разделять семьи. В любом случае не она объединяет членов семьи, а сугубо интимное, скрепляющее семью. В том числе то, что отметили Елена, Олег и Екатерина. И этим они втроём противоречат девицам: Симоновой и её сторонницам.
Симонова и с нею сторонницы возмутились: “Мы – не девицы, мы – девушки”, но Арсений, словно не слыша их, продолжал говорить:
— К их радости у них немало союзниц. В одной из групп педагогического училища, где готовят преподавателей для начальной школы, педагог спросила студенток, будут ли они заботиться о своих мужьях, приготовят ли завтрак мужу, уходящему на работу. Лишь три из двадцати пяти подняли руки в согласии, что будут провожать супругов, остальные не пожелали. Одна из этих к восторгу других даже заявила: “Вот ещё, буду я готовить завтрак козлу – пусть сам готовит”. Такая вот к вашему сведению позиция у будущих учительниц маленьких детей – а они тоже дончанки и мечтают о семьях.
Оглядел класс, в основной массе поразившийся подлым отношением к супружеским обязанностям, к супругу, и спросил у юношей:
— Вы поняли, что в браке вас ждёт участь козлов? Не исключено, что те студентки встретятся вам и даже достанутся.
Вслух возмущение никто не высказал – побоялись, что за грубое слово в ответ на то, что их  ждёт, учитель накажет, но негодование у «повелителей» выразилось на их лицах. И девушки – в половину их состава – недовольно проворчали.
А Арсений, устраивая классу выволочку, прежде всего на Костюкову набросился:
— Мария, будет мужчина – если он мужчина, а не тряпка в руках Симоновой, – удел козла терпеть или уйдёт, убежит из её стойла?.. Юноши, как вы относитесь к своим отцам, так же пошло и ваши дети станут относиться к вам. А жёны вас станут гнобить и унижать перед детьми, перед родными и перед чужими людьми, как поступают их матери с их отцами. И вы, девушки тоже, пренебрегая отцами, их ролью, их любовью, ставя их на один уровень с теми животными, о которых заботятся ваши матери, чтобы им удобно и уютно было, станете пренебрежительно относиться к своим мужьям: унижать их дома и вне его, публично; устраивать перед детьми склоки, тем разрушая семью. А вместе с тем разрушая детей: их психику, их личность, их здоровье. Не будет у вас семьи, нет, не будет. Одиночками вы станете, а дети – сиротами.
Ох и ах! Не к такому разбору контрольных работ готовились десятиклассники, не к такому. К обычному анализу отношений, согласно написанному в учебнике, а не к тому, что классный станет их избивать. Маша заплакала от обречения на бессемейность.
— Мария, вы почему плачете?
— Стыдно, — созналась девушка и ещё горше залилась слезами – уже и из-за того, что Арсений Тимофеевич опять её «Марией» вместо «Маши» назвал.
— Стыдно вам должно было быть до того, как вздумали смеяться над Панчененко. И плакать перед тем, как в брак вступать, а не после, разрушив семью и сделав несчастными себя, своих детей, мужа. Симонова, — резко сменил Арсений тему, — девушка – это не возрастной ценз, а общественное положение. Слово «девушка» ассоциируется с такими душевной красотой и духовным богатством, благородством, что они любую некрасавицу преобразуют в прелестное создание. А для особ, как ты и твои подружки, наименование «девицы» ещё высокое. В народе таких называют девками. Но это ещё не всё. Вы, особы женского пола, носите имя «женщина». Однако истинно женщин, тех из вас, кого можно называть так величественно, на Земле не более десяти процентов. И только один процент остаётся в памяти людей, как радующее и прекрасное. А остальных в глаза и за глаза называют бабами, склочницами. Так что вам всем надо ещё возрасти до того почётного звания женщины… И звание «мужчина» – и вам, юнцы, его заслужить необходимо, в противном случае ваш статус будет типичным: мужичьё, хамы, мужики, мужички.
Арсений остановился – не для того чтобы прекратить воздавать, а чтобы школьники смогли перевести дух от обличения, потому что они сидели понурые, ощутив, что он их вновь опустил в ничтожество; и даже мать Вельяминова, поражённая его уроком, больше не возмущалась его дискриминацией женщин.
Но из обречённости выйти Арсений никому не позволил, а больше добавил им едкого щёлока, обдирающего их души:
— И не думайте себя называть отцами и матерями – это тоже ещё слишком высокие для вас звания. Родители, производители, самцы и самки – не более того. А то куда ни глянь, что ни особа – то мать! Да требует, чтобы к ней, как к святой, относились.
И снова напал на страдалицу Машу:
— Костюкова Мария, вы сказали, что есть такие мужчины, которые бросают семьи, потому что появились дети. А женщины бросают?
— Нет, как можно бросить?!
— Значит, мужчины могут бросить, а женщины нет?.. Это ложь и ваш бессовестный оговор мужчин по половому разделению. Вы не будете счастливы в семье, потому что её у вас не будет из-за ненависти к мужчинам. В вас ненависть из страха перед ними.
Арсений раскрыл секрет Марии – страх перед мужчинами, вынесенный ею из семьи; страх, внушённый ей матерью и бабушкой. Потому и ценила она его отношение к себе, что оно противоречило внушённому и рождало в ней ответное нежное доверие; потому и огорчало, когда он называл её официально, отчуждённо – Марией, а не нежно – Машей. И  сейчас он ей выговаривает. Ну почему он, ну почему ей, ну почему выговаривает?!
 — Вам неприятно? Да, я вас понимаю и тем не менее указываю вам, и потому вам это особенно неприятно. Да, не одна вы воспринимаете мужскую часть населения такой. Но сейчас это вы возложили вину на неё. А приходилось вам бывать в «Доме малюток», в детских домах? В интернатах? Кто бросил, кто обрёк детей на жестокую беспросветную жизнь? Мужчины?.. Мне довелось присутствовать в роддоме, и там я увидел величайшее предательство.
— Какое? — сквозь слёзы спросила Маша.
— На каталке в коридоре лежала родильница – то есть уже родившая. А в родильной палате за стеной заходился в плаче только что родившийся младенец. Её младенец. Я не понял сначала, в чём дело; а позже узнал, что она от него отказалась. И он там лежал в испуге, в ужасе – ведь он только что покинул родное, тёплое, нежное место и оказался в чуждом огромном пространстве, и никто не берёт его на руки, и никто не прикасается к нему, потому что медики-акушеры заняты приёмом другого ребёнка. И он, вынужденно изгнанный, с болью прошедший путь рождения, голодный – младенцу после рождения срочно нужно материнское молоко, которое не только пища, но и сама жизнь, – лежит один, без матери. А на её лице ни страдания, ни сожаления.
Валентина Ивановна восприняла происходящее на сегодняшнем классном часе, будто продолжается классный час, неожиданно для неё начавшийся в «День знаний», в котором Арсений воздавал своим любимым ученикам за их подлость. И сейчас, как и тогда, она возмущённо и молча, быстро записывала высказывания Арсения классу. А на сообщение о ребёнке отреагировала по-женски импульсивно и подумала: не в том же ли его странном путешествии встретилась ему и эта человеческая трагедия, как одна из изменивших его...
У Маши кончились слёзы жалости к себе, потому что поняла, что и женщины такими плохими бывают, как ей дома о мужчинах говорили; и поняла, что Арсений Тимофеевич не выговаривает ей, а учит её, строго, но правильно учит. Вслед за соболезнующей всему миру Еленой она заплакала в сострадании новорождённому.
На весь класс подействовало сообщение о трагедии человечка, явившегося в свет, но тут же выброшенного матерью, – подействовало так же, как во время его повести о летнем странствии его со встретившимися ему трагедиями. Почти на всех.
— Ну, может быть, у неё не было выхода? — невозмутимо справилась Симонова, и в тоне её никто не услышал боли за ребёнка.
— Симонова, вы, может быть, станете выдавать индульгенции особам, предающим детей, младенцев? Сходите в «Дом малюток», в детдом.
— Больно нужно, — втихую проворчала Симонова.
И Денис Кароев полюбопытствовал:
— А вы могли бы оставить детей?
— Кароев, вы по себе меня мерите?
— Нет, это вы для нас во многом пример, — со странным намёком указал Денис.
— Вот как? А если я скажу, что бросил бы, вы тоже совершите предательство? Вы хотите сказать, что я примером могу вас в подлость ввести, и вы последуете за мной, как слепые котята?
— В таком случае, почему у вас нет семьи? Ушли из неё? — вопрос прозвучал нагло.
Бесцеремонность Кароева заставила вздрогнуть юношей – никто не смел вторгаться в личную жизнь учителя, спрашивать его от подобном. От вопросов Симоновой и Кароева вздрогнула и директор – в класс вернулись пошлость, низость, как только что Арсений Тимофеевич сказал, а это очень опасный сигнал. Ударил вопрос Кароева подозрением в непорядочности кумира и по нежным девичьим душам.
— Кароев, — глядя в его глаза ответил ему Арсений, — я скажу почему. Но после этого ты покинешь класс – я не хочу тебя видеть. Сегодня, по крайней мере. Потому что ты откровенно продемонстрировал отсутствие в тебе чести. — Отвернув взор от Дениса и обозрев остальных, явно уже жаждущих знать секрет классного, ответил всем: — Да, у меня нет семьи, нет жены. Есть друзья, и есть те, кто нуждается во мне – так же, как и вы. Но быть со мною в моей жизни не может никто по определённым причинам. По той, в частности, что не принадлежу себе. Я ответил, а ты теперь уходи. — Это уже Кароеву.
— Да легко! — легко заявил Денис Кароев, покидая класс. — Я вообще уйду. Я в лицей переведусь и с Виктором буду учиться.
Кароев не был другом Вельяминова – тот его не считал ровней с собой, но принимал, потому что Денис сам тянулся к нему. Он не важничает напыщенно, подобно Виктору, – у него отец не начальник ведущего в отрасли отдела, и не богатый, как у Чугунова. В горы он не ходит, он в футбол играет. Но на поле мяч, когда он попадает к нему, никому не передаёт, а виртуозно ведёт к воротам противника. Не передаёт и тогда, когда знает, что соперники отберут – в таких случаях Денис боится, что если он паснёт мяч товарищу, его сочтут слабаком. Он и в ансамбле всё время пытался тянуть своё соло.
Что объединяло двух индивидуалов, так это то, что оба за годы в школе не научились воспринимать нотации учителей; а классный вообще за пять лет достал, блин! Силы нету дождаться конца учёбы.
Валентина Ивановна осмотрела самоуверенного ученика, представляя себе, как будет он пробиваться в ту школу, которая уже думает об избавлении себя от Виктора. А его мать и порадовалась, что у её сына такой хороший товарищ, смеющий и учителю указывать, и одновременно у неё скорбно опустились губы: Валентина Ивановна её проинформировала о разговоре с директором лицея – та и сама позвонила им домой накануне и выговорила, но Вельяминовы не поверили ей, сочтя, что новая Викторова директриса наговаривает по сговору с прежней. Но если они меж собой обсуждали, если та укорила эту, значит, всё-таки в сыне что-то плохое?
А у девушек свет в душах померк, когда Арсений признался, что вместе с ним никто не может быть – а как хотелось, как мечталось его женой называться! Катя Трофименцева, возможно, более других огорчилась – он такие слова ей сказал в кафе! Он ведь особенной её назвал! Он ведь пообещал видеть её путь ею самой освещаемый! А может, он всё-таки для неё у себя место имеет?
Арсений, которому нет никакого дела до сердечных страданий девушек его «10-го Б», которому нужно служить классу, школе и всей стране, и после ухода Дениса не сменил тему, развязанную Марией Костюковой, будто ученик и не оскорбил его:
— В Удмуртии прошедшим летом незадолго до моего приезда туда произошло одно событие – не знаю уж, как вы отнесётесь к нему: возможно, что Симонова вновь выдаст по его поводу индульгенцию, а вы её поддержите. В автобусе из Ижевска в город Сарапул ехала группа; в одном месте пассажирам почему-то понадобилось сходить в лесопосадку, и там они увидели повешенную девочку-подростка… — Класс вытянул лица, охнул. — Её успели спасти, вернули к жизни…— Класс облегчённо вздохнул. — Взяли её и поехали дальше; а вскоре автобус остановила женщина – попросила довезти. Девочка увидела её и укорила: “Мама, ты же сказала, что не будет больно”.
Событие Арсений представил ровным, без тональностей, голосом, но его класс, уже заведённый трагедией младенца, брошенного матерью в роддоме, взорвался – мать своего ребёнка повесила! Даже пронзивший их в сентябре рассказ об убийстве юной Нургуль, будь о нём сейчас рассказано, не так поразил бы их. Эмоции заставили всех вскочить и засыпать учителя вопросами:
— Почему она повесила свою дочь?! Почему она это сделала?! Как решилась убить своего ребёнка?! Пассажиры её избили? Разорвали её? Что она ответила дочери? Как? Арсений Тимофеевич, скажите – вы же знаете!
Арсений Тимофеевич ничего им не ответил, а молча ушёл в лаборантскую, не глянув и на директора, поражённую, быть может, более учеников.
Подле Арсения проявилась Нургуль.
“— Бр-р, какие страшные истории ты им рассказал, Солнцерождённый!
— Пусть узнают жизнь во всех отвратных проявлениях и ужаснутся своими дурными помыслами.
— Повелитель, что происходит с ними? Они же были послушными тебе и старались всё хорошо исполнять. Почему оказались такими негодными?
— Прекрасная, сегодня мы говорим о личной жизни, об их жизни, чего не делали раньше. А она у них складывается плохо по вине их родителей; и будут у них проблемы, болезни. Но они не хотят меня услышать, принять: становятся всё хуже по отношению к своим достоинствам, к тому в себе, что направляло на служение благому и Всевышнему.
— Повелитель, ты выявил их небрежение к мужьям, к отцам. Я их не понимаю. Когда я жила с моим отцом, никогда не допускала неуважения к нему, как происходит у них – так не любить отца!
— Да, к отцу и к мужьям нет в них любви. И к жёнам. Ты ведь слышала, что говорят некоторые. И у родителей плохое отношение к детям.
— Тебе грустно, Солнцерождённый?
— Да, Прекрасная, мне грустно. Тёмное захватывает души людей, наполняет их злом и уродством.
— Солнцерождённый, что теперь будешь делать с ними? Накажешь их?
— Девочка моя любимая, они больше не получат от меня той радости, что получали до сих пор: я буду просто наблюдать, что с ними будет происходить и как; а они пусть сами выбираются и пусть сами расплачиваются – такие уроки больше пользы принесут, чем мои дары. Ты же знаешь, что люди познают в испытании, а не в поучениях. Они уже взрослые, им уже по семнадцати лет – а ты, любовь моя, юная, в пятнадцать лет выходила замуж и была счастлива”.
Говорили эти два существа не вслух и слушая бурю страстей, полыхавшую за дверью. Когда голоса там стихли, Нургуль растаяла, оставив радующие Арсения степные свежесть и аромат – она их ему всегда дарит в воспоминание их встречи в степи; а он вернулся к ученикам.
Они воззрились на него, ожидая ответы на болезненные для их душ вопросы, но ни на один не получили. Вместо того он, оставив их самих переживать и выбирать для себя, столь же бесстрастно, как и в изложении события, продолжил:
— Мария, в интернаты отправляют детей лишённые родительских прав, и их много. А лишает прав государство так называемых женщин за жестокость, за грубое обращение с детьми, за их пьянство – особа, начавшая пить, не остановится никогда. В отличие от мужчин. Вы поняли меня, Маша? — Маша чуть не закричала в восторге, что она поняла – она поняла, что он относится к ней по-прежнему с любовью, с нежностью, и поняла, что он прав! — А кто может сказать, сколько в мире семей, считающихся благополучными, в действительности уродуют нравственность и здоровье своих детей семейными скандалами и склоками? Кто исследовал эту проблему?
Задав непростой вопрос школьникам, Арсений внезапно для них, не выводя морали из урока, взял в руки журнал и стоя стал раздавать кому награды, кому позор и бесчестье:
— Рогожина, Трофименцева, Трубицын – пятёрки. Нахимов, Панчененко, Симонова – единицы.
— Извините, Арсений Тимофеевич, — остановил плодотворный труд учителя Олег, весьма огорчённый тем, что ему и двум одноклассницам поставлены пятёрки, а дальше посыпались единицы, — вы говорили, что не будете выставлять отметки, а ставите.
— Я вас понял, Трубицын. Но вы меня не понимаете: я не за проекты ваших семей выставляю оценки – сказал ведь, что жизнь оценит вас. А за нарушение Этики. В сентябре вы писали трактаты-рефераты по ней и получали оценки своего соблюдения её норм и законов, но выводы не сделали. Вот сейчас и получают награды от неё все оскорбившие её. Всё, думайте сами, а мне не мешайте. Кто смеялся, назовите свои фамилии не вставая, – я имею в виду смеявшихся над Панчененко.
И пошла косить коса, сея мрак в души, двойки расставляя. Потом двойки выдались трем девицам за смех в союзе с Симоновой.
Нахимов, помощник старосты,  спросил:
— Можно будет исправить единицы и двойки? Когда и как?
— Можно, Нахимов, конечно, можно. К шестидесяти годам, думаю, вы сумеете всё в себе исправить. Но вот вам в дополнение задание: музыкальные инструменты завтра и не позднее передайте девятому классу – вы, как ансамбль, более не существуете, потому что класс распался на козлов и на преклоняющихся рабынь, содержащих мужей в стойлах. Так что я не могу позволить вам деструктивизмом заполнять души школьников.
Приговор. Вот так разбор темы о семье и о любви. Судья оказался беспощадным.
— Занятие окончено, все свободны, — сказал Арсений, наставив в своё удовольствие неудов классу, и направился к лаборантскую.
— Арсений Тимофеевич, — попризадержала его уход со сцены Елена Рогожина, как староста обеспокоенная великой неудачей с написанием важнейшей для жизни работы, — можно нам переписать проекты семей?
— Для чего? Вы написали то, что хотели, как выразил за вас Кароев. Симонова тоже от вас высказалась о служении в браках. Впрочем, можете переписать – для себя. Но от меня вот такой вопрос: семьи вы тоже станете переписывать? Будете бегать в загсы и там переписывать? А детей от разных отцов под одной фамилией будете регистрировать или под разными? Или в интернатах станете их содержать, пока не устроите себе уют и тепло? А вы, будущие отцы в кавычках, – что вы станете делать: детей будете распиливать? Я наслушался страданий подобных родителей – ко мне они как к психологу и социологу обращаются, когда доведут себя до психических и физических заболеваний: от психозов до гипертонии с инсультами и до онкологических. А ещё и карьеризм женщин разрушает их души и ограничивает и даже убивает в них любовь к детям, к семье.

Директор не сразу пошла за ним. Она поднялась за столом – класс, вскочив, замер – и долго смотрела на десятый: ни слова не говоря, смотрела. Ушла молча, оставив школяров в прахе их позора и никчёмности.
Когда Валентина Ивановна, а следом за нею и Вельяминова, зашли в лаборантскую, Арсений, не отреагировав на стук в дверь, стоял у торца стола, глядя в окно. Обернулся к вошедшим, скрывая глубины мыслей; однако и в лице, и в глазах его Валентина Ивановна успела разглядеть следы грусти.
— Они снова сорвались, как в начале года? — директор поняла, о чём грустит он, что он в них снова увидел. — Вы опять провели глубокий аналитический разбор и опять так много в них выявили, и знания особенные им преподнесли – даже мне многое открылось в ваших речах; а для них они путеводными нитями могут служить.
— Да, Валентина Ивановна, сорвались. И окончательно. Мы уделяли внимание не тем проблемам – важным, но не первостепенным. Да, коллективизм важен для общества, для них, но мы не входили в их жизнь, будто не имеем на то право, будто она – это их личное дело. А меж тем всё личное в основании коллективизма, если люди вкладывают в общее достояние и его.
— Но в программах предусмотрены семейные отношения и половое развитие, и этим вопросам всегда уделяется внимание.
— Формальное, формализованное. Страх и ложное чувство стыда препятствуют нам в них входить конкретно и глубоко. И вот результат – они без стыда высказывают цинизм по отношению к семьям, к будущим супругам. Высказывают при тех, кто может стать их мужьями и жёнами.
— Значит, Арсений Тимофеевич, нам с вами надо из этого урока свой вывод сделать. Тем более нам, потому что мы с вами обществоведы, социологи. И на совещании обсудить его и наметить радикальные меры.
— Поздно, Валентина Ивановна, поздно.
— Вы имеете в виду, что ваши ученики и другие десятиклассники уже не получат то, что им необходимо в полной мере? Возможно. Но у нас младшие классы – их следует в полной мере готовить с учётом ошибок программы.
— Нет, Валентина Ивановна, поздно для всей школы, потому что я имею в виду не их, а время – время, о котором мы с вами после конференции говорили. Оно наступило, оно ворвалось в нашу жизнь, в них и сорвало их с традиций нашего народа, с морали; говоря грубо, сорвало крыши. Собственно, две-три будущие семьи из тех, что создадут ученики, были бы несчастны и в прежних общественных условиях. Но они все имели бы лучшие семьи, чем создают аналогичные им дончане, потому что этот-то класс стремился в начале своего существования к самосплочению. Даже семьи Симоновой и её союзниц были бы относительно прочными. Но теперь в большинстве и те из них, кто создаст постоянные отношения, основанные на любви и доверии, потерпят разрушение мечты: фривольность, эгоизм, карьеризм, жажда денег в них станут преобладать. В этом причина распада класса – недовольство юношей и девушек друг другом вне и внутри половых, так сказать, групп зародилось к началу учебного года.
Валентина Ивановна содрогнулось: вот оно то страшное, о наступлении чего говорили они при закрытых дверях полгода назад и ждали его как разрушительный ураган, ждали как сметающее всё на пути половодье.
— И что теперь? Что нам делать?
— Стараться не попасть в грязный поток, наблюдать и протягивать руки помощи тем, кто не хочет утонуть, кто стремится выбраться из мчащейся массы, из толпы, в которой каждый сам по себе, не глядя давящий мешающих.
Вельяминова слушала педагогов, обсуждающих проблемы учеников, и тревожилась всё сильнее. Она зашла к учителю извиниться и просить у него совета, как быть её сыну, потому что только у него и могла спросить – он учил, воспитывал Виктора долгие годы и знает его, в отличие от лицейских, едва встретившихся с ним и уже готовых его изгнать. Довели до нервного срыва или чего похуже.
Сидя в конце класса, внимая учителю, она поняла, как он прав в том, что заставил учеников писать работы о семье и о любви, поняла, что Виктору не хватает именно таких уроков, именно его уроков. А здесь в разговоре директора и учителя при ней открылось, что перед педагогами встаёт такое глобально новое, такие вопросы приходится им решать, что проблема сына предстала и перед нею в иной интерпретации. И она хорошо поняла, какое  будущее его ждёт – всё меняется в неопределённости, а ему в нём, в давящей толпе не место. И не выдержит он с его утончённостью, если и лицей своим грубым прессингом его жестоко сломал.
Вельяминова настолько опечалилась в размышлениях о судьбе сына, что обратила на себя взгляд Арсения, и он сам спросил у неё:
— Думаете, что делать Виктору – у него ведь возникли проблемы?
— Да. А как вы об этом догадались? Валентина Ивановна рассказала? — Вельяминова 
посмотрела на директора.
— О чём? — спросил у неё Арсений.
— Нет, мы не говорили с Арсением Тимофеевичем о вашем сыне и о его делах, — не поясняя Арсению суть вопроса, Валентина Ивановна отмела её предположение. — Но вы хотели что-то спросить у него, коли зашли в лаборантскую, – спрашивайте, и мы вам постараемся дать полные ответы.
Вельяминовой сейчас было не до чопорного соблюдения принятых в доме приличий с их отношением к учителям как к людям низкого сорта, коих в доме Вельяминовых дальше передней не пускают, – для них сословие учительское не то, что для рабочих и крестьян, для кого учитель является уважаемо высшим по отношению к ним. Но сейчас учитель ей необходим. Именно этот учитель.
Тем более что директор отнюдь не простолюдинка и смотрится не опрощённо, а, с её величавой статью, манерой держаться, укладкой волос, вполне высокородно; и связями с властями представляется персоной грата1. И учитель  не простой, как оказалось: директор не административно с ним держится, а уважительно. Видом они подавили её, не позволяя ей проявлять высокомерие по отношению к ним, но и напротив – ставя ниже привычного ей положения.
Оттого начала говорить с Арсением с покаяния:
— Простите мне, Арсений Тимофеевич, мою вольность на уроке – сорвалась… Да, вы правы: нас беспокоят состояние и дела сына. Напрасно мы перевели его в лицей – там ни с кем у него не складываются взаимопонимания, там ему запрещают отвечать на уроках так, как он привык здесь под вашим руководством.
.— Вы хотите вернуть его в нашу школу?
Арсений слушал особу из начальствующего сословия в отрасли, имеющей значение  ___________
1Персона грата (латин. persona grata) – приятная особа; человек, пользующийся особым расположением.

союзного уровня, и не жалел семью с её столбовым дворянством1, некогда служившим России – из курса отечественной истории он знал сей род. Эти современные Вельяминовы не стране служат, а семье, возвышая её в самомнении. Потому и спросил о Викторе не из участия в его судьбе, а того ради, что она, его мать, пришла к нему в кабинет.
— А это возможно?
— Я говорил уже: пусть он вернётся, если публично признает себя оговаривающим не меня даже, но саму школу. Сумеет ли?
— Думаете, что не сумеет?
— Нет, — вступила Валентина Ивановна в диалог просительницы с учителем. — Мы с Арсением Тимофеевичем его хорошо знаем – лучше вас, родителей; потому и намерены были поставить вопрос о нём на педсовете. Что травмировало бы не только его, но и, естественно, вас. Мы не думаем, что он сумеет повиниться. Имей он такую способность, не стал бы устраивать на уроках конфликты с учителями. И в лицее не возникли бы у него коллизии.
— Ему следует измениться, но это трудная работа – труднее, чем в команде на гору подняться, — сказал Арсений.
— А что для этого нужно?
— Я могу сказать, но вряд ли он и вы на такой путь согласитесь.
— Скажите, мы подумаем. И если он единственный, мы его примем.
— Хорошо, скажу. Но прежде притчу из поучений древних суфиев расскажу, чтобы вы поняли примерно, что это за путь:
Однажды некий человек с упреком сказал Байазиду, великому мистику девятого столетия, что он постился, молился и занимался подобными вещами в течение тридцати лет и всё же не нашел в этом утешения, которое обещал Байазид. Байазид ответил ему, что и за триста лет он ничего не достиг бы.
— Почему? – спросил ищущий просветления.
— Потому что этому препятствует твоё тщеславие, — сказал мудрец.
— Но как мне от него избавиться?
— Есть одно средство, но оно тебе не подойдет.
— И все же назови его.
Байазид сказал:
—  Ты должен пойти к цирюльнику и сбрить свою почтенную бороду, затем снять одежду, опоясаться кушаком и надеть на шею торбу с грецкими орехами. Когда ты все это сделаешь, ступай на базарную площадь и кричи во весь голос: “Даю орехи тому сорванцу, который ударит меня по шее”. Потом пройдись перед зданием суда, чтобы старшины города увидели тебя в таком виде.
— Но я не могу этого сделать, — взмолился человек, — прошу тебя, расскажи мне о каком-нибудь другом средстве.
—  Это первый и единственно возможный для тебя шаг к цели, — сказал Байазид. — Но ведь я предупредил, что это средство тебе не понравится, поэтому ты неизлечим.
—  Виктору надо будет так поступить? — изумлённо и возмущённо спросила мать за сына голубых кровей.
— Нет, это в качестве аналога я рассказал. А Виктору, чтобы трансформироваться, нужно по окончании школы пойти в армию и служить там рядовым; и после неё два-три года работать подсобным рабочим на стройке или на заводе. Я прошёл подобный путь и знаю его эффективность.
— У вас была такая же проблема?
— Да, но противоположная: у Виктора развито высокомерие ко всем людям, а у меня по отношению к себе была чрезмерная самокритичность. Критичность осталась и после прохождения исцеляющего курса, но уже не избыточная.
Вельяминова в задумчивости помолчала, потом проговорила:
— Ему ещё школу надо окончить, а он в лицее не может учиться.
— Договоритесь с лицейским руководством о заочном обучении.
Покачав согласно головой, принимая этот совет, Вельяминова первый отвергла:
— Виктору идти в солдаты, в казармы? Служить два года, да под началом сержантов каких-то! А потом быть на побегушках у рабочих и опять-таки два года? Нет, нам этот ваш совет, ваш путь никак не подходят.
Валентина Ивановна довольно холодно ответила ей:
— Арсений Тимофеевич ведь и говорил, что вы не примете его. Но я согласна с ним в том, что для Виктора этот путь, как и в притче сказано, единственный. Иначе совсем он у вас сломается. А в том пути он мог бы окрепнуть и стал бы сам, а не на подвязке, в горы подниматься, водя за собой группы.

***

…Виктор не сломался, он предал.
Родители попытались по Арсеньеву совету его на заочную форму обучения перевести, с тем чтобы он в этом же году закончил школу, но директор лицея отказала, поскольку нет основания.
Решение нашлось простое и лёгкое: они поместили его в неврологическое отделение, где продержали полтора месяца, одновременно и подлечивая, и обеспечивая ему право на
заочность. А потом устроили в институт иностранных языков, чтобы обходным путём ему
пробить шанс работать с заграницей.
И революция, разрушившая препоны, им на помощь пришла: Вельяминовы, потомки старого дворянского рода, отправили сыночка учиться в Кембридж, где не требовалась его характеристика – лишь собеседование. Его он прошёл успешно, английский язык освоив и к Советскому Союзу выказывая пренебрежение.
Отучился русский Вельяминов на английский манер и остался на проживание там же, в Англии, – тем он удовлетворил свою главную мотивацию в поступлении в МГИМО и в дипломатический корпус. А оттуда уже не вспоминал страну родную с Донецком и школы – их тем более постарался забыть. Разве что соучеников не прочь был пристроить к себе в услужение, чтобы помыкать, мстя за пережитое и – через них – всем вдалеке. И неважно, что сам оказался на побегушках в чужой стране, презираемым спесивыми англичанами – у всех предателей однотипная доля…

***

На следующий день с утра, развешивая в классе карту, Арсений снял сотворённый им лозунг-утверждение: “Не было бы нас, мир бы погас!”. Накануне не смог убрать, потому что его десятый тут же в классе творил-проектировал своё будущее – такое будущее, в каком у них вырастут крылья счастья. Он тогда молча удалился вместе с директором. А сегодня их и других, привыкших в славящем их лозунге видеть себя исключительными и необходимыми миру, оставшееся на стене пятно огорчит, больно травмирует.
Так и произошло. Обычно, входя в класс, ученики уже давно не смотрели на полосу с формулой, ставшую обыденной – они за годы учёбы попривыкли к ней как к элементу оформления класса: у интересному, выделяющему их, но элементу. А исчез, исчез вдруг – вчера был, а сегодня, ночь спустя, его на месте не стало, – и свет в душах померк. Не мир погас, а они. Осталось только пятно от плаката, будто в укор им.
Ученики и из других классов грустно отреагировали на исчезновение возвышающего и вдохновляющего девиза. Но «10-й Б» болезненнее прочих школяров воспринял пустое, без плаката, место – в этом кабинете они жили не одной учёбой, но и иными делами, и воспринимали девиз так, словно он только для них написан, потому что внёс его в жизнь класса их Арсений.
К появлению учителя из лаборантской встревоженный улей гудел, переговариваясь, обсуждая и осуждая друг друга и его, классного, погасившего маяк.
— Дежурный, доложите, кого нет.
Так Арсений начал урок. Он, коротко сказав им приветствие “Здравствуйте”, не стал ни оглядывать их, взглядами обмениваясь с каждым, и не произнёс привычное для них: “Класс!”, стимулирующее их подтянутость и их исполнительность, – не произнёс из-за того, что класс как таковой вместе со своим ансамблем «Карусель» распался. Он просто махнул рукой, чтобы сели. Скверно, плохой знак вслед за снятием апофеоза1 в их честь.
И то, что в ответ на замечание дежурного об отсутствии Кароева учитель ничего сам не сказал, не спросил о причине его отсутствия, а просто отметил в журнале, навело класс на мысль о его переводе в лицей. Лыков Григорий, дежурный, так и спросил у учителя, на что получил новую неясность:
— Мне о его переводе ничего не известно, мне никто не сообщил о его отчислении; а потому он в настоящий момент является просто прогульщиком.
Кароев в самом деле ещё вчера подошёл к директору с требованием перевести его в лицей, на что Валентина Ивановна указала, что отчислить она его может – по заявлению родителей, – а вопрос зачисления в другую школу ему надо решать с её руководством, так что, прежде чем выбыть из этой, пусть с родителями сходит в ту.
И одновременно проинформировала, что о лицее он может только мечтать; и при нём же позвонила коллеге сообщить ей ещё об одном сорванце, желающем стать лицеистом. А когда из трубки понеслись возмущения, отвела её от уха, чтобы Кароев услышал, как там, на конце провода, его ждут.
Денис завис. От родной школы отрёкся, в лицее его на порог не пустят – так что ему  теперь делать, куда податься?
А в родной, в родном классе шла текущая, но крайне нервическая2 работа.
— Нахимов, осветите в общих чертах ход послевоенного восстановления народного хозяйства и дайте социологическую оценку произошедших событий.
Константин перечислил основные этапы и периоды и начал выдавать своё видение:
— Я думаю, что…
— Нахимов, думать надо было дома, когда готовились.
— Я считаю, что…
— Мне и истории нет нужды знать, что и как вы считаете. Вы не можете свою семью  по своему плану сотворить, так не судите историю. Вам велено дать реалистичную оценку событий: почему они неизбежно должны были произойти и именно так.
Нахимов смешался, сбившись с привычного, наработанного за предыдущие периоды и годы анализа исторических событий. И укор этот…
— Садитесь. Симонова, дайте вы оценку событий, изложенных Нахимовым.
Симонова поднялась и тупо уставилась в пол. У Симоновой с анализом всегда была проблема, а сегодня вообще не о том ей думалось. Не была расположена к аналитическим изыскам исторического в жизни страны – в своей бы разобраться.
На анализе семейных отношений накануне ей немало досталось от учителя; а после урока ей и её сподвижницам по окозлению мужей перепало от других учениц, заявивших, что они опозорили всех девушек. Одноклассницы так возмущались ими, что сегодня она и сотоварки пришли в школу растрёпанные; и из них она особенно всклоченной явилась, с царапинами на лице от ногтей Маши за её индульгенцию предательницам детей.
Но хотя Арсений знал её способности, хотя, как всегда при опросе учениц, учитывал, что она девушка, и потому на анализ не нажимал, сегодня снисхождения ей никакого не оказал, велев сесть с очередным неудом. Класс покатился с отлично-хорошей позиции в троечно-двоечную.
Олег поднял руку.
— Вы, Трубицын, что, ответить хотите? Я по вашему разумению должен вести урок, опрашивая желающих отвечать?
___________
1Апофео;з – прославление, возвеличение какого-либо лица, события или явления.
2Нервический, нервическая, нервическое (мед. устар.) – болезненно-раздражительный, болезненно-нервный.

— Нет, у меня вопрос: почему схема урока так изменена? Нам в ней непривычно.
— Мне указчики не нужны, Трубицын. Критиками заделались? Историю критикуете, притом что в своих делах неспособны обстоятельства устроить, и мало знаете или ничего не знаете о том, чем обусловлены возникновения и развитие событий. А теперь ещё и мне указывать вздумали.
А будущие выпускники и действительно оказались неспособными во взрослости себя устроить: когда по предложению старосты принялись переписывать сочинения будущих жизней, в их головы полезли, толпясь обстоятельства известные с факторами знакомыми и обстоятельства неизвестные с неведомыми ещё факторами. И никак они не хотели ладно в то вложиться, чего людям хочется: то одно выпирает, то другое проваливается.
Всё из-за классного – он виноват. На привычное восприятие родительских семей взял и навалил столько очевидного и неизвестного, что дома они, задумавшись об отношениях, и на родителей посмотрели со стороны и загрустили, запереживали. Не до истории стало им, коль дома неуютно и много неправды.
Тем не менее Нахимов возмутился и, сидя, угрюмо спросил – тут же вскочив:
— Вы нас до конца года будете укорять?
А Трубицын им возмутился, его нападкой на учителя и наставника в их пути:
— Помолчи. Сам просил Арсения Тимофеевича научить нас служить, а теперь ему недовольство высказываешь. Арсений Тимофеевич, укоряйте нас. А события в истории и семейные отношения – они схожи.
Екатерина подняла руку.
— Вы, Екатерина, чего хотите? Устроили тут классную разборку. Говорите. Надеюсь, по существу скажете.
Не сказала Трофименцева по существу – по теме урока вовсе не ответила, а классную разборку активировала:
— Мы, Арсений Тимофеевич, просим сменить помощника старосты. Нахимов только командует нами, не имея компетенций ни в чём.
Анархия или демократия? Урок анархично срывают – но срывают потому, что это он им вчера больно сделал, заставил себя пересмотреть.
— Вы – это кто? И кого предлагаете на роль вашего руководителя?
— Мы – это девушки класса. Вчера так решили. А предлагаем Олега Трубицына.
— Хорошо. Хоть и не классный час, но до него ещё неделя, а вам жизнь классную в полноценности надо вести. Олег, вы назначаетесь помощником старосты. Уверен, что у вас с Еленой хороший тандем получится. — Хм, предсказал – на всю жизнь предсказал их хороший тандем. — А теперь продолжим урок истории. Трубицын, вы сорвали анализ послевоенного восстановления народного хозяйства, так вы дайте то, что ни Нахимов, ни Симонова не дали. После вашего, надеюсь, качественного анализа, рассмотрим отдельные вопросы по теме в разрезе отраслей и регионов. И ещё. Учтите, что реальная оценка событий позволит вам отбрасывать побочные факторы, что возникают в любом процессе. Потому и критическая часть в анализе процесса полноценно присутствует. Приступайте.
— Я отвечу на ваш вопрос, Арсений Тимофеевич. Но…
— Какие ещё «но», Трубицын?
— Арсений Тимофеевич, мы попытались написать заново, так, чтобы получилось, но по-настоящему не сумели. Ни у кого не получилось. Вы упрекнули нас в том, что мы с родительских семей и из книг списали. Но мы другие примеры и образцы семейной жизни и не имеем, а ни дома, ни в школе нас до сих пор не учили. У нас у всех вопрос –  просьба – к вам: скажите, пожалуйста, какую семью вы создадите, если будете её создавать?
Вопрос в лоб. Легче спросить, чем самому ответить. Но что посеял – то и жни: решил дать им задуматься о себе, так хоть путь укажи.
— Хорошо, я отвечу на ваш вопрос, хотя ничей опыт и ничьи ошибки никого не учат – каждый выбирает свои тернии и проходит их самостоятельно, обдираясь до крови. Но прежде я вернусь к теме служения, которое вам непонятно. И не только вам. Мне довелось присутствовать на одной беседе за круглым столом, в которой была поднята эта тема. В разговоре один из собеседников сказал: “Кто же будет спорить, что честный труд есть священный долг человека. Но нельзя его отождествлять со служением, вдохновлённым человеческой духовностью. Честный труд ограничивает зло в мире. Но лишь служением человек может вырваться из приземлённых привязанностей, может подняться над суетой и тяжестью в себе”. Другой участник заявил ему: “Извините, я не понял. Вы признаёте, что хорошо работать – это священный долг. Значит, честно зарабатывать свой хлеб – это служение?”. Первый поправил его: “Нет, честный труд – это дело общечеловеческое, это норма Этики. Служение превышает нормы – оно возносит”. Как видите из диалога, второй собеседник не способен оторваться от вегетативных потребностей и для него зарабатывать честно – уже подвиг. Вы в фильме «Бич Божий» в благополучном герое Куненко именно такой тип могли увидеть – только относительно честно трудящегося, открыто, по крайней мере, не ворующего.
Школьники удивились оценке учителя, данной положительному герою того фильма, на просмотр которого он их послал; а потом весь классный час они его обсуждали. Но тогда Арсений Тимофеевич ничего подобного им не сказал – быть может, из-за комиссии? А он, оставив их в задумчивости – не продолжил тему честности, – заговорил о себе:
— А на ваш вопрос о моём видении семьи отвечу откровенностью. У меня был опыт – попытка сотворить счастливую семью. Давно, ещё до того, как пришёл работать в школу. И не сумел – она не по моей вине быстро распалась; а вместе с нею разрушилось в моей жизни многое: ушло из неё и приятное, и не очень радостное. Потому я столь строго и отнёсся к вашим сочинительствам.
Откровение учителя о себе потрясло души юношей, но больше – девушек. Он перед ними предстал не идеалом недоступным, а живым, имеющим чувства и умеющим, как и они, страдать.
— А почему распалась? — осмелился спросит Олег.
— Я никогда и никому без насущной надобности не рассказываю о других. Но вы поймёте причину. В мире в основной массе люди любят только себя, живут только для себя. Избирают для своей жизни спутников, чтобы легче было существовать. Редко такие пары попадаются, в которых супруги служат друг другу. Но они тоже, в основном, только для себя. А я живу служением. И мне нужна спутница, которая в семейных отношениях не создаст ни морщинки, ни ряби, иначе я не смогу исполнять то, что должен. Взаимосвязь семьи и служения не только в моей жизни, потому что многие служат – по-другому, иным образом и не так строго, но тем не менее. В частности, военные и им подобные. Супруги и семьи должны быть им опорой, чтобы они уверенно и безошибочно, без вреда для Родины и для подчинённых исполняли свой долг. Такие супруги нужны, что, если и узнают об их гибели, хранили бы верность и ждали их, уже похороненных. Как в стихе Константина Симонова «Жди меня».
— Как ждать похороненного? — спросила Татьяна Сухорукова. — Хранить верность – понятно, а ждать…
— Да, нужно ждать, — категорично утвердила Светлана Пашина. — Всякое бывает: сын соседей наших родственников несколько месяцев назад вернулся, а его похоронили.
— Ха! — сказал Чугунов.
— Не хакай, — указал ему новоявленный помощник старосты. — Это правда, Света?
— Я сама его видела – майор-пограничник.
Весь класс воззрился на очевидицу чуда в свете. Арсений не ожидал, что его спасение майора Басаргина отзовётся разговором в классе, хотел только пример верности на основе старого стиха привести. Но теперь и ему надо было утвердить пример.
— Да, это правда. Было такое событие в Донецке. Мы говорим о верности – именно она и спасла его.
— Вы помогли ему? — спросила Екатерина, интуицией влюблённой почувствовав его причастность: как он в путешествии своём кому-то помогал, так и здесь.
— Мы говорим о верности, способной сотворить такое, что считается невозможным, — отсёк Арсений обсуждение его роли в спасении майора-пограничника. — Она спасла, а всё остальное – врачи и прочие факторы и обстоятельства – второстепенно. И во многих других ситуациях, в любой сфере, а не только в экстремальных службах, вам необходима настоящая, преданная семья. И служение друг другу, жизнь друг в друге и в детях.
— И в спорте? — жизненно важный для Екатерины вопрос; она его задала скованно: одна она в классе спортсменка, а тут признание любимого учителя о себе, о том, какая спутница ему нужна, – вдруг кто догадается о ней, догадается, что о нём с собой мечтает!
— И в спорте тоже, Катя, — по-доброму ответил Арсений, подняв её дух. — Хотя спорт не является в буквальном смысле служением: в нём каждый для себя старается, в нём каждый – индивидуал и индивидуалист. В спортсменах главное – не достоинство, что содержит в себе преданность и ответственность, а самолюбие и амбициозность: они и на предательство Родины толкают. Как, к примеру, фигуристов Протопопова и Белоусову десять лет назад, когда они стали проигрывать в соревнованиях. Потому и спортсменам очень нужна моральная поддержка семьи, супругов, тем более в трудных и рискованных упражнениях. Но сами они сумеют ли служить семье, страдая самоутверждением?.. Я на ваш вопрос, Катя, ответил?
— Да. Спасибо, Арсений Тимофеевич. Я всё поняла.
— Ну что же, я ответил вам на ваш вопрос о том, чего мне не надо, и что нужно, но состоится нужное или нет – на каменных скрижалях Судьбы написано, как я вам о своём пути уже говорил. И вы также для себя постарайтесь – не доверяя никому, сами создайте свою участь. И храните верность – ту, что имеете в себе. Потеряете, предадите  – и за всю жизнь не расплатитесь. А предадите один раз, будете предавать постоянно, всякий раз расплачиваясь… “Любить не рано никогда, но можно опоздать – в тот миг, когда захочется любви вам, объект любви растает: его лишь призрак будет слушать вас. А вы, чтобы утешиться, в очередной раз влюбитесь на час, обманом утишая боль свою”.
— Здорово!
— Сильно!
— Красиво!
— Это чей стих? Ваш?
— Нет, моего брата.
— Того самого, который?..
— Того самого, который… А теперь откройте тетради и дайте письменные ответы на вопросы. А то разговорились, урок сорвали. Хотя... признаюсь: я рад разговору – значит, вам важно, значит, ответственность в вас проснулась... Приступайте к написанию – знание истории тоже важно для вас, для вашего будущего. Скоро оно всем вам понадобится.
Спустя полчаса десятиклашки сдали тетради с ответами и, получив новое задание на дом, стали собираться; но из класса не пошли, а поднялись и уставились в классного.
— Что вы смотрите то на стену, то на меня, будто я у вас из младенческих ротиков пустышки повыдёргивал? — поинтересовался классный.
Ученики, хихикнув на насмешку, смущённо опустили взоры. Олег спросил угнетённо и сурово:
— Вы убрали наш девиз. Мы его больше не увидим?
— А для чего он вам? Когда-то я создал его для вас, чтобы вы зажглись от него и сами стали бы светильниками, но ошибся – зазнайство распалилось в вас; и вы полили на него грязь и пошлость. Теперь сами ищите в себе искры и горючие смеси, осветите свои жизни делами и чистыми помыслами и станьте маяками для многих. А где-то через четверть века придите и напишите на стене школы пылающей краской: “Не было бы нас, Донбасс бы погас!”. И подпишитесь все или от всех: “Класс «Б» 1979-го – 1989-го годов”.

***

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

На людей в дальнем от Донецка Владивостоке свалились возникшие там с приездом Сурина приключения, похождения, проблемы, в то время как дончане жили привычной жизнью, почти не потревоженной отъездом от них Михаила Михайловича.
Если не считать, что школе пришлось искать замену ему, а потом и решать проблему взаимоотношений заменивших его учителей с учениками и со школой; если не считать, что с его подачи школе, Арсению, университету, институту политехническому наряду с проблемами геоморфологии пришлось решать проблему взаимоотношений между собой, доведённых до конфликта, и с тем ещё урегулировать вопрос о возникших отношениях с киргизстанским университетом; если не считать, что кто-то ничего не понял в причине его исчезновения и терялся в догадках.
Освободив и очистив от себя Донецк, Михаил Михайлович свалился на голову города на Дальнем Востоке. Он ворвался в него неуёмной страстью и пылающей душой. Благо то была бы страсть к работе, но нет – страсть похотливая к похотливым особам. Он их очень быстро там обнаруживал и вовлекал в увлечения и выражения чувств. И они улавливали его, и он с охотой, без душевного борения отдавался в сладострастие.
Так он и душу отводил, и издали мстил изгнавшей его Вивее – пусть ей будет плохо, пусть она пожалеет, что не подпустила к себе. И злобу на бывшего друга, из-за кого она и изгнала его, изливал из себя попойками и бранными песнями.
Но вот беда-то какая: чем больше женщин пропускал через себя, тем горячее его душу изжигала неутолённая страсть по Вивее; чем больше в злости напивался и драл горло, тем больше осязал своё поражение. Будто Вивея и Арсений рядом: к одной руку протяни, и она его; а другой снова и снова его избивает и сжигает. Однако нет: она его вытолкала от себя, от своей жизни; а он вытолкал его из родного Донецка в океан.
Тяжкими были похмелья.
Но худшее впереди ожидало. Спустя месяцы, Виктор и Надежда Пташковы, прознав его адрес, как радость, как счастье сообщили ему, что их общий друг Николай Басаргин, Николай, убитый и похороненный, воскрес. Как он воскрес, что за блажь выдают?! Так им и написал, потребовав срочно изъясниться, а не сходить с ума. И они написали, большое письмо ему написали, не сдержав переполняющие их эмоции: да, это правда – он жив, и с ними он общается.
Дочитав письмо до этого места, Сурин скомкал лист, бросил в сторону, налил полный стакан рома и вымахнул в себя: всё-таки дождалась Вея – вернулся её Николай с того света. Радуется! А как же она будет с Арсением? В него она ведь влюбилась! Вот-то между Николаем и Арсением грызня пойдёт! Вот она радость: Николай – не Михаил, не друг, а муж, его не отодвинешь!
Поднял лист, разгладил, перечитал. И прочёл написанное, и узрел пропущенное в гневе: Николаю Арсений помог. Как помог – неизвестно; говорят, что память вернул… Дура-ак! Ни ему не дал её, собой путь перекрыв, ни сам не взял, а соперника себе создал. Дурра-ак! Да и ещё и адаптироваться помог ему, воскресшему!
Ещё стакан. Ещё выпить!
Прочёл далее и взорвался: Вивея о нём, об Арсении, говорить запрещает, а его имя с придыханием произносит – так сильно он ей помог. В клочья листок с подлым известием изорвался. А ещё друзья!.. Нашли, чем добить: сами в восторге от гипнотизёра – он и им помог, показав, что такое настоящая любовь; и его они втягивают в свой восторг! Да что он, историк, понимает в любви – в его любви особенно! И кто виноват?! Сам привёл всех их к нему, сам восхвалил его Вивее и Пташковым, сам же, сам! Теперь в Донецк ни ногой – хоть что там произойди.
Вся бутылка опустошилась.
Утром Михаил Михайлович ощутил не только тяжкое похмелье; он ясно осознал, что одинок: никого и ничего у него нет, никого и ничего нет в жизни. В Донецке-то была цель влекущая – Вивея, к ней стремился со школьной поры. Но она от него тенью уходила всё время, словно призрак, мираж манящий утолением. Но вот, когда будто и могла стать его, чёрной краской замазала путь к себе, подлецом назвав; а теперь и Николай вернулся из мрака. До его возвращения из ниоткуда хоть мечта, маяча, сохранялась, что остынет Вивея по нему, забудет погибшего, а его простит, полюбит – но теперь глыба перед ним, скала.
Здесь, во Владивостоке, что – работа? Никогда работа не была для него приоритетом и необходимостью. Стихии морей его привлекали, а в работе – наличие коллектива, где он мог проявлять свои артистизм и шарм между развлечениями по вечерам там, где весело и пьют, и женщины. Ему бесшабашность и шарм помогали с первых дней работы, когда ещё только начинал здесь трудиться младшим научным сотрудником: в тех случаях, когда ему надо было сделать что-то срочное или сложное, всегда на помощь кто-нибудь приходил, тем более что он был частью группы.
Только теперь многое переменилось в его должностных обязанностях – он статусом выше стал, он числится научным сотрудником. Самостоятельно работать обязан.


Когда Сурин в конце октября из Донецка вернулся в город Владивосток и объявился в Тихоокеанском океанологическом институте – ТОИ, – директор Ильичёв встретил его как блудного сына: здесь он начинал трудовую и научную деятельность, здесь и взращивался.
Трудиться в Институте океанологии они начали с разницей в четыре года. Ильичёв с должности директора Сухумского филиала Акустического института АН СССР был сюда переведён активировать научно-исследовательскую деятельность годом ранее созданного Тихоокеанского Института океанологии Дальневосточного научного центра АН СССР. Страна развивала, расширяла и углубляла на востоке своё присутствие.
Профессиональная направленность Ильичёва, доктора физико-математических наук, – гидроакустика. Акустическим исследованиям он отдался изначально и увлечённо, так что к геологии отношение у него со стороны физики, а не со стороны буровых работ. Но тем не менее коллектив сумел собрать квалифицированный и хорошо организовал его работу.
Ему, в основном, принадлежит заслуга в факте становления и развития Института, как до того под его же руководством преобразовалась Сухумская научная морская станция в крупное научное подразделение академии наук СССР, где в интересах обороны страны проводятся широкомасштабные работы по гидроакустике и гидрофизике. Умеет работать, умеет и организовать работу.
В результате административного вклада Ильичёва ТОИ преобразовался в крупнейшее комплексное научное учреждение огромного азиатско-тихоокеанского региона, способное решать сложные задачи по изучению и практическому использованию ресурсов Мирового океана. Наиболее существенные результаты Институтом получены при изучении северо-западной части Тихого океана с его дальневосточными морями Советского Союза.
У Института с начала его создания стало развиваться тесное сотрудничество с вузами Владивостока – сотрудники читают лекции и ведут со студентами практические занятия. Созданы филиалы кафедр Дальневосточного университета: океанологии, физики Земли и планет, геофизики и геологии.
А одним из соратников Ильичёва в числе иных докторов наук и его заместителем стал Васильковский, доктор геолого-минералогических наук, профессор, курировавший работу Сурина. Его сфера – морская геология, в ней он прославил страну, науку, Институт и себя.
В ТОИ к моменту создания работало специалистов немногим больше полутора сотен, из них полсотни научных сотрудников, включая трёх докторов наук и десять кандидатов. Структура отделения имела пять научных лабораторий. А к тому времени, когда, спустя семь лет, Сурин умчался в родные тёплые края, штат увеличился и научных сотрудников стало в разы больше, в том числе и докторов; а помогавшие ему сотрудники выросли до кандидатов наук – возможностей для профессионального и научного роста в Институте и в регионе много: знай хватай.
В этаком коллективе среди пленённых океанологией и обретался Сурин. И он мог бы кандидатом состояться и – в перспективе – доктором наук, но он только лишь по стажу на седьмом году работы был повышен до должности научного сотрудника. Обидно.
Это также сыграло роль в его бегстве в Донецк, а не одна лишь его безответственная забота о родителях, на что он ссылался в самооправдании перед коллегами, покидая их, и перед дончанами.
И вот вернулся, а здесь многое изменилось: здесь стало тесно от научных сотрудников разного уровня; некоторые из старших приятелей из кандидатов до докторских степеней возвеличились; новички, молодые сотрудники, – кто диссертации строчит, а кто уже успел и защититься; среди аспирантов и ещё молодых ученых есть и лауреаты премии ВЛКСМ и премии Приморского комсомола.
О переменах в Институте и об успехах прежних коллег Михаил Михайлович узнал по приезду, повстречав приятелей, вернувшихся из экспедиций. Обида! Досада!
В Донецке историк Арсений его знатно обскакал – доцентом университетским стал, а здесь молодые скачут так, что водная пыль столбом. Хреново. Сурин помрачнел, слушая приятелей, и огорчился, что приехал сюда – так и не приехал бы, но не по своей воле здесь оказался, не по своей воле должен здесь закрепиться. Как и кем себя устроить?
После очередной рюмки дёрнуло его творческой натуре себя громогласно проявить – брякнул знатное. Так вроде сказал, просто, между прочим:
— А меня киргизстанцы приглашали у них в университете работать, вести геологию и географию. А главное, предложили возглавить их научную экспедицию по исследованию Памира как бывшего океанского дна. Там у них нет морских геологов, тем более такого уровня и с таким опытом, как у меня, а специалисты позарез нужны – тема у них назрела.
Приятели, поразившиеся его успехом на материке да в горной республике, сказали: “Ух ты!”, — и утром повели его к директору, прямо в кабинет.
Ильичёв, персона с лицом холёным – номенклатурно-академическим, – в пятьдесят шесть лет с сединой в каштановых волосах, встретил их удивлением: работы, что ли нет, что без дела к нему вольно захаживают. Но признав среди заявившихся Сурина, сменил гнев на милость и благонравно улыбнулся:
 — А, блудный сын вернулся в родную обитель! Ну, проходите, садитесь. А вы что с ним – конвоируете, чтобы снова не сбежал? Вернулся, так надо полагать, не сбежит, — вопрос и утверждение относились к паре приятелей; и снова обращение к беглецу: — Не сорвётесь опять?
— А мы, Виктор Иванович, с ним, чтобы узнать – примите его обратно? — ответили кандидаты в доктора.
— Поглядим. Послушаем и порешаем. Рассказывайте, чем там занимались: в степях украинских уголь искали или на морях геологией?
Михаил Михайлович стал повествовать, что в школе и в политехническом институте отдавался преподавательской работе – в документах это указано, так не скроешь и с этого и надо начать.
— Михаил, расскажи о приглашении тебя киргизстанцами возглавить экспедицию на Памир в качестве морского геолога, — подсказал ему приятель.
— Вот как! — выразил реакцию директор, но ответ Сурина придержал: —  Минутку. —  Нажав на кнопочку секретарше: — Николай Петрович здесь? Пригласите его ко мне.
Васильковский вошёл скоро – находился в соседнем кабинете. Уже престарелый – о восьмидесяти четырёх годах. В лице, в отличие от Ильичёва, не выхоленный: худощавый заметно, с вертикальными в щеках складками, с ясным высоким лбом и попроще, хоть он тоже профессор – но не академик – и тоже в роли директора бывал.
В пятидесятых годах руководил Институтом геологии АН УзССР; а во Владивостоке, в Институте океанологии и в геологическом институте заместителем директоров трудился. Не кабинетным учёным изначала состоял, потому его облик сформировался полевыми и морскими невзгодами, ветрами, солнцем. За доблестные труды имеет ордена и медали. Но
годы остановили активную деятельность – уже два года он старший научный консультант.
Увидел Васильковский бывшего коллегу, поднявшегося из-за стола, поприветствовал
бодро и небезразлично спросил:
— Что, Михаил Михайлович, надумали вернуться? С родителями всё в порядке?
— Спасибо, Николай Петрович, у них сейчас со здоровьем проблем нет, и я решил...
— Ну да, ну да, верно: Дальний Восток с океаном держат прочно – не желают люди отсюда уезжать. Я сам прирос – с шестьдесят второго года безвыездно. И чем в Донбассе занимались? Или уже рассказали, а я к шапочному разбору пришёл?
— Им – не знаю, что о себе рассказал, — усмехнулся директор, кивнув на молодых геологов, — а мне он только начал. То, что в политехническом институте преподавал. Тут вот что оказывается: нашего воспитанника киргизстанцы вздумали пригласить выполнить для них научную работу на Памире. Для того я вас и попросил зайти, чтобы послушать вместе, что они ему предлагали.
— Интересно, интересно. А в каком там районе и какую работу? Это ведь родные мои места, — профессора невольно потянуло на воспоминания – а что поделаешь, коль возраст выжимает их из памяти. — И родился я там, в Андижане, учился в Фергане и в Коканде, в Ташкенте окончил Средне-Азиатский университет; и трудился там. Разработанная лично мною схема стратиграфии вулканогенных толщ и схема возрастного расчленения интрузивных комплексов Чаткало-Кураминских гор является основой, на которой и поныне ведутся петрологические и металлогенические исследования в том важном рудном регионе.
— Именно потому и пригласил вас, воспользовавшись вашим визитом, — сказал ему Ильичёв и потребовал пояснения. — Почему им понадобилась морская геология?
— Видимо из-за участков морского дна, — предположил старейшина геологии. — С Предтеченским Андреем Александровичем, работая с ним в Сибири с период с пятьдесят восьмого по шестьдесят второй год, мы пришли к парадоксальному выводу о наличии участков океанической коры на континентах. Для суждения о начальных этапах их появления там особое значение приобретают данные изучения дна океанов.
— Ясно. И что вы, Михаил Михайлович, должны были открыть, если всё открыли другие геологи, в том числе и нами уважаемый Николай Петрович? И как они вышли на вас, в Донецке? Чем вы их заинтересовали? — Ильичёв вопросы сыпал конкретные.
Сурин смутился и с огорчением посмотрел на приятелей. Он им мог понарассказать и не тех ещё баек, а при Васильковском, занимавшимся геологией гор в том самом регионе да знающем лучше многих об океаническом дне, затруднительно сочинять. Но, используя вытянутые в начале сентября из Арсения сведения о Памире и о ракушках на нём, ответы сплетать принялся.
— У них большую проблему создают землетрясения, и им требуется обоснование для создания хорошей прогностической службы. А вышли они на меня благодаря товарищу, доценту донецкого университета. — Михаил Михайлович стал врать, забыв на время свою ненависть к Арсению – но не говорить же правду, что не они на него вышли, а он по горам по настоянию Арсения пожелал прогуляться и написать, в конце концов, какую- никакую, а диссертацию. — В Киргизии он родился и работал в экспедициях. На Памире в ту пору нашёл окаменевшие остатки ракушек, а этим летом побывал у них в университете, поднял тему и рассказал обо мне, как о геологе с опытом работы в морях.
— Вы что, предложили им что-то, что их заинтересовало?
— Да, Виктор Иванович, — уверенно заявил Михаил Михайлович, — я предложил им мою гипотезу периодических сжатия и расширения земной поверхности, происходящих из-за подъёмов и опусканий мантии во всю её глубину. Что и вызывает землетрясения на Памире. И вулканизм.
— Вы говорите о гипотезе пульсации Земли? — строго вопросил его Васильковский, словно задетый за живое противоречием ему. — Занимаясь палеогеографией Средней Азии, я пришел и к выводу о поступательно-необратимом ходе развития земной коры
и литосферы. Об этом свидетельствуют геофизика и данные изучения дна океанов.
Михаил Михайлович вновь попал впросак: ему оппонирует профессор с большим опытом полевой работы, а у него и базы основательной нет – обещал Арсений в этом вопросе просветить, да так и не открыл механику пульсации. Да и что такое историк против профессора-геолога? Ничего у него в заначке нет, а потому и ему не подкинул хоть бы идейку. Правда, Васильковский оговорился о «парадоксальности наличия на материках океанической коры», а это уже в пользу поднятия дна. Но Васильковский – то ли фиксист, то ли мобилист, а у мобилистов дно океаническое и под материковые платформы, втискиваясь, самовдвигается, и на них черепахой наползает…
Ему на помощь пришёл Ильичёв:
— Всё это интересно, и даже полезно сравнить ваши позиции, но времени нет такие дискуссии устраивать – вы позже пообщаетесь. Сейчас важнее другое: почему вы, Михаил Михайлович, не приняли их предложение? Ведь оно создавало хорошую перспективу.
Директор – человек деловой, и ему важно решать и текущие вопросы, и знать коллег, знать, чего от них ожидать, а Сурина он помнит как легковесного сотрудника.
— Да у них не были решены вопросы финансирования этой экспедиции – в планах не предусматривалась, — в очередной раз соврал Сурин. — На подготовительном этапе им нужны были мои консультации, чтобы сверстать программу и план. А у меня тяги больше к живому океану, чем к замершим его волнам в виде гор. Потому, когда у меня родители выздоровели, я и решил вернуться сюда, где начинал трудиться.
У Сурина с фрунзенским университетом лишь телефонные общения были, поскольку письмо-предложение он не получил, тем потеряв возможность для себя и приобщиться к горной геологии, и возвысить себя в статусе. Но не открываться же перед руководством Тихоокеанского института!
Ильичёв постучал пальцами по столу в задумчивости и принял решение благое для Михаила Михайловича: хоть и трудом, а не знаниями, но дорос до научного сотрудника, в Донецке в вузе преподавал. И кадры нужны.
— Хорошо, пишите заявление в лабораторию «Газогеохимии», к Обжирову. В том же своём отделе «Геологии и геофизики» продолжите работать. И преподавать в Институте геологии – опыт общения со студентами есть, так что трудитесь.
Оставшись наедине со старейшиной геологии, Ильичёв спросил у него:
— Что скажете, Николай Петрович? Вы его знали лучше меня – есть в нём залог для нашей пользы? Семь лет работы у нас да плюс три года в политехническом институте на горно-геологическом факультете, хоть и заштатным преподавателем. Правда, он научные работы не представил – видимо, не печатался.
— Не могу сказать – что-то вызывает сомнение. В те годы он не блистал ни хорошей теоретической основой, ни стремлениями к научным исследованиям такой глубины – он у нас написал три обязательные статьи, чтобы в должности возрасти, и на том и затих. От кого-то там набрался или, может, работа его в политехническом институте помогла ему возрасти? Но я не услышал прочного обоснования в его утверждениях, которые он как собственную гипотезу преподнёс, – общеизвестные положения пульсации планеты. В его таком аспекте затрудняюсь сказать, что привлекло к нему киргизстанцев с их хорошей геологией – разве что его опыт работы в нашем Институте океанологии, чем он может вполне даже гордиться, а им мог бы принести пользу.
— Но вы всё же пообщайтесь с ним – может быть, и вправду у него есть что-то, что будет нам полезным. Или же проанализируйте его гипотезу и перенастройте его самого на продуктивную отдачу.


Приятели, сдав Михаила Михайловича Обжирову, своими делами занялись: столько материалов привезли, что до весны бы, до нового сезона управиться. И личная научная работа торопит. А Сурин погрузился в знакомую среду морской геологии.
Руководителя лаборатории Обжирова Михаил Михайлович душевно не жаловал: тот заставляет результаты проверять и перепроверять. И контролирует процесс. Но довлели факторы, притягивающие их друг к другу: романтическая страсть к морским походам и увлечение музыкой: на палубах научно-исследовательских судов – нисов, – и у палаток на берегах океана звучание гитары Михаила Михайловича дополняли переливы мандолины Анатолия Ивановича.
Романтический по природе Обжиров, чтобы морские просторы сделать своей стихией, изменил семейной конструкторской традиции и, став геологом, однажды, несмотря на то, что с семьдесят четвёртого года работал главным геологом Чукотской геологоразведочной партии, в январе семьдесят седьмого кандидатом наук прошёл по конкурсу на должность старшего научного сотрудника в ТОИ в лабораторию «Геохимии». Ею руководил доктор геолого-минералогических наук Стащук Михаил Фёдорович, и ему позарез нужен был специалист, изучающий газовую составляющую в осадках и в породах для корректного термодинамического расчета геохимических процессов и образования минералов.
В «Геохимии» Обжиров был назначен руководителем газогеохимической группы; два года спустя организовал лабораторию «Газогеохимии» и стал её заведующим. Так вместе с морской страстью в Обжирове и сосуществуют исследователь и азарт поиска в науке. И так у него, в отличие от эгоцентричного Сурина, слились воедино романтизм, лиричность, строгая научность, исследовательство.
Сурину при дележе способностей просто недостало самоотдачи и самодисциплины для его же самого пользы, для служения науке, стране. Он привычно поражает людей, его окружающих, напором в достижении цели – но цели легковесной до безнравственности; он легко обеспечивает себя всем необходимым для успешного проживания, не жертвуя, чтобы в самозабвении творить, создавать, ничем: ни тем, что его, ни тем паче собой.
В отличие от руководителя, решительного, но в то же время сомневающегося во всём, особенно в себе, в достигнутых результатах, для Михаила Михайловича чьё-то сомнение в нём, тем паче сомнение в себе самом – удар ниже пояса. Самоудовлетворённость путь его в науку закрыла. Он скатывается и скатывается: без помех катится по наклонной в разряд ловеласов, в сибаритство, в бессмысленность существования.
А под руководством Обжирова двадцать лет назад, когда он ещё не был и кандидатом наук, на Дальнем Востоке сформировалась и ныне действует школа фундаментальных и газогеохимических прикладных исследований для поиска нефти и газа на суше и в море на фундаменте батиметрических  газогеохимических, гидроакустических, геофизических и геологических характеристик. В его-то двадцативосьмилетнем возрасте!
И к сорока восьми годам не остыл, а работу сотворил кумиром жизни, порождающим открытия. Его девиз: “Счастлив тот, кто нужен людям”; и главное его качество – умение любить жизнь. Всегда. И жизнь любит его. Редкое качество.
Доброта и взаимное уважение чувствуется в коллективе лаборатории, потому что он сам по себе интересный человек: общительный, дружелюбный, обаятельный, остроумный, веселый, необычайно подвижный, с широким кругом интересов. Идеал, человечище! Кто с шутливостью, а кто и всерьёз, но близкие и коллеги всегда с любовью к нему относятся. Всем бы такими быть.
Потому, притом, что он и утверждает подобно Сурину: “Главное для меня – свобода духа и творчества”, они разнятся. И потому, зная натуру Сурина и его манеру отлынивать от работы, он приветил вернувшегося коллегу в виду общности интересов, а не в радости сотрудничества:
— Что, Михаил Михайлович, защитились в своём родном Донецке? — спросил он у появившегося в отделе сотрудника. — По какой теме?
Сурин тяжело вздохнул:
— Нет, не получилось с защитой – не нашёл интересной для меня темы, потому что  донецкий политехнический институт ориентирован на местные ведомственные заказы, их не интересует морская сфера.
Пока он оправдывался в научно-творческой несостоятельности необеспеченностью необходимыми условиями, сознание пронзило мыслью: “Нет от меня пользы; никому я не нужен”, — внедрённой Арсением при прощании в его мозг – в потрясённый им мозг. Но, сопротивляясь истине о себе, он и Обжирова уверил:
— Предоставлялся шанс горы Памира исследовать как бывшее морское дно – это же прекрасная возможность поднятое дно видеть и ходить по нему! – но финансирование экспедиции зарезали.
— Интересно-интересно. Расскажите.
Михаил Михайлович, с упоением передавая Обжирову как собственные услышанные от Арсения впечатления, говорил о перспективном для науки видении гор глазами не сухопутной, а морской геологии.
Анатолий Иванович сочувственно воспринял его этюд и успокоил:
— Михаил Михайлович, я в тридцать четыре года защитился, так что у вас тоже есть возможность и время. Тем более что вы вернулись в свою колыбель. На первых порах с обработкой материалов, добытых в последней экспедиции, поможете коллегам, а потом определим вам тему. Кстати для вас: нами в этом сезоне обнаружена сейсмотектоническая активизация окраинных морей западной части Тихого океана, которая началась с этого года – чем не тема для вас?
— Как связана газогеология с землетрясениями?
— Всё просто, Михаил Михайлович, всё очень просто. Мы используем в качестве индикаторов природные газы – метан, тяжелые углеводороды, углекислый газ, водород, гелий – и ртуть для поиска месторождений нефти и газа в морях и на суше и картирования зон разломов в морях и на суше, для выявления их глубинности и сейсмотектонической активности. Контроль изменения концентраций газов и их соотношения там позволяет выполнять прогноз сейсмической активизации региона. Так что начинайте с обработки данных и намечайте для себя перспективу – измерения в комплексе с геофизическими исследованиями вы сможете использовать для прогноза землетрясений и цунами.
Михаилу Михайловичу стало скучно: он отстал от Института, а в нём такие открытия делаются, что не одну диссертацию написать можно, а он в Донецке ничего нового для себя не познал, да и не стремился к тому. И делать для кого-то чью-то работу, как ему можно было в пору его младшим сотрудником, теперь, когда стал научным сотрудником, после того как в Донецке он попривык ощущать себя самостоятельным, независимым, ему совсем не хотелось. И вообще камералка1 не светила: занудность под жёстким контролем. Но опять осознанно всплыло: “Тебе никто не нужен. Страдай – ты не нужен; страдай – ты бесполезен”.
Весь путь до Владивостока его сопровождало как проклятие это напутствие друга, ставшего врагом. Оно привело в исступление, в осознание самоненужности. Как и с чем жить, как и с кем общаться?
— Впрочем,.. — Обжиров увидел, что Сурин заскучал при разговоре о газах, ему самому близких, и внёс другое предложение: — Вы ведь под руководством Астахова работали, и на шельфе Охотского моря вам вместе пришлось осадочными породами заниматься. Отбирали керны донных осадков сейсмоакустических профилей. Не уехали бы вы тогда, по теме могли бы написать хорошую работу. Астахов два года назад издал свой труд на ста сорока страницах: «Позднечетвертичное осадконакопление на шельфе Охотского моря». Так что можете продолжить, тем более что вам под его руководством непосредственным предстоит работать. Включайтесь в нашу плодотворную работу – у нас перспективы большие и широкие.
Отдел, правда, встретил Сурина воодушевлённо и радостно: для одних он был старым знакомым, приятелем и даже любовным увлечением; для молодых сотрудников, после   
___________
1Камеральная работа – общий термин для обозначения работ, проводимых в помещении, в противоположность полевым работам. В научной методологии термин известен как лабораторные или экспериментальные исследования, которые проводятся в квазиуправляемой (подконтрольной) окружающей среде. Камеральная работа часто дополняет полевые работы и направлена на обработку первичного (сырого) материала, данных, полученных в ходе полевых исследований.

его отъезда появившихся, – интересной, обаятельной личностью с романтикой воспоминаний о ней. Так что скучать не давали: каждый/каждая старались приобщить его к себе и к нему  самим приобщиться.
И даже с Астаховым восстановил отношения, хотя отъезд в Донецк спровоцирован был именно Анатолием Сергеевичем – он, кандидат наук и старший научный сотрудник, за ляпы в работе, за нежелание вложиться душой в науку отругал Сурина.
А теперь отношения в отделе позволяли ему держаться на плаву в ожидании выхода в море, чтобы, как он надеялся, в океан окунувшись, остудить свои пыл и страсть – так указал ему Арсений, его злой гений. И вроде всё успокоилось – устаканилось, если учесть пирушки: и в нудные камеральные работы втянулся; и лекции в геологическом институте наподобие донецких читал; и утехи находил.
И друг-приятель новый появился – Урбанович, устроившийся в институте незадолго до его приезда. Самолюбивый, оскорбляемо реагирующий на замечания, имевший на всё свои оценки и критерии, он на пирушках хвастал, что руководил на материке большим коллективом и прекрасно справлялся с проблемами. Правда, не признавался, ни в каких он сферах трудился, ни почему ушёл с руководящей перспективной должности и перебрался во Владивосток, сделавшись младшим сотрудником в лаборатории. Зато и собеседником словоохотливым был, и поддерживал Сурина в его оппозиции к начальству и к научным руководителям.
Всё было хорошо, пока всё не разрушили письма Пташковых о Николае…

Первое пришло в двадцатых числах февраля, второе – в конце марта. Сначала ко дню Советской армии и Военно-морского флота Надежда Пташкова прислала поздравление открыткой: в ней, в дополнение к радостному поздравлению, и сообщила невероятную весть о Басаргине. Когда Михаил Михайлович отдышался от вести и в ответной открытке к Восьмому марта потребовал объясниться, в конце месяца пришло обстоятельное письмо с описанием первой встречи с ожившим другом, шока и Надеждиной истерики. И о визите к Арсению Тимофеевичу в канун Нового года с его всем им дарами сообщили…
Тут-то в один момент Михаила Михайловича и сорвало, потащило страстным бурным потоком в пропасть, в бездну.
Личный психический срыв стал срывать плановую работу отдела и лаборатории. За все годы Сурин впервые пришёл на работу небритым, с отвращающим запахом ночной попойки: с утра, опаздывая на работу, не успел побриться; а ром, как пойло, слишком тяжёл, чтобы организм запросто сумел очиститься от него. И во рту коты нагадили, и в душе пустота мрачная, что ничем её не заполнишь. И руки дрожат: от похмелья или от боли; то ли и злость напрягает.
— Михаил Михайлович, вы не ошиблись, вернувшись к нам? — Анатолий Сергеевич спросил вполне серьёзно. — Может быть, у вас там, на материке, такое в порядке вещей, а наш Институт – учреждение высокой культуры. Но не только в этом дело: он котируется в различных странах. В любой день могут прибыть учёные из Китая, Вьетнама, Японии – кого они встретят в  кабинетах или кто им встретится в коридоре?
Сурин молча слушал распекание, угрюмо отворачиваясь от руководителя, чтобы в его сторону не дышать парами. Только этого не хватает, чтобы выговаривали за его облик, за аморальность. Без того тошно, сам без выволочек знает, как выглядит, видит, как на него смотрят – особенно молодые.
— Что с вами, Михаил Михайлович? Вы давно – с февраля – на коллег срываетесь.
— В море хочу. Устал на берегу.
— В море выйдем по плану, в мае. А до выхода кто за вас будет выполнять работу: и обработка добытого в прошлом сезоне, и подготовка к новым заданиям. Вы успеваете?..
Сурин на вопрос не ответил, и Астахов насторожился:
— Если через месяц не представите свой план работы, вы сорвёте общий план. Идите и активизируйтесь. И, надеюсь, подобное вы нам больше не устроите.
Вернувшегося на место злосчастного Михаила Михайловича окружили коллеги. С ними он начинал путь в науку океанологию, и почти все на ту пору были без званий-степеней, а теперь все кандидаты науки. Они тогда ему, молодому специалисту помогали познавать теорию на практике, в реальных условиях. Более других покровительствовала жена Астахова, Надежда Валерьевна.
Сейчас она подошла к нему позже других – прежде пообщалась с мужем:
— Михаил Михайлович, идите домой, приведите себя в порядок.
Её поддержали сотрудники, пообещав завершить начатую им с утра проверку итогов вчерашней обработки информации – не заладилось у него с должным результатом – и включить их в отчёт. В принципе метод, когда результаты проверяют коллеги, а не сам выполнивший работу, даёт лучший эффект, потому что ошибка легко проскакивает мимо внимания. Так что поддержка Михаилу Михайловичу в любом случае была бы нужна, а в такой ситуации – тем паче.
Он ушёл домой и проспал весь день и всю ночь, изгоняя из себя боль и терзания. Но не помогло: с тех пор он то и дело зависал в прострации, а в голове крутилась одна и та же пластинка о своей ненужности его ни себе, ни людям; и терзалась душа тяжело, не в силах освободиться от заклятия.

Спустя месяц для Сурина прозвенел контрольный звонок – последний. Прозвенел в нём самом, но он его, как предыдущие – уведомляющие, – не принял. Пренебрёг сигналом во его спасение. Внешне это проявилось тем, что Сурин, как и предупреждал Астахов, был вызван «на ковёр» – пока на малый: предстал перед Обжировым.
— Михаил Михайлович, будьте добры программу по вашей теме исследования.
Поугрюмевший за прошедший месяц до замкнутости, сдавший до потемнения лица, научный сотрудник раскрыл папку и стал зачитывать:
— Поисково-оценочный этап. Тема: Прогноз пространственного положения залежей нефти и газа. Основные задачи этапа: Детализация выявленных перспективных ловушек, позволяющая прогнозировать пространственное положение залежей…
Анатолий Иванович переглянулся с присутствующим тут же Анатолием Сергеевичем и остановил Сурина:
— Михаил Михайлович, почему вы зачитываете нам «Основные задачи дипломного проектирования на разных этапах и стадиях геолого-разведочных работ на нефть и газ», а не вашу программу по сейсмологии? Вы что, полагаете, что мы ничего не знаем? — И к Астахову обратился: — Что это значит?
— Я освободил Михаила Михайловича от текущих дел, чтобы для перспективного поиска он составил полноценную программу, предоставил ему наработанные материалы, отчёты… — Растерянность Астахова от выходки Сурина выразилась в его лице и в голосе. — Видел, что он их изучает, обдумывает, что-то пишет, но никак даже подумать не мог, что он профилонит и вздумает нас объегорить. С чем вы, Михаил Михайлович, собрались выйти в море, куда так стремитесь?
— Что будем делать, Анатолий Сергеевич? К десятому числу надо быть готовыми к выходу... Михаил Михайлович, идите. Пока вы были младшим научным сотрудником, от вас было больше пользы, чем теперь, когда вы получили возможность самостоятельного научного исследования. Идите. Так что, Анатолий Сергеевич? Представьте предложения.
Сурин вышел из кабинета руководителя лаборатории, опущенный в собственную расхлябанность, поставивший лабораторию в неготовность к морской экспедиции. Сам себя опорочившим вышел. Он мог бы представить наработанное им по сейсмологии, но оно было далеко до совершенства, до рабочего состояния. Разбросано по черновикам, по отдельным листкам, не согласовано по этапам и разделам, потому что для систематизации недоставало аналитики – на неё-то Михаил Михайлович не способен, никогда не имел наклонности и особенного дара к анализу. Оттого и решил подсуетиться с программой дипломной работы. Да всерьёз промахнулся – руководители оказались сомневающимися и перепроверяющими, знающими исследователями.
Был конец рабочего дня, конец рабочей недели, конец месяца апреля. Впереди два выходных плюс два первомайских праздничных – кайф. Михаил Михайлович по уговору с приятелями арендовал у знакомого двадцатипятилетнего механика пятиместный катер для суточного плавания вокруг островов –  он, сколько в океан-море ни ходил, а даже и остров Русский не обошёл с целью морской прогулки.
Заодно решили прихватить и остров Попова – там располагается посёлок Попова (хоть и мал по численности населения: всего-то в две тысячи триста человек, но статус важный у него – посёлок городского типа), а в нём родители катерщика Василия, так что и в бане русской дальневосточной попариться можно будет. Потом пройти между ним и островом Рейнеке, подойти к необитаемому острову Шкота с его заповедными скалами – чем не приключение выходного дня?!
Вышли спозаранок. Погода славная, небо ясное, температура с утра тёплая, а потом до двадцати градусов разогреется. Синоптики, правда, похолодание назавтра обещают и снег в начало мая прогнозируют, но пустяк. Успеется и сходить, и порыбачить, и уху у костра на природе, и…
И всё было, и всё было бы хорошо – прекрасно было бы! Однако злобно грызущее душу Михаила Михайловича проклятое заклятье Арсеньево, вражины навеки, усиленное накануне начальничьими проработкой и разносом, не дало наслаждения опоганенной ими душе. Прошли намеченный прокладкой курс, выходили на острова и парились, и рыбу выдёргивали, и уху по-дальневосточному, особенную, варили – но всё без той радости, на какую рассчитывал.
Тем более что ждёт его после праздничного отдыха и после кутежа с развратом снова разговор о его пользе – чего там, о его бесполезности – лаборатории и всему Институту океанологии. Хоть не возвращайся в его стены – всё равно с позором могут выставить.
Но всё: и восторги, и заклятья, и выволочка, и ожидания неприятного, – всё вскоре оказалось неважным: всё поглотила бездна. Состоялось то, к чему шёл в существовании лишнего человека Михаил Михайлович Сурин.
Одно к одному сложилось. Сначала прошли маяк на мысе Басаргина1 – и здесь они, Николай с Вивеей Басаргины, ему о себе напомнили! А проходя из Уссурийского залива в Амурский проливом Босфором Восточным, отделяющим острова Русский и Елены от полуострова Муравьёва-Амурского – какая география! – в узкой, восьмисотметровой его части решили подзадержаться, чтобы рыбки половить, с чем дома появиться.
Когда корабел Василий сказал, что за мыс с маяком проходят, Сурин в расстройстве чувств спустился в пассажирскую каюту, выпил полюбившийся ром и улёгся на диване, не желая смотреть и на водную стихию.
Но катер остановился, сброшен якорь, и команда достала свои спиннинги, готовясь к прелестному для настоящих мужчин занятию. Михаил Михайлович выбрался наружу – на корму выбрался. Василий велел ему спасательный жилет надеть, но он рукой махнул – не впервой на море, и они не на ходу. И волна небольшая – катеру и метровая не страшна. Однако в тёплой куртке вышел, потому что похолодало.
Но одно к одному. Сурин в подпитии и на суше нетвёрдо бы стоял, а на маленькой палубе кормы циркачом надо быть, чтобы без страховки удержаться: бриз в берег дул, и море уже не было столь тихим, как вчера. И сухогруз вблизи прошёл встречным курсом. Отходящая от него сильная волна качнула лёгкий «Амур», и  свалился бывалый мореход Сурин в воду морскую, а волна ещё дальше его от  катера отнесла.
Пока вытаскивали якорь, пока приспосабливали складные вёсла – у катера заднего хода нет, – пока спасательный линь достали…
Михаил Михайлович отрезвел, но волны бриза мешали, промокшая одежда  потянула ____________
1Маяк назван в конце XIX-го века также как и мыс, которым оканчивается полуостров, по фамилии лейтенанта Владимира Басаргина. Владимир Григорьевич Басаргин родился в Санкт-Петербурге в 1838-м году в семье военного моряка, принадлежащей старинному дворянскому роду, известному с XVI-го века.

вниз, в глубины чистейшей воды в полсотни метров – в пучину моря. И тут её, любимую  Вивею, увидел! Стоит перед ним, безжалостно непреклонная, говорит гневно:
— Ты оскорбил Арсения Тимофеевича, ты позволил себе наглость унижать его, но на самом деле унизил себя. Да ещё и посмел угрожать, что он пожалеет о том, что выставил  тебя из-за твоего негодяйства. Не он пожалеет, потому что ничего злого ты ему сотворить не сможешь, а сам ты пострадаешь. Это ты пожалеешь, если успеешь пожалеть до того, как погибнешь.
Михаил Михайлович вспомнил: вспомнил своё унижение, её отказ от него, долю свою несчастную из-за них обоих. И закричал зло и так громко, что чайки испугались:
— Нет, Вея, не пожалею! Не жалею! Не жа…
Вода, холодная солёная вода заполнила рот, горло, пролилась внутрь, утопила лёгкие. Сознание померкло…

***

На фоне нетеатральных великих личных – а тем более массовых – трагедий и драм проблемы подростков взрослым кажутся столь несущественными и мелочными, что им до них нет никакого дела, и интерес со своим участием они к ним не проявляют. Однако дети уже начинают жить по-взрослому, у них падения с болью в первых шагах, им грустно от потерь. Драматично.
После работы над ошибками по темам «Семья. Любовь.» с однотипными детскими самообманами класс стал к Арсению относиться открытее, доверчивее, близостно. К нему, поверив, что он их поддержит, юноши и девушки подходили попарно и группами, а то и поодиночке – спрашивать, просить взрослого опытного совета в самостоятельном пути, в браке. С вопросами, в различной степени эгоистичными – кто посвящает себя служению, тоже исходит из личных потребностей и побуждений. Март и весь апрель шли к нему.
Екатерина Трофименцева подошла последняя. Она также задумалась о себе, о своём пути, о будущем своём доме. И, отметив, как одноклассники идут к учителю и какими просветлёнными от него возвращаются, решилась и на свою откровенность с ним.
— Арсений Тимофеевич, ваш разговор с нами, ваши беседы со мною, ваши слова во мне произвели смятение. Я уверенно шла к жизни в спорте, знала, что буду гимнасткой, и хорошей, потому что или быть, или не заниматься вообще. И готова была на жертву – стать рабыней спорта, как вы это назвали.
— И что? Что произошло вследствие наших разговоров?
— Ответственность. Да, я ответственно готовлюсь и выступаю – но это я для себя, в своё удовольствие. И ещё мне требовались бы от моей семьи понимание моего увлечения, её моральная поддержка, а… А на неё меня недостанет, потому что достаточного для неё внимания не смогу ей уделять: у меня не хватит времени на совместную жизнь, на заботу – всё его заберут тренировки, выступления, поездки…
— Вам грустно, Катя, – почему? Вы плачете – о чём? Что останетесь без семьи? Но так живут спортсмены – они собой живут, отказывают себе иметь детей.
 — Но мне нужна семья! Вы сказали, что у вас в семье, если она появится, не будет морщинок. И я хочу такое: мне страшно, что мои дети будут без моего внимания, и мой…
— Суженый, — подсказал Арсений, видя, как трудно ещё ученице произнести слова «муж», «супруг» – для неё ещё стеснительно их проговаривать.
— Да, суженый, — обрадовалась Екатерина неожиданному новому значимому слову. — Я очень не хочу, чтобы он был отдалён от меня моим спортом. Не хочу разделённости, закрыто друг от друга жить не хочу. И гимнастика – часть меня. Как быть: она – и семья?
Екатерина созревала в своём женском начале: в ней проснулись гормоны, женское в ней, материнское стало доминировать; ей очень захотелось и в браке счастливой быть. Она хорошо поняла то, что раньше ей сказал и сейчас говорит учитель о спортсменах: они чрезмерно страдают собственным самоутверждением. И не захотела разделяться.
— Вам гимнастика нужна или слава спортивная?
— Публичные выступления и соревнования способствуют развитию способностей. А без них трудно совершенствоваться.
— Публичные выступления на радость людям и слава, соревнования с другими ради неё – различные категории. А публике страсть нужна в большей степени, чем искусство, больше, чем художественность. И к этому присовокупляются отношения семейные: вы со своей славой станете выше вашего…
— Суженого?
— Именно суженого. Суженого.
— Почему? Я с ним стану делить мои успехи – вы ведь говорили, что достижения мои не мне одной принадлежат.
— Делить ваши успехи? Ваши. Как? Как вы поделитесь с ними – будете их с собой водить и всем показывать? А его, их труды – где будете вы в них? Их увлечённость, их достижения – где в них вы? Вы сами говорите, что на внимание к ним недостанет у вас времени: вы будете открыты для них, а они для вас – нет. И чем выше на пьедесталах вы будете, тем ниже будет ваш муж – нужно ему это? Может, он и дети вместе с другими животными на коврике у вашего подножия разместятся?.. Вы, Катя, сейчас в разговоре пришли к тому, с чем пришли ко мне – вы себе не ответили, чего вы хотите, а я указывать не стану: не могу и не хочу.
Екатерина погрустнела. Совсем расстроилась. Она думала, ожидала, что он – он! – ей подскажет, как совместить её счастье семейное и свою страсть, а он её саму заставляет решать. А ей-то нужна его любовь, чтобы с ним создать семью без конфликтов – с тем втайне в душе она и пришла, на то решилась. Осенью в кафе он же открылся ей в своей любви – почти открылся: сказал бы больше, но мать стояла рядом и его друзья тоже. И всё время ей – ей одной – особенную улыбку дарит.
— Арсений Тимофеевич, предложите мне что-нибудь на выбор: вы всё знаете, а я не вижу свой путь. Ну, может, мне надо стать тренером, и тогда я буду и гимнастикой заниматься, и с семьёй вместе смогу быть?
— Я говорил вам о ваших разнообразных способностях, а вы хотите замкнуть себя в одном – в спорте, закрывающем вам пути в другое. Вы с вашей строгой гимнастикой вполне можете стать математиком…
— Стать учительницей?
— Катя, чтобы стать педагогом, надо возрасти духовно. К тому же школа отделяет от семьи. Нет, есть иное: математика всё больше входит в жизнь, и вы сможете работать в вычислительном центре, в науке. Это для вашего развития. А гимнастика – пять лет, пока будете учиться, сможете заниматься ею, но не профессионально и не в ущерб обучению. До тех пор, пока не состоитесь женой, матерью. Если состоитесь, если гимнастика не убьёт в вас материнство – и такое вполне возможно: я говорил вам о травмах. Потом в семье – не в секциях на стороне, а в семье, с мужем и детьми вместе – продолжите... Но всё это на ваш выбор. Вы несёте в себе любовь женщины, а взаимная к вам любовь усилит её, и совместно с любимым и любящим вас создадите то счастье, что кроется в семье. Без морщин, красиво.
— Вы думаете, что он меня полюбит?
— Катя, я говорю вам, что вы несёте в себе любовь, говорил, что вы можете светить. А на любовь, если она может светить, как не откликнуться, не дать неэгоистичную любовь мужскую?!
Вот! Вот снова он о своей любви говорит! Юное сердце дрогнуло, душа девушки не выдержала, и она прижалась к нему, приклонила к плечу голову. Как хорошо – на всю жизнь пусть так будет!
Или ей это только показалось, только пожелалось? И не было его ей слов, и к нему она не прижималась? Во всяком случае, в миг, когда в дверь раздался тихий стук, она уже, отвернувшись, в стороне от него стоит. Это пришла директор. Какой ужас, какой стыд!
А директор, словно и не было тут ничего такого, ласково ей улыбнулась – значит, действительно не было ничего? Екатерина в смущении устремилась от и мимо главной руководительницы – и  женщины, к тому же. Скорее скрыться!
Валентина  Ивановна за прошедшие месяцы не в первый раз застаёт в лаборантской учеников: то одного, то пару, то группку. И все они: и юноши, и девушки – все уходили из кабинета, смутясь её появлением. Арсений после первого увиденного ею случая объяснил, что они спрашивают о себе – путь жизни ищут. Но о чём говорят, не рассказывает, таит их
сокровенное, Потому и улыбнулась ласково Трофименцевой – поняла её смятение.

Или не показалось?.. В ночь к Екатерине, уже лежащей в постели, пришла девушка. Сама открыла дверь комнаты – в квартиру её, вероятно, родители впустили, – и вошла. Странная она в своих одеяниях, красивых и невероятных в Донецке, будто из восточной сказки. Стала подле кровати, смотрит в глаза, глубоко в них смотрит, впивается взглядом. Внезапно, без приветствия, без вступления задала вопрос – спросила о том же, о чём с нею Арсений Тимофеевич говорил. Во всяком случае, так показалось сначала; а потом совсем другое оказалось.
— Ты хочешь стать его рабыней?
— Рабыней спорта? Хочу.
— Спорта? Нет, я о другом говорю. А ты говоришь о том, что танцовщицей хочешь быть и без одежды танцевать перед многими мужчинами? Почему же в таком случае ты о том мечтаешь, кто для тебя сейчас учитель?
— Откуда ты знаешь, что я о нём мечтаю?
— Ты не ответила на мой вопрос.
— Я хочу быть его женой.
— Хочешь быть его женой – это как? Что ты собираешься ему давать?
— Родить детей и быть хозяйкой в доме. Что ещё может хотеть жена?
— Ты хочешь обнажённой танцевать для толпы, а потом дома им управлять как жена? Ты смеешь не только мечтать об этом, но и говорить, вслух произносить это?! Он тебя, такую бесстыжую, и в наложницы не возьмёт, а ты, ты посмела прикоснуться к нему! Он и чистым не позволяет прижиматься, а ты своим опоганенным телом посмела!
— Кто ты? Выглядишь так, будто из сказки пришла и мне о наложницах говоришь. У нас нет никаких наложниц – мы в советской стране живём, а не в каких-то там арабских сказках, — неприязненно и авторитетно отреагировала Екатерина.
— Ты думаешь, что сказку тебе говорю. Ты никогда не станешь его женой. Смотри!
Ночная гостья резко, наполненно гневом выкинула ладонь пред глаза возмутившей её девицы, и Екатерина, смятённая визитом, обвинениями в бесстыдстве, увидела в комнате развернувшуюся картину: впереди возникла густая темнота пространства, к ней Арсений Тимофеевич идёт, а перед ним и широко позади него расстилается свет.
— Где с ним видишь себя, — раздался в пространстве голос волшебницы.
Екатерина с озарением увидела, что её возле него нет. Это что? Иллюзия, фокус? Она кинулась к учителю, но видение перед нею исчезло.
— Хочешь увидеть себя, знать, где ты?
— Хочу, — ответила потрясённая школьница-десятиклассница.
Гостья провела руками, и снова в комнате панорама, расширившаяся: учитель идёт, а в светлом пространстве позади него люди стоят во множестве. Екатерина среди них видит одноклассников, других школьников, учителей и незнакомых мужчин и женщин, детей и стариков. И разглядела себя, но отнюдь не впереди всех.
Все стоят, а он уходит, идёт всё дальше; к нему тянут руки, а он не оборачивается.
— Почему? — спросила Екатерина.
— Что почему? Почему вы стоите, а он уходит от вас?
— Почему он не оборачивается к нам – мы же просим его?
— Посмотри: что у вас в руках? Что в твоих руках?
— Ничего нет.
— Ни у кого нет ничего. Вы ничего ему не даёте – для чего ему к вам оборачиваться? Какие дары, какую благодарность принимать? Он много дал вам, а что вы дали ему?.. Что ты ему даёшь?.. Детей для себя родишь, а он прислуживать тебе должен будет, чтобы ты хорошо танцевала? Ты и все уже одаренные им ещё и ещё хотите от него, но не получите – он к другим нуждающимся идёт. Смотри.
Екатерина видит: перед классным руководителем, перед учителем, перед желанным её
появляются освещённые им люди, и они также присоединяются к тем, кто позади него стоит, ещё больше скрывая его от её взора.
Живая картина исчезла, сменилась обыденностью привычной комнаты; и стоит перед сражённой чудесами Екатериной творящая чудеса девушка, негодующе обвиняющая её за то, что она хочет присвоить того, кого любит, кто понимает её, кто нужен и даёт ей – ей он даёт!
— Я люблю его, и он меня любит. Он так сказал.
— Ты не любишь его, а хочешь его. И то, что он тебе говорил, ты поняла ложно. Сама себя обманываешь. Если сможешь перестать быть танцовщицей на площадях, перестань и никогда и никуда не выходи обнажённая. Отдай свою любовь, что есть в тебе, такому, как ты – равному тебе; своей семье дай её. Так отдай, как тебя наставляет твой учитель. Если не сможешь – танцуй, и тебя купит кто-нибудь богатый, а ты станешь его одалиской1. Об учителе не смей мечтать: ему не нужны наложницы, а женой его ты, опозорившая себя, никогда не станешь. Посмеешь желать – расплатишься: я приду и жестоко накажу.
— Арсений Тимофеевич никогда мне ничего такого не говорил, не осуждал меня за занятия гимнастикой! — возмутилась Екатерина чьим-то вторжением в мечты и угрозами.
— Как не говорил?! Ты оговариваешь его! Он несколько раз тебе замечал, что бы ты занялась другим делом, достойным девушки и женщины, но ты отказалась слышать его. Так почему ему надо запрещать тебе обнажать себя до бесстыдства? Ты выбрала – так иди в твой выбор. Он никому не запрещает уходить в преисподнюю.
— В какую ещё преисподнюю?! — такое Екатерина, будучи в здравом разумении, не могла принять. — Девушка, ты кто?!
Спросила советская школьница у ворвавшейся в комнату незнакомки. Требовательно спросила, но… дрогнувшим голосом. Она уже сильно побледнела от предсказания, какому нельзя не поверить, ибо видела учителя, несущего свет, и видела себя в толпе.
— Вот в эту преисподнюю. — Екатерина узрела новое видение – пылающую бездну. — Хочешь знать, кто я? Я – Нургуль, рабыня твоего учителя, а он – мой повелитель. И я самая счастливая. Счастливее всех вас, потому что мне назначено служить ему и всегда быть с ним. Мне он даёт то, что никто из вас никогда не получит; и воли я больше имею, чем любая из вас. А вы, рабы и рабыни, все вы живёте в чёрном рабстве у владеющих вами. Ты в рабстве танцуешь, как тебе велится; ты раскрываешь своё тело перед глазами многих, желающих тебя и требующих, чтобы ты всё больше обнажалась. А я и перед ним не появляюсь так, как ты. Не позволяю и никогда не позволю себе вольность и перед ним одним танцевать в таком виде, в каком ты всем показываешь себя – ему это мерзко. И танцую только для него одного.
— Рабыня?! Его?! Арсения Тимофеевича рабыня?!
Екатерина, советская девушка, воспитанная в духе коммунистических идеалов, была поражена открытием, что у её учителя имеется рабыня. Она пропустила замечание, что она и все – рабы и рабыни. Вздор средневековый какой-то: ну точно, из «Тысячи и одной ночи» она явилась. Там рабыней она была, вот и говорит нелепости.
— Для тебя он – Арсений Тимофеевич, а для меня – повелитель, спасший меня.
— А где ты, Нургуль, в той картине? Я тебя с ним не видела. Почему ты не с ним?
— Я с ним всегда. Моя душа в нём. Ты думаешь, что могу идти рядом с ним? Не могу  ___________
1Одалиска – с османско-турецкого языка дословно переводится как «комнатная девушка»; означает рабыню или прислужницу в гареме; в европейском языке – также и наложница.

– только он один может так идти. И за ним не могу находиться, чтобы не отгораживать от него вас. Я невидимая… А ты, ты хочешь стать его невидимой рабыней? Скажи себе, а я тебе всё о тебе и о нём сказала.
Екатерина обескуражилась: её, будто бы опорочившую себя гимнастикой, не возьмёт в жёны Арсений Тимофеевич… А как же его слова ей о любви? Как же всё, что в кабинете лаборантской было? Ей предлагают стать не женой его, а его рабыней. Ей! Его рабыней! Невидимой! Никогда.
— Девушка, ты ничего не поняла, потому проживёшь жизнью чёрной рабыни чужих и
своих грехов. Не суетись в мыслях. Сейчас уснёшь; а когда проснёшься, будешь думать, что видела сон. Пусть так, но сон навсегда останется с тобой, будет сопровождать тебя по жизни. Однако, если захочешь кому-то его рассказать – всё забудешь, а сон будет жить в тебе и делать тебе больно, как только ты замечтаешь о моём повелителе. Он будет на твой грех указывать, на твой путь в ужасный конец. Это тебе от меня за то, что ты посмела к моему повелителю прикоснуться, посмела загрязнить его чистоту.
Гостья-рабыня ушла, а Екатерина без усилий уснула и во всю ночь вся обнажённая в толпе алчно желающих её мужчин протанцевала; среди них стояла восточная Нургуль и презрительно смотрела на неё, гневным взором указывая ей на позор.
Проснулась в холодном поту, ощупала себя – правда, что она так обнажена? Нет-нет, одета. Какой ужасный сон!
Собираясь в школу, спросила у родителей:
— Почему вы перед сном впустили в квартиру восточную девушку, а меня о ней не предупредили?
— О ком ты говоришь, Катя? Какую девушку, Катя? — удивились отец с матерью. — Мы никого не видели. К тому же ночью.
Екатерина попыталась описать Нургуль, но ничего не смогла вспомнить. И не знала, что говорить. Родители решили, что она перезанималась в подготовке к экзаменам; и она сама в себе засомневалась. До тех пор она сомневалась, пока – сон то был или не сон – не вспомнила его как реальность.
А кошмарный ночной танец ей долго пришлось исполнять всякий раз после того, как она хоть на миг задумывалась о гимнастике, и просыпаться с ужасающей мыслью, что она наяву телом развлекает публику. Она! Телом! Она, Екатерина, телом развлекает!!!

***

Хотя класс потянулся к Арсению, к руководителю, тем не менее, в дни, в какие Сурин неотвратимо шёл к своей кончине, он пошёл к своей. Со всеми вместе, со страной. Он, как коллектив, деградировал: рассыпался, потерял единство; в нём исчезла эйфория.
В последний апрельский учебный день, накануне воскресного и праздников Первого мая, Арсений, объединив уроки обществоведения и истории, повёл учеников к познанию общественных отношений и новейшей истории не предусмотренным программой путём. Он, ухватив их за шкирки1, иным путём потащил.
Инициатором очередной беседы – в конце учебного года и вообще в конце обучения этих учеников – оказалась директор. И чего Валентине Ивановне она понадобилась: ну отучатся скоро, выдаст школа все им в торжественной обстановке «Аттестаты зрелости» (какой зрелости, вот вопрос вопросов!) – и прощай очередная взбалмошная гурьба. Так нет: пожелалось ей поговорить с ними – зуд, что ли, педагогический покоя не дал или тот самый вопрос по их зрелости?
Она уже провела беседы с политическим содержанием в девятых и в десятом «А» и теперь в этом классе пожелала ту же лекцию с обсуждением устроить. С тем она пришла к Арсению вчера, когда Трофименцева прижималась к учителю в порыве 
___________
1Брать за шкирку (взять за загривок, за шиворот) – силой тащить, заставлять, принуждать к чему-либо.

девичьей любви вопреки школьной этике и вопреки девчоночьему уговору не влюбляться в классного. Зашла, чтобы, предваряя общение с учениками, поговорить о происходящем в школе на фоне новых событий в стране, и обсудить план мероприятия.
Арсений предложил пригласить на беседу и Маргариту Фёдоровну, объяснив желание именно той обстановкой в стране, что затревожила Валентину Ивановну – завроно должна вживую и воочию прочувствовать и увидеть, что происходит в школах.
На урок обществоведения Трофименцева вошла в класс смущённая и счастливая. Она не помнила виденное в ночи и, соответственно, не знала, что Нургуль запретила ей об учителе как о муже и мечтать. Она вчера приклонилась к нему, и оттого была смущённой и  счастливой: год учебный оканчивается, скоро можно будет с ним без боязни ходить под руку – ведь к этому шли и идут их отношения.
Мимо учительского стола прошла, опустив взор, хотя преподавателя за ним не было; а когда он вышел из лаборантской – с директрисой, её смутившей, и с заведующей районо вышел! – в страхе и в радости обратила на него весь свой взгляд, полный девичьей любви. И удивилась и поразилась: он, любимый, на её одноклассников – не только на девушек, но и на юношей  – смотрит так же, как и на неё! Особенно же доброй улыбкой осветился при виде Костюковой! Машке улыбается!
Как? Как такое возможно? Он же её приобщил на равных к разговору с режиссёрами театра, он ей говорил о любви и ей улыбался – а сейчас всем! Глаза влюблённого созданья заполнились слезами.
Она и немножко, и сильно во многом ошиблась. Арсений отнюдь не всем, далеко не всем ученикам улыбался: на одних холодным взглядом смотрел; иные своими робкими и смущёнными взглядами вызывали его улыбку, поддерживающую их; но большую часть учеников действительно осветил приветливостью. И Костюкову в особенности.
Екатерина не знала, что Мария – простите, Маша – до неё в лаборантской побывала с подругами: с Еленой Рогожиной и Надеждой Мальцевой. Обе подружки пришли и для себя, и из-за и для Маши – ей надо было разобраться с проблемой, созданной матерью и бабушкой: как относиться к мужчине в семье, к его роли и его важности в ней. И когда разобрались, Маша растрогалась так, что в слезах прижалась к наставнику, и он даже и сам привлёк её, и погладил на виду у других девушек – и в этом предосудительное никто из них не усмотрел. Тем более что он после Лену с Надей, пронзив их добротой взгляда, погладил по головам, отчего обе задохнулись и едва не замурлыкали, принимая его ласку.
С приватных общений Арсений и начал беседу с классом, прежде чем предоставить Валентине Ивановне сказать своё наставление:
— Мы с вами провели сокровенные беседы и классом, и в уединённостях, разрешая ваши трудности в предстоящем семейно-жизненном пути. Но вас и другие пути впереди ожидают, не менее сложные – даже чрезвычайно опасные. Валентина Ивановна имеет вам сказать то важное, что вам необходимо знать. Уберите книги, оставьте тетради на случай конспектирования и приготовьтесь услышать и понять. Беседа будет долгой: нам задачи в вашей жизни предстоит решать.
Староста подняла руку:
— Это будет классный час?
— Нет, будет напутствование вам от директора школы, вашей главной наставницы.
По классу прошёл ропот: кто-то обрадовался, что уроки отменяются; кого-то такой вариант огорчил – опять разборка! А часть класса выразила другое недовольство: надо учиться, к экзаменам готовиться, а директор затеяла ненужные разговоры.
Кароев возмутился вслух, не смутясь тем, что самому директору говорит, и тем, что на уроке присутствует заведующая районо:
— Опять нотации будут нам читать – достали! Мы учиться ходим, а поучать нас не надо. Отметки исправлять нам надо.
Денис после заявления, что станет лицеистом, в бездельном протестно-вынужденном прогуле проваландался три дня из-за того, что в лицей его категорически не приняли и  другие школы отказали в необоснованном переводе к ним в конце учебного года, перед экзаменами. И вернулся он в родной класс, в привычный, как заношенный до дыр башмак.
Вернулся сумрачный, виноватым голодным и побитым псом: ни с кем из учеников не разговаривал, с учителями не спорил, но и с учёбой отношения не налаживал – за все дни прогулов ничего не изучил и нахватал неудов. Ну и что? Не выгонят и экзамены ему не завалят, а выпустят со всеми. Но что его опять и снова будут прорабатывать, он принять не пожелал – анархия его стихия, воли ему океан Тихий подавай. Потому сейчас сослался на необходимость оценки исправлять – будто бы ему это больно нужно.
Валентина Ивановна уже стояла, чтобы заботливое слово сказать, когда Кароев нагло бросил свой протест. Так её намерение корректно побеседовать сорвалось изначально. И план работы разрушился. Разрушился теми учениками, которых называла лучшими в её директорской практике; а политбеседа, родившаяся диктатом времени и продуманная ею для них, превратилась в тяжёлый разговор.
Маргариту Фёдоровну неприятно и даже больно поразила не сама по себе Денисова выходка – о нём ей давно известно в самых худших его вариациях, – а то, что в классе Арсения она оказалась возможной, в том классе, что на протяжении ряда лет считался в районе лучшим. Ей стало понятно приглашение её самим Арсением на политбеседу – что-то ужасное в мире творится, если происходящее в великой стране проявилось в школе, в его десятом классе.
Арсений приостановил Валентину Ивановну, загрустившую от утраты выпускниками, всем классом уважения к руководству и к его заботе о них. Оглядел их, молча принявших протест, тем поддержав его, и выдал убийственное уверение, задев многих. Выкинув руку в сторону Кароева, отчего голова Дениса резко откинулась назад, как от удара мячом, и в ней загудело, сказал звучно и жёстко:
— Знания не нужны тем, у кого голова – только крепкий череп для отбивания мячей.
Его поняли и некоторые втихую засмеялись, но испуганно сами и стихли – накажет. Арсений, ко всем обратившись, продолжил говорить жёстко и больно:
— Знания не нужны тем, кто вскоре погибнет или покалечен будет, совершив перед тем подлое. Знания не нужны тем, кто мерзок в мыслях и в поступках, мерзостью своей марая чистоту других. Знания не нужны тем, кто ослеплён славой и в ослеплении делает последние роковые шаги – в пропасть. Знания не нужны тем, кто будет в подворотнях валяться. Знания нужны живым, несущим свет. Потому останутся живые. А кому знания не нужны, покинете класс и скатитесь в преисподние свои, потому что вы уже мертвы.
Прозвучало страшно. Арсений, решив напоследок работы с ними выдать всем то, что ими должно быть получено, выдать без снисхождения, словами создал им возможность в зеркалах судеб увидеться самим с собой. Все созрели и скоро начнут создавать, творить и уничтожать. И обеими руками с раскрытыми ладонями провёл в стороны.
Екатерина при словах о мерзости, о славе, о преисподней затрепетала – сон то был или не сон, но она стала его вспоминать. Слова о преисподней вообще пронзили ознобом, и вновь перед нею раскрылась огненная бездна. Значит, всё правда?! Значит, что утром забыла, в самом деле с нею происходило? Нургуль… Нургуль сказала, что она рядом с ним – где же она? Нет, лучше не надо, что бы была здесь.
“— Здесь, — услышала её голос позади себя; обернулась, но не увидела. — Я здесь. И здесь, здесь, здесь, — зазвучало с разных сторон, и девушка поворачивалась на голос. — Я не оставлю тебя до тех пор, пока ты не перестанешь желать быть женой моего повелителя, чтобы управлять им. Ты лишилась стыда, так и разума ты лишишься”.
“— Нет-нет-нет! Пожалей меня, не лишай ра-азума-а! — вскричала Екатерина где-то в глубине сознания, там, где слышала рабыню Арсения Тимофеевича. — Но как мне быть: я люблю его?!”.
“— Ты любишь себя, свои увлечения. Ты любишь своё тело, потому выставляешь его голое всем на показ. Ты ничем не пожертвуешь ему – забудь его или сойди с ума. Ты всё равно провалишься в…”.
“— Не говори об этом, не надо, прошу тебя – мне страшно!”.
“— Так замри. Вздумаешь тревожить мечтами повелителя, доведу тебя до безумия”.
Екатерине утихла в своём страхе; в ней наступила такая абсолютная тишина, что она стук сердца в себе слышала. Страшно, и как быть не знала: никому сказать об этом нельзя – не сможет рассказать, потому что забудет, и её сочтут (даже родители снова сочтут) чуть ли не психопатической, перезанимавшейся. Кто он, учитель, школьный историк? Колдун? У него рабыня имеется – и её он может сделать невидимой? Почему он ей так нужен?
Некоторые школьники, испуганные словами, тоже стали закрывать лица руками. Тем более что увидели себя на фоне на миг мелькнувшей торжествующей огненной феерии, устроенной им верной помощницей Арсения – а они подумали, что это классный руками раскрыл для них страшное видение. Нет, он не стал подвергать их угрозе лишения разума – Нургуль соизмерила показ с их возрастом и лишь мгновением тайны напугала.
Валентина Ивановна и Маргарита Фёдоровна не восприняли, что совершается перед ними – открылось не для них. Но уверения о нужности и ненужности знаний пронзили их обеих – в системе образования, пропагандируя всеобщую грамотность, так не говорят. Но, судя по всему, и Арсений Тимофеевич не лишает их права грамотными быть; о знаниях говорит, а они в действительности множеству людей не нужны. Что стряслось со страной, куда покатились идеалы?
— Прошу вас, Валентина Ивановна, — предложил Арсений директору сказать своё слово тревожное, словно ничего не случилось, словно не произнёс заклятие и не устрашил почти тридцать советских школьников, выпускников на зрелость.
Валентина Ивановна поблагодарила его и обратилась в доверии к любимому классу:
— Приближается Первое мая – День международной солидарности трудящихся. Вы знаете из уроков истории, что он появился в нашей общественной жизни сто лет назад по решению Парижского конгресса Второго Интернационала в качестве Дня солидарности рабочих всего мира. Появился по инициативе американских рабочих, запланировавших на первое мая в девяностом году девятнадцатого века общую забастовку. Таким образом, уже в июле мы сможем отметить юбилей Парижского конгресса, принявшего значимое для рабочих всего человечества решение; и через год отметить столетие первой общемировой солидарной демонстрации с социальными и другими требованиями.
Валентина Ивановна вышла из-за стола и подошла к партам, чтобы быть к ученикам поближе – неосознанный приём учительниц находиться в важные, в кульминационные  моменты рядом с детьми, в близости лучше чувствуя общение с ними. Мужская часть педагогов не пользуется таким способом воздействия на учеников и восприятия отдачи, поступающей от них.
И Валентине Ивановне можно было бы сейчас не подходить, достаточно было бы и визуального контакта, но тревожащее её состояние в общественных отношениях, тревога за воспитанников подвигли её на физическое сближение с ними.
— Но, к сожалению, одновременными первомайскими демонстрациями солидарность трудящихся и ограничивается. Тем более там, где рабочие составляли совсем небольшую долю в численности населения стран: так в Российской империи их было менее десяти процентов; а крестьяне – у нас было около восьмидесяти процентов, – не участвовали сознательно в политической жизни и когда устраивали бунты и восстания. Потому-то в международных войнах и рабочие, и крестьяне всех стран шли убивать таких же рабочих и крестьян. Но во время Гражданской войны пролетариат в некоторых странах выступал против интервенции нашей страны. В ряде них рабочие порой бастовали против поставок оружия белогвардейцам. А под воздействием нашей революции и в Венгрии, и в Германии произошли революции. И тем не менее. Вам хорошо известно, сколько жертв оказалось в мире вследствие Второй мировой войны – рабочие и крестьяне просвещённой Европы напали на наш Советский Союз, на страну таких, как они рабочих и крестьян.
— Так что, получается, что солидарность трудящихся – фикция, а не действующий фактор? — спросил Олег Трубицын.
Валентина Ивановна коротко задумалась, как ответить Трубицыну, эрудированно, без  усилий выдающему серьёзные заключения; глянула на Арсения – обучил деток, простым изложением для них не обойдёшься.
— В этом вопросе вам и надо разобраться, для того мы и ведём разговор. — Вводя выпускников в сложность – и в простоту – социально-классовых отношений с учётом международных, Валентина Ивановна прошлась меж рядами, стремясь ещё ближе слиться с учениками во взаимном восприятии. — Да, правда, что порой фикцией оказывается классовая солидарность. Различные причины её разрушают: национализм, к примеру, генетически довлеющий в сознании народов; религиозность; экономические трудности и социальные напряжённости, которыми пользуются агрессивные политики и экстремисты, торговцы оружием. Но если бы не было в мире солидарности, препятствующей агрессии, войны происходили бы чаще. Можно отметить и такой вот факт: трудящиеся ГДР более социализированы, чем население ФРГ, потому что идеология в Восточной Германии иная. Как видите: и один народ, и трудящиеся в обеих частях Германии, но мировоззрение у одной нации различное.
Вернулась к передним партам и даже отступила от них, чтобы видеть всех. Ей надо сказать то, чего ради затеяла политбеседу.
— Но сейчас для нас главное происходит в нашей стране, в Советском Союзе. Вы не маленькие уже и видите разрушения в нравственности, в экономике, в национальных и межнациональных вопросах. У нас нарушается единство, что очень тревожит опасными негативными последствиями. В России национализм мало развит – русский народ не был шовинистическим никогда; а в союзных республиках он стал активизироваться. И там пытаются расшатать СССР как целостное государство, как единую страну, и развалить и экономику, и политическую систему. Потому нам необходимо сплотиться, для этого мы с вами первого мая в День международной солидарности трудящихся всей школой выйдем на демонстрацию. На вас, десятиклассники, возлагается задача самим хорошо в строю пройти и помочь младшим классам почувствовать ответственный исторический момент…
— Обязательно выходить на демонстрацию? Мы с ансамблем выезжаем на концерт, — перебивая речь директора, прозвучал вызывающе деструктивный вопрос.
Прозвучал из уст Нахимова, от того, кто хотел служить во флоте. И старостой класса был. Правда, класс отказал ему в своём доверии, сняв его и с должности помощника старосты, – а он осенью уверял со слезами на щеках, что оправдает доверие, что искупит вину. Нет, не искупил. Его, амбициозного певца, Вельяминов сманил вступить в вокально-инструментальный ансамбль при Дворце культуры, куда самого пристроил отец, чтобы сынок не депрессировал. По выходным музыканты зарабатывали в гастролях по области.
Костю поддержали Симонова и Кароев, словно вопросом он снял запор, скрепляющий не одно лишь единство класса, но и его социальную ответственность:
— Не пойду на демонстрацию, — заявила Анфиса. — Уже скоро выпускаемся, так что хватит, находились. Я к бабушке поеду.
— А у меня игра первого мая. Без меня обойдётесь, — небрежно отрёкся от класса, от школы и от страны Кароев.
— Мы без тебя, без вас обойдёмся, а вы катитесь, — неприязненно Трубицын ответил ему и другим маргиналам. — Валентина Ивановна, положение в самом деле опасное?
Валентина Ивановна не сразу ему ответила. Никак она не думала, что в десятый «Б», класс, выделяемый ею из всех, притягивающий её внимание все его годы, из школьных пенатов выходя, окажется таким граждански несостоявшимся, незрелым, несознательным. В параллельном «10-ом А» под приглядом строгого учителя по трудовому обучению её молча выслушали, и вроде как все приняли как непреложность пройти в колонне. А этот…
Арсений Тимофеевич, конечно, развивал в них свободомыслие, но вместе с тем в их сознание впитывал ответственность, приращивал общественную полезность, патриотизм, чтобы не стали маргиналами, безразличными к судьбам других людей и даже страны, и к своим; чтобы гражданами состоялись.
Когда после скверного события на сентябрьской линейке он вскрыл проявленные ими малодушие и трусость, она уверяла его, что они не падут с таким руководителем, как он, с таким наставником, что он обнажил их души, но при этом и своё сострадание миру и своё же стремление преодолевать препятствия вложил в них. К тому же, уверяла она его, им не захочется быть недостойными их классного – она открыла им его тайну в защите страны.
Но оказалось, что он-то посеял доброе, но доброе не во всех взошло и прижилось. В течение года несколько учеников проявляли вспышки эгоизма и нанесли вред единству класса. Настолько испортили коллектив, что он был лишён права выступать с концертами. А теперь они безразличны и к опасности, грозящей их родному государству, – им важнее своё личное, мелкое.
Оглядела школьников и в половине их взглядов не прочла понимания и сочувствия. Тревожный сигнал: молодёжный национализм с бандеровской идеей распространился с западных окраин Украины до Донбасса, увлекая новизной молодых, незрелых в жизни. И в Донецке Белецкий со своими присными националистами распоясался, создавая для них фонды и расширяя их влияния. И столичный Киев стал официально вталкивать во все сферы деятельности украинский язык в качестве государственного, вытесняя русский. В менталитет, в жизнь вторглась западенскоукраинская и западноевропейская лжекультуры; западники уже и в образование лезут – а республиканское руководство способствует тому, проталкивая и в него чуждые пропаганды. В Советском Союзе с его идеалами!
Так может, и в классах, где не перечили, тоже диссидентство обосновалось, и не все явятся проявить себя в солидарности со страной?
Вздохнула тихо, чтобы ученики не заметили, и сказала, подтверждая Олегу:
— Действительно, опасное. Вам Арсений Тимофеевич положение представит лучше меня. Он десять лет назад знал о том, что происходит и будет происходить.
Школьники перевели взгляды на Арсения, не очень удивившись его прозорливости – классный им не раз по их личным проблемам высказывал такое, чего никак не мог знать, а знал. Но что он сейчас им скажет такое важное, чего даже директор не знает? И, главное, как скажет – начало разговора он уже отметил гневом?
Арсений не стал ученикам, с пятиклассного возраста взращиваемым его стараниями, выросшим на его глазах, представлять положение в стране, каково оно есть в частности и в целом, а, оправдывая их страх перед ним, предоставил им любоваться самими собой в происходящих и в предстоящих событиях.
Он глубже Валентины Ивановны увидел отношение учеников к сказанному ею и что они есть в их нынешней нравственности – не более и не выше, чем первого сентября, в день, когда опозорились сами и опорочили и школу. Бацилла распада, попавшая тогда в их психику и разрушившая личности, нравственность и социальность, окрепла и разрослась в организме класса, и мало учеников осталось в нём, не поражённых ею.
Потому, хоть и заговорил сейчас с ними обычным учительским тоном, принятым им для предэкзаменационного периода, то есть не экспрессивно, как только что о мёртвых и живых среди них говорил, но пылающий в нём гнев почувствовали все. А сдерживаемая экспрессия потом прорвалась, обрушивая на юные сознания страшную правду о них и о том, что натворят в скором времени, во что сами претворятся.
— Валентина Ивановна, директор вашей школы, обратилась к вам, юным советским людям, чтобы вы приняли участие в единении нашего народа. Она ошиблась. Очень. В вас она ошиблась, поверив вам. В сентябре она меня уверяла, что вы за мною в огонь и в воду пойдёте, а вы… Нет, с вами в огонь я не пойду – без вас мне надёжнее. Вы не только не способны подвигнуть общество на солидарность, вы сами так разобщены, так низко пали, что на вас нельзя положиться, невозможно ответственность возложить на вас – болото вы.
— Если бы вы не лишили нас ансамбля, такого не было бы. Ансамбль нас соединял, — с укором выговорил учителю Нахимов.
— Не ври, Нахимов! И вообще замолчи! — одёрнул его Трубицын. — Нас потому и лишили, что мы оказались единоличниками – каждый сам в себе.
— Да, и в этом тоже дело, — принял Арсений Олегову отповедь раскольнику. — Если бы вы объединялись ансамблем, как мы говорили в начале вашего десятого класса, вас не разобщило бы ничто, вы и в семьи свои понесли бы единение. Но нет, написав о своих будущих семьях, вы и не просматривали общности интересов и общей жизни с супругами своими. И наоборот, если бы вы в них были воедино, отношения в семьях переносились бы на музыкальный коллектив. Потому, Олег, в этом вы правы. Однако и другой фактор, основополагающий, преобладает в вас: в ваших песнях постоянным элементом проявился деструктивизм, разрушающий любовь, отношения. Вы в них стали измены, предательства пропагандировать. А что общественно важно в таковом концертировании – вы не для себя только пели, что само по себе уже было бы плохо. Нет! Вы потащили его слушателям: младшим ученикам школы, во Дворец пионеров. И однажды – во Дворец культуры. Вы, школьники, распелись о низменных чувствах и отношениях там, где добропорядочность и благородство от вас требовались, высокая культура. А одними из разрушителей явились Нахимов и Вельяминов. Ты, Нахимов, со своим дружком – вы главные эгоистичные деструктивисты.
Арсений с Константина начал избиение младенцев потому, что Нахимов в разложении класса больше всех виноват – в предыдущие периоды он себя возносил самоутверждением за счёт одноклассников, принижая их как староста и как якобы главный музыкант. Притом что уверял: на него за нравственное состояние класса можно возлагать ответственность – именно этим он и воспользовался.
Из-за того Арсений ланцетом презрения вскрыл его публично, как гнойный абсцесс, нарыв на теле класса перед всеми вскрыл. Но с него лишь начал, а потом на всех оптом сразу обрушился, забыв о его существовании:
— Когда вы приступили к изучению курса новейшей истории, я вам сказал, что суть этой истории в том, что вы не только живёте в ней, но и творите её. И предупредил, что ваше поколение претворит существующее положение, произведёт такие изменения, что и не предвиделось отцам вашим…
— Мы помним ваши слова, что творим историю. Но как мы её творим? — спросил Олег. — Мы не понимаем, что делаем в ней, что создаём, что останется после нас.
Трубицын, помощник старосты вместо Нахимова и старший в группе исторической секции, старательнее других познающий прошлое, спрашивал за себя и за класс.
— Вы не создаёте, вы разрушаете, а потому оставите разрушения… Да, именно не осознавая, что происходит и что творите, вы уничтожаете все добрые плоды прошедших периодов страны. Я давал вам основу для правильного восприятия истории, чтобы вашим трудом становилось созидание в жёстких разрушительных условиях современности, а не злодеяния. Но вы – вы, вы! – несёте на страну бедствия! Вы скоро станете рвать, грабить; вы страну разорвёте на части, в кусочки разрывая её экономику, культуру! Вот как вы станете творить историю, вот что останется после вас… Вы станете убивать друг друга. Вы, — Арсений провёл рукой над классом, — вы станете это зло творить! Вы забудете, что учились вместе; вы предадите дружбу. Более того: и родственников станете предавать, продавать, закладывать в залог. Так что, Ласкарёв: вы осудите детей своих за их критику ваших результатов? Вы их отправите, как вы говорили, в Сибирь, на рудники? Нет, не вы их – это они станут обвинять, судить и приговаривать вас. Тех из вас, кто выживет в вашем самоуничтожении. И возникает вопрос: кто из вас, сколько вас после перестрелок, после коварств и предательств через двадцать пять лет придёт в школу объявить на её стене: “Если бы не было нас, погиб бы Донбасс”? Кто же останется настолько честным и ответственным, чтобы он не погиб из-за вас?
Экспрессия придавила семнадцатилетних. Двумя месяцами ранее пришлось пережить крах семейных отношений, воображаемых ими, – тогда также были болезненно избиты учителем; а теперь опять он сечёт их без жалости правдой об их сущности, вскрывая её. Правда для них о них в истории оказалась чрезмерной. Правду о том, что они разрушат страну, правду о том, что их осудят их дети, знать они не хотели. Взрослые не хотят знать
правду о себе, извращают события, а тем более они, ещё беспечные школяры.
Придя на урок обществоведения, никто не рассчитывал подпасть под очередной суд, под страшный суд, – но они сейчас и познают обществоведение; новое обществоведение с новейшей историей в совокупности. Даже директору с завроно страшно сделалось от этой реальной перспективы страны, что перед ними раскрывалась, и от роли их воспитанников в ней – учили детей на коммунистических принципах и идеалах, а реальность приводит их не просто к их нигилизму, но и к уничтожению страны Великого Октября.
— А вы, Арсений Тимофеевич, будете с нами? — словно цепляясь за соломинку, чтоб спастись в потоке предстоящих ужасных событий, спросила Маша.
— Вы придёте? — в поддержку ей спросил и Олег.
— Для чего мне быть с вами? Я вам чего-то не дал или мало вам дал? Вам ещё от меня надо получить? Или вы мне хотите своё дать за полученное? Что дадите? Посмотрите на свои руки – что в них для меня?
Школьники послушно посмотрели на ладони и не увидели в них ничего. Екатерина более других понявшая смысл вопросов – она их в ночи от его рабыни Нургуль слышала, – взглянула на руки и убедилась, что ничего не хочет ему дать. Что получается – он идёт, получившие от него, освещённые им позади одинокими остаются и тянут руки к нему, а он и не обернётся даже? Не сон, значит, она видела, а знание о будущем?!
— Не ждите – я ни к кому не возвращаюсь. И к вам штанишки на вас поддержать я не вернусь. Вы получили, и другие ждут своей очереди, у других тоже проблемы. Я дал вам знание, а сумеете ли вы его использовать и для чего – это ваш выбор в жизни. Но не исключено, что через четверть века приду посмотреть на живых, на тех, кто о себе, как о спасшем страну, напишет.
— На живых? А если кто-то погибнет?
— Пропадут предавшие, а павшие за народ всегда живы. Довольно торговаться. Ни я, ни Валентина Ивановна с Маргаритой Фёдоровной не станем за вас решать и делать – мы свою работу выполнили. Но мы вправе требовать от вас полной отдачи. Не нам – стране, обществу. Или же вам будет суд: он и спросит с вас всё и за всё.
Страшно. Арсений Тимофеевич говорит – а он знает. Значит, знает, что натворят и кто попадёт под суд. Ласкарёву очень не понравилось, что судить его станут его собственные детки. Он попытался извернуться:
— Детский суд?
— Не детский, а исторический суд. Русь историческая к высшей ответственности вас приговорит.
Весомо. Суд истории, суд русский немилостив и, приговорив, исполнит без жалости. Что ни фраза, чем дальше, всё убедительнее и страшнее будущее. Но нашлись и ловкачи, решившие избежать возмездия.
— Здесь Украина, а не Россия, — указал Панчененко.
— Ты сейчас себе обеспечил прочный неуд на экзаменах по обществоведению и по истории.
— За что-о?! — Слишком быстро и слишком жёстко возмездие наступило.
Арсений «неудачнику» не ответил и более того, приговорив, отвернулся от лика его. Заговорил снова со всеми – по теме, из-за которой Панчененко, затронув её, пострадал:
— Мы довольно основательно исследовали историческую Русь во всех её деяниях и аспектах. Но в связи с вызовом, брошенном деструктивистами целостности государства и страны, и в канве данного разговора я повторю основные факты. Русь славянская живёт в пределах от западных границ нашей страны до дальневосточных. Благодаря ей, ставшей многонациональной Россией, были возвеличены народы и восстановлены их государства в Прибалтике, в Азии, на Кавказе, преобразовавшееся в современные, в промышленно- и аграрноразвитые регионы с крупными городами и сёлами там, где были степи, тайга, необжитые горы, с различными социальными инфраструктурами. И Русь, создавшая всё это, призовёт к ответу и в западной Украине, и в Прибалтике, и в Казахстане, и на Кавказе всех национал-шовинистов1 – она имеет право судить, ибо это её трудом всё творилось… Если до кого-то очевидная истинность не дойдёт, если он уйдёт в сторону – расплатится. И те из вас, кто не желает принять истину и доброе, кто извращает историю и реальность, как Панчененко, расплатится, как и он. Так пока. А потом заплатит жизнью.
Арсений обернулся к директору, посмотрел пристально на завроно и констатировал с глубокой огорчённостью, сформировавшейся в нём за весь учебный год:
— Мы выходим за пределы плана, намеченного на сегодняшний разговор.
— Да, такого отношения я не предполагала, — согласилась Валентина Ивановна.
Маргарита Фёдоровна вгляделась в историка с учёным званием, в того, кого самого сочла деструктивистом и смутьяном в день конференции, а он при всех встречах удивляет нестандартностями, содержательностью, страстностью в воспитательной работе. Полнит и
углубляет ответственность за страну. Кивнула в согласии на расширенность беседы.
Арсений обернулся к классу:
— Мы не хотели сегодня поднимать национальный вопрос, не хотели обсуждать его и намерены были только о солидарности говорить, исходя из того, что разрушается у нас в стране её социально-экономическое состояние. В этом направлении необходима и ваша, в том числе, работа, если вы всё же хотите, чтобы родной ваш край не погиб. Но напрасно мы не включили тему национализма – это равно поступку страуса, прячущегося головой в песок. Потому что национализм – более того, прорывающийся в обществе шовинизм – в совокупности с социальными разногласиями, вкладывают свои злобствующие факторы в разрушение страны. Так что разговор предстоит, и вам придётся задуматься.
Впервые в школе открыто и так тревожно заговорили по националистической теме, и школьники отреагировали живо и по-разному: основная часть насторожилась и на местах своих выпрямилась, подтянулась; и пятеро в остальной части проявились: трое из них, предполагая, что речь именно о них, с выраженной неприязнью смотрели на классного руководителя, на учителя, с кем прошли трудный путь своего развития и взросления, с кем трудились и пели песни; а двое низко склонили головы.
Но Арсений не сразу заговорил о тревожащем души патриотов и националистов:
— Но сначала об общем, социальном… Те процессы, что происходят в общественном состоянии и в экономике страны и мировой социалистической системы есть не что иное, как следствие Октябрьской революции; и по ней и её закономерных последствиях с вами вместе мы разбирались. Только не доходили до её разрушительных последствий. А между тем причина угрозы распада страны в современной истории заключена в том, что маховик процесса революционного преобразования общественных отношений и восстановления и усиления роли государства в обществе… — Вдруг, прервав изложение причин, Арсений задал школьникам попутный вопрос – о государстве, на котором и доценты запинаются, утверждая марксистско-ленинское понимание его сути: — Ну-ка скажите, что по-вашему означает усиление роли государства?,.
— Усиление власти и органов управления, — поспешила ответить Таня Сухорукова – ей, как и всем, хотелось хотя бы диалогами освободиться от тяжести обрушиваемого на них учителем: они все уже счёт потеряли, сколько раз за этот учебный год взыскивал с них классный, да ещё и с директором.
— Не так, — возразил Олег Трубицын. — Усиление роли государства заключается в увеличении, в превышении главного общественного интереса над второстепенными и над частными. Потому что государство – это основной национальный интерес.
Арсений улыбнулся обоим, вдохнув радость в них и во весь класс – наконец-то!
— Олег верно отметил, что возрастание роли государства в стране есть всё большее превалирование главного общего интереса над иными. Но из этого вытекает следствие, о котором сказала Таня: по мере охватывания государством всё большего количества сфер – экономических, социальных, культурных – и появляются, и расширяются дополнительные полномочия власти и органов управления.
___________
1Шовинизм – крайний, реакционный национализм, проповедующий расовую исключительность и разжигающий национальную вражду и ненависть.

Заврайоно дважды переглянулась с директором: сначала, когда Олег дал совершенно новую для неё трактовку понятия государства; а потом когда Арсений отметил роль всех органов власти – Маргарита Фёдоровна помнила, как на конференции он посмеялся над её райотделом образования и даже над райкомом. Валентина Ивановна на первый её взгляд кивнула, соглашаясь с формулировкой, шёпотом пояснив ей: “Они социологические темы общественного строя глубоко изучают ”; на второй погляд улыбнулась.
— Государства во всех странах естественно эволюционируют – если не вмешиваются агрессии и грандиозные природные катаклизмы: вспомните, к примеру, промышленные революции, как следствие научно-технологического прогресса, приводящие к изменению социальных отношений, условий жизни. И в настоящее время во всём мире происходит. В  нашей стране, как и во всём мире, назрело интегрирование до такой плотности, что всякое движение стало замирать: научное, культурное, технологическое, промышленное. Что и привело к взрывной ситуации – к расколу. В начале года и сегодня я вам сказал, что вы будете в новейшей истории творцами – вы станете орудиями развала. Не все активными, но все. Закономерно, а потому неизбежно. И всё же… И всё же ваша солидарность может способствовать тому, чтобы развал не пошёл по сценарию американцев или иных наших врагов, а стал бы управляемым, как управляемо разрушается старое здание ради нового, удобного. Для своего нового, а не для навязываемого нам иноземного.
— Как мы можем противостоять закономерному разрушению? — Олег вопрос свой представил не в ученической интонации, а человеком, созревающим для предстоящего и уже готового вступить в борьбу.
Арсений услышал его, улыбнулся, радуясь нравственно здоровому в нём.
— За разрушением, за развалом снова последуют восстановление и интеграция. То, что сейчас происходит, прейдёт; и всем народам страны востребуются её целостность и сила государства. Вы знаете это из всей истории России. Трубицын, выйдите сюда.
Олег подошёл к учителю.
— Вспомните все периоды распада и восстановления, разрушения и возрождения в нашей истории. Перечислите классу, а потом проанализируйте со всеми их причины, ход и следствия по всем этапам.
— С какого периода начать – со Смутного времени?
— Нет, с образования Руси из разрозненных, разрушенных и варягами-скандинавами и монголами славянских княжеств и иных этносов. — Взглянул на класс, распорядился: — Все участвуют в анализе.
И прошёл к заднему столу, чтобы перипетии1 Руси в её истории все обсуждали сами с собой и в себе, а не с ним, как на уроке – так глубже вберут в себя историю с её плодами и выводами.
Трубицын легко и грамотно провёл класс по событиям России, предшествовавшим современности, – быть ему политологом или политработником в армии, не иначе – и, не замедлив, приступил к обсуждению причин и побудительных мотивов слияния княжеств и племён в один народ, а затем причин и побудительных мотивов, оснований для распада каждого нового государства, и снова слияние в одно с усилением государства на каждом их этапе.
Класс не сразу включился в работу: не учитель ведёт, а одноклассник; присутствуют директор и сама завроно; классный выдал им по самую макушку, приговорив к суду. И к тому же раскол класса. Сегодня он явил себя основательно не только заявлениями троицы о нежелании идти на демонстрацию – и такого-то никогда не было и не могло быть; а значит, кончилось их единство и кончается власть школы над ними.
Мешало и наличие в классе нациков, как уже стали обзывать националистов, в среде  __________
1Перипетия (греч. ;;;;;;;;;;) – в античной мифологии внезапное исчезновение удачи в делах, возникающее как реакция богов на излишне самоуверенное поведение героя; в дальнейшем приводит к божественному возмездию – немезису. В современном языке означает внезапную неблагоприятную перемену судьбы либо неожиданное осложнение.

своих, с кем учились десять лет и дружили – их присутствие с их наглостью сковывало других учеников при обсуждении судьбы великой России. Но классный, но их Арсений – он тут же сидит, он не позволит сорвать анализ: сам с них головы сорвёт.
Но и стимулировало их присутствие руководителей и невидимое, но участие учителя; и дисциплина с навыком аналитической работы помогли освоиться в необычном для них судьбоносном историческом разборе. Классный сказал, что им предстоит анализ истории страны уже не школьный проводить, а по-настоящему собственную жизнь в ней понять, выбор для себя сделать, кем стать: разрушителями родного Донбасса или защитниками его, подсудимыми или, напротив, обрести возможность судить.
Понадобилось более получаса, чтобы сумели заново проанализировать и не с позиций школьного урока на оценку, а, исходя из жизненно важнейших злободневных позиций для себя, понять и осознать, неизбежность и необходимость трансформаций России – страны и государства. И осознать, что Россия не проваливается в тартар, что её сопровождает во всех временах животворное обновление.
Трубицын вёл разбирательство, сперва поглядывая на учителя, и участники обозрения оглядывались на него, пока не увидели, что он на них не смотрит и вообще – покручивает себе трость, будто ему никакого дела нет до их переборки истории: предоставил их самим себе. И доверившись его доверию, расслабились, стали свободнее в обсуждении темы..
За последним – свободным – столом Арсений сидел не один, а с Нургуль, не видимой классом. Девушка через него слушала обсуждения десятиклассниками положения в мире людей и встревоженно спрашивала, что происходит с учениками, почему люди нарушают шариат1 от Всевышнего: сорятся, сеют вражду, не слушаются руководителей-муалимов? Говорила: в её племени уран молодые не противятся воле старших, стыд имеют. Арсений объяснил, что наступили страшные для страны и для всех людей времена – о них он ей и Аннете говорил в ночь перед новым годом, – и сейчас каждый для себя выбирает, кому служить и как: Всевышнему добрыми делами или творить зло.
Маргарита Фёдоровна слушала обсуждение и дивилась, как оно легко, самотёком, без учителя протекает, и радовалась тому, что и как Арсений сумел обучить их хорошо и ответственно. И одновременно огорчалась, что, притом, как он их обучил, они оказались нравственно несостоятельными, с пошатнувшейся гражданской ответственностью – она  очень недоумевала по поводу несуразности, перешёптываясь с Валентиной Ивановной, которой было и чем гордиться, и более, чем завроно, огорчаться.

***

Екатерина после урока радостно пошла на любимое с детства занятие. Но странность  – её шаги по мере её приближения к спортивному комплексу делались всё неувереннее и тяжелее. Удивилась: может, плохо ночью спала? Ещё бы! Такой ужасный дурацкий сон приснился, что вся измучилась. И в школе на уроке её терзала рабыня Нургуль.
И всё же, как ни тяжело было идти, успела первой. А когда разделась и встала в зале перед зеркалом и наедине с собой, настроение вознеслось ввысь и её душу вознесло: ах, как красива в купальнике, описывающем фигуру! И Арсений Тимофеевич восхищается её грацией – он сказал, что у неё она прекрасная, но ведь это то же самое!
Вспомнила, как восточная девушка, якобы рабыня любимого Арсения Тимофеевича, ей предложила стать его невидимой рабыней, и рассмеялась – вот вздор какой-то! Никогда она не будет рабыней, никогда не станет невидимой: у неё прекрасные способности, у неё завидная спортивная перспектива – пьедесталы её ждут! А её стройностью, её ногами на соревнованиях любуются: ей завидуют в группе и с ними – тренер, занимающаяся с нею с самого начала. И Арсений Тимофеевич любит её, что бы там турчанка ни говорила – он её  ___________
1Шариат (букв. правильный путь, образ действия;) – свод мусульманских религиозных, юридических, бытовых правил, основанных на Коране: комплекс предписаний, определяющих убеждения, а также формирующих религиозную совесть и нравственные ценности мусульман.
мужем станет, а она – его женой.
Едва в голове мелькнуло заветное желание, лицо испуганно вытянулось: из зеркала гневно глядит на неё рабыня Нургуль и выговаривает:
— Ты нарушила мой запрет, ты, сладострастная танцовщица, опять желаешь стать женой моего повелителя! Я предупредила тебя: вздумаешь желанием его потревожить, доведу тебя до безумия. Обернись!
Екатерина отвернулась от зеркальной стены и увидела… и закрыла в ужасе лицо – на неё смотрят жаждущие её мужчины. И тянут к ней руки. Перед ними она танцевала во сне, вся обнажённая.
— Выбирай. Или я выберу тебе самого похотливого и отвратительного.
— Не хочу, не надо!— в страхе закричала Екатерина.
Побежала в раздевалку, стала быстро надевать на себя спортивный костюм, чтобы скрыть наготу. А рядом раздеваются, обнажаются другие гимнастки – ровесницы и такие дошколята, какой и она пришла сюда. И все спешат в зал. Мелькнула мысль: “А как же они? И почему она меня преследует?”.
— Смотри! — услышала повелительное. — Смотри: они уже совращены, как и ты, и в грехе уже все. — Екатерина увидела на лицах девушек – и малых девочек даже – улыбки восторга своими телами и фигурами.— И их ожидает падение – их время придёт. Они уже становятся танцовщицами и наложницами. А сейчас за тобою пришли потому, что ты себе позволила прикоснуться к повелителю осквернённым телом и пожелала его. Вернись туда, где танцуешь – тебя там ждут. Или они придут сюда оценить и купить тебя.
Дверь раздевалки открылась, вошла тренер – и Екатерине показалось, что вместе с нею входят покупатели. Вот уже окружили её, к её ногам, к телу потянулись руки.
— Нет, нет! — вскричала она в новом страхе и в отвращении и, оттолкнув тренершу, выбежала прочь.
— Ты что делаешь, Катя?! Стой, Трофименцева, ты куда?! — закричала тренерша, не понимая ничего, и заспешила за нею.
Но Екатерина кричала только: “Нет, нет!”, — и убыстряла бегство.
— Ты не убежишь – и домой за тобой придут, сегодня придут, — уверила её Нургуль, непонятно как появившаяся и непонятно как двигающаяся рядом с нею – не бежит, но всё время рядом.
— Пожалей! Пощади! Ничего плохого я не желаю: я такая же, как все. За что на меня ты злишься?
— Ты знаешь, за что – не лги себе, распутная хищная танцовщица.
— Ты хочешь убить меня? Я не распутная.
— Нет, убить не хочу. И повелитель не позволит – он не желает твоей смерти. Он хочет, чтобы ты служила Всевышнему, а не своей похоти и похотливости жаждущих тебя.
— Гимнастика – не похоть, а искусство: она нужна людям. И Арсению Тимофеевичу нравится моя грация.
— Ты опять лжёшь. Ему нравится грация во всём, но не в голой вертящейся девице. Он знает, что такое настоящая грация, а ты и не узнаешь. Тебе нравится не искусство, тебе нравится красоваться и побеждать соперниц. Замри в речах, я не хочу слышать твой поток  извращений. До дома молчи, а родителям скажи, что я – твоя подруга, и, может быть, я пожелаю тебе помочь, когда придут за тобой. Если ты готова отказаться от танцев. Быстро беги, спасайся!

— Что у тебя случилось, Катя? — встревоженным вопросом встретили вбежавшую дочь родители. — Звонила Тихонова: сказала, что ты умчалась с тренировки, толкнула её и не извинилась. Почему?
— Не помню, чтобы толкнула её, — ответила Екатерина: в ужасе убегая от жаждущих её тела, исходящих слюной, она в самом деле не увидела её – она убегала. — Я не буду больше заниматься гимнастикой.
— Но как же? — спросила мать.
— Стану математиком – так Арсений Тимофеевич мне порекомендовал.
Отец, Максим Леонидович, встревожился видом дочери, потому что голос её дрожал, и вся она содрогалась:
— Катя, ты вся дрожишь – заболела? У тебя температура?
В Екатерине жил страх; но кроме него её душу сотрясала жёсткая борьба: она всё же страстно хочет быть гимнасткой, она двенадцать лет тем живёт, её уже включили в состав команды на республиканские соревнования, она в семнадцать обрела славу, у неё и жизнь впереди хорошая, красивая и без института… И вот всё рушится. Из-за… Из-за того, что в её жизни объявилась Нургуль, называющая себя рабыней Арсения Тимофеевича – вздор, вздор, вздор!
Перед глазами Екатерины снова вспыхнула бездна; девушка закрыла глаза ладонями и закричала, изгоняя видение:
— Нет, нет!
— Катя, ты чего кричишь? — испуганно спросила Вера Сергеевна.
— Катя, скажи нам, кто тебя так расстроил или напугал.
Отец совсем встревожился странным поведением дочери: утром спросила о какой-то девушке, якобы приходившей к ней; сейчас вся в нервическом состоянии.
Екатерина услышала голоса родителей, отвела руки от лица – нет никакого пламени.
— Ничего, просто у меня голова заболела. — Оглянулась, увидела рядом Нургуль: — Это моя подруга, — сказала родителям.
— Где подруга? Какая подруга, Катя? Что с тобой? И утром говорила о восточной девушке, а мы её в глаза не видели; и сейчас говоришь о подруге, которой в квартире нет.
Екатерина снова обернулась, увидела, что Нургуль весело смеётся ей в лицо. Ну вот же она, почему они её не видят?
— Что ты оглядываешься, Катя, как будто видишь кого-то? — растревожилась и Вера Сергеевна. — Ну-ка пойдём в комнату, я уложу тебя и дам валерьянку, чтобы ты уснула. За выходные отдохнёшь.
В комнате Екатерину напоили лекарствами для снятия тревожности и оставили одну. Но снова прямо перед нею встала Нургуль и, смеясь, заговорила – не вслух, чтобы не привлекать внимание родителей:
“— Говоришь, что я – вздор? Ну так я стану твоим вздором: ты всегда будешь меня видеть, будешь слышать и сойдёшь с ума; а родители устроят тебя в больницу, где люди с повреждённой душой и лишённые ума лечатся. Ты пренебрегла моим предупреждением и всё время мечтаешь о славе и красивой жизни: мечтай и стремись – в ад стремись. Ты меня обвинила в том, что мешаю тебе быть голой танцовщицей – хорошо, я уйду, а к тебе придёт твоя развратная учительница, готовящая тебя на продажу; и с нею придут те, кому она продаст тебя. Сама туда хочешь – так иди в гарем! Но посмей только ещё помечтать о моём повелителе, ты, осквернённая наложница! Я в ад тебя сама отведу!”.
Сказала и исчезла прямо на глазах изумившейся её исчезновением Екатерины. Но не успела девушка, обескураженная происходящим с нею и перед нею в который уже раз, ни испугаться сверхъестественным, ни произвести разумные действия, как из прихожей до неё донёсся злой голос Тихоновой, требующей от родителей позволить ей поговорить с их дочерью:
— Вы можете мне объяснить, почему Катя убежала с тренировки и притом грубо меня оттолкнула? Где она?
— Катя нам ничего не объяснила, когда мы спросили её после вашего звонка. Но она сказала, что гимнастикой заниматься больше не будет. А сейчас она спит.
— Как спит?! Как спит?! Она в составе команды на республиканские соревнования, ей необходимы систематические тренировки. И Первого мая ей надо будет пройти в колонне спортсменов. Позвольте мне поговорить.
— Нет, у неё нервный срыв.
— Что за вздор – нервный срыв. Она спортсменка, а не психопатичка, чтобы нервно срываться. Дайте мне пройти! Или мне придётся принять меры и на вас воздействовать. Вы ей запретили заниматься, вы закрываете ей дорогу в перспективу.
— Можете принимать любые меры. Мы не запрещаем – мы радовались её успехам и хотели, чтобы она поступила в физкультурный институт.
— Ну так давайте вместе и поговорим.
Родители согласились, и все вошли в комнату. Точнее, Тихонова первая появилась – ворвалась. Екатерина испуганно сжалась: у тренерши вид тигрицы, готовой растерзать её; а за нею… За нею стоят они – продавец и покупатель: один из руководителей спортивного комплекса и турок из сна. Он и в зале к ней тянулся. И Нургуль говорила, что, едва она её покинет, тут же явится учительница с покупателями.
— Екатерина, ты что творишь?! — Тихонова в самом деле тигрой набросилась на неё, сразу и требовательно. — Почему убежала, да меня грубо толкнула, что я чуть не упала?! На тебя возлагаются надежды, а ты что? Тебя на республику выбрала комиссия – кого я выставлю на чемпионат вместо тебя?
Что говорила и, главное, думала Тихонова, это было в ней, а Екатерина услышала:
“— Мы на тебе основываем намерения, тебя выбрали в гарем, а ты вздумала бежать?! Кого я выставлю на продажу вместо тебя?”.
И ещё она вспомнила, как Оксана Подкопытина в классе, стоя на парте, задрала юбку и показывала девушкам стринги на себе – как грязно, гадко, мерзко тогда было видеть её! Неужели и она сама такая же? Нет!
— Нет! Не хочу! Нет! — закричала жертва. — Нургуль! Нургуль! Спаси меня! Я не буду больше танцевать, спаси! Ты обещала!
— Ты что кричишь, как ненормальная? — поразилась Тихонова. — Ты кого зовёшь, к кому обращаешься? Ты в самом деле заболела?
— Меня она зовёт, ко мне она обращается, — услышала тренер позади себя и увидела за собой девушку в диковинных одеждах, сидящую на стуле в покойной позе и покойно же улыбающуюся.
— Нургуль, прости меня, прости за то, что не верила тебе, — взмолилась Екатерина.
— Хорошо, помогу тебе. Но потом ты выполнишь все мои условия.
— Согласна выполнить твои условия, — торопливо пообещала несчастная.
— Ты-то кто такая? Что ты здесь распоряжаешься? — гневно прокричала Тихонова возникшей девушке, возмущённая сговором против неё.
Родители Екатерины не вмешивались в общение Тихоновой с их дочерью: они ничего не видели и не слышали, отключившись от события – Нургуль закрыла в них доступ к восприятию, жалея их и опекая Екатерину от непременных впоследствии их расспросов.
— Неважно для тебя, кто я, — Нургуль заговорила с тренершей величаво, спокойно и твёрдо: — Ты не ведаешь, что Коран учит: “Пycть caтaнa не иcкycит вac, кaк oн извёл ваших родителей из рая, совлекши с них одежду, чтобы показать им их мерзость”? Грех твой велик, тебя ждёт расплата.
— Что ты болтаешь, девчонка?! — взвилась, дёрнувшись, Тихонова. — Я тебя сейчас за хамство высеку.
В тот же миг замерла в незнаемом до сего испуге. Нургуль встала со стула, изменила осанку, величественно возвысившись над нею, лик её заизлучал яркий свет; и  царственно изрекла:
— Не ведаешь. Потому, сама распутная, ты детям растление несёшь: ты вводишь их в непристойность; готовишь в наложницы; продаёшь их и получаешь грязные деньги за них. Совращательница, ты со своими хозяевами широко распахнула себе и им врата ада.
Приговорив, Нургуль показала, а Тихонова узрела очень большие чёрные ворота и увидела, как створки их распахнулись, а в лицо ей пыхнуло жаркое ослепляющее пламя.
— Поспеши, ворота для тебя открылись, — повелела Нургуль грешнице. — По пути туда сломай себе руку и ногу, чтобы больше никого в пекло с собой не тащить. Беги!
Полуослеплённая Тихонова вскрикнув громче Екатерины и растолкав её родителей, сбежала из адской квартиры. (Точно также громко вскрикнул обожжённый пыхнувшим пламенем руководитель в спортивном комплексе; и в далёкой Туреччине турок, напугав гостей за ужином, страшно закричал и упал со стула).
Максим Леонидович и Вера Сергеевна от толчка очнулись и пошли следом за нею, чтобы узнать, что стряслось, но не успели спросить – Тихонова уже по ступенькам бежит; а секунды спустя со двора раздался болезненный вскрик. Поспешно и они оба спустились и увидели: внизу ступеней крыльца лежит и корчится тренер дочери Тихонова. Максим Леонидович и Вера Сергеевна, ахнули: нога и рука у неё открыто сломаны. Чувствуя себя виновными в её несчастии, они хотели помочь ей хотя бы удобнее лечь, но Тихонова, их увидев, закричала: “Нет, нет!”, — и замахала здоровой рукой.
Что сегодня происходит: дочь прибежала с тренировки взбалмошная, будто не в себе; тренер примчалась с нею разбираться и в ужасе убежала, их толкнув, и пострадала? Стоят Трофименцевы и не понимают ничего, и что делать, не знают. Но пострадавшей надо помочь, и Максим Леонидович вызвал из ближнего автомата «Скорую помощь».
А в квартире состоялся торг. Тихонова убежала, с нею вмиг продавец с покупателем исчезли; и Екатерина успокоилась: опасность для неё миновала, Нургуль смотрит на неё приязненно, благотворным сиянием вводя в душу умиротворение.
— Нургуль, теперь я могу желать стать женой Арсения Тимофеевича? Я гимнасткой ведь не стану теперь.
— И что ты дашь ему? Детей с ним родишь? Желающих иметь от него детей десять уже, ты – одиннадцатая. Жди своей очереди.
Екатерина поразилась представленной ей перспективой:
— Он будет со всеми иметь детей?!
— Нет, он им всем поочерёдно откажет. Потом и тебе – жди.
Екатерина скисла – если его рабыня такое знает, то получается, что она напрасно о нём все годы мечтает?
— Нет, не напрасно, — Нургуль насмешливо посмотрела на грустную претендентку на её повелителя.
— Ты что, знаешь, о чём я думаю?! Как? Как ты это знаешь?
— Я знаю не только мысли твои, но и тень мыслей мне известна. А мечтать о нём ты можешь – не запрещаю, потому что для тебя мечты о повелителе несут благость. Но ты обязана соответствовать ему и в мечтах своих.
— Как ещё соответствовать? Я что, некрасива для него?
— Из тех десяти пять красивее тебя, но и от них он отвернулся.
— Но как я должна ему соответствовать? Я не знаю его.
— Как же ты хочешь быть его женой, если не знаешь его? И неужели ты за шесть лет не узнала его законы? Так знай: ты не соответствуешь и себе как девушке. Вспомни, что он говорил вам о девушках и женщинах. Он тебя с твоим хвостом, как у молодой кобылы, может девушкой назвать? Почему косу никогда не заплетаешь? Почему в штанах, как мужчина, ходишь?
— Мне так удобнее. И косу надо заплетать, а без неё мне легче.
— Торгуешься? Ну так и живи в своих удобствах – удобнее, легче и быстрее в твою преисподнюю попадёшь, а там и будешь торговаться за удобное для тебя пекло.
Екатерине снова страшно – опять рабыня её учителя пугает кошмарным исходом.
— Не пугаю, а велю. Ты обещала выполнить мои условия, так исполняй мою волю.
— Твою волю? Ты ведь рабыня, какая у тебя может быть воля?
— Я рабыня моего повелителя, а не тех твоих хозяев, от которых только что спасла тебя. Потому у меня столько воли, чтобы служить ему хорошо, что я могу по-своему и тобой распорядиться – отныне ты мне принадлежишь.
Бедная Екатерина! Как, оказывается, сложно в жизни: всегда считала себя вольной птицей, способной и распорядиться собой, и летать по жизни, а оказывается, все годы её в
рабстве проходят, и из одного рабства в другое попала – стала рабыней рабыни!
Лицо её скорбно исказилось в горькой печали. Как теперь жить? Не иметь желаний?
— А мои родители – они тоже?..
— Твои отец и мать тоже в рабстве, но меня они не интересуют – если не станут мне мешать, если не станут вмешиваться в мои указания тебе. Станут –  и их кара постигнет.
— Но другие девушки в классе, да и в других классах, тоже мечтают о нём. Почему им можно? Или ты всех к себе в рабыни заберёшь?
— Нет, не заберу. Потому что у них своя жизнь, вдали от повелителя пойдёт. Они не марают, не оскорбляют его вожделениями и прикосновениями, как ты, осквернённая, себе позволила. Тем ты сделалась его предназначенной рабой. Он повелевает, а я направлять тебя буду, чтобы угодить ему – и наказывать, если ослушаешься.
— Нургуль, ты называешь меня осквернённой – как мне чистой стать?
Екатерина то спорила, то расспрашивала из нужды говорить хоть с кем-то, чтобы не остаться одной из-за того, что Нургуль разрушила её жизнь – и в то же время спасла, как выяснилось, её от ужасной участи наложницы; то честно хотела постичь, что в ней не так, что она обязана делать, чтобы не угодить в угрожающее ей пекло.
— Я тебе уже сказала, что ты обязательно должна сделать. А ещё должна научиться вести дом. Ты всю свою работу на мать свалила, сама только танцуешь. Вставай, хватит валяться. Трудись, бездельница. Я буду за тобой следить – станешь лениться, тут же на тебя ведро с грязной водой выльется. Я его на тебя вылью. Трудись. А что ещё другое ты должна будешь делать, я повелю потом, когда научишься простым делам: готовить пищу, хорошо шить, вести хозяйство.
— Нургуль, ты будешь со мною? Я хочу, чтобы ты стала моей подругой.
— Нет, подругой твоей не стану, пока ты моя рабыня. А рабыней ты будешь, пока не изменишься, пока не очистишься, пока не станешь достойной женщиной, женой, матерью. Я сейчас уйду, но, и невидимая, буду с тобой, а ты будешь меня слышать – слышать мою волю и мои уроки тебе. Родителям обо мне больше ничего не говори, потому что они меня не видели и не слышали. И не надо им знать – для них лучше…
Максим Леонидович и Вера Сергеевна вернулись, пробыв с пострадавшей четверть часа до приезда медиков. И сели на что пришлось в очередном удивлении: дочь, напевая песню, быстро и весело моет окна.
— Катя! Катя, что с тобою? — спросила Вера Сергеевна. — То срывалась; тренера так выгнала, что она переломала ногу и руку; а теперь весело поёшь и уборкой занялась. Ты ли это?
— И почему ты бросила гимнастику?
При слове «гимнастика, Екатерину передёрнуло от отвращения и стиснуло судорогой страха. Она подошла к родителям и экспансивно призналась:
— Я впервые увидела себя в спортивном купальнике как голой. И я такой выходила на выступления все годы! И меня такой видел Арсений Тимофеевич – какой ужас! Не хочу! Мерзость! А Тихонова с другими продают гимнасток и зарабатывают на этом себе благополучие. Прошу вас, никогда при мне больше не упоминайте то, чем я занималась, и слово это не произносите – мне мерзко и страшно. Я хочу очиститься, и потому начала с мытья окон. И ещё мне многому для жизни надо научиться – хочу быть настоящей женой и матерью.
Страстная речь дочери многое объяснила Максиму Леонидовичу и Вере Сергеевне в её поведении. И озадачила:
— Ну теперь ясно, что ты перезанималась тем, что тебе не нужно, — сказал отец.
— Но куда ты теперь пойдёшь учиться – готовилась-то в физкультурный? — мать спросила, сама уже настроившаяся на спортивный путь дочери-гимнастки с прекрасной её перспективой.
— Арсений Тимофеевич посоветовал мне математический факультет – математики везде нужны. А у меня хорошие способности – он так сказал.
— Ну, если сам Арсений Тимофеевич сказал – его слушайся: он знает тебя лучше нас, — согласилась Вера Сергеевна.
И рассказала Максиму Леонидовичу, не бывавшему на родительских собраниях, что у их дочери лучший классный руководитель, что с ним считаются даже режиссёры и актёры областного театра, что он…

***

Нургуль явилась перед Арсением, и его содрогнуло: душа девушки была затемнена, а щёки и руки её до прозрачной белизны побледнели. Арсений подвёл девушку к дивану, лёг на него и, притягивая её к себе, велел:
— Лучезарная, любовь моя, ложись на меня и наполнись Любовью Жизни.
Нургуль легла, свернулась кошечкой и трепещущейся душой принялась впитывать из него силу Любви и силу Жизни. Арсений прижался губами к её губам, и через поцелуй она передала ему всё, что натворила в классе, с Екатериной, с её учительницей.
— Прекрасная, ты подвергла себя великой опасности. Ты же видела и знаешь, что та женщина не одинока: у неё много покровителей, и все они связаны с тёмными силами. Ты без меня вторглась в их мир сладострастия и корысти, и оттого пострадала. Возьми ещё Любовь Жизни, много возьми и очищайся.
Прижав к себе девушку так, что души обоих слились, он в поцелуе стал передавать ей живительный поток. Когда почувствовал, что Нургуль обрела крепость души, и тело её уплотнилось, чуть отстранил её от себя и сказал с улыбкой счастья:
— Ну вот, ты опять красивая.
— Повелитель! — ахнув, воскликнула Нургуль. — Повелитель, я была некрасивой?! Я позволила себе некрасивой явиться перед тобой?! Накажи меня, господин души моей, мой благородный повелитель.
— Прекрасная, ты была, как ты говоришь, бр-р – в тёмных пятнах, бледная, почти прозрачная. Почему ты занялась Екатериной?
— Повелитель, она твоя ученица, а посмела осквернённым телом прижаться к тебе и мечтает о тебе в своей любви.
— Нург;л;м, в ней любви меньше, чем в Аннете и в Вивее – только желание. А меня их земная любовь не заботит совершенно: если не будет рядом со мною ни их троих, ни даже Анастасии, я не буду страдать – так страдать, как если бы тебя со мною не было. Такие, как они, попадались мне на пути и до встречи с тобой, и теперь появляются – им я нужен, чтобы удовлетворялись их бесконечные желания.
— Господин души моей, скажи – если пожелаешь сказать, – почему тебе без меня плохо будет?
Арсений перестал светиться счастьем, стал строгим в лице.
— Потому что ты, Лучезарная, – дар Всевышнего для меня. А если потерять Его дар – это то же, что потерять часть души. Не земной, а бессмертной души. Я однажды терял тебя – там, в степи. И ты помнишь, какую боль я перенёс тогда, как мне невозможно было уйти оттуда. Если бы не твоё настояние, не твоя мольба, я остался бы там до конца жизни.
— Мой благородный, мой прекрасный повелитель Солнцерождённый, как счастлив мой удел, как радостно мне твоей рабыней быть! Хвала Аллаху Всевышнему! Я твоя во веки рабыня, хоть ты в шутку и называешь меня госпожой.
— Не совсем в шутку, а даже очень всерьёз, потому что, хоть ты служишь мне в моём служении Всевышнему и хоть ты убираешь с моего пути ненужных мне людей или их души очищаешь, чтобы они мне не мешали, хоть я и повелеваю тобой, но ты владеешь состоянием моей души, покоем духа. Лишь когда знаю, что у тебя всё благополучно, что тебе не грозит опасность, душа моя спокойна и дух безмятежен... Чем тебя наградить за работу, что сегодня сделала, что тебе подарить, любовь моя?
Нургуль вскочила с Арсения и свечением завертелась по комнате, звонко напевая:
— Я хочу с тобой пить чай! Я хочу с тобой пить чай! Я хочу с тобой пить чай, мой прекрасный повелитель! — и присела на коленях в позе покорности и любви перед ещё лежащим Арсением.
Он поднялся с дивана, за руки поднял девушку и, прижав её ладошки к своим щекам, сказал в сияющие глаза:
— Пойдём готовить чай, Нург;л;м прекрасная…

***

Сознание воскресло. Но вокруг тьма, и вода сдавливает, теснит – не пошевелиться. Что-то коснулось тела. Сурин открыл глаза: что за рыбина к нему подплыла. Не акула же – в Приморье они неопасны; может, дельфин какой: афалина или белуха?
Не тьма, а сумрак, и не вода его тело сжимает – одеяла на нём лежат, ими он плотно укутан. Рядом Василий, корабельщик – это он, подправляя одеяло, потревожил сознание; и от его прикосновения Михаил Михайлович, очнувшись, пробудился в жизнь.
— Наконец-то! — радостно сказал Василий. — Сейчас врача позову.
Врач пришёл быстро – не спал. С ним и медсестра. Осмотрел, прослушал: дыхание хрипловатое, но нормальное; пульс в норме.
— Хорошо отделались, больной. Организм у вас крепкий.
— Как я оказался в больнице? Я же утону… — спазм сжал горло – перед ним снова Вивея любимая возникла, но не говорит ему, а сурово в глаза смотрит. — Я утонул же.
Голос свой не узнал – никогда он так грубо не звучал.
— Товарища своего благодарите. Не только за спасение – он, сам переохладившийся, возле вас двое суток не спит: дежурит, заботится. Напросился к вам в реанимацию.
Сурин повернул к Василию голову, но сказать ничего не смог – что он мог бы сказать ему? Лишь кивнул несколько раз, признательность взглядом выражая.
— Доктор, а что у Михаила Михайловича с голосом? У него он красивый; романсы Михаил Михайлович поёт.
Врач осмотрел горло пациента, прощупал снаружи и, отрицательно покачав головой, сказал, констатируя:
— Голосовые связки основательно повредились холодной солёной водой. Возможно, восстановятся, а может, уже навсегда. В среду после праздников отоларинголог выйдет – она поставит свой диагноз.
Медики ушли, а Сурин – он словно и не огорчился испорченными связками, – пожав спасителю-благодетелю руку, выговорил новым голосом:
— Не знаю как, но постараюсь тебе, Вася, добром отплатить. И прости меня, Вася! Подвёл я  – с тебя, наверное, спросят за то, что со мною случилось.
— Уже спросили: приходили из милиции, протокол составили. Но ваши коллеги за меня вступились: отделался я легко – предупреждением. Но ты нас здорово напугал.
— Как ты меня спас? Я, наверное, глубоко ушёл?
— Ну как... Пока там подгребали к тебе, я линем подвязался и бросился, поплыл. И успел достать тебя, как только ты погрузился. Нас вытянули. Потом возни было много: откачали по правилам, но в сознание ты не пришёл даже с помощью нашатырного спирта. Переодевание с натиранием: снимали мокрую одежду, надевали сухую. Я тоже переоделся и растёрся. Помчались мы в порт во всю мощь, но катер – не машина по асфальту. Благо, рация у меня имеется. Вызвал «Скорую помощь» на берег, а там нас забрали и сюда доставили.
Сурин ещё раз пожал руку товарищу и уснул. И Василий, за него успокоившись, – себя винил и в недосмотре, и не удержал пьяного Сурина, – уснул сном измождённого двухдневной работой рулевого на катере, спасением и тревогой, двумя полубессонными ночами с заботой о пострадавшем пассажире его катера и госте в доме его родителей…
Спутники по круизу, пришедшие навестить их в урочный час, увидели, что оба спят крепким сном, и завтрак, принесённый им в палату, не тронут. Оставили их высушенную обихоженную одежду, гитару Сурина, фрукты и ушли, не пообщавшись.
Вероятно, хорошо, что они спят, Сурин, по крайней мере, – потому что о чём бы им говорить сейчас? Не упрёками же заниматься; и сочувствие выражать ему нелепо – по какому поводу ему сочувствие? А вести нестоящие разговоры, – всех малодостойно. И не прийти не могли, да благо повод был – одежду принести.
После тихого часа вторая компания визитёров явилась: Обжиров и Астахов с женой. К их приходу Василий, выспавшись, съел и остывший обед, и доставленный полдник, и фрукты употребил. Михаил Михайлович, хоть и проснулся раньше, не притронулся ни к чему: лежал с закрытыми глазами, молчал. Он не переживал, он обдумывал прожитое своё в прошлом и событие, будто предсказанное Вивеей, как указание Арсения ему, значение события. Проснулся в новую жизнь – с иными её красками и с иными своими чувствами.
Вспомнил, что, уходя в морскую глубину, раскрытыми невыразимым смертельным ужасом глазами увидел под собою и перед собою бесконечность водной массы, увидел в ней рыб, стайкой и поодиночно проплывавших возле него. Вспомнил, что сознанием в последние мгновения воспринял своё абсолютное человеческое одиночество в океане: один в водном пространстве, океан забирает, втягивает в себя, заполняет тело. И убивает надежду на спасение, усиливая физические мучения, вгоняя в ужас панический дикий парализующий леденящий, пробуждая безысходное отчаяние и смертные, адские муки в бедной душе.
Но вместе с тем из души выходит и покидает её злобный дух, а сердце в глубине его заполняют горечь утраты, укоры совести, человеческие страдания, безысходная тоска.
Вспыхнуло в памяти, что за миг до конца он вошёл в покойное состояние и принял и неминуемый конец, и неумолимую жестокость расплаты, и долгожданное облегчение от всех укоров. И любовь совершенная заполнила его, введя в волнение: почему не знал её, к чему стремился, губя себя и душу бессмертную?!
Сурин не знал и не думал о том, когда, как и чем зафиксировал в смертные короткие секунды всё это, сейчас километровыми кинолентами разматывающееся перед ним, но он просматривал кадры и эпизоды прожитого давно, эпизоды произошедшего ухода вглубь и эпизоды ещё предстоящего ему, на миг возникшего как провидение судьбы. Он жил ими, познавая в себе новое восприятие жизни, новое отношение к ней, к миру. Себя, самому себе неведомого, изменившегося познавал.
За окном идёт снег. Снег после тепла и света! Он тоже что-то означает? Что? Засыпает прошлое? Или выстилает землю белым, чтобы ему новые тропы на ней проложить, и они видны были бы?
Когда руководители вошли в палату, Сурин, услышав их голоса, только открыл глаза и встретился с ними взглядом, не выразив ничего: ни приятие их визита, ни смущение, ни недовольство. Он жил иным, необсуждаемым, в иной системе значений и ценностей.
Посетители подошли не к нему, а к Василию – его кровать к противоположной стене изголовьем располагается, – и стали благодарить его за спасение утопающего, за подвиг и за заботу об их коллеге. Одарили его апельсинами и преподнесли ему лоцманскую карту1 островного побережья, из секретной преобразованную в полезную для туркруизов.
Василий, механик по должности, но по-портовски простоватый и, как островитянин, скромный, смутился визитом к нему учёных и, воспринимая благодарность, не знал, что и как им отвечать, кроме произнесения “Спасибо”. Да посматривал на лежащего Сурина, дивясь, почему не к нему, не к первому к нему гости подошли – пострадавшему и коллеге. Впрочем, вскоре понял: очень они им недовольны, очень он их огорчил.
— Ну а вы, Мартин Иден2, как? — став у изножья суринской кровати, не приветствуя, спросил Обжиров.
_________
1Лоцманские карты – карты рек, каналов и других водных путей с  указанием  берегов,  направлений течений,  опасных  для  судоходства  мест  и  основных  знаков  судоходной  обстановки. .
2Мартин Иден – герой одноимённого романа Джека Лондона, разочаровавшийся в идеалах и в своей жизни; из окна каюты прыгнул в воду, утонул.

Спросил как у чужого. Для сотрудника у него даров и добрых слов не нашлось; и что выговаривать-то ему – сам учудил, сам и пострадал. Астаховы молча смотрят, объяснение ждут. Михаил Михайлович ни ему, ни им на их ожидание не ответил, а смотрел на него, на них из своей новой глубины души: имеют, что сказать – пусть говорит, а вопросами-подколами на палубе можно хохмить, но не сейчас.
Обжиров понял его и понял некорректность обращения; однако продолжил не добро, а в укор, выговаривая своё: и кошмарность известия об утонувшем сотруднике, и гнев на него, и растерянность свою:
— Что прикажете делать? Программу не составили, и сами выбыли.
Михаил Михайлович откинул с себя одеяло, намереваясь встать; увидел, что лежит в нижнем белье, огляделся – рядом на спинке стула халат больничный висит; потянулся к нему. Астахова отвернулась, а Василий быстро подошёл и подал халат, помог надеть. Оба начальника с удивлением смотрели на его ухаживания: Сурин его сильно подвёл, вынудил на праздники в больнице валяться, а он ему помощь оказывает. Не поняли благородство Васильевой души и его осознание долга.
Одевшись, Михаил Михайлович, благодарно глянул на товарища, кивнул ему. Встал, качнулся и заговорил со своими – не смущаясь произошедшим и начальничьим гневом, и не в самооправдание или в покаяние, а каждым словом твёрдо выражая новое в себе и принятие должного возмездия:
— Анатолий Иванович, Анатолий Сергеевич, можете перевести меня хоть в младшие научные сотрудники, только не увольняйте. Есть у меня программа.
От звучания суринского голоса Обжиров и супруги Астаховы – Надежда Валерьевна особенно – вздрогнули: хрипло-рокочущий, резкий.
— Ну пока вы на больничном, никто вас уволить не может, а что потом будет – пусть Ильичёв думает, а мы после Дня Победы выходим. Может, и он со своей  акустикой куда-то уйдёт, так что не знаю, кто и как будет решать ваш вопрос, —  отказался Обжиров от вынесения приговора, от принятия на себя ответственности решать судьбу Сурина, каким бы он ни был; и, скрывая неловкость в вопросе, полунасмешливо, но и тревожно спросил: — А что с голосом у вас? Как у Ливанова он стал, и с перекатами к тому же. Петь под Высоцкого станете?
— Петь? — Михаил Михайлович всем телом энергично обернулся, взял стоящую у изголовья гитару, подал её механику: — Вася, ты мечтал о такой – возьми эту; она – твоя.
— Что ты, Михаил Михайлович, она такая ценная, а ты отдаёшь мне.
— Должен же я чем-то отблагодарить тебя, а кроме неё у меня ничего нет. А петь, — Сурин снова обернулся к Обжирову, — петь и играть на гитаре я больше никогда не буду. Тот Михаил Сурин утонул в океане. И программу я составил и представлю. Просто она не систематизирована. Если меня завтра выпишут…
— Вас завтра не выпишут – вы на ногах ещё качаетесь, — теряясь в обновлённом для него, в изменившемся Сурине, поспешил отреагировать Обжиров.
— Всё равно через три дня выйду из больницы – я крепкий. Но если кто-нибудь мои наработки сможет принести, я здесь завершу их в эти три дня.
Анатолии – Иванович и Сергеевич – переглянулись. Обжиров достал блокнот, открыл на последней странице и подал вместе с ручкой:
— Пишите, что принести и где что находится.
Сурин присел на кровать, быстро застрочил, скорописью удивляя начальников – так раньше он не писал, вальяжничал.
— Хорошо, завтра с утра всё по списку доставят. А вы выбирайтесь. В лаборатории поговорим, обсудим.
Вошла медсестра с капельницей для Сурина, и визитёры ушли. Тем более что им не понятно, как с ним теперь говорить, что ещё можно и стоит говорить. “Тот Михаил Сурин утонул”, — так что и спрашивать не с кого. А с этим Михаилом Михайловичем пока неизвестно, о чём толковать. И говорит иначе – резко, твёрдо; и голос звучанием давит и усиливает лаконичную жёсткость фраз.
Надежда Валерьевна на тумбочке оставила ему большую коробку конфет, любимых её коллегой. Не в этот раз; и вообще уже никогда не любимых – и эта коробка была врачу с медперсоналом передана.

За доставленные материалы Сурин принялся сразу после прохождения комплексного обследования и посвятил им дневное и ночное время, уходя в освещённый коридор, когда в палате засыпали. И, как обещал, к утру пятницы программа состоялась, сформировалась, обусловилась обоснованиями.
В этот день – в традиционный день выписки пациентов – спасённый и спаситель покинули больницу. За Василием пришла машина, на ней и Сурина отвезли в Институт. Михаил Михайлович шёл по его коридорам, удивляя сотрудников походным одеянием, но ни объяснения не давал, ни вслух никого не приветствовал – кивок или пожатие руки, и шествие дальше, до кабинета заведующего лабораторией.
Он не ведал, насколько встречающиеся осведомлены и, вообще, осведомлены ли о его
утоплении, но коротко всматривался в глаза всех и предполагал, помимо удивления его внешним видом, и удивление, что он не утонул, что жив.
Сейчас Сурин понял Николая Басаргина, понял, насколько тот одинок среди знакомых и чужих, похоронивших его. И понял, что сделал ему Арсений, коль Пташковы о том с восторгом отзываются.
Обжиров принял пачку листов, пробежал страницы цепким взглядом, пригласил к себе Астахова, передал ему программу. А сам заговорил с научным сотрудником – или с пока «научным сотрудником»?
— Что вам сказать, Михаил Михайлович? — Сурин ожидающе смотрел на него; он и не предполагал радостной встречи и восхищения наработкой. — Если бы вы неделю назад представили программу, мы приняли бы её в план. А тут нам подстраховаться пришлось: чтобы финансирование экспедиции не урезали, мы включили в план предстоящей работы запасную, давно отложенную.
— Я понимаю – сам виноват. Сейчас понимаю, — краткостью ответа и резкостью голоса Сурин отрезал снисхождение к себе.
— Но что хорошо – то хорошо: хорошо, что вы всё-таки написали. При этом, что для нас важно, вы в свою программу включили и те исследования, что будут выполняться и по другим темам нашей экспедиции; так что в общем комплексе работ и ваша тема будет задействованной. А те подтемы, что выходят за пределы общих, за счёт экономии времени и средств можно постараться выполнить.
— Благодарю вас, Анатолий Иванович, и вас, Анатолий Сергеевич. Теперь и я в себе уверен, и вас смогу в том же уверить. Но покажу это работой.
— Хорошо, мы вам верим. Составьте список необходимого и дайте мне – я подпишу. Получайте оборудование, снаряжение – собирайтесь, одним словом. Времени у вас мало. И вот ещё что: о происшествии никому в лаборатории и в институте не известно. Кроме участников и нас троих – вы знаете кому. Потому, что могут пойти разговоры, даже и не думайте.
Сурин облегчённо вздохнул – друзья и руководители в лаборатории чуткие, стоящие; и ему к ним следует так же относиться.

Поздно вечером, завершив дела в лаборатории, Михаил Михайлович написал письмо друзьям донецким: обоим Пташковым. Прощальное письмо. В нём написал, что больше не вернётся в Донецк – он утонул в океане и стал другим: родной город его не узнает и не поймёт. Он просил от его имени Вее – Вивее – сказать, что раскаялся за свои слова (она знает, она поймёт его), что он желает ей счастья во всю жизнь с Николаем, с семьёй; что пусть она забудет того Михаила, который ей сделал больно – его уже нет, утонул он. И Николаю просил передать: он теперь его понимает, и рад его с Арсением встрече, рад, что тот ему помог. Арсению просил передать, что он окунулся в океан, но сам ему написать не сможет, пока не искупит (Арсений знает, что он искупит). 
Последние строки сопроводились сожалением, что недооценил, какой хороший друг у него был в Донецке; и надо было Арсению ещё сильнее избить его, и он тогда ещё, может быть, всё понял бы и остановился бы в своём негодяйстве.
На голову Сурина легла лёгкая рука, и в тело вошло тепло – не жар сжигающий, как на площадке перед Арсеньевой квартирой, а мягкое, светлое. Удивительное явление: оно живое и радостное. Подняв голову от письма, Михаил Михайлович увидел перед собою прозрачное, словно это столб пара, искажающий лучи. Он не был напуган призрачным, а расслабился и успокоился. Видение растаяло, уплыло, но закрепилось в памяти как привет от друга.

На судне Сурин уже не участвовал в спевках, в развлечениях, отогнал от себя суровой отповедью болтуна Урбановича и более того: уходил в служебное помещение и работал, работал. Будто, опомнившись, догонял, нагонял упущенное и сверх того творил.
Да, догонял и нагонял: столько в науке упустил, и себя в разгулах упустил, потерял.
А плановых дел много: проводились сейсморазведочные работы с использованием донных систем с сейсмоприёмниками, чувствительными к малейшим донным колебаниям океана; проводились магнитные и гравиметрические наблюдения; изучалась и мощность слоя рыхлых осадков, покрывающих склоны вулканов и хребтов; велись измерения величины теплового потока через дно океана. Надо было и в спуске систем участвовать, и все поступающие данные принимать и быстро обрабатывать. И внепланово собирать сведения для диссертации по сейсмичности.
И ещё: добыть-таки доказательства заявленной руководству версии пульсации каркаса планеты, чтобы не обвиняли в голословии – он поверил Арсению, когда тот в ресторане изложил ему идею, и теперь намерен был утвердить её. Поверил Арсению.
Но когда на палубе никого не было – днём ли, ночью – он в любую погоду выходил на корму или на нос судна и, прислонившись к надстройке, смотрел на океан, вглядываясь и в него: в пространство, в глубины, в мощные валы.
Михаил Михайлович почувствовал физически осязаемо и душою ощутимо, что он с ним – одно, что он – его часть. Океан подлинно и воистину вошёл в него, очистил, омыл изнутри, наполнил собою и перестроил его. Рассказать об этом своём не смог бы никому в коллективе и в экипаже: не поймут его чувство, отстранённо воспринимая водную массу, стихию. Никто не сможет понять, не испытав.
Однажды в такую минуту к нему подошла Надежда Валерьевна. Она не раз замечала его выходы на палубу, замечала, что устремлённо глядит в морские валы. И испугалась, что потрясение его в том происшествии может и вправду привести его к исходу Идена.
С тем она и подошла к нему. Но спросила об ином:
— Михаил Михайлович, вы морскую воду боитесь? Страшитесь с тех пор?
Сурин улыбнулся ей коротко, но отзывчиво:
— Нет, Надежда Валерьевна, не боюсь и не страшусь. Напротив: я слился с нею тогда и сейчас сливаюсь. Она наполняет меня, даёт мне силу.
Голос его в рокоте волн созвучно с ним рокотал, и оттого ему поверилось.


***

Среди прочих срочных дел, которые должно спешно завершить, чтобы к отъезду уже не осталось долгов в Донецке, Арсению в середине мая позвонил Пташков.
До сего дня Виктор Петрович по телефону с ним никогда не общался и инициатором общений за время знакомства ни разу не был – желал с ним бесед, но не навязывался из смущения строгостью его нравов, сам в себя впитать их неспособный и даже избегавший их. Артистизм поглотил его натуру. Потому он через посредников получал возможность встреч. Причиной, вынудившей его к сему обращению, было сообщить о письме Сурина с его странной просьбой передать Арсению, что он окунулся в океан и что напишет, когда искупит нечто. Что значит – окунулся в океан?.. Что искупит?.. Непонятно. А знать, что должен искупить, Пташковым важно – Михаил всё-таки друг. И ещё: он утонул – это-то что значит?! Вообще не понятно,
Но прежде чем успел сообщить о письме, услышал:
— Виктор Петрович, вам пришло письмо от вашего друга; оно встревожило вас: вы не можете понять его.
— Да. Но… откуда вы это знаете? Впрочем, извините, я глупое спросил.
В ответ получил приглашение на вечернюю встречу в понедельник в том – почти в том – их составе, в каком по осени они впервые с ним встретились. Аннета Юрьевна в школе будет оповещена и приглашена. Вечер понедельника назначен для встречи потому, что в сей день недели театры спектакли не дают, и Пташковы без осложнений явятся.
Нургуль восприняла озабоченность Арсения необходимым собранием, спросила:
— Прекрасный повелитель, ты призвал тех людей… Что ты хочешь, чтобы я для них сделала?
— Лучезарная моя, ты сможешь мне очень хорошо помочь: надо сделать так, чтобы они увидели друг друга. Это им всем нужно для понимания между ними и освобождения их от волнений, от взаимных обид и огорчений, терзающих их души.
— Я поняла, повелитель. Только скажи мне, где и как им показать?
— Любимая Нургуль моя, я подготовлю комнату; они станут напротив стены и сквозь неё пусть увидят Михаила и мир вокруг него.
— Как всегда, ты хорошо решил, господин души моей: я знаю, как им плохо, и твой подарок поможет им стать ближе к Всевышнему.

Первой – непременно первой – пришла Аннета: живёт в квартале, и ноющая нужда в близости общения с Арсением без сторонних глаз и ушей поторопила.
После новогодней ночи с ужасом двухвековой скачки на стремительном коне Нургуль Аннета в себе настолько посерьёзнела, что её прелестная улыбка уже не часто освещает лицо и глаза. А на Арсения при встречах смотрит с желанием, чтоб он снова и снова её к себе прижимал, спасая, защищая и отогревая от памятного смертного холода. Однако не давалось счастье: всё её достояние  – это радость Арсения при встрече, нежный и тёплый взгляд, добрый участливый голос. Но и тем она богата, потому что никто так на неё не смотрит, никто так не говорит – не может, не способен; и, хотя её привлекательность вызывает к ней повышенное внимание мужчин, никто из них ей не нужен. Он нужен!
Один раз она едва не потеряла и простое общение с ним. Того жгучего уксуса ей с избытком хватило. Нет, два раза! Первая её вина была в том, что молодой актёр увлёкся ею, и она ему не препятствовала; вторая – её укор Учителю, Арсену Солнцерождённому, за наказание двух наглецов, покусившихся на его Нургуль. За вторую возмездием стало его холодное отношение и страшное познание ею истины (зато спасена была им же!).
Встреча не заявлялась раутом, и дамы пришли не в вечерних платьях. Тем не менее каждая в наряде особенном, в соответствии с восприятиями мира, сущего вокруг них, себя в нём и с тем, к кому они пришли. И головы украсили причёсками сообразными. Вивея Владимировна уже отрастила волосы и, брезгливо отвергая вульгарно-броские стрижки и причёски с распутно-распущенными волосами, широко распространяющиеся с середины восьмидесятых, с удовольствием, радостно стала творить укладки, украшая себя и жизнь семьи, еженедельно меняя стили: она дорожила каждым днём в восстановившейся семье, и каждый день – праздник.
А на свидание с Арсением пришла с сотворённой специально для него укладкой: она придумала её давно, как волосы достигли нужной длины, и всё ждала события встречи с ним. Только для него, для его восприятия, потому что только с ним она стала до такой степени иной, как даже с мужем, с Николаем, быть не может. Арсений, сам иной, из мира другого, и для неё особенный: в его мистичности он во всём отличный от всех мужчин; он недоступен нечистому. Он и её сотворил живой, претворив её обыденно женскую суть в духовную. Он её духовный мужчина, она ему душой принадлежит.
Аннета горестно ахнула в себе, увидев подругу-соперницу с её творением, хоть сама, предупреждённая о вечере, и провела в парикмахерской два часа сего дня. Вивея – зрелая женщина, знает жизнь и глубже понимает её Учителя. Никогда она за нею не угонится!
Арсений обеим уже в комнате сказал, проговорив в намёке, поскольку и Пташковы тут присутствовали: “Моё вам предсказание о бутонах сбывается, и мне радостно, что я могу быть их созерцателем”. Молодая и юная женщины улыбнулись друг дружке и ему.
Пташковы подивились и необычному виду хозяина квартиры – Арсений оделся во всё чёрное: и водолазка, и костюм, и даже шляпу чёрную же надел, – и необыкновенным оформлением квартиры-салона: не накрытый приборами стол поставлен в торце дивана, прикрывая выход на балкон; посреди комнаты  журнальный столик; на нём – знакомый канделябр с зажжёнными свечами; стена напротив дивана оголена: с неё сняты и картина с видом горного озера, и полки с книгами. А по комнате голос океана шумами и рокотом волн разносится и, отражаясь от голых стен, заполняет всё пространство.
Они поняли, что им устроена очередная незаурядность. Снова нетривиальность ждёт их, снова неповторимость и чудесность. Осенний первый раут вошёл в них не бывавшим в их жизни: церемониальность, галантные благородные манеры, великолепие вечера – будто у героя романа Дюма графа Монте-Кристо побывали. И канун Нового года в сей квартире так был прекрасен, что в свои привычные и оттого холодные не хотелось уходить – и не ушли бы рано: никому не ушлось бы до полуночи из оазиса сказок и сыплющихся на них даров, если бы Басаргин-старший не испортил праздник, из-за чего Арсений Тимофеевич сам покинул их.
Что же сегодня ждёт их, какие неожиданные сюрпризы выпадут им, какими дарами он их осчастливит? Если комната так оформлена, как и вовсе у людей не принято встречать гостей, значит…
— Проходите, досточтимые, — вежливо предложил Арсений остановившимся у входа гостям, прерывая их осмотр помещения и размышления-догадки. — Дамы, вы на диване, будьте любезны, устройтесь с удобством, насколько возможным он позволяет. А в вашем, Виктор Петрович, распоряжении кресло подле дивана. И пусть каждый то получит, что должен получить: ибо каждому дастся по тому, что им сделано, что назначено и изменено быть не может.
Странные пожелания – даже из уст не поддающегося разгадыванию Арсения чудные и наполненные мистичностью и обречением на неведомое и чреватое чем-то. Оттого гости размещались не как прежде по-дружески – впрочем, всякий раз каждым своим принятием он, принимающий, удивлял их своеобычностью, выходящей за пределы и представлений.
А чета артистов, в отличие от Аннеты и Вивеи Владимировны, чаще общавшихся с ним и получавших его невероятные дары, вообще впала в смущение: как хотя бы понять, что он сейчас им сказал? Опять эзоповым языком говорит. Может, ставит им в вину визит, когда покинул их в своей квартире, будучи оскорбленным вульгарной пошлостью отца Николая Басаргина? Возможно, потому он и не отзывается на их просьбы-приглашения, передаваемые через Аннету, увидеться в кафе и посетить очередной спектакль?
Но были и обрадованы самим его приглашением и заранее восхитились ожидаемым. По тому, что приглашены, по доброжелательности их встречи, по странному оформлению комнаты поняли, что им доведётся воспринять большее, нежели то, за чем они пришли – а пришли получить разъяснение странного письма Михаила Сурина. Что-то сегодня, здесь их ждёт?! Не стал бы Арсений приглашать их к себе домой, в кафе устроил бы разговор, если бы не имел для них исключительное, экстраординарное, что на людях представлять недопустимо.
Аннета, лишённая их скованности – видится с ним почти ежедневно и искупила свои прегрешения перед ним самим и перед Нургуль такими переживаниями и смертельными ужасами, такими жестокими страданиями, что отнюдь не всякая их выдержит, – внимания на перестановку мебели и на переоформление квартиры обратила столько лишь, сколько ей понадобилось, чтобы понять: Наставник будет творить для них очередное чудесное. А им надо терпеливо ждать, не спрашивая и – тем более! – не любопытствуя.
Вивея Владимировна пребывала в глубинном восторге от самой встречи с ним, с её Арсеном любимым; и душа её счастьем задыхалась, поскольку после Нургулиного запрета не могла приближаться к нему до сего дня, до его приглашения: не по своей воле в канун Нового года она к нему приходила. Она до сей поры не чувствовала себя вправе входить в его дом и ради детей, хотя за прошедшее время жизнь изменила радикально и заслуженно могла во многом отчитаться перед строгой спутницей прекрасного Арсена. Любимого!..
Оттого она спросила в смущении – не в виноватости, а в невозможности пролиться к нему нежностью любви:
— Арсений Тимофеевич, вы уже не сильно гневаетесь на нас за тот наш незваный к вам визит с нехорошими проявлениями?.. Мне стыдно вспоминать, как неблагодарно мы себя проявили, оскорбив ваше благородство.
— Нет, Вивея Владимировна, не сильно, — улыбнулся её смущённости Арсений. — Тем более что вы не должны себя виновной полагать. Вы – ни в коем случае. И мы ваши подарки приняли как новогодние сувениры. А приложенное к ним ваше письмо прочитали соответственно вами написанному. — Сопроводив речь поклоном вкупе с выразительным взглядом, спросил: — Вы понимаете, о чём и что я говорю?
— Да, я понимаю вас, Арсений Тимофеевич, — вдохновенно на его отношение к ней, к её признательности сказала Вивея Владимировна – она поняла его: в голосе и во взгляде его любовь, принимающая её – её! — И очень рада, что была понята, что вами приняты извинения и благодарность.
Она возрадовалась принятию им её любви, из души вылившейся и запечатлённой в строках записки. И не удивилась, что он говорит: “мы приняли, мы прочитали” – знала, о ком говорит.
Чета же Пташковых, напротив, была немало удивлена этими словами: кого он имеет в виду – не Аннету ли? С нею он ушёл в тот вечер, с нею, может, и вернулся? Не значит ли это?.. Переглянулись. Впрочем, по форме его общения с нею поняли, что не об Аннете говорит. А уже вскоре по возникшей неожиданности поняли, что в его закрытой для всех таинственной жизни не так просто обстоят дела, как могли бы предполагать, зная его до сего дня только как учителя и доцента, представительно принимающего в раутах.
Но в разговор о дарах Виктор Петрович включился. В спонтанной, несогласованной встрече Нового года он попытался дифирамбами выразить ему восторг, но тогда Арсений прервал его. А в сей момент, воспользовавшись его общением с Вивеей Владимировной, артист высказал:
— Мы хотим вас отблагодарить за ваши дары нам при каждой нашей встрече, но не знаем чем. Вы отчего-то не принимаете приглашения в театр на наши спектакли, чтобы хотя бы этим мы могли ответить вам.
Актёр Пташков говорил по обыкновению помпезно, чем зачернял даже и то своё и жены намерение воздать за полученное, что по существу-то своему не было возмещением даров, поскольку не несло ответности Арсению: не отдавали из себя; не шло оно из души, а было бы просто так, просто попутным. Но они свою игру на сцене по совместительству зачли бы для себя отплатой ему. И что актёром сейчас говорилось, несло в себе упрёк: не приходит он к ним за благодарностью.
Арсений заметил укоризну и ответил на неё и на суть словесного излияния актёра по-своему откровенно, безжалостно, с хорошо знакомым Пташкову величием достоинства – отсутствие чего у себя артист привык замещать высокопарностью и потому достоинство Арсения с первой встречи воспринимал обострённо, как от человека высшего круга:
— Кто не может ответить на дар равноценным, вскоре теряет его, перестав ценить, или… чтобы он не напоминал о долге. Вы предполагаете отблагодарить, не зная меня, мои жизненные интересы, но притом зная, что театральным постановкам с их игрой в жизнь я предпочитаю спектакли в реальности, где участвую и получаю возможность накопления необходимых знаний. К тому же приглашения мне поступали через Аннету Юрьевну, а не от вас лично – почему?
Вопрос прозвучал хлёстко, и ответ на него не последовал – прямой вопрос, напрямую, без обиняков, на какой не ответить, не впав в конфуз. Смущение сомкнуло уста. Оттого они забезмолвствовали в ожидании раскрытия сценария нынешнего собрания. И смотрели на управителя очередным приёмом избранных – так красиво и презентабельно он назвал их в осеннем рауте – с внутренним напряжением, заинтригованные приготовленным для них даром. Неведомым, но, безусловно, изысканным и чарующим – опрощённое ожидать от творящего при них и невозможное для них оскорбительно для творца.
 Арсений не задержал предчувствие публики, не стал её томить и неприязни актёрам более не высказал. Однако заговорил он почему-то не о том, что намерен предложить им, и не об имеющем отношение к визиту – не о неясностях в письме, хотя и пригласил для того, чтобы просветить и разъяснить. Вроде как не о том повёл разговор. Так показалось визитёрам поначалу: он для чего-то завёл речь о давно прошедшем.
— Ну что ж, уважаемые и приятные мне гости дома моего, начнём разрешать ваши недоумения. Я пригласил вас к себе, хотя, как вы и полагаете, мог бы встретиться с вами в иной обстановке. Но суть в том, что события, что привели вас к получению не понятого вами письма Михаила, зародились и развивались полгода назад здесь – так пусть они и завершатся здесь же. Не всем вам они были видны в ту пору, не всеми всё и сейчас будет понято. Однако по тому, что имеет отношение ко всем, разъяснения получите… Виктор Петрович, будьте добры, прочтите письмо – нам с Аннетой Юрьевной его содержание неизвестно.
Просьба прозвучала повелением: пришли получить, так дайте ясность, в чём именно у вас нужда, в каком разъяснении.
Пташков понял его и под звуковое сопровождение от рокочущего океана артистично зачитал послание, на каждом абзаце приостанавливаясь, чтобы и самому внять смыслу слов, и другим был бы понятен писавший строки Михаил. Прочёл и снова не понял – и у друга появился Эзопов язык в изложении: почему не написал просто, как раньше общался и говорил? Вместе со всеми гостями Пташков стал ждать обещанного в приглашении на визит.
Но и Арсений в свою очередь хотел услышать их комментарии и вопросы, как даже школьники его научились проявлять себя, – не дождался. Увидел, что смысл Михаилова письма для его друзей оказался чрезмерно неясным и настолько неприсущим Сурину, что смутил их дух и нарушил душевное спокойствие. Укорил в непонятливости:
— Письмо изложено достаточно полно для постижения и уяснения того, что с вашим другом произошло. — По смущённому виду всех четверых вновь увидев, что и после его реплики восприятие обращений письма не проникло в их сознание, спросил, оглядывая поочерёдно каждого: — Что же вам в письме неясно? Вивея Владимировна, простили ли вы его?
— Я не знаю. Он причинил мне такую жестокую боль, что я не пожелала ему добра. Но в последний день апреля что-то произошло, и мне жаль его сделалось. Что произошло, что значат слова в письме, что он утонул и стал другим?
Арсений не ответил ей, а спросил у ученицы:
— Вам, Аннета Юрьевна, что непонятно?
— Не знаю, права ли я, но мне думается, что он пережил нечто страшное, вроде как я – вы знаете, о чём я говорю, Арсений Тимофеевич, – и преобразился.
Арсений и ей не ответил, а лишь кивнул в принятии её объяснения, в согласии, что он знает, о чём она говорит, и солидарен с нею.
— Вам, Надежда Борисовна?
Надежда Борисовна изложилась пространнее:
— Мне, как и Вее, тоже не понятно, что значат его строки: он утонул в океане и стал другим; почему в Донецк не вернётся; почему родной город его не узнает и не поймёт. И ещё он просит передать Николаю, что теперь он понимает его и рад его встрече с вами, Арсений Тимофеевич, рад, что вы ему хорошо помогли. В феврале мы сообщили ему о возвращении Николая, но он сначала потребовал, чтобы мы не сходили с ума – не поверил нам, – а потом, после другого письма, где мы описали всё, что знали, он не стал отвечать вообще. И вот теперь это его письмо.
Виктор Петрович подхватил её недоумение, не дожидаясь вопроса Арсения к нему:
— Вы что, посоветовали, чтобы он окунулся в океан? Что значит – окунуться? И что он должен искупить? Вы знаете больше, чем известно нам, его друзьям, – разъясните нам.
Вопросы проговорились резко и требовательно – в нестандартной ситуации Пташков становится нетерпимым, чем уже проявился во втором рауте, когда Арсений собравшимся артистам и режиссёрам сказал неожиданное: что театр не говорит слово. Таков менталитет Пташкова: хоть и приукрашенный, хоть и завуалированный артистизмом, он нетерпим к непонятностям, выходящим за пределы его интеллектуальных возможностей; и всякий раз он хамски взрывается требовательностью дать ему желаемое разъяснение, а не ожидать от него пояснений. Плебейский нрав. (А кто сказал, что артисты – не плебеи? Среди них ещё поискать надо духовно обогащённых – и найдёшь ли при их амбициозном тщеславии?).
— Виктор Петрович, ни на что, имеющее отношение к Вивее Владимировне и ко мне, ответы вы не получите – оно сугубо личное. А на остальное – извольте… Однако, прежде чем дам вам разъяснение сути письма Михаила Михайловича, как вы, его друг, почему-то от меня требуете, вам надо увидеть его, друга, чтобы понять, что произошло с ним, иначе у вас, в душах ваших только догадки останутся и неприятие факта его преображения.
— Но как мы сможем увидеть его, если он сам не хочет приехать в Донецк? Что, нам к нему отправиться? — Виктора Петровича никак не устроил предложенный ему Арсением вариант понять Михаила – он, всегда логичный, может ведь и словами всё объяснить, а не вынуждать, не обязывать его действовать.
— А почему бы не поехать, коль вы его любите как друга и вам важна его судьба? — открыто усмехнулся Арсений нежеланию так называемых друзей трудиться дружбы ради; но увидев, как в очередной раз в его квартире травмирован Пташков нравоучительностью, притом что унижать гостей им самим запрещено, повёл рукой, отрицая предложение, и пояснил: — Нет, вам не надо ни ехать, ни лететь к другу, тем более что он сам не хочет встречаться с вами. Но вы его увидите. Сейчас.
Никак не отзываясь на недоумение актёров, удивлённых его известием о предстоящей встрече – в квартире, что ли, Михаил? – и на полные нежного доверия взгляды Вивеи Владимировны и Аннеты, посмотрел в глаза поочерёдно всем и повелел:
— Встаньте вдоль дивана лицом к стене… — Заметив заторможенность Виктора Петровича, Арсений указал ему жёстко: — Исполняйте, коль пришли, – это нужно вам, а не мне. Возьмитесь за руки. — Новое распоряжение исполнили быстро, потому что знали, к кому пришли. — Не поражайтесь ни тому, что приходится делать, ни тем, что познать вам доведётся. Во избежание великих для вас огорчений не смещайтесь ни вперёд, ни назад и не говорите ни меж собой, ни с тем, кого вы увидите. А увидите Михаила. С ним можете только взглядами обмениваться, улыбками и жестами. Не более. Закройте глаза.
Пташковы не переставали изумляться: то странные, почти как детсадовские, указания, словно они в какой-то игре; то невозможное для разумного человека обещание – он сейчас представит Михаила. Однако исполнили повеления – знали, к кому пришли: речи и деяния его целенаправленны и пустого не содержат; о нём как о благодетеле говорят Басаргины.
Арсений подошёл к гостям и поочерёдно нежно и глубоко провёл по их головам, внушая в души покой и принятие. Переключил на магнитофоне кассету. Океанский рокот заменился накатывающимися волнами «Лунной сонаты» в многократном повторе записи.
— Откройте глаза. Смотрите на стену. Вам предстоит то, что никогда с вами не было и более никогда не будет. Но не пугайтесь и не вскрикивайте ни в радости, ни в удивлении
– помните: тишина абсолютная, чтобы вам не пришлось многим расплатиться. А прежде всего – ранениями и разумом.
Перед созерцателями прошла призрачно-прозрачная тень, и на их лица легло лёгкое, словно паутинное, покрывало, отчего зрение и слух у всех изменились – они увидели и услышали: стена исчезла, на её месте появился океан. Настоящий океан, с шумом ветра и рокотом волн. И большое судно в нём. И они словно переместились на его палубу – так осязаемо реалистично возник океанский теплоход перед ними.
Увидели: на палубе у надстройки стоит человек в  штормовке; он пристально смотрит в океан, в его мощные валы. Услышали, что он говорит стоящей рядом женщине, и голос его звучит незнакомо, с хрипловато-рокочущим тембром. В слух созерцателей вписалось высказанное им, и, когда они все всё поняли, смысл его осознался и запомнился на всю оставшуюся их жизнь:
— Я слился с нею тогда и сейчас сливаюсь. Она наполняет меня, даёт мне силу.
Увидели: возле него появилась призрачная фигура. Только что промелькнувшая перед ними, она уже там, чуть заметная на фоне воды. Моряк обернулся. Он, Михаил! Или нет. Нет? Похожий на Михаила, но не тот, совершенно от него отличный: без флирта в лице и лёгкости, без смеющихся глаз; а вместо того в нём – суровость и строгость, спокойствие и торжество. И сила взгляда.
Увидел их, всмотрелся в каждого и: по-доброму улыбнулся Аннете; удалив улыбку с лица, продолжительно всмотрелся в Вивею Владимировну и низко склонил перед нею голову; посмотрел безулыбчиво на Пташковых, покивал им, приветствуя их и прощаясь; глядя на Арсения, осветился улыбкой благодарного ученика наставнику, поклонился.
Арсений в ответ, приложив руку к сердцу, протянул ему раскрытую ладонь и, отдавая и прощаясь, кивнул. Принимая его дар, Михаил Сурин, прижал руку к груди, просветлел лицом и, освобождённый от груза, сделался выше ростом; ответно кивнул... И отвернулся. Ушёл в свой мир, вглядываясь в бескрайность водного простора.
Арсений вновь подошёл к созерцающим, провёл руками над ними, снимая паутинки, и все, закрыв очи, затихли в восприятии им представленного, ими увиденного.
— Откройте глаза и присаживайтесь, — услышали пережившие чудную встречу.
Перед только что побывавшими в океане возникла новая трансформация с чудесным явлением – воистину они в сказку «Тысяча и одна ночь» попали: водная стихия скрылась, сменилась квартирной стеной; на ней, будто не снималась, картина с горным озером; под нею в кресле восседает величественный чудотворец Арсений Тимофеевич с тростью в правой руке, а его левая рука прижимает… лежащую на плече ладонь юной и столь же величественной девушки. Вся комната наполнена свежестью морского ветра и продолжает накатывать волнами «Лунная соната»; сочетание аромата со звуком не позволяет остыть очарованию свидания с другом в его океанском просторе, целиком поразившему сознание донецких обывателей.
Потрясённые свершившимся и бессильные его понять, все четверо преклонились в душах перед сотворённым для них. Открывшаяся живая панорама океана, их свидание с покинувшим их Михаилом с его тайнами – воистину непредполагаемо, неисчерпаемо и грандиозно. Оттого создатель мистерии1 – а увиденное не воспринималось иначе, нежели чудом сверхъестественным, – глядится особенно величаво. А в его покойной позе, в лице никаких выражений довольства совершённым и симпатий к смятённости получивших от него умопомрачительное, словно он ничего невероятного только что не создавал.
Вивея Владимировна и Аннета потянулись к Нургуль, улыбнулись ей, через неё как через подругу желая выразить свой восторг ему и ей; но девушка строго, 
____________
Мистерия (от др.-греч. «таинство, тайное священодейство») – религиозная мистическая практика, совокупность тайных  культовых мероприятий, посвящённых божествам, к участию в которых допускались лишь посвящённые. Зачастую представляли собой театрализованные представления. В то же время, отношение к мистериям только как к части культа должно быть уточнено тем, что ни один из посвященных древних авторов-мистов ни под каким видом не пролил свет на то, что там происходило. Это касается не только ранних авторов Гесиода, Геродота или Фукидида, но и поздних Плутарха и Павсания, которые были связаны не только клятвами, но, несомненно, чем-то более серьёзным и страшным.

царственностью взгляда остановила их попытку, и обе поняли: не время сейчас с нею говорить.
Для Пташковых день наполнился невозможностями – но они происходят, на глазах у них происходят: они и видимы, они слышимы и осязаемы. Супруги переглянулись, чтобы друг перед другом убедиться: что не обман это, не иллюзия; что и вправду они увидели Михаила; что перед ними и вправду стоит настоящая девушка из восточной сказки. У Надежды Борисовны даже мысль промелькнула: “Я была права, когда в первом же рауте спросила его о женщине в доме!”. Откуда она появилась: в кухне скрывалась до сих пор и вошла, когда они с Михаилом общались, или …?
Словно отвечая им на непонятость её явления, девушка сказала Арсению, а они ещё невероятную экстраординарность услышали – и не одну:
— Женщина на корабле ничего не заметила – я ей закрыла видение. Всё ли я хорошо исполнила, повелитель?
Это произнесла девушка, стоящая перед ними, но этого не может быть! Как смогла в такой дали она оказаться? Как смогла мигом вернуться?! Почему она школьного учителя, пусть и университетского доцента, называет повелителем? Арсений Тимофеевич – он кто? Он – повелитель?! Чего он повелитель, чем он повелевает? Чудесами? Актёрская чета в непонимании, в крайнем удивлении первая села на свои места.
— Прекрасная, ты всё исполнила в совершенстве, и наши гости сумели встретиться с другом, насколько им дано, — нежно ответил Арсений Тимофеевич девушке, простотой ответа вновь изумив Пташковых, сам же ничем не удивлённый – но как такое возможно?!
Вечер чудес, каких не бывает и не может бывать в жизни. Не исключено, что они, не зная ничего о хозяине квартиры, приходят в гости к иллюзионисту или к гипнотизёру. Михаил что-то подобное написал в ответ на сообщение о Николае; и ещё говорил о нём, когда приглашал на первый раут, что он легко устраивает околонаучные трюки.
Арсений прочитал в супругах душевную растерянность, их сомнение в нём самом и во всём состоявшемся, в реальности свидания и принял их ложное восприятие как должное: вот им расплата за их жизнь в театре, за их игру – обыденную действительность с трудом воспринимают, скрываясь от неё в ролях, так где и как им познать мир не за занавесами и за стенами театра только, но и за пределами окружающего их мирка.
Столь же просто, как общался с Нургуль, сказал всем, без стремления убеждения их в истинности события и даже без её объяснения, а констатируя:
— Вы увидели вашего друга, как я вам обещал. — Недолго помолчав, спросил: — Как увидели? Довольны ли вы, понятен ли он вам теперь?
— Почему вы, Арсений Тимофеевич, запретили нам поговорить с ним? — огорчился Виктор Петрович краткостью встречи с другом и запретом на разговор с ним, прежде чем и вместо того чтобы выразить удовлетворённость и благодарность. — Мы слышали его и могли бы пообщаться.
— Могли бы? — Для Арсения Пташков окончательно сформировался потребителем ненасытным, безответственным. — Как же вы могли общаться, если свидание, устроенное для вас – всего лишь мой околонаучный трюк, иллюзия? Ведь именно так вы относитесь ко мне и к полученному от меня?.. — Болезненный укол в обоих Пташковых, но более – в самолюбие Виктора Петровича. — Да, вы могли бы поговорить. Реально. Но нет. Запрет был для того, чтобы вы не перепугали тех, кто находится на судне, потому что разговор был бы и ими услышан. И Михаил не желал с вами говорить – почему вы это и сейчас так и не приняли? Он предупредил вас, что не поймёте его в его новой жизни, и ему не о чём с вами вести беседы, тем более долгие. Он изменён духовно и ментально, он стал иным. Его стихия и обитание отныне – океан. Он больше не принадлежит вашему миру.
— Почему не принадлежит? Что с ним произошло, что его изменило? — синхронно спросили Пташковы; а Виктор Петрович и продолжил недоумение: — И что значат слова: “Я слился с нею тогда и сейчас сливаюсь. Она наполняет меня, даёт мне силу”?
— Вы из любопытства спрашиваете или хотите знать?
— Конечно, хотим, — утвердил Виктор Петрович. — Он наш друг, нам необходимо о
нём всё знать.
— Необходимо?.. Почему же вы не пожелали поехать к нему?.. — Молчание в ответ, для Пташкова особенно тяжёлое. — Необходимо – значит, вы готовы понять и познать своего друга. Но надо испытать, чтобы знать – а готовы ли вы утонуть вместе с ним? И это можно устроить. Сейчас же. — Вопросы Арсений всем ставил и фразы строил лаконично, резкостью прорубаясь в неуклюжесть мышления Пташкова; и все визитёры содрогнулись – их ужаснула реально обещанная перспектива утонуть; а чудодей усугубил её: — Только уверенности, что вы останетесь живы, не гарантирую: вас могут не спасти, как спасли его, так что прямо в морг ваши тела увезут. Но в последний миг жизни истина вам откроется. Так готовы?.. Ради познания друга и того, что с ним произошло. Вивея Владимировна, вы как, хотите?
Вивея Владимировна слушала разговор и, продолжая воспринимать взгляд Михаила, стирала из памяти его отвратительные слова о радости, что Николай погиб, сказанные ей в последней встрече, и его подлые поступки. Прощать тому Сурину она не намерена, но он утонул, а потому и поминать незачем. Тем паче что, утонув, расплатился за свои грехи.
— Нет, мне незачем это. Я всё поняла.
— Вы, Аннета Юрьевна, имеете желание?
Аннета увидела молчаливую благодарность Сурина Арсению и поняла, насколько и как изменился Михаил Михайлович – исчез тот, кто пошло и подло оскорблял её Учителя, а этот, он же, но обновлённый, сейчас перед ним покаялся.
— Нет, Арсений Тимофеевич, я не имею. Мне достаточно новогоднего познания через испытания страданий вашей верной спутницы, потому я знаю, и как Михаил Михайлович столь сильно изменился.
— А вы готовы, — не спросил, а утвердил Арсений желание Пташковых.
Надежда Борисовна молча показала отрицательное отношение к идее утонуть: у неё дети, у неё своя жизнь, и ради познания чужой ей незачем погибать.
— Но почему мы должны утонуть, чтобы всё узнать? — с упрёком и недовольством спросил Виктор Петрович. — Вы можете открыть тайну словами, не показывая на опыте.
— Рассказать вам словами? Вы помните, мы о слове здесь говорили? О «Пророке» – помните? — Арсений засыпал Пташкова вопросами антипатично, выказывая неприязнь к несодержательным словам, которыми живёт актёр.
— Виктор! Арсений Тимофеевич показывал нам, что мы больше пустыми речами, а не делом заняты, — Вивея Владимировна выговорила приятелю столь же строго, как и её Арсен Солнцерождённый, вызвав добрую улыбку у его прекрасной спутницы. — Если бы мне это нужно было для спасения мужа моего, Николая, отца моих детей, я бы ни на миг не поколебалась.
— Вея, ты права, и вы, Арсений Тимофеевич, правы: мы не хотим и боимся говорить слово, совершить поступок, — призналась Надежда Борисовна. — Потому что мы в самом деле любопытствуем.
— Ну что же, искренность ваша достойна вознаграждения. Я открою вам нечто; но от вас зависит, насколько полезным будет моё откровение. Оно ведь и вред может нанести – готовы ли вы принять его? Вы, Виктор Петрович, просили словами раскрыть тайну, а они и смертельными бывают.
Вивея Владимировна и Аннета согласно кивнули: им уже довелось познать страдания и муки, и они знали, что Арсений Тимофеевич – их Арсен Солнцерождённый – в любви ко всем не нанесёт им вред, не причинит чрезмерную боль. Пташковы переглянулись: новое испытание их твёрдости, их доверия к нему.
Звонкий колокольчик смеха заставил их вздрогнуть. Над ними смеялась только что бывшая величественной дивная девушка – спутница Арсения Тимофеевича, как назвала её Аннета, или кто там она ему ещё.
— Повелитель, люди страшатся истины даже в малом.
— Да, Прекрасная, люди боятся даже тени истины о себе, прикрываются масками.
— Вы кто, Арсений Тимофеевич? — Виктор Петрович в очередной поражённости не заметил, что перешёл границу дозволенного, и спросил о том, о чём спросил.
Резко и требовательно спросил, как Басаргин-старший.
— Виктор! — Вивея Владимировна вновь с откровенным негодованием выкрикнула укор Пташкову. — Хочешь наказания?.. Ты о себе сначала расскажи, покажи изнанку свою на обозрение. О Михаиле спрашиваешь то, что не следует знать; а теперь пошло и до того докатился, о ком вслух говорить запрещено: до Арсения Тимофеевича!
— Вы, сударь, заигрались в своём театре – жизнь пытаетесь через сцену проживать. За это не раз поплатитесь. Но я открою вам о Михаиле, открою то, что к вам относится. Вы спросили о не понятом вами: о том, что с ним сливается. Михаил о воде океанской сказал: она вошла в него, когда он тонул: заполнила его всего, вобрала в себя. И сейчас он с нею сливается – он стал частицей океана; океан стал его стихией и обитанием; и вам там нет места. Потому что вы только играете в жизнь, а он полностью ей отдаётся. А почему с ним произошло столь неоднозначное событие? Потому что время пришло – его время. Но и вас это коснётся: скоро и вы изменитесь, как меняются все люди, обретая новые способности и интересы, новые особенности характеров, прежние оставляя прошлому.
— Мы перестанем быть артистами? — Виктора Петровича встревожила перспектива лишиться жизненного амплуа – ни в чём, кроме игры в чужие роли, он умения не обрёл.
— Возможно. Или нет – у каждого по-своему происходит. И совсем не обязательно, что с вами произойдут радикальные перемены: такие же, какие случились с Михаилом. У него случай особенный. Тот Михаил, кого вы знали, дошёл до черты осознанной им своей бесполезности существования и ушёл – в океан ушёл; а этот, кого вам далось лицезреть, явился из того же океана. Ему теперь чужды ваши интересы, потому он ничего вам и не сказал. И простился с вами из-за того, что не поймёте его. Он простился, и вы отпустите его, кем бы и каким бы он ни был для вас. Его, настоящего, может понять только Николай.
Надежда Борисовна уже ничего не спрашивала, у неё исчезли вопросы и сомнения – она крестилась, глядя на Арсения. Она вспомнила, что Вивея его называет спасителем Николая, что она благодаря ему поверила в Творца; в сей миг она осознала, что говорила стоящая подле Арсения девушка: она побывала на судне! А сейчас спрашивает у него, хорошо ли исполнила его волю. Надежда Борисовна поняла, что они находятся в гостях у человека – если человека, – служащего Господу, а не у гипнотизёра-фокусника, и потому могущественного.
— Правильно поступаешь, женщина, — сказала ей Нургуль, исполненная величия и неземной, светлой духовной красоты. — Молись Всевышнему. Он поведёт тебя по жизни и даст знание,  нужное тебе и твоим детям, научит вас.
— Благословите меня, Арсений Тимофеевич, пожалуйста, благословите, — попросила Надежда Борисовна и в порыве веры поднялась с дивана.
— Я могу благословить, но не как священнослужитель, а как идущий путём служения Господу, — ответил ей на просьбу Арсений.
— Да, — согласилась Надежда Борисовна.
Арсений покинул кресло, смотревшееся под ним троном, подошёл. И Нургуль с ним.
— Лучезарная, помоги мне. Прими трость, Прекрасная, — Арсений обратился к ней столь нежно, что в душах трёх женщин колыхнулось – к ним никто так не обращается.
— Да, повелитель, — столь же нежно и Нургуль отозвалась, с почтением принимая трость и тем ещё более возвышая Арсения перед обыденно живущими горожанами.
Проведя по голове Надежды Борисовны руками, вводя в её в транс покорности, потом вливая в неё свет любви, Арсений в глаза ей сказал:
— Отныне будете духом и душой служить Творцу во всех делах и помыслах. Господь с вами всегда и во всём.
— Ну а мне что вы скажете? — спросил Виктор Петрович, когда он подвёл Надежду Борисовну к дивану и помог сесть; спросил намеренно без уважительности и обращения, а с требовательностью получить.
Пташков акцентировал внимание на то, что Арсения все, кроме него, воспринимают наставником, по меньшей  мере, а не только эрудированным и культурным по завышенной норме. Все. Даже Михаил из своего далека кается перед ним в письме и воочию. А ему он не понятен и – более того – непонятностью становится неприятным для него, одиозным, чем-то даже чреватым в судьбе или в карьере. Ему захотелось избавиться от его влияния и от него самого – но чувствует, что находится в плену его моральности и нравственности.
— Вам сказать? — с сомнением в вопросе и в оттенках голоса спросил Арсений – Пташков показал, что, вытребывая рекомендации, пренебрегает уже услышанным им и увиденным в деяниях, совершённых при нём и для него. — Я должен, обязан вам что-то сказать? Вы мало получили? Вы получаете, но ничем не воздаёте. Сумейте хотя бы и в конце концов сохранить в себе полученное от меня, не растерять его. А для того станьте служителем театра, а не рабом его страстей. И, если хотите состояться, становитесь собой, сходя со сцены и выходя из стен театра, – снимайте ролевые маски, как я вам предлагал. Идите по жизни без помпезности, заполнившей вас и ограждающей от себя самого и от других. Она мешает вам слышать голос Любви и голос Бога. А если не состоитесь, не пожелаете необходимого для того, чтобы стать человекрм, вполне возможно, что путём Михаила последуете. Но отнюдь не обязательно, что выживете, и не обязательно, что в благотворное и в деятельное преобразуетесь, как он. Но в таком случае сорняком станете, если и выживете в переделывании вашей натуры.
Нелестные, неприятные для актёра слова, подводящие к рампе сцены, за которой не зал зрительный, а пропасть собственного бытия. Неужели у него, как у Михаила, плохо в жизни складывается, и ему также предстоит утонуть? Или застрелиться, как чеховскому Константину? Для чего он сюда, к невероятному чародею опять пришёл? Сколько ходит к нему, получает от него только указания на бессмысленность ролей и участия в них…
— Вы удовлетворены визитом ко мне, разъяснениями, что получены вами по вашим непонятностям Михаила? — спросил Арсений вопреки переживаниям актёра Пташкова и словно в злую насмешку над ним – так Виктор Петрович воспринял вопрос.
Арсений не восседал уже и, покинув кресло, стал проще и доступнее; что подвигло на открытость и его гостей. Вивея Владимировна прежде других заговорила – она и не могла, и не хотела никому уступить право первого обращения. Даже Аннете, даже ей, ставшей лучшей подругой, с кем только может она говорить о сокровенном – у них и мистическая тайна на двоих, и... он, один на двоих…
— Арсений Тимофеевич, вы знаете, за что, насколько и чем я вам обязана; а сейчас вы ещё освободили мою душу от тяжести гнева на Михаила – на того Сурина, который нанёс мне рану после раута. Теперь я свободна и чиста.
Вивея Владимировна, начав говорить сидя, после обращения сразу поднялась – не с ним, сидя, общаться, когда хочется, напротив, близко подле него стоять. И с последними словами шагнула к нему в желании прижаться, в страстном влечении желания душевного и духовного слияния с ним. Арсений понял порыв женщины, любящей его, протянул руку и привлёк её, обнял, погладил по голове и плечам, снимая с неё тяжесть.
Нургуль тоже погладила её, что явилось чрезмерным для Пташковых: подругу любят здесь, она с первого раута от него получает и получает – а почему им он не дал такое?!
Вивея Владимировна с замиранием сердца почувствовала, что она пребывает в нём, а он – в ней. Нургуль сотворила духовный покров, оградивший непроницаемым коконом их единство; и она ощутила себя с ним в уединении; ощутила, что он с нею и в ней сотворяет. Она в спиральном потоке насыщенно прожила в близости с ним полжизни: училась и познавала, отдавала ему себя и из себя, наполнялась из него.
Заполненная светлым, излучающим радость, открыла глаза и оказалась пронизанной сиянием Арсения и Нургуль; увидела друзей Пташковых во временной дали, и они в ней едва просматриваются – их не стало в её жизни.
Аннета тоже поднялась и, когда Арсений отстранил от себя Вивею Владимировну, к нему близко подошла, чтобы в близости говорить:
— Я очень рада за Михаила Михайловича, за то, что он изменился. Пусть жестоким способом, но ради такой перемены ему и следовало пройти этот ужасный путь – Арсений Тимофеевич, Нургуль, вы ведь понимаете, что я могу, что имею право такое говорить? — Арсений молча улыбнулся ученице; Нургуль обняла её. — И ещё: я очень благодарна вам за устроенное нам с ним свидание: я думаю, что ему, как и нам, нужно было увидеться, чтобы понять, что мы его помним. А главное: вы дали ему возможность покаяться, а нам – познать его трагедию и простить. И проститься.
Дрогнувшие губы девушки показали волнение от возможности, находясь в большой дали друг от друга, близко свидеться. В глуби веков она уже побывала, а теперь новые проявления тайн Мироздания и могущества её Наставника – Солнцерождённого, – ей открытые! Губы её проявили и волнение от покаяния Михаила Михайловича, нанёсшего, как оказалось, не только оскорбление Арсению Тимофеевичу, но душевную рану той, кого любил. Как он низко пал тогда и как сейчас очистился, коль Учитель его благословил!
Арсений отметил и оценил, что Аннета не о себе говорит, а о Сурине, о его позоре и очищении – она о его душе заботится. И порадовался за ученицу. И её привлёк к груди, и её наполнил теплом Любви – исполнилось, исполнилось её страстное желание согреться от него! Аннета в минуту втекания в неё его огненного тепла осознала: ей было холодно без его близости, всё время недостаёт пламени его души.
Отпустив ученицу, оставшуюся стоять подле него и Нургуль, как осталась и Вивея Владимировна, Арсений обратил взор на супругов.
— Арсений Тимофеевич, мы поняли Михаила и его письмо нам, — сказала Надежда Борисовна. — Благодарим вас за это. Вы дали нам возможность увидеть и понять, как и насколько изменился Михаил – а он стал совсем… совсем другим. Другим человеком со своей, а не с нашей, жизнью, далёкой. Мы действительно не поняли бы и не сможем его понимать. Вы значимо сказали: теперь его стихия и обитание – океан! Как у Ихтиандра?.. Нет, конечно же, не так. Но когда видела его, глядящим в воду, подумала об особенности, появившейся в нём и отличающей его от многих людей. Он стал настоящим, сильным...  Арсений Тимофеевич, вы, как обычно, дали больше того, за чем мы к вам обратились и на что рассчитывали. Вы показали нам слово в его действии – вот такого мы никак даже не предполагали! Силу и творение слова! Нам есть и что осмысливать долго, и за что быть вам обязанными без надежды проявить благодарность. А меня, в добавок ко всему тому, что в нас вложили, и к Богу, как и Вею, вы направили.
— Служением Господу проявите благодарность,— ответил ей Арсений и, обращаясь к
обоим Пташковым, предупредил: — Никому никогда не рассказывайте о случившемся с вами – вам не поверят, а вы и сами засомневаетесь, решите, что не в себе находились, что вам всё привиделось. И потеряете полученное.
— Мы больше не будем собираться у вас? — спросил Виктор Петрович, не высказав ни благодарности – за что: за тяжкое предсказание? – ни ответа на вопрос, получил ли он ясность от свидания с другом.
— Да, мои досточтимые гости, не будем. И моя квартира не будет превращаться в салон для светских раутов. Мне вскоре предстоит покинуть вас… Но всё же я рад, что моё временное здесь пристанище позволило нам встретиться и светлое для душ друг другу и дать, и обрести. Потому простимся сейчас на срок, ведомый Тому, Кто ведает, и отпустим друг друга. По возможности, воспользуйтесь полученным: как вы поступите с ним, так и жизнь к вам обернётся.
Прощались с Арсением и со встречами-раутами трепетно и молча – они впервые и за всю свою жизнь единственный раз познали раут в его исполненности достоинством и в его очаровании.  В рауте были оделены, одарены, олелеяны. И вот всем их встречам с ним завершающий финал… Но какой!
Состоялось свидание с Михаилом через огромное пространство, поразительное для всех и особенно для четы Пташковых, впервые и вдруг познавшей чудо видения далёких событий. Для них оно оказалось эффектным до потрясения. И открылось несколько тайн: одни непостижимы разумом, другие относятся к Михаилу и к ним, к их предстоящему. И пояснения с назиданиями по ним получены –  за тем и приходили.
Так что ещё, о чём говорить? Не на театральных подмостках в спектакле участвовали, а в жизни, в её тайнах. Говорить неуместно – в молчании пониманию должно прийти.

***

За пять дней до окончания цветущей донецкой весны от друзей из далёкого Тянь-Шаня пришли наполненные обжигающей радостью письма. Счастливые Анарбек и Тумар сообщили о том, о чём Арсений уже знал: о наконец-то обретённой благости:
“Арсен-байке, эгиз балабыз т;р;лд;к – бир уул, бир кыз. Сиз бизге айткандай. Сиз буйруган нерселердин баарын жасайбыз. Виталий агабыз менен кели;из, биз сизге э; жакшы уюштурабыз. Советбекке караганда жакшыраак”. (“Арсен-байке, у нас родились дети-близнецы – мальчик и девочка. Как ты сказал нам. Мы сделаем всё, что ты велел. Приезжайте с нашим братом Виталием, мы вам устроим самый лучший той. Лучше, чем был у Советбека”).
Это написал Анарбек. А Тумар в том же конверте прислала своё:
“Байкем, мен ;ч;н баары жакшы ;тт;. Бардык тогуз ай же;ил болду. Мен такыр корккон жокмун. Т;р;г;нд; Нург;л келди, жардам берди. Аны менден башка эч ким к;рг;н эмес, бул тууралуу Анашага да айткан эмесмин. Болгону мага жана балдарыбызга жардам берем деди. Биз ага ыраазыбыз. Байке, мен сени с;й;м, мен Нург;лд; жакшы к;р;м”. (“Мой байке, у меня прошло всё хорошо. Все девять месяцев было легко. Я совсем не боялась. Когда рожала, ко мне пришла Нург;ль, она мне помогала. Её никто, кроме меня, не видел, и я даже Анашу не сказала об этом. Только сказала, что она помогает мне и нашим детям. Мы ей благодарны. Мой байке, я люблю тебя, я люблю Нург;ль”).
Арсений читал письма Нургуль, сидящей у него на коленях, а она, сияющая, ласкала его – всегда, когда они были свободны от служения и дел земных, Арсеньева  прекрасная спутница отдаёт ему свои песни, танцы и ласки; а особенно ценит их сокровенные беседы с откровениями в себе и друг в друге.
— Благородный повелитель, ты имеешь желание поехать к ним, к детям?
— Нет, Лучезарная. Мне нельзя, а потому и желанию моему запрещаю быть. Той, что они обещают устроить для меня, пусть во славу Всевышнего устраивают. А дети…
— Дети наши – твои и мои, господин души моей.
— Да, любовь моя светлая, они наши. Но мы по воде Всевышнего доверили их Тумар и Анарбеку.
— Ма ша Аллах (как это прекрасно, так пожелал Аллах)! — сказала Нургуль.
— Да, Творец творит всё прекрасно. И мне не следует вмешиваться в Его замысел, нельзя – если я увижу детей, не смогу уже покинуть их, как не мог бы покинуть и тебя с яблонькой. Но ты всегда можешь с ними общаться, вести их к Всевышнему. Только будь осторожна: народ горный воинственный, бывает жестоким – таким, как враги твои и мои, как те двое во Дворце. Пусть они не видят тебя. А с детьми мы встретимся, ин ша Аллах (если будет воля Аллаха), когда время наступит, как ты и говорила – там.
— Дети придут туда, мы их всех вместе соберём, ин ша Аллах. Господин души моей, я счастлива в моей доле!
— А мне в киргизской земле нечего делать – служить Творцу у киргизов я не смогу: всё в той земле, выполнил; народ знаю хорошо и знаю, что он во мне не нуждается. Мой путь тебе известен и известно, что у меня в дальнейшем. И надо помочь брату, спасти его – он в отчаянии.
— У твоего брата, повелитель, плохая жена. Она скверная женщина, я чувствую её чёрную душу.
— Поэтому мне надо спешить к нему. А у нас, Цветок мой светозарный, ещё шесть зёрнышек. Они всегда со мною, на груди. У всех наших детей судьба хорошей будет.
— Барак Аллаху фика (Да одарит тебя Аллах благодатью)!
— Ва ма тауфики иллях биллях (Мой успех только от Аллаха), — принял Арсений пожелание Прекрасной. — А друзьям, родившим Арсена и Нург;ль, письмо напишу.
Вольно или невольно – ма ша Аллах, как сказала Нургуль, – но осознавая своё деяние и последствие, плоды его, он оказал содействие возможности появиться двум деткам. И они родились. Из семян Нургуль-алма – яблони-Нургуль, от его душевно-духовного в них потока и от слияния Анарбека с Тумар, освобождённой от страха беременности, родились дети с особой судьбой, отличной от судеб тянь-шаньцев. Особенные. Кукушатки,  в чужое
гнездо вселённые. А теперь необходимо  о них заботиться.
Нургуль сопровождала их с момента зачатия их, сопровождала их развитие в чреве Тумар, их появление на свет. И сейчас ведёт их, как мать ведёт – они её видят, тянутся к ней. Тумар её чувствует и благодарно принимает.
И ему должно участвовать в их жизни, но никак не вмешиваясь, – его вмешательство в воспитание детей кыргызами будет не понято и расценено вторжением в обычаи, и они даже могут нанести младенцам вред. Пусть Анарбек с Тумар, направляемые им, выполнят необходимую работу в служении Творцу и взрастят детей, считая их своими.

                ***


                _______________



СЛОВО  К ЧИТАТЕЛЯМ
С ЧЕСТЬЮ И С ДОСТОИНСТВОМ

Вы прочли ещё один том из эпохального романа “Дорога без конца…”. Прочли с упоением, со светлой радостью, со слезами в душе и на… щеках.
Вы получили. Каждый получил и общее для всех, и своё особенное; познал себя, открыл для себя пути и получил и обрёл Знание.
Вы увидели красоту и силу Любви и пожелали обрести подобное в себе и для себя.
Значит, вас коснулась Истина. И теперь ждёт вас, чтобы одарить по мыслям, по речам  по делам. Но с благими мыслями обо всём, с благими речами всем, с благими деяниями.
Ибо Она более всего ненавидит ложь, являющуюся основой коварства, предательства, зависти, клеветы, убийств. За что раздаёт возмездие несущим ложь. И награды раздаёт в первую очередь: быстро и полно.

Потому, честь и достоинство имея в себе, а не самолюбие тщеславное, посылайте свои общения, обращения и заявку на исключительное право на роман по электронному адресу: knjaz_witana_itar@mail.ru  или сообщениями в ОК и в ВК, на скайпе panasonik781.
И вам дастся в полной мере для вас.

Успеете написать – получите ответ.

                Писатель князь Будыльский