ХОВАНСКИЙ
Часть 2
1812
Роман-реконструкция
«Помощи теперь ждать не от кого,
одна надежда на Бога, другая – на величайшую
храбрость и высочайшую самоотверженность войск…
Нам предстоят труды величайшие,
небывалые в мире! Мы на краю пропасти!
Но мы – русские! С нами Бог!»
Речь А.В. Суворова по записи П.И. Багратиона на военном совете в Альпах перед прорывом через перевал 18.09.1799 г.
I
Над рекой тревожно токовал ночной козодой. Где-то там, на левом берегу, высоком и лесистом, где вечером долго тонуло медленно садящееся за горизонт солнце, расплываясь в закатном мареве и разливая вокруг себя лёгкую безмятежную сонливость. Эта безмятежность, казалось, распространялась на весь окружающий пейзаж. В неё были погружены игриво позолоченные закатными лучами перистые облака. И медленно текучие воды Немана, стоявшего уже с пол месяца в межени, тоже представляли собой бессильную, разморённую сном усталость, обнажая песчаные отмели и островки, словно плешины или лишаи, выскочившие на теле неглубокого и пологого речного дна. Последние закатные лучи блистали в луговой осоке, скатываясь росинками по тонким изогнутым длинным стеблям. И только где-то на том берегу, разгоняя болотную дрёму, токовал тревожно самец козодоя. И, будто вторя ему, на этом берегу кричала вдали в зарослях черноольшанника серая неясыть. Словно какой-нибудь сигнальщик на посту в казачьем пикете с эхом аукает ночной дозор, зазывая его возвращаться назад или отправляя только в разъезд, предупреждает об опасности. Ухала серая неясыть и её дозорные окрики переплетались с писклявыми свистами её птенца – голодного слетка многоголосым лесным отзвучьем погружающегося во мрак лесного царства.
Казачий патруль на гнедых дончаках шёл резво болотным черноольховым лесом. Выйдя из зарослей, казачки быстро и бесшумно пересекли суходол и спустились в пойменную дубраву. Старые дубы и грабы мрачными безмолвными сфинксами величественно взирали на всадников с высоты своих мощных разлапистых крон. Проскакав пойму, разъезд выехал к речному обрыву, поросшему молодым сосняком и остановился, словно залюбовался последом заката. Кони гнули к траве свои морды косматыми гривами, искусно переплетёнными в косы и длинными нестриженными хвостами мели протоптанную в высокой траве тропу. Крупы их были мокры от росы и покрыты красными чепраками с жёлтой обкладкой. Так называли в иррегулярных и казачьих войсках империи суконные подседельные покрывала, предотвращающие натирание конской спины седлом. В регулярной же кавалерии такие покрывала назывались на немецкий манер вальтрапом. На красных подушках сёдел восседали лейб-гвардейские казаки, бородатые, коренастые, смуглые низовые донцы, все шатены или брюнеты. Они были в красных полукафтанах и тёмно-синих шароварах без лампас. На красных воротниках и обшлагах у них были видны жёлтые гвардейские петлицы, на плечах топорщились неуклюже жёлтые шерстяные эполеты с густой жёсткой бахромой, как у улан. Казачий разъезд патрулировал российско-прусскую границу между двумя пикетами путь в сорок вёрст. Глядя в красный закат на левом, нерусском берегу, казаки не любовались этим речным пейзажем, панорама которого, всё-равно, не взволновала бы их так, как виды родного Дона. Их не занимало великолепие июньских красок, сочного и влажного разнотравья, смоченного брызнувшим недавно дождём. В летней сырости пахло терпкими пряностями. Под копытами их переминавшихся горячих коней стелились луга, поросшие зарослями череды с грязно-жёлтыми корзинками своего цветения; сурепкой в золотистых соцветиях и тысячелистником в розовых цветках. Это была типичная растительность болотистых пойменных низин. В лугах же по суходолу, тоже густо поросших сочной травой, копыта коней находили и мяли вербейник с жёлто-метельчатыми соцветиями или розовый клевер и жёлтую пижму.
Нет, не красоты искали усталые долгими вглядываниями глаза казаков. Пропуская мимо себя всю эту летнюю тихо благоухающую прелесть, казаки напряжённо всматривались в противоположный мглистый уже прусский берег, где скрытно ощущалось какое-то движение, не видное из-за густого леса. Не знали они ещё, что там в этот миг скапливалась и готовилась к вторжению в Россию De La Grande Armee или Великая Армия Наполеона, чей бронзовый имперский орёл, словно слетевший с древнеримской аквилы, распростёр уже свои крылья над всей континентальной Европой, ощипал своего прусского пернатого соседа и позарился раскрытым хищным клювом заклевать русско-византийского двуглавого мутанта. Армия авантюристов двенадцати языков, искателей приключений и сокровищ, которых император французов позвал за собой в новый свой поход до Индии. Бедняки со всей Европы, возмечтавшие встать на ноги за счёт притеснённых восточных народов, и знатные вельможи Старого света из феодальных династий, надевшие маски принятия новых буржуазных порядков, тоже потянулись за Бонапартом, притянутые к нему обещанным длинным франком, который сулил им новые капиталы в завоёванных землях.
Ощущалось и чувствовалось русским казакам какое-то скопление и движение на том берегу. Но из-за густого лесистого покрова и наплывающей на тлеющий запад неба ночной мглы, ничего нельзя было разобрать. Казаки прислушивались к щебетанию певчих птиц и пустили коней дальше вдоль берега неспешной рысью. Вдруг фыркнули кони, застригли ушами, почуяли словно засаду в густом и тёмном старом ельнике. Заржали казачьи кони. Им откликнулись тихим ржанием лошади, и на полянку, тускло поблёскивая начищенными карабинами, выехали казаки Черноморской сотни из соседнего пикета. Формально они относились к 4-му эскадрону лейб-гвардии Казачьего полка, возглавляемого генерал-адъютантом графом Орловым-Денисовым, но у них был и свой войсковой казачий полковник, Афанасий Бурсак, тридцатилетний усатый красавец, сын войскового атамана Черноморского казачьего войска Фёдора Яковлевича Бурсака. Отправляя их в разъезд, бравый полковник поиграл серебряными эполетами на крутых плечах и обжёг их синими очами из-под рыжих своих бровей.
- Шукайте кажный сполох, хлопцы! И швыдче! Али вы не видные казачины усе и мени?! И поклажу из седельных сум повыньтя, окромя патронов да сухарей. Будьтя налегке. И вьюки дюже не набивайтя. Корм для коня подножный. А в тороках увижу что лишнее, заставлю жрать!
- Та мы, ваше высокородие, окромя песен в тороках ничё и не возим, - улыбнулся, шутя, один бойкий на ответ казачок.
- Ну-ну! Гляди у меня, Орлик!
Одежда у черноморцев отмашкой на запорожскую старину выделяла их среди донских лейб-казаков. Поверх красного полукафтана на бурсаковских хлопцах был надет расстёгнутый на груди тёмно-синий полукафтан, чьи рукава у кого из патрульных были завязаны на спине узлом, а у кого свободно болтались вдоль рук, словно длинные рукава у польских или старомосковских охабней. Воротники и обшлага их были чёрные, но с такими же жёлтыми гвардейскими петлицами, как и у низовых донцев. Затянуты черноморцы были белыми поясами, а погоны у них были не эполетами, а двумя переплетёнными белыми шнурами. Шапки из чёрного меха с белым этишкетом своей красной запорожской лопастью или длинным свисающим верхом были предусмотрительно затянуты в походе чёрными кожаными чехлами. Станичники поприветствовали как земляков своих пикетных соседей. Остановились на опушке, переговариваясь, и закурили привезённый с собой табак-самосад.
- Здорово бывали, браты-казаки! – окликнул всех старший по званию офицер из наскочивших донцев.
- Здравия желаем, господин хорунжий, - отвечали ему встречные черноморцы.
- Что тут у вас, тихо?
- Тихо, ваше благородие. Так тихо, ажно мурашки по коже бегають.
- То блохи, пади, служивый.
- Та ни. Третьего дня только банылысь.
- В воскресенье что ли мылся, нехристь? А суббота тебе была на что дана?!
- Так то ж в наряде был…
- Вот и запаршивел, дурень. Тебе река тут на чё? Голым бы с конём и купался!
- Та ни. Я тэплый выгол поважаю.
- Ну-ну. Гля, кака красотишша кругом, браты! Каку елань с вами топчем!
- Да уж… Густо поросло.
- Ну что, братцы, потянем и мы дымы? - выехал из рядов черноморцев их вахмистр. – Чего робеешь? Я тебе за так даю самосаду, а царь в Вильно табаку за три рубля фунт. Чуешь разницу?
- Угостите, господин вахмистр, - подъезжали к нему казачки.
- Хорунжий Аржанов, - подъехал к угощающему всех табачком донской офицер.
- Вахмистр Асауленко, - козырнул в ответ казачий унтер и улыбнулся, хитро прищурившись и протягивая обер-офицеру мешочек с табаком.
- Отведайте-ка и вы, ваше благородие, нашего тютюна из люльки.
- Спасибо, - бегло улыбнулся в ответ строгий хорунжий. – Давай сюды свою гарбузянку! Турецкий табачок?
- Он-он. Горький!
- А я боле донник с душицей в трубку кладу. Да колдун-траву люблю потянуть как побанюсь.
- А у нас кто тирсу, кто мяту курит в станице. Я-то не балуюсь ентим добром, но молодёжь тянет. Говорят, зоркость глазу даёт, как у орла.
- Что у вас тут видно, орёл, на том берегу?
- Француз ходит, ваше благородие. Скапливается войсками.
- Следите, сынки, в оба. Здесь, перед Ковно, на сорок вёрст боле никого нету, окромя вас.
Вдруг из окутанного уже тьмой леса выскочил на взмылённом коне отставший дозорный. Кони, всхрапывая, расступились, давая ходу его рысаку. Казак лихо натянул поводья и конь его встал, как вкопанный, только выхрипел злость разъярившего его намёта.
- Господин вахмистр! – выкрикнул, сам задыхаясь, будто бежал, прискакавший, ища впотьмах глазами своего унтер-офицера.
- Здесь я, - окликнул его, выдаваясь вперёд Асауленко. – Багрей, ты что ль, Никифор?
- Так точно, я, господин вахмистр.
- Ну?! – тревожно в упор поглядел на казака командир черноморского патруля. – Видел чаво?
- Видал! На лодках плывут с того берега. Шесть вёрст отсель.
- Кто?!
- Я почём знаю! Хранцузы, небось, чи пруссаки.
- А можа так, контрабандисты кто? – сам сомневаясь своему вопросу, спросил дозорного Асауленко.
- Та не. Точно военные.
- Много баркасов?
- С дюжину. Можа и боле. Темно там. Не видно уже.
- А Халабуда с Донцом где?
- Там остались, стерегуть.
- Та-ак…, - протянул командир, быстро соображая, - Анадолец, Буза! – окликнул двоих казаков.
Те подъехали ближе, ко всему наготове.
- Пулей скачите в наш пикет. Пусть подымают заставу. И в Ковно вестового срочно к полковнику Бурсаку! А вы обратно с подмогой сюда. Понятно?! Карп, Герасим! Мигом, браты!
Донской хорунжий, всполошившись, тоже построил своих.
- Кудинов, Ершов! Скачите к сотнику Авилову подымать наших. И срочно гонца к полковнику Куликову! Марш-марш!
И кони полетели в ночной тиши. Отряд прискакал к месту, откуда были замечены лодки. Здесь дежурили два казака. Они залегли в кустах, лошадей привязали к ивняку, приладив подручную коновязь. Заслышав разъезд, они встали и отрапортовали подъехавшему старшему.
- Что тут за гости у нас, на ночь глядя? – спросил их унтер-офицер, спешиваясь.
- Не понятно кто, господин вахмистр. С топорами, в крагах и фартуках. Как дворники или лесники какие-то. В меховых шапках, но не как у наших. Не казачьи, не мужицкие – непонятно какие. Высокие какие-то, нелепые шапки. А главное, с бородами они все!
- Французы чё ли?
- Не похоже. Французы же бород не носят.
- Можа, ещё кто? Охотники какие?
Разводили руками казаки.
- Сколько их переправляется?
- Порядком. Около роты, кажись.
Дозорные легонько раздвинули колючий кустарник, и офицер залёг с ними, наблюдая из удобно сооружённого укрытия переправу непонятных и странных незваных гостей.
- Э-э-э! – протянул вахмистр, догадываясь. – Да это их сапёры! Мосты будут наводить для переправы. Вон, тесаки у них и топоры для этого. И красные эполеты.
Дозор следил за переправляющимися лодками, освещёнными взошедшей луной. Светлая синяя июньская лифляндская ночь способствовала наблюдению.
- Будем атаковать их, братцы. Задержим тут до прихода подмоги.
- Так мало нас, господин вахмистр.
- Ни чё, с божьей помощью, как-нибудь. Главное пошумим да вспугнём гадов.
- А вдруг где и в другом месте вражины эти сейчас же переправы учиняют?
- Так я о том же бачу, приказный Гнибеда! Ховайтесь пока, пущай подплывут.
Отражаясь на глади воды и серебрясь всплесками вёсел, блестели в ночи холодным стальным блеском, подобно блеску волчьих глаз, начищенные французские нарезные карабины.
- Смотрите, господин вахмистр, у них штуцера! Дальнобойно будут бить, черти, как фузилеры.
- Ну и пусть. Мы их близко и не подпустим. Сполохнём, да в сёдла. Увертаемся к своим. Пущай пехота их к реке давит.
- Смотрите, какие у них широченные тесаки! Нашу шашку надвое переломят.
- Это у них сапёрные полусабли. Гвардейские! Смотри, на латунных эфесах кукарекающие петухи видны.
- ЧуднО, право, дело! – усмехнулся один из переговаривающихся казаков, приподнимаясь в кустах, чтобы лучше разглядеть диковинную невидаль вражьей амуниции.
- А вы откуда, господин вахмистр, так всё об них знаете? – удивлялись молодые казаки, на что пожилой и бывалый в боях Асауленко, разглаживая усы самодовольно их поучал:
- Так в Эрфурте в восьмом году на амператорском смотру довелось видать. Ещё и не то видел!
- А поглядит-тко, какой зубчатый обух у них, ей богу!
- Смотри-смотри: пилят имя лес!
Удивлялись залёгшие казаки, маскируясь и наблюдая работу французских сапёров, бойко принявшихся за дело, как только первая лодка распахала носом прибрежный ил.
- А на спине у них чё?
- Кавалерийские мушкетоны, - важно наущал молодых старый вахмистр. – Это вам не шарлевильские мушкеты, браты! Те у них за место пик только. А это дюжий убийца. Короткое ружьё с раструбом на конце ствола. Стреляет крупной картечью. Чудовищно-страшное оружье в ближнем бою! Раны от него ужасные, рваные, разрывные.
- Незаметно головы бы им посымать, да и всё! Возьмём их, вахмистр, холодным оружием, а?! – лихо спросил самый бойкий из казаков.
Асауленко недовольно поморщился, явно не собираясь геройствовать на чужом для казаков клочке имперской земли.
- Орлик, - осадил он казака, - ты казак чи пластун? Чё ты маисся тут у мени?! Подберёсся тут к ним незаметна! Шумнём да на конь – тикаем. Шукаешь?
Прибывали всё новые вражеские лодки на русский берег. Активный распил и строгание поваленных деревьев шумно трещали над прибрежным лесом. Вахмистр приказал зарядить карабины, вытирая пот со лба, набежавший от напряжения.
- Ну, братцы, скинем их в реку залпом! –приободряя казаков, прохрипел он пересохшим горлом.
Голос его дрожал от переизбытка волнения. Выждав момент он скомандовал: «Пали!»
Грянул общий залп, поднимая облачко дыма. Несколько французов упало в лодки и на берегу. Поднялись крики напуганных, застигнутых врасплох сапёров и вопли раненых строителей понтонного моста. Нестройно они стали отстреливаться, ведя пальбу в слепую в черноту нависшего над берегом леса.
- За мной, робя! – вдруг крикнул разгорячённый шальным возбуждением казак Орлик, выхватывая шашку, и с криком «ура!» помчался вниз к берегу, срываясь в осыпающийся овраг и цепляясь за торчащие из него корни деревьев и корявые стебли кустарника.
Несколько казаков от переизбытка чувств ринулись за ним, подхватывая его призыв диким устрашающим воем.
- Дурак! – ругнулся вахмистр и полез за казаками следом. – Куды? Чёрт бы вас побрал! – орал он на своих подчинённых, но шашку выхватил тоже.
Оставшиеся в кустах казаки тоже взметнулись и нестройной лавиной накинулись на врага. Раздались обоюдные выстрелы. Пальба вспыхнула было вновь сухим хворостом, но вскоре стихла. Атака из наскока перешла в рукопашную схватку. Хрипы и крики дерущихся людей, ругань срывавшихся междометий на парижском и кубанском наречиях, лязг клинков, зарубки шашек о тесаки, удары глухие эфесами в висок и физическая борьба, кубарем скатывающая ватузящих друг друга озверевших людей, почуявших явью гниль, пахнувшую из морды смерти у своих лиц, словно туманом застилали округу. Предсмертные гортанные возгласы поднимались над лесом и таяли в мхах и лишайниках чёрного ельника. Жуткое эхо подхватывали взмахом своих крыл и качанием еловых лап вспугнутые взлетающие совы. И видели они своим ночным дальнозорким взглядом всё новые и новые лодки на реке с сапёрами и пехотой, и слышали всё новые всплески вёсел то тут, то там, словно забурлил, закипел старый седой Неман, вспомнив свою буйную юность.
Чуть забрезжил рассвет над кромкой дальнего русского леса, как французские, итальянские, саксонские, баварские, баденские, бергские, вестфальские, вюртембергские, вюрцбургские, гессенские, франкфуртские солдаты, а также тринадцати герцогств и пятнадцати княжеств Рейнского союза и польские, хорватские, испанские гренадеры, фузилёры, вольтижёры, карабинеры, кирасиры, драгуны, уланы, шеволежеры и шассёры-егеря со знамёнами своих полков гордо и самовлюблённо с понтонных и наплавных мостов, стремительно наведённых сапёрами, ступали на землю, попирая русский берег и охватывая шальным вожделеющим взглядом новые присвоенные себе захваченными трофеями просторы.
Так началась переправа 220 тысяч солдат Великой Армии Наполеона под Ковно, которая заняла четыре дня. После полуночи 24 июня по европейскому стилю по четырём наведённым сапёрами выше Ковно мостам французские войска стали переходить пограничный Неман. Реку форсировали 1-й армейский корпус маршала Даву, 2-й корпус маршала Удино, 3-й корпус маршала Нея, гвардия маршала Мортье и кавалерия маршала Мюрата. Под барабаны и горны шагали солдаты на переправе с девизом «Valeur et Discipline» - «Отвага и Дисциплина» и с маршем «La Victoire est a nous» или «Победа за нами». Шагали и кричали «Vive L”empereur!» - «Да здравствует император!» и этот многотысячный крик устрашал округу на вёрсты вперёд, парализуя оборону врага, заставлял содрогаться не только мосты, но и саму землю и как плащом защищал нападавших.
В пять часов утра зазвонил в набат в Ковно карильон костела Святого Георгия. В княжеском замке всполошился в агонии неподготовленного сопротивления ковненский гарнизон. И, словно токование козодоя, била уже на дороге к городу барабанная дробь полковой музыки и орлоносцы из фузилёров, улан и драгун горделиво несли и везли древки с золочёными имперскими орлами, а 14-15- ти летние юные барабанщики, дети старых солдат, воевавших с Наполеоном ещё при Риволи и Маренго, в разноцветных мундирах, обшитых имперскими галунами, бойко набивали темп шага пехоте.
Разбуженные выстрелами, криками и гомоном отступающих русских местные литвины в портках да сермягах или наспех натянутых свитках выглядывали на улицы и приветствовали французов, снимая и подбрасывая в воздух свои войлочные колпаки да фетровые магерки с криками «Valio!». Радостно и свободно они говорили на крестьянском литовском языке и ждали от прихода Наполеона нового Литовского княжества. Открывали двери и шляхтичи в старых рогатывках-конфедератках, в жупанах с венгерскими кунтушами и адамашковых шароварах. Те смотрели на пришельцев недоверчиво и спесиво, крутили усы в хмурых раздумьях, стояли подбоченясь. Но только завидев польских улан, салютовали им по своему, радостно улыбаясь. Знатные литвинки и шляхтянки в мухояровых андараках и здешние русинки в простицах и безрукавках-жупицах, все снимали платки и намитки и кланялись освободителям от русского владычества. Девушки с заплетёнными косами бросали французским солдатам под ноги цветы. А русский казачий арьергард поспешно удалялся от города и от границы империи, боясь отстать от вставшей уже в странный отступающий манёвр и перегруппировавшейся 1-й Западной армии Барклая-де-Толли.
II
Десятого июня по юлианскому календарю, который использовался в России по византийской традиции, и двадцать второго июня по григорианскому календарю, на который перешла вся Европа, но и в том и другом варианте летоисчисления в понедельник, французский посол в Санкт-Петербурге Ж. Лористон вручил председателю Государственного совета и Комитета министров Российской империи графу Николаю Ивановичу Салтыкову ноту с объявлением войны. Старый хромой придворный уродец граф Салтыков, бывший бальи или обладатель франкоязычного титула представителя сеньора и исполняющий обязанности приора ордена Святого Иоанна Иерусалимского, располагавшегося в Воронцовском дворце Пажеского корпуса, этот 75-летний царедворец в военном мундире, худощавый, сгорбленный старичок с длинным носом, всё время поддёргивающий штаны, заковылял по дворцу вместе с председателями департаментов Госсовета: кудрявым графом Кочубеем, бывшим всё время с маской надменной учтивости и молчаливой задумчивости, и светлейшим князем Лопухиным.
Известие это повлекло за собой масштабные изменения в общественных настроениях всего столичного света. Французский до мозга костей, по духу и воспитанию, не знающий русского языка и брезгующий русскими обычаями и национальной одеждой, этот свет, тем не менее, был возмущён безграничной наглостью корсиканского узурпатора, итак уже восемь лет не по праву наследственной крови, а лишь заслугами силы своих военных талантов ведущего себя на равных с монархами Европы и даже ставя себя выше их, ущемляя их в правах и достоинствах, брезгливого и алчного, надменного циника, попирающего все европейские ценности и устои всех европейских династий. Петербургский свет хотел видеть себя и считал себя русским Версалем. Главный дворец империи – Зимний дворец был отделан точно таким же тёплым песочным колором, как и Версаль. Французский язык, живой, богатый, пульсирующий любовными переживаниями и способный передать силу и красоту чувств, и французская литература, красочная и захватывающая во многих жанрах, которых Россия и не знала, всё ещё, особенно в чиновнической среде, использующая в служебной переписке подьяческие косноязычия и архаизмы, история Франции, династий Валуа и Бурбонов – всё это было известно российским дворянам более русского наследия, казавшегося им по незнанию пережитком тёмных и диких времён. Всё французское, казавшееся и даже бывшее красивее, лучше, цивилизованнее, вбираемо было дворянами с младенчества, зачастую от своих французских гувернёров. Благосклонный приют политических эмигрантов, бежавших от ужасов и расправ революции, только закрепил этот статус. Российское столичное дворянство считало себя настоящей Францией, а там в пятисоттысячном огромном Париже, который был численно в два раза больше Москвы или Петербурга, остался лишь сброд из красноколпачных санкюлотов, жаждущих чужих богатств нищих и бедных офицеров-аферистов, которые надели республиканский триколор и ринулись завоёвывать весь мир, сначала для их эфемерной свободы, а затем всё более неприкрыто для своего обогащения, принялись грабить чужие королевства. И выросшая из всего этого сброда уродливая империя, квазиимперия, которая не имела ни традиций, ни своей элиты и стала всё это истерически нарабатывать в кратчайшие сроки, нищих отщепенцев, воров и убийц делая герцогами, кардиналами, маршалами и маркизами, теперь полезла на Россию. Русский двор возмутился этому, но ничего французского от себя не отринул, разве что дружеских связей с Наполеоном, которые к тому же для многих российских вельмож были неискренни. А многие русские знатные и богатейшие представители высшего общества, годами и даже десятилетиями жившие в Лондоне и Париже, ещё до революции, теперь, накануне войны вернувшись в Россию, с трудом находили в себе иссякшие уже давно культурно и генетически русские корни и интересы. Многим приходилось учиться быть русскими заново, но и то, как это понимала «русская Франция», то есть высшее Петербургское общество. Оно не отказалось от балов и развлечений, оно и не думало до поры о помощи армии деньгами и дворянским ополчением, помощи госпиталям и военным заводам, беззаботно веселясь и живя сегодняшним днём и перекладывая лишь на государственную казну все нужды по защите Отечества.
Однако некоторая часть петербургского общества, считающая себя передовыми гражданами будущей республики, восприняли известие о начале войны с Францией крайне возбуждённо и пафосно, даже идеализируя поход Наполеона и явно или скрытно, по-масонски противостоя и мешая начавшейся оголтелой патриотической консолидации русского общества, искрами мечущей инициативами снизу, с окраин городов и посадов, от мастеровых слобод, казённых заводов и провинциальных мелкопоместных дворян из уездных и даже заштатных городков и городишек. В то же время большинство губернских городов великорусских губерний, с болью в сердце, словно личной трагедией восприняли эту чёрную весть вторжения Наполеона и захвата им русской земли, накликанных бедой и худым пророчеством висящей в небе задравши хвост весь 1811 год дьявольской кометы и високосным наступившим 1812 годом.
В городах стало нарастать возбуждение, паника и ажиотаж. Многие вельможи и придворные чины выступили в дворянских собраниях и клубах за то, чтобы немедленно решить дело миром и политическими уступками императору французов. Об этом категорически настаивали и писали царю мать императора Мария Фёдоровна, запертая им в Гатчине, и даже цесаревич Константин Павлович, шеф всей российской гвардии, которая, уйдя за царём на войну, взглядов великого князя не разделяла.
На волне этих общественных брожений лихорадило и Пажеский корпус. Павел Хованский, будучи в меньшинстве, продолжал открыто восхищаться действиями Бонапарта. В усилившихся и обостривших отношения спорах с пажами он отстаивал свою точку зрения на Наполеона.
- Да как вы не понимаете?! – восклицал он в пажеских кулуарах. – Он идёт сюда, чтобы воевать с царём, а не с русским народом. Он желает лишь принудить Александра повиноваться его воле, а не лишать его всей власти и нас Отчизны. Никто не говорит об этом. Разве в Рейнском союзе под ним плохо живётся немцам? А поляки и литовцы, так те ликуют, ожидая своего освобождения. Причём освобождения даже и от феодальной зависимости. Не за горами и освобождение наших крестьян от крепостного права. А царь Александр боится обидеть русских дворян, лишив их подневольных холопов, и потому сам никогда не освободит крестьян, сколько бы не обещал обратного. А боится он дворян известно почему, чтобы те не учинили и ему дворцовый переворот. Освободить крестьян способен лишь решительный гений, несущий на штыках своей армии идеалы гражданской свободы, завоёванной Французской революцией! Вы посмотрите, что даже на гербе Французской империи изображен не только римский орёл, как символ имперского величия, но и пчёлы, как непременный символ труда. Франция – это государство труда, а не бездельников, как мы. А о чём поётся в наших гимнах, сравните! У нас: или религиозная мистерия, молитва, а не гимн «Коль славен наш Господь в Сионе». Или гордыня покорения турок, крымчаков и кавказцев. А французы, вот что поют в своём гимне «На страже империи»: «Свобода! Пусть все смертные воздают тебе должное! Тираны, трепещите! Готовьтесь искупить свои преступления! Лучше смерть, чем рабство! Это девиз французов». А мы с вами живём в рабстве, служивом или крепостном. Веками. И не понимаем этого. Или миримся с ним.
- На русский народ нельзя нападать! – в ответ ярился патриотизмом Александр Зубов. – Этот народ болезненно реагирует на всякое нападение. У него вскипает кровь памятью тысячи поколений о прошлых нашествиях. Слишком тяжёлые, страшные ужасы и лишения человеческих трагедий и катастроф пережил наш народ в прошлые века под хазарами и монголами, триста лет не вставая с колен, а с набегами крымских татар и ногайцев и того больше. Ливонские рыцари шли на нас крестовым походом, поляки сидели в Москве и Смоленске, шведы сто лет назад позарились на наше добро, а теперь вот французы туда же и с ними народы Европы о двунадесяти языков! Никакой галантной войны росс на своей земле не поведёт по отношению к завоевателям. Каких бы они ни были просвещённых и благородных нравов и помыслов. Только тотальное уничтожение, поголовное истребление захватчиков! Это в нашей крови, в нашей памяти народной! Ибо знаем мы, чем грозит нам порабощение от иноземцев – грозит оно исчезновением нашего народа, нашего языка и нашей памяти предков. Такое было уже с западными славянами в Европе. Такое мы не должны повторить у нас. И мы не допустим этого!
Павла распаляла выхолощенная правда этого казённого, как он считал, патриотизма. В этих репликах Зубова он не улавливал сердца, он слышал лишь громкие площадные штампы, вбитые в мозг служебной и чиновничьей агитацией. И в противовес его мнению он как провокатор пытался сформулировать громкое опровержение, доводившее до абсурда его точку зрения.
- А я говорю тебе, Зуб, что Наполеон пришёл в Россию – лишить Романовых трона. Он может посадить здесь на царство любого талантливого человека, заслуживающего этого своим умом и делами, а не наследственностью. Этот новый правитель может быть любой человек, хоть из самых низов, хоть денщик, хоть крепостной, голь перекатная. Но должен быть умницей и талантом, преданным ему и толковым. В этом великий социальный гуманизм и высшая справедливость. А чем даже последний нищий хуже императора Александра? Этого бального щёголя!
- Да как ты смеешь так говорить об императоре?! – взрывался ненавистью Зубов. – Ты кому присягал при поступлении?! Да я тебе шею намылю, Тараруй ты поганый! – яростно кричал Александр. – Хавака, ты и есть Хавака! Предатель и гнида! Надо бить захватчиков нещадно! А ежели отступать, так сжигать всё: и селения, и усадьбы, и фураж. Чтобы ничего не досталось врагу! Мерзавец! Нужно бить врага, а не петь ему гимны и дифирамбы! Сиречь, ты негодяй, Павка! И я вызываю тебя!
И обнажались клинки в пажеских спальнях. И, не боясь быть выпоротыми или отчисленными из корпуса, бились пажи на шпагах и при секундантах. Дважды тронул Павла Зубов. Но Хованский не уступал. Гневно глядел он на своего оппонента.
- Я против войны, - источая кровь на руке из раны, говорил в схватке Хованский, - если зверства её коснутся народа. Он ни в чём не повинен. Но я против царя! Этого царя! И жажду его низвержения революцией ли гражданской, переворотом ли военным, бунтом ли крестьянским или казачьим или даже ценой иноземного завоевания.
- Хованщина ты поганая! – хлестал его клинком Зубов, так что Павел с трудом отбивался от такого бешеного натиска. – А невдомёк тебе, дурень, что то будет иго иноземное, ещё худшее порабощение или, быть может, даже уничтожение нашего народа?! Лишат его захватчики государства, лишат и земли. А с тем и языка, и самой жизни. Без государства не будет русских! И нам нужно биться за него до конца! Мы клятву пажеской верности давали! А ты – клятвопреступник! Нет горшее вины, чем эта! Отщепенец!
- Мы и мальтийские клятвы давали, - под звон клинков возражал Павел. - А сами нарушали их ежедневно! Лицемерие это и ложь! Гнусная, чудовищная ложь! Нас формируют будущими убийцами, а проповедуют заповеди невинные, мол не убий и так далее. И патриотизм твой – гнилая ложь! Ты и такие, как ты, просто не хотите, чтобы вас лишили ваших богатств и привилегий. Потому что идёт на вас сила справедливого возмездия, хоть и извне! Она лишит вас всего того, что вы сотнями лет награбили у своего народа, присвоив себе право безнаказанно властвовать над ним!
Проходил мимо и заглядывал в спальню дежурный подпрапорщик. И пажи воробьями разлетались по койкам, прикрывши себя с головой. А Павел, перетянув платком лёгкую рану, ворочался под одеялом. Ненависть к бывшему другу, раздражающая его солдафонской бездумной и бездушной правильностью, излилась кровью и теперь стало на душе тихо и спокойно.
- Но ещё хуже войны эта муштра беспросветная, - как бы примиряясь, тихо говорил в темноте Хованский.
А Зубов, приподнимаясь на койке, оставлял за собой победу не только в физическом поединке, но и в моральном превосходстве, ощущая за собой правду и оставляя последнее слово:
- А я хочу войны! Ради себя. И всегда хотел. А теперь тем более. Иначе зачем мы все здесь торчим, эти годы? Хочу, потому что, становясь воином, я рассчитываю поседеть в боях, а не дряхлеть от непрерывных досад на учениях и парадах. А ещё более, слушая такую гниль, как ты, Хавака!
Павел плакал под одеялом от отчаяния, бессильный чем-либо возразить успешному во всём внуку генералиссимуса Суворова и карьеристу с родственными связами и многочисленными светскими знакомствами. А Павел презирал карьеристов и имеющих связи молодых людей. Эта московская привычка укреплять свою положение в обществе обязанностями междусобойного братства, удручала Хованского и он, будучи в столице всегда искал петровских традиций уважения самодельных биографий, а не пустых и чванливых родословных.
Ночью Павел придумал стихотворение. Он его никуда не записал, чтобы не быть высмеянным одноклассниками, вдруг обнаружившими бы его лирические излияния души. Но запомнил своё вдохновение наизусть. Так молодость богата красками восприятия жизни, что даже весьма посредственное стихосложение кажется ей бурей, страстью, порывом души. А строки эти, оставшиеся навсегда в памяти юного князя, были следующие:
«Я приду к тебе один,
Не слуга, не господин.
Среди франтов и хлыстов,
Аксельбантов и оков.
Ты меня устанешь ждать,
Видеть и не замечать,
Отворачиваться днём,
Ночью думать о другом.
Я умру в твоих глазах,
Не воскресну на устах,
Буду проклятым тобой
Отщепенцем, не звездой.
Я люблю тебя один,
Не слуга, не господин
Монограммою любви:
Бонапарт – Ла Пажери».
***
Узнав о ночной дуэли от пажей-осведомителей, инспектор классов полковник Сион вызвал Хованского к себе в кабинет. Хмуря свой широкий лоб с залысинами, он оглядел непокорного ученика пронизывающим взглядом и сказал вдруг вкрадчиво и милостиво:
- Вы знаете, мой юный друг… Я не буду карать вас за ваш дерзкий поступок, коим вы нарушили устав нашего заведения. Я в общих чертах знаю смысл вашей позиции и, можете мне не верить, но я даже разделяю её в некотором роде. Конечно, без нападок на Его Императорское Величество. Упаси вас Бог бравировать этим где-либо в приличном обществе. Может быть, когда вы вырастите и где-нибудь в кабаке за не первой выпитой бутылкой вина вы кому-нибудь и выскажете прямо своё мнение о нашем государе, без масок и прикрас, и вас не сочтут за бунтаря и крамольника, но в государственных учреждениях побойтесь Бога говорить такие глупости. Вы чего этим добьётесь? Вас только закуют в кандалы и сошлют в Сибирь? Наш государь и без того либерал, каких поискать ещё нужно днём с фонарями в Европе. Он милостив к своему дворянству и никакой клевете и доносу не даст хода, ежели его оппонент сам не совершит какой-нибудь из вон выходящей глупости. Запомните, молодой человек: о царе мы говорим только хорошее или не говорим ничего. Но во многом другом вы правы, даже не понимая своей правоты. Я бы и не вызвал вас к себе, и не открылся бы перед вами некоторыми своими симпатиями к вашему поступку, но вы, молодой человек, своей бескомпромиссностью завоевали к себе мою симпатию. И я хочу приоткрыть вам некоторую тайну, содержание которой в секрете я потребую от вас зароком будущего вашего хорошего поведения. Дело в том, мой юный друг, что я являюсь госпитальером, а сейчас и исполняющим обязанности досточтимого мастера масонской ложи «Соединённых друзей». Мы собираемся здесь, в Воронцовском дворце. Состав нашей организации весьма представителен. Осмелюсь сказать по секрету, что даже великий князь Константин Павлович является её членом.
Павел, глядя в хитрые глаза Сиона, вспомнил, как Пестель накануне своего выпуска так отозвался об этих масонах:
- Эти гульливые прохиндеи устраивают попойки и водят в кабинет нимф двора Купидона. Но я, брат, через Сиона тоже туда вступил, хоть у них есть и возрастной ценз 25 лет, коих ещё не имею. Вступил не ради увеселений и праздности, что их растлевает, а чтобы вернее познать механизм ведения тайной организации. Вот это меня увлекает. Инструменты подпольной структуры, не подчиняющейся официальным законам и власти царя. Понять, чтобы потом когда-нибудь создать свою тайную организацию, преследующую уже совсем иные цели…
- Так вот, - продолжал Сион, возвращая Хованского из воспоминаний в реальность, - я сжалюсь над вами при том условии, что вы впредь не будете проявлять открыто наполеоновских взглядов. Хотя его военные ложи нам симпатичны. Он создал масонскую империю. Золотые пчёлы на его мантии и имперском гербе есть символы вольных каменщиков. Пчела – это готовность к самопожертвованию во имя страны и способность к возрождению. Впитывайте, молодой человек, мудрость масонских символов. Но теперь его армия о 12 языках идёт на Россию. И у росса не должно быть симпатии к завоевателю, какой бы благоухающей идеей он не прикрывал своей смердящей гнилью захватнической сущности. Так знайте, сударь, что ваша деятельность впредь не будет оставлена без внимания. И на большую поддержку от меня не рассчитывайте. А чтобы вы остыли немного, так сказать, в своих бонапартистских взглядах, которые сейчас опасны и не уместны ввиду французского вторжения и как бы не навлекли на вас и на меня как вашего наставника недобрую славу и, не дай Бог, гнев государев, отправлю-ка я вас, мой дорогой, в служебную командировку в Псков. Туда требуются в артиллеристское депо наставники для рекрутов 82-го мартовского набора и нового, внеурочного, объявленного 83-го. Там будет формироваться запасная артиллерийская бригада. И вы до августа поработаете в ней, обучая новобранцев артиллерийскому делу, вместе с пажом князем Голицыным. Учтите, сударь, что запасные рекрутские депо 2-й линии сейчас на особом контроле у графа Аракчеева Алексея Андреевича. Посетите с ревизией артиллерийские склады в Порхове. А из Петербурга поедете через Сестрорецкий оружейный завод с письмом Гогеля к его директору подполковнику Ивану Петровичу Ланкри. Аракчеев дал новый госзаказ на следующую партию шестифунтовых орудий и боеприпасов к ним. Алексей Андреевич, до недавнего времени был председателем департамента военных дел в Госсовете, а с 17 июня назначен управляющим возрождённой канцелярией императора и лично докладывает ему обо всём, что происходит в военном ведомстве. На нём теперь все резервы и снабжение армии, что во время войны, согласитесь, основа основ. Так что, в силу ряда причин, считайте себя в некотором роде уполномоченным самого графа Аракчеева в Псковской губернии. Тем более, что он ещё в 1802 году возглавлял комиссию для преобразования артиллерии. В ту комиссию тогда входи и наш Иван Григорьевич Гогель, и Христофор Леонтьевич Эйлер, умерший в 1808 году командир Сестрорецкого оружейного завода, и граф Александр Иванович Кутайсов, на тот момент 18-летний обер-офицер артиллерии, а сейчас 28-летний генерал-майор и начальник артиллерии 1-й Западной армии.
- Ваше высокоблагородие! – вытянулся в струнку Хованский. – Я почту за честь такое поручение, а ещё более за ту степень доверия, с каторой вы открыли мне сокровенную тайну вашего общества. Я впредь буду могилой и ничем не выдам того, что узнал, и не дам повод в том, что могу что-либо знать. Но, ради Бога, откройте мне, кто руководит вашей ложей?
- Я открою вам это имя, новы должны поклясться мне, что будете впредь верны нам и исполнять наши поручения без сомнений!
- Клянусь!
- Мастером или Venerable нашей ложи, после смерти своего отца и её руководителя, стал сын Ольги Александровны Жеребцовой Александр Александрович. Рыцарь венчанного креста. Его мать, мадам Жеребцова для нужд нашей ложи пожертвовала крупной суммой, продав свой дом на Английской набережной в Петербурге. А сам мастер ложи сейчас вместе с государем в Вильно. Вы лучший по артиллерии на своём курсе, сударь. И директор Гогель посылает вас в Псковское артиллерийское депо с поручением от директора Артиллерийского департамента военного министерства генерал-лейтенанта Петра Ивановича Меллер-Закомельского не только обучить рекрутов артиллерийскому делу, но и провести ревизию артиллерийских складов на предмет недоимок. А то по документам столько оружия числится, а на деле в разы меньше оказывается. Не секрет, как цветёт в военном ведомстве воровство комиссионеров и интендантских чинов. Казнокрадство и нажива на довольствии есть первейшая беда российских вооружённых сил.
Последнюю фразу Карл Осипович проговорил со знанием дела и даже с отменным вкусом, словно посмаковал хорошего вина.
- В ревизии сей участвовать будете не вы одни. Там будет штаб-офицер из 2-го кадетского корпуса, а с ним и его кадеты. И вы с Голицыным приставлены будете к нему помощниками. Исполняйте все его поручения добросовестно, с должным к тому рвением. Не уроните чести корпуса! А свои протесты оставьте, милостивый государь, при себе, как я свои масонские тайны. Надеюсь о последнем останется наша речь сугубо между нами, сударь. И мне не придётся краснеть перед их милостью господином Жеребцовым за то, что я проболтал кому ни попадя из недостойных тайну существования нашего священного союза вольных каменщиков. Кстати, уместно будет сказать, что товарищ ваш ближайший, господин Пестель, тоже является тайным членом нашей ложи. Что само по себе для вас будет, я думаю, иметь немаловажное значение. Так что не проболтайтесь о нашем разговоре, мой юный друг, и считайте, что я вас испытываю, прежде чем посвятить в масоны, а это особая честь для молодого человека в ваши леты. Ступайте. Получите инструкцию у ротного командира. И я надеюсь, что конфликт ваш с Зубовым на этом будет исчерпан.
III
Рекрутское депо было нововведением графа Аракчеева, когда он был ещё военным министром. Это был обучающий центр для новобранцев. Такой резерв для армии, в котором рекруты из крестьян и горожан в течение девяти месяцев обучались военному делу. При них состоял один штаб-офицер, 16 обер-офицеров, 24 унтера и 240 старослужащих солдат. К 1812 году на 1-й линии от прусской, польской, австрийской и валахской границ было сосредоточено 24 депо, которые с началом военных действий французов на территории Российской империи и стремительного продвижения противника вглубь страны, спешно начали реорганизовываться в 19 пехотных и кавалерийских бригад. При этом 4 депо остались особыми, артиллерийскими. Они были в Пскове, Смоленске, Брянске и Глухове. К концу 1811 года их разделили на роты, пешие и конные. Так в Пскове было 6 пеших и одна конная роты. Рекрутов набиралось от двух тысяч и более человек. Каждое депо представляло собой две-три сотни дворов в населённом пункте. Там была штаб-квартира командира, лазарет, квартиры ротных командиров и четыре капральства. На летние месяцы организовывалось лагерное место для проведения военных занятий.
В марте 1812 года был 82-й рекрутский набор. Набрано было с 500 душ по два человека, тогда как в предыдущем прошлогоднем 81-м наборе набирали с 500 душ по 4 человека. Однако теперь увеличивался возраст новобранцев и уменьшались требования к их росту. Если в 1811 году брали с 17 до 35 лет и ростом не ниже двух аршинов и трёх вершков, то теперь забривали в солдаты будущих «чудо-богатырей» от 18 до 40 лет и не ниже двух аршинов и двух вершков. А в июне, когда уже началась война, был объявлен внеочередной экстренный рекрутский набор, куда попали уже с 500 душ по 20 человек, тем же возрастом и ростом, что и взятые в марте.
Русская армия в 1812 году насчитывала 405 тысяч человек пехоты, 75 тысяч в кавалерии, 40 тысяч в артиллерии при 1550-1620 орудиях и 117 тысяч казаков. И состояла из 6 полков гвардейской пехоты, 14 полков гренадер, 96 полков пехоты, 50 егерских полков, 4 полка морских и гвардейский экипаж, 6 полков и 2 сотни гвардейской кавалерии, 8 полков кирасир, 36 полков драгун, 5 полков улан, 11 полков гусар, 2 полка пионер, 5 рот гвардейской артиллерии, 49 рот батарейной пешей артиллерии, 54 роты лёгкой пешей артиллерии, 22 роты конной артиллерии, 24 роты понтонных, 3 учебных гренадерских батальона, 12 гарнизонных полков, 46 батальонов и полубатальонов внутренней стражи и инвалидные команды: 46 подвижных инвалидных рот и 77 рот артиллерийских, гарнизонных и лабораторных. В гвардейской артиллерии было 58 орудий, в батарейных ротах 686, в лёгких ротах 548, в конных ротах 264.
В Русской армии на вооружении преобладали шестифунтовые пушки. Но кроме них были ещё и двенадцатипудовые пушки и единороги – полупудовки и четвертьпудовки. Артиллерийские склады, снабжающие Русскую армию, находились по линии Псков-Порхов- Шостка-Брянск-Смоленск-Новгород-Москва.
В Пскове был запасной артиллерийский парк 2-й линии боеприпасов на 4 дивизии, в Порхове ещё на четыре. Это требовалось проверить Хованскому во время командировки. Как утверждалось по интендантским документам, повозки, люди и лошади для поднятия и перевозки к армии этих боеприпасов были готовы. Мартовских и июньских рекрутов сначала свозили в Ярославль, Кострому, Владимир, Рязань, Тамбов и Воронеж, где были центры сбора новобранцев. А затем уже отобранных из них будущих артиллеристов направляли в резервные артиллерийские бригады или бывшие депо. Всеми рекрутами империи командовал и отвечал за их обучение князь Лобанов-Ростовский. Всё это Павел Хованский учитывал в своей голове, когда выходил из Воронцовского дворца, отправляясь в свою первую служебную командировку, полную военных тревог, юношеских надежд и романтических приключений.
***
Наполеон вторгся в Россию с более чем полумиллионной армией, основную силу держа при себе в кулаке и рассчитывая на быстрое генеральное сражение, решившее исход кампании в его пользу. Но ввиду того, что разрозненные русские армии сразу же стали отступать, избегая такого сражения, театр военных действий не мог приобрести чётких контуров, расползаясь и расширяясь территориально всё дальше на восток.
12/24 июня авангард французов вошёл в Ковно. Александр Первый узнал об этом вечером, будучи на балу у Беннигсена в Вильно. А уже 16/28 июня была занято и само Вильно.
Великая армия Наполеона в открывшейся русской кампании или второй польской, как её называл французский император, располагала следующими силами:
- 1-й армейский корпус маршала Даву, в котором были французы, ветераны Наполеоновских войн в составе 68-72 тыс. чел. Он двинулся на Минск;
- 2-й корпус маршала Удино, в котором были французы, швейцарцы, хорваты, поляки, в составе 35-37 тыс. чел. Этот корпус пошёл на Дрисский лагерь русских, а затем, отвлекающим манёвром по направлению на Полоцк и Санкт-Петербург;
- 3-й корпус маршала Нея, в котором были французы и вюртембергцы, в составе 38-39 тыс. чел.;
- 4-й корпус генерала Богарне, сына Жозефины. В нём были итальянцы численностью 41-45 тыс. чел.;
- 5-й корпус генерала Понятовского, где были поляки Варшавского герцогства, в составе 36-38 тыс. чел.;
- 6-й корпус генерала Сен-Сира, где были баварцы, в составе 25-27 тыс. чел.;
- 7-й корпус генерала Ренье, в котором были саксонцы численностью 17-26 тыс. чел. Корпус двинулся на Брест-Литовск;
- 8-й корпус генерала Вандама. В нём были вестфальцы численностью 17-19 тыс. чел. При этом корпусе был и король Вестфалии, брат Наполеона – Жером Бонапарт. Корпус вошёл в Гродно под радостные приветствия поляков;
- 9-й корпус маршала Виктора. Это был резерв, численностью 33-34 тыс. чел. Он до поры остался на границе, не пересекая её;
- 10-й корпус маршала Макдональда, который в количестве 29-32 тыс. чел., начал сосредотачиваться против осаждённой Риги;
- 11-й корпус маршала Ожеро, в количестве 60 тыс. чел. Это были резервные гарнизоны в прусских крепостях;
- гвардия, количеством 36-47 тыс. чел., возглавляемая маршалом Мортье;
- 1-й, 2-й, и 3-й кавалерийские корпуса маршала Мюрата, численностью 21-32 тыс. чел. В каждом корпусе у него были одна дивизия лёгкой кавалерии и две кирасирских;
- 4-й кавалерийский корпус генерала Латур-Мобура. В нём были саксонцы, вестфальцы и польские кирасиры, численностью 6-8 тыс. чел.;
- 12-й корпус австрийского фельдмаршала-лейтенанта князя Шварценберга, в количестве 33-34 тыс. чел.
Ещё было 4 тыс. солдат при главном штабе и 21 тысяча при обозе.
Итого было 492 тысячи пехоты, 96 тысяч кавалерии и 21-35 тысяч в артиллерии при 1370 орудиях.
Десятки тысяч фур продовольственных, фуражных и боеприпасных обозов потянулись вслед наступающей армии по русским ужасным дорогам, немощёным, покрытым гатью из бревенчатого, а то и хворостного настила, выложенного жердями в основном только в мокрых, низинных местах.
После переправы основных сил Наполеона у Ковно с 12/24 июня по 16/28 июня, 17/29 июня южнее Ковно перешла Неман 67-тысячная группировка вице-короля Италии Эжена де Богарне. 18/30 июня у Гродно Неман пересекли четыре корпуса или 79 тыс. чел. под общим представительским, а не военным командованием Жерома Бонапарта. А у Тильзита, где пять лет назад подписан был странный мир между двумя империями, в те же дни Неман форсировал 10-й корпус Макдональда, а Буг австрийский корпус Шварценберга.
Русские войска в это время имели следующие силы:
- 1-я Западная армия, численностью 120-136 тыс. чел., возглавляемая военным министром Российской империи генералом от инфантерии Барклаем де Толли, сторонником войны с Наполеоном по тактике «выжженной земли», о которой он докладывал императору Александру ещё в 1807 году. Его армия состояла из следующих соединений:
- 1-й пехотный корпус генерал-лейтенанта графа Витгенштейна, в составе 5-й и 14-й пехотных дивизий и 1-й кавалерийской дивизии;
- 2-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Багговута и генерал-майора принца Вюртембергского, в составе 4-й и 17-й пехотных дивизий и Елизаветградского гусарского полка;
- 3-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Тучкова Николая Алексеевича, старшего из пяти братьев-генералов Тучковых, поэтому Тучкова-1-го. Второй из братьев Тучковых Алексей Алексеевич был генерал-майором в отставке с 1797 года, поэтому в военную нумерацию братьев уже не входил. Тучков-2 Сергей Алексеевич, генерал-майор, с 1810 года был дежурным генералом Дунайской армии адмирала Чичагова. Тучков-3 Павел Алексеевич, генерал-майор, командир 2-й бригады 17-й пехотной дивизии. И Тучков-5 Александр Алексеевич, генерал-майор, командовал 1-й бригадой 3-й пехотной дивизии из корпуса брата.
А весь 3-й пехотный корпус состоял из 1-й гренадерской дивизии, 3-й пехотной дивизии и корпусной кавалерией в составе Лейб-гвардии Казачьего полка и 1-го Тептярского казачьего полка.
- 4-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Шувалова и генерал-лейтенанта Остерман-Толстого, в составе 11-й и 23-й пехотных дивизий братьев Бахметьевых и Изюмского гусарского полка.
- 5-й пехотный корпус цесаревича Константина Павловича и генерал-лейтенанта Лаврова, в составе гвардейской пехотный дивизии генерал-лейтенанта Лаврова и генерал-майора Ермолова, 1-й кирасирской дивизии.
- 6-й пехотный корпус генерала от инфантерии Дохтурова, в составе 7-й и 24-й пехотных дивизий и Сумского гусарского полка.
- 1-й резервный кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Уварова.
- 2-й резервный кавалерийский корпус генерал-лейтенанта Корфа.
- 3-й резервный кавалерийский корпус генерал-майора Палена.
- Казачий корпус генерала от кавалерии Платова.
Части 1-й Западной армии были раскиданы от Балтики до Лиды, штаб находился в Вильне. После вторжения Наполеона армия стремительно стала отступать, пытаясь соединиться со 2-й Западной армией генерала от инфантерии князя Багратиона.
2-я Западная армия численностью 49-57 тыс. чел., состояла из следующих соединений:
- 7-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Раевского, в составе 26-й и 12-й пехотных дивизий и Ахтырского гусарского полка.
- 8-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Бороздина, в составе 2-й гренадерской дивизии, 27-й пехотной дивизии, 2-й сводно-гренадерской дивизии и 2-й кирасирской дивизии.
- 4-й кавалерийский корпус генерал-майора Сиверса.
- Казачьи войска генерал-майора Краснова в составе восьми донских казачьих полков и 3-го Бугского казачьего полка.
Южнее их дислокаций, на Волыни стояла 3-я Западная армия генерала от кавалерии Тормасова, численностью 44-49 тысяч человек, состоящая из:
- Корпуса генерала от инфантерии Каменского Сергея Михайловича, старшего брата умершего от лихорадки в Одессе в мае 1811 года в возрасте 34 лет, словно как Александр Македонский, бывшего командующего Дунайской армией во время последней Русско-Турецкой войны генерала от инфантерии Николая Михайловича Каменского, который был лучшим учеником Суворова и считался самым талантливым молодым генералом в Русской армии. Корпус же его брата состоял из 18-й пехотной дивизии и Павлоградского гусарского полка;
- Корпуса генерал-лейтенанта Маркова, в составе 9-й и 15-й пехотных дивизий и Александрийского гусарского полка;
- Корпуса генерал-лейтенанта Остен-Сакена, в составе трёх бригад из 35-й, 36-й и 37-й пехотных дивизий, 11-й кавалерийской дивизии;
- Кавалерийского корпуса генерал-майора Ламберта, в составе 5-й и 8-й кавалерийских дивизий.
В Молдавии располагалась Дунайская армия адмирала Чичагова, численностью 59 тыс. солдат и офицеров, состоящая из:
- 1-го корпуса генерала от инфантерии графа Ланжерона, в составе 22-й пехотной дивизии, кавалерийской бригады из двух драгунских полков и отдельных трёх казачьих полков;
- 2-го корпуса генерал-лейтенанта Эссена, в составе 8-й пехотной дивизии и кавалерии из двух драгунских и двух казачьих полков;
- 3-го корпуса генерал-лейтенанта Воинова, в составе 10-й пехотной дивизии и кавалерии из драгунского, гусарского и трёх казачьих полков;
- 4-го корпуса генерал-лейтенанта Засса, в составе 16-й пехотной дивизии, 7-й кавалерийской дивизии.
Ещё в Финляндии дислоцировалась группировка в количестве 31 тыс. чел. и на Кавказе был сосредоточен контингент из 42 тысяч военных. А также в российской глубинке ещё был резерв армии, возглавляемый генерал-лейтенантом Сабанеевым, в составе Олонецкого и Ярославского пехотных полков, 7-го егерского полка, Ольвиопольского гусарского полка и Донского казачьего полка.
Из всех этих разбросанных по стране сил только две армии Барклая и Багратиона реально противостояли сконцентрированному армейскому кулаку Наполеона, да и то, чтобы противостоять ему действенно, нужно было этим армия соединиться, чего Бонапарт своим стремительным и рассекающим наступлением им не давал сделать, вынуждая откатываться с резервами и поспешной эвакуацией складов всё дальше вглубь страны.
На начало войны численный перевес на первой линии был за французами: 280 тысяч у русских против 440 тысяч у французов. На второй линии перевес был за русскими: 200 тыс. против 170 тысяч. Итого русские вооружённые силы располагали 480 тысячами, а французы 610 тысячами. Все эти данные были хорошо известны императору Александру. Его генерал-адъютант Чернышев, весь 1811 и начало 1812 года передавал в Петербург все доклады французского военного министра Кларка Наполеону, да и из бюллетеней Великой армии, печатающихся регулярно в парижской газете «Универсальный вестник», нетрудно было черпать сведения о планах Великой армии, её численности и расквартировании французских войск. И знания эти тотчас же транслировались на Аракчеева, занимающегося лихорадочной мобилизационной и снабженческой функциями в государстве. Плюс ко всему, у российского императора был всегда припасён скрытый козырь – его дворянство, которое он рассчитывал поднять по своему манифесту, задумываемому им уже и морально подготовляемому.
«Призвать под ружьё дворянское ополчение, всех тех, кто дармоедами сидит в своих поместьях, безвозмездно подаренных им царской династией и нигде не служит, пользуясь привилегиями государства. А вместе с дворянами и земскую холопскую рать. Всё-таки 40 миллионов едоков в России по данным прошлогодней переписи. Правда, у Наполеона с его вассальными государствами 71 миллион человек. Но за нас ещё незримо стоят огромные пространства, плохие дороги и два верных союзника: «генерал грязь» и «генерал мороз». С этими мыслями император Александр немного успокаивался и отходил от гнетущего его страха, вызванного численным перевесом сил у «Непобедимого Бони».
IV
Хованский не стал ждать пажа Голицына, поехавшего с требованием от Гогеля в Почтовый департамент Министерства внутренних дел для выписки подорожной грамоты на получение казённых лошадей. Он не хотел ехать «на долгих», пусть и бесплатно, но с неприятным ему стукачом-пажом, докладывающим всё Гогелю и Сиону, о чём говорят пажи в корпусе между собой, когда их не слышат начальники. Павел решил потратить недавно присланные ему матерью деньги, чтобы нанять себе сносного ямщика-ваньку и проехать с ним «одвуконь», словно на собственных лошадях, выиграв время на станциях, но при этом платя прогоны по 8 копеек за лошадь на версту. Зато можно было так путешествовать, каким желая маршрутом и воочию посмотреть самому, что творится в российской глубинке, по её заштатным городкам и весям. Правда, при этом ванька до Пскова содрал бы с него около 44 рублей. А это было почти ежемесячное жалование армейского капитана или полугодовое жалование пажа. Но Павел не привык на казённых харчах баловать себя дороговизной, в то время, как многие пажи-интерны тратили высланные им домашними деньги на конфекты и книги, а то и на внестроевые модные сюртуки. Хованский же довольствовался малым, во всём блюдя себя неприхотливым и непривередливым: в пище, одежде и вечернем досуге. Поэтому каждый год у него накапливались некоторые суммы от присланных ему княгиней Евдокией Фёдоровной и от своего жалования. Ежегодно пажи получали жалование в 30 рублей. Это, конечно, была не ахти какая сумма, но по ценам 1812 года фунт сыра можно было купить за 1 рубль, фунт осетра за 45 копеек, вино кагор за 2 рубля 50 копеек, а шампанское, чтобы побаловать даму полусвета, чем увлекались камер-пажи, стоило 12 рублей. Фунт табака стоил 3 рубля, но Хованский не курил, чем экономил себе дополнительно. Годовая зарплата полицмейстера была 450 рублей. Деревянный дом на окраине столицы стоил 4 тыс. рублей, годовая аренда дома там же – 400 рублей. Трёхэтажный особняк в центре Санкт-Петербурга стоил 125 тысяч рублей, деревня в Новгородской губернии с крепостными (300 душ мужеского пола) – 50 тысяч рублей. А имение в Орловской губернии с заводами и крепостными (840 душ муж. пола) 1 млн. 500 тыс. руб. Все эти цены Павел вычитал в столичных газетах «Санкт-Петербургские ведомости» и «Северная почта». Но его поражало другое, в примеривании на себя жизни других в денежном эквиваленте. Когда он узнал у корпусного унтер-офицера, что русский солдат, служащий короне 25 лет беззаветно и самоотверженно, не щадя живота своего, получает годовое жалование всего 10 рублей, плюс 72 «мясных» и 15 «соляных» копеек, причём получает долями три раза в год на построении части, то от этого так обидно ему стало за простого труженика войны, жалко его до слёз за труд его адский. Он должен был считать свою копеечку и копить по малой к пенсии, если доживёт, в то время, как офицеры получали в месяц: прапорщик – 15 рублей, что было эквивалентно 70 килограммам говядины; поручик – 30 рублей (уже 140 кг. говядины), капитан 50 рублей (200 кг. говядины), полковник – 85 рублей (400 кг. говядины). Тогда как во французской армии (Пестель ему об этом рассказывал, узнав у масонов) полковник армии Наполеона получал жалование в месяц 420 франков, что соответствовало 700 кг. говядины, а рядовой в армии 5-6 франков в месяц, а в гвардии – 1 франк и 16 сантимов в день. Французский лейтенант получал 120 франков, что примерно соответствовало жалованию русского капитана. «У них, брат, капиталист Оберкампф спонсирует армию. У нас таких спонсоров нет. У нас наоборот воруют, кто не попадя», - так говорил об этом Хованскому Пестель, заставляя задуматься и негодовать по поводу такой несправедливости и отношения начальства к простым, но честным и усердным исполнителям приказов.
Первые два года в корпусе Павел получал по 30 рублей жалования. Но этих первых своих денег он не увидел, так как они были вычтены у него за ежегодные ливреи. Зато, когда он стал приставляться ко двору, к великим княжнам, ему уже платили по 100 рублей в год. Таким образом, к лету 1812 года он заработал чистыми 280 рублей, из которых за 6 лет своего пребывания в корпусе потратил только около 30 рублей, а 250 сумел отложить для сбережения. Причём это были не ассигнации, среди которых в ходу было много французских фальшивок, а серебряные рубли, обеспеченные царским манифестом от 20 июня 1810 года 18 граммами чистого серебра каждый. Все эти деньги, выданные ему жалованием, Павел на каникулах увозил в Ховань и в тайне от матери закапывал в саду, в укромном, только ему известном месте.
И теперь он ехал на свои деньги, ни от кого не завися. С тем и послал Павел корпусного слугу в Ямскую слободку и, прождав его с утра до полудня, был вознаграждён за стоическое своё терпение. К воротам Воронцовского дворца, средь шума и гама столичной бесконечной толчеи, но ещё более обыденного взбудораженной продвижением полчищ Наполеона вглубь Российской империи, подъехал ванька-ямщик на крытом тарантасе, запряжённом парою дикой масти. Сговорившись в цене, ещё отвалив слуге на чай, за что тот отнёс чемодан пажа к экипажу, Павел в тёмно-зелёном двубортном сюртуке с плоскими пуговицами и с красными погонами офицерского образца, обшитыми по краям узким золотым галуном, залез в тарантас, предвкушая волнующую романтикой прелесть дальней поездки.
Он с детства любил путешествия. Хотя первые их с мамой поездки в деревню и паломничество в Боровск давались маленькому князю тяжело. Его тошнило в дороге. Но позже он к ней прикипел и каникул ждал с упоением, чтобы поскорее насладиться новым путешествием. В дороге Хованский любил разглядывать пейзажи, мелькающие мимо, словно перелистывая страницы неведомой книги загадочного автора бытия. Любил почтовые станции, придорожные гостиницы с их дешёвыми и грязными трактирами, не смотря на нумера с тараканами и клопами. Любил дорожные беседы, открывающие души случайных попутчиков, встреченных в тех гостиницах. Любил рассказы ямщиков, их лихость в гоне, их взгляд в старину. И к своему ваньке, испытывая симпатию, сразу стал расположен командированный паж. Кучер был среднего роста, сер, неказист, в залатанном, пыльном армяке и картузе. Но взглядом своим, умудрённым жизнью, внушал доверие и располагал к себе.
- Как звать-то тебя? – спросил его Павел.
- Косьмой кличут, ваше сиятельство. Косьма Крестов.
- Откуда ты, сердечный? На извозе ли сезонном на заработках или уже давно в столице?
- Новгородский я, барин. Крестецкого уезду Новгородской губернии. Город Крестцы, образованный в позапрошлое царствование Екатерины при пересечении двух старых дорог: из Новгорода на Москву и из Пскова на Вологду. Тамошний я.
- Ну а как там оно, житьё-бытьё?
- Как и везде родимое, ваше княжеское сиятельство. Без греха – потроха, а с грехом – помелом.
- Что это значит? – улыбнулся Павел.
- Скудное оно везде житьё, ежели не барское. А вы, стало быть, барин, будете военным?
- Заметно?
- Конечно! Выправка да стать! А скажите-ка мне, Христа ради, что ж это делается-то у нас, батюшка родимый?! Неужто, антихрист, хранцуз этот окаянный, разбойник да супостат, сожрёт нашу Расеюшку, милую, и не подавится изверг?!
- Не сожрёт! Костью в горле его застрянем, - обнадёжил ямщика молодой князь. – Упрёмся, но не сдадим Отечества!
Павел нахмурил брови, вспомнив первые строки императорского Манифеста, зачитанного им в корпусе перед отъездом: «Неприятель вошёл с великими силами в пределы России. Он идёт разорять любезное наше Отечество. Да обратится погибель, в которую он манит низринуть нас, на главу его, и освобождённая от рабства Европа, да возвеличит имя России!»
- А где же тогда наш славный и пресловутый «Гром победы раздавайся!»? Наложили в штаны родимые и драпают от хранцуза, только портки сверкают! А Ему что у нас надо? Неужто, грабить идёт?
- Сложный вопрос, Косьма, - нахмурился, задумываясь, Павел. – Я пока сам не разобрался в этом. А пока не разберусь сам, чужие точки зрения утверждать не буду. И агитировать тебя ни к чему не стану. Одно скажу – это не монгол, не поляк, ни немец, хотя и поляков, и немцев у него в войске немало. Он европеец. Из более цивилизованной страны, чем наша. И истреблять наш народ он не станет. Принудить царя поклониться ему – жаждет, заставить ему служить хочет. Но идёт он к нам из более свободной, раскрепощённой Европы в закабаленную нашу, крепостную, дикую и тёмную средневековую Русь. Просвещённые люди по всему миру уважают его передовые взгляды. Но в то же время, мы знаем, что народ наш чужеземца на своей шкуре не потерпит. Не вынесет. Ополчится против незваного гостя.
- То-то и оно, барин! Я тут вам вот, что скажу. Я и сам в том кумекаю кое-что. И смекаю, что грядёт. Вот уже более ста лет на русскую землю не ступала нога супостата. Наши крестецкие старожилы сказывали в моём детстве, что когда король шведский Карла попёр на Россию, то, значит, при Петре ещё царе было. И тогда не совладал с нами иноземец проклятый! Ничего ему не оставляли люди. Уходил народ в леса. Посевы свои и хаты жёг. Скотину угонял за собой.
- В военной науке это называется тактика «выжженной земли».
- Во-во! Точно подмечено! Выжигали всё дотла. И падали его лошади и мёрли. И пушки тащить было не на ком, хоть самому впрягайся. И негде было спать, и нечего было есть пришельцам. И колодцы даже были потравлены. Во-как встречали гостя! И сейчас, верно, такое будет.
Павел думал над сказанным и сам размышлял глубоко. Занозой сидело в нём сомнение. А свободу ли несёт России Наполеон или новое изощрённое закабаление? Нужны были факты, события, которые бы разъяснили его намерения в этой стране. А, может, он освободит русских крестьян от крепостного права, как рассчитывают увлечённые им романтики-мальчишки? А, может, угонит в рабство или обложит и задавит контрибуцией? Пока народ его встречал литовский да польский. С раскрытыми руками. И нёс ему петиции, молившие об избавлении от русской тирании. Но что будет дальше, когда он вступит в великоросские губернии? Как поведёт себя народ? Всё ещё впереди.
А пока они ехали в Псков, во всех церквях уже читалась объявленная молитва Синода: «Господи, Боже сил… Се враг, смущаяй землю Твою, и хотяй положити вселенную всю пусту, взста на ны… Восстани в помощь нашу: да постыдятся и посрамятся мысляции нам злая… И Ангел Твой сильный, да будет оскорбляяй и погоняяй их!». Звонили колокола с призывами к народному ополчению, поднимать земскую рать с кольями да вилами на супостата и антихриста.
Путь Павла лежал в Псков через Гатчину и Лугу. Проехав 132 версты от столицы, встали на отдых в старом яме на сутки. Косьма, разговорчивый и весёлый, будил тревоги Хованского про жизнь русскую в лужском трактире на Покровской улице.
- А ты что же, священников не уважаешь? – спросил ямщика на постое князь, заметив, как тот неучтиво обошёлся с проезжим плешивым батюшкой в выцветшей епитрахили.
- А мы ведь в Крестцах своих федосеевцы-беспоповцы. Сами, без попов Богу молимся и церковь свою содержим. И за царя не молимся. Потому как наступило царство антихриста. И государство наше испорченное гниёт по вине царей.
- Это как это? – удивился Павел.
- А вот так! Не по Божьему завету цари наши правят нами. Мучают люд расейский. Костьми замученных адской работой тружеников вымощены все красоты империи. А и то хоть будь сказано, что Петербурх ваш на костях людских стоит на болотах. Утоп бы весь - не жалко бы было! А теперь у нас на земле продолжение рода человеческого преступно! И мы, беспоповцы, не плодим потомства. Живём обособленно, своим миром. На то нам царём Александром особая грамота дана. Общиной работаем на хлопчатобумажной мануфактуре в Лефортове. Там и живём, в Москве. На Преображенском старообрядческом кладбище. Общину ту основал нам три года как умерший Ковылин Илейка, московский купец. Он выкупал из зависимости крепостных крестьян, принявших наше учение. Тем вот и жив крестецкий люд. Кто в Лефортове при мануфактуре, а кто и ямщицким промыслом на жизнь себе зарабатывает.
Задумался глубоко поражённый сказанным командировочный паж.
- А как же детей не плодите? – спросил он кучера, поражённый. – А если так все ваше учение воспримут и ни у кого детей не будет, кто тогда жить дальше будет на свете? Да что на свете, в России нашей?
- Никого не будет. К Страшному суду будет великое приближение и ко второму пришествию Господа нашего Иисуса Христа!
- А кто от Наполеона страну оборонять будет?
- Никто. Пусть забирает поганый! Богу – божье, небесное, а диаволу – всё земное!
Поёжился в тарантасе Хованский от такого радикализма. А в другой раз на иной версте запрокинул ямщик голову и крикнул в синее небо могучим бархатным тембром красивого баритона:
- А вот, что я скажу вам, барин! Пусть не по сердцу это будет вам, да всё равно скажу! Русский народ, который простой, крестьянский, неграмотный, кто по-хранцузски не бельме, боится остаться без государства, понимая, что его раздавят соседние, завидующие его державе народы. Потому и терпит наш брат зло, меньшее своё, нежели чужое большее. А уйти ба русскому всему честнОму народу от своих мучителей-правителей, царей да помещиков непутёвых! Уйти всем миром, как евреи из Египта! Уйти искать другой жизни, более счастливой и справедливой. Только нигде не ждут нашего брата, голь перекатную. Везде предстоит добывать себе жизнь лучшую только силой. А потому, выходит, сколь не против я греховного государства, но стоять нам за него, батюшку, во все времена. Без него нас поработят-погубят, как татарове.
- Утопия - этот ваш исход! Здесь надо рай себе устраивать, где вы сейчас итак уже рабы, - неуверенно возразил Хованский.
- Своё – меньшее зло, терпимое, нежели чужеродное.
- Как же тебя понимать, Косьма? – удивился Павел. – То ты хаешь своё государство, то за него радеешь. Сам себе противоречишь!
- Да так и понимайте, барин. Государство – это зло. Это от дьявола. Это царство антихриста. Но без русского государства не бывать русскому народу.
- Но евреи же и без государства живут больше тысячи лет. По всему миру рассеяны. Но живут ведь как-то. И язык, и традиции свои, и культуру – всё сохранили. И религию.
- Потому как общиной живут стройной. Не перечат старшим. Блюдут заветы пращуров своих.
- Но детей же плодят и потому не вырождаются.
- Ну и пусть себе плодят на искушение! У нас же у русских, в широком смысле общиною той является токма государство. А без него и вера наша поругана будет.
- А почём тебе знать об этом? Может, она ещё крепче прежней станет, вера твоя раскольная! Никто гонений вам учинять не будет.
- Если бы все народы от государств своих отреклись, отказались, тогда бы и мы, предположим, допустили отказ от своего. Но это сказки, барин, вымыслы и мечтания одне. Никогда не бывать идеалу и совершенному государству, потому как не совершенный этот мир, Богом предрешено, что наказанный будет за грехи наши. А нам лишь отмаливать, грехи эти, да терпеть несправедливость вечную.
- Покорными, значит, быть предлагаешь! Терпеть своё рабство? Оправдывать? Да роптать втихую по кладбищам да общинам подпольным?!
- А что прикажете делать, ваше сиятельство?
- Думать! Учиться уму-разуму у людей знающих да из книг умных, толковых. А для того грамоте обученными стать. И жизнь наладить себе благополучную. Всем миром. Всей страной. Всем государством. Суметь быть счастливыми даже в этом неправедном мире. И преобразовывать его, постепенно, но сознательно. Быть всем заодно, но не попирать несогласных. Учиться быть вместе, не смотря на разность. Быть терпимее к другим. И начинать это единство душ наших с главного теперь. В защите и освобождении Отечества нашего от чужеземных врагов!
Павел сам себе удивился, куда, в какие дебри выводов завело его сознание в пространных рассуждениях с кучером. А ведь родилось почему-то именно это в мозгу и высказалось в речи, слетело с губ. Защита Отечества… Выходит, разные у него дороги жизни с его кумиром – Наполеоном. Чего-чего, а бежать предателем во вражеский стан уж точно Хованский был не намерен! Злоба, дикая нецивилизованная, закипала внутри пажа и требовала отмщения за то посягательство на его родину, на его землю, где он рождён был и похоронен будет, как и его многочисленные предки, корнями своих жизней дотянувшие его жизнь до реальности существования, сами почившие в прах в века минувшие.
Но не унималась внутри Косьмы гложущая его червоточина. И обеспокоенный ею он говорил, всё более открывая глубины своего духовного дна перед своим случайным пассажиром:
- А вы, как хотите, барин, а Наполеон-завоеватель для нас, федосеевцев, кажется куда меньшим злом, нежели наш, Александр, христианский наш попечитель. Потому как веротерпимее тот пришелец будет нашего безбожника. И коли придёт этот ворог в Москву, то открыто ему поклонимся всею Преображенскою общиною, не стесняясь царских запретов и манифестов. Не серчайте токма и не обессудьте. Сердцем вам говорю. А сердцу ведь не прикажешь. Кровью оно исходит за Расеюшку-матушку, страдалицу горемычную, согбенную богомолицу.
Павел ошеломлённый смотрел на своего возницу, не находя ничего, чем бы мог возразить, опровергнуть или согласиться с ним в его категорических заявлениях.
На том и прибыли в Псков. Издали завиделись шатры крепостных башен над реками Псковой и Великой и тонущие в синей горизонтной дымке, будто в море, Запсковье и Завеличье. Кучер Косьма с видом знатока показывал Хованскому достопримечательности старого города. И у Павла волнительно защемило сердце в предвкушении знакомства с сердцем древней Псковской республики.
- Вон, барин, видите слева белёсые стены, то Поганкины палаты. От купца Поганкина название носят. Там теперича казённые провиантские склады.
Город их встречал Великими воротами и одноимённой надвратной башней. По грязным запылённым улицам сновали туда-сюда мужики в поршнях или высоких сапогах из чёрной кожи, в рубахах на выпуск с тонким пояском, поверх которых у кого были накинуты армяки, подпоясанные гарусными кушаками, а кого прикрывали и простые рабочие балахоны из белой плотной домотканины. На головах псковичей красовались высокие шляпы с узкой верхушкой. Псковитянки, крестьянки и мещанки, снующие по улицам по делу и за так, таясь от полдневного солнцепёка под кронами насаженной сто лет назад петровской дубравы и разглядывая с любопытством и кокетливой игривостью заезжающий в Псков столичный тарантас, были в холщёвых повойниках и платках или парчовых киках, и все или в рубах, или глухих сарафанах.
- Сначала мы с вами заезжаем в Полонище или Окольный город, - улыбаясь встречным румяным псковским девицам, глазеющим на его тарантас, деловито говорил Косьма. - Дале будет Застенье или Средний город. А затем Довмонтов город, внутри которого уже сам Кром с Троицким собором. Вам куда надобно здесь, ваше сиятельство? Куда править прикажете?
- К дому губернатора езжай.
- Здесь город набит военными складами по самые не балуй. Ещё при царе Петре в Довмонтовом городе все церкви были отданы под склады.
- Туда мне и предстоит, братец, наведаться. Но сначала, нужно совершить положенный визит к губернатору. У меня бумаги к нему.
- Надо, значит, надо, - кивнул ямщик.
Остановившись на перекрёстке и расспросив местных, куда ехать дальше, кучер лихо покатил по мощёной булыжником улице. Через некоторое время подъехали к крыльцу губернаторского дома. К удивлению приехавших, дом этот странным образом имел признаки военного госпиталя.
***
Удостоверившись расспросами попавших ему под руку и бегущих куда-то санитаров, Павел распрощался с беспоповцем Косьмой и щедро его наградил за дорогу и за умные беседы, за которыми долгий путь показался короче. Поднявшись по парадной лестнице и войдя в кабинет, на который ему указали, Павел доложился о прибытии гражданскому губернатору князю Петру Ивановичу Шаховскому. Сорокаоднолетний князь, тайный советник, отзывчивый и неприхотливый, скромный и культурный человек, был по уши завален работой. На Псковскую губернию, лежавшую на пути из Риги в Санкт-Петербург и на её дворянство высочайше было повешено тяжкое бремя отправки военных грузов в армию. Губерния была на военном положении. Государственные деньги и имущество готовились к отправке в Новгород. На столе у губернатора скопились горы бумаг: заявок и поручений, отчётов и докладных, актов и петиций, кипы разной служебной макулатуры. Князь, вынужденный уступить под госпиталь свой губернаторский дом, ютился в каком-то казённом учреждении, энергично справляясь с трудностями, навалившимися на него, и не теряя оптимизма. Заглянув своими светлыми глазами в глаза Хованскому, он улыбнулся и пригласил садиться.
- Узнаю пажескую стать! Приятно, молодой человек, наблюдать у нас столичные манеры, молодость и кипучую энергию. Сразу рваться в дело. Не взирая на дорогу. Без устали, без еды и сна. Только в 16 лет на такое способны юноши. А нам, старикам, страдающим подагрой, уже таковые тяжкие труды.
- Мне только будет пятнадцать в начале сентября, ваше превосходительство, - нескромно заметил Хованский.
- Даже так? – приятно удивился губернатор. – Превосходно! Моему сыну Фёдору, уже 16, болтался с месяц на каникулах в моём имении Заостровье в Холмском уезде. С матушкой Анной Фёдоровной и младшими моими любезными дочурками: Прасковьюшкой и Катенькой. Да тут супостат вторгся в пределы Отечества и сына я вызвал к себе в канцелярию. А вы в столь юные лета и уже при казённом деле. Приятно, Павел Григорьевич. Не угодно ли вам будет отобедать со мной, князь? Времени, конечно, в обрез у меня, но для вас полчасика найдётся.
- Весьма польщён, ваше превосходительство. Но, может быть, всё-таки сначала явиться мне в бригаду?
- Опосля и явитесь. Сына Фёдора с вами отряжу. Сенька! – крикнул князь своего слугу.
Тот, запыхавшись, вбежал в кабинет.
- Звали, ваше сиятельство?!
- Где молодой князь Фёдор Петрович? Оболтусничает, пади, отень? Немедля ко мне!
- Слушаюсь!
Слуга, озадаченный, убежал разыскивать сына князя, а губернатор тут же был срочно отвлечён влетевшим к нему с каким-то известием долговязым чиновником. Князь выслушал его неразборчивую, но эмоционально волнительную реплику, закрыл глаза руками, растёр их до красна и отринул.
- Мне надобно будет отлучиться на некоторое время, - предупредил он Павла. - Будьте любезны, милейший, ожидайте меня в моём кабинете. Я скоро буду.
И тут же, чуть не бегом вышел из кабинета, увлекаемый за собой своим подчинённым. А Павел остался один скучать в его кабинете. Чтобы хоть как-то скоротать время, он заглянул в бумаги, лежавшие на губернаторском столе. Сразу позабавил попавшийся в руки документ. Псковские лекари Иван Беш и Иван Браун выдали справку некоему поручику Захарову, на которой резолюцией стояло губернаторское заключение: «липа!» «Поручик Захаров», - гласило свидетельство, - «имеет в правом паху немалую прогрызь, которая препятствует ездить и ходить пешему. На месте же какую-либо службу исполнять может». И далее другие ополченские и докладные документы уездного дворянства лежали тут на столе. Из бумаг следовало обеспечить отправку военных грузов в армию. А себежский городничий, некто Николай Бошняк, подводы для армии не предоставил. Поручик Борисов транспорт с сухарями отказался везть. Новоржевский помещик, коллежский асессор Николай Байков, не явился на сборы, а титулярные советники Любимов и Низовцев не сопровождали подводы. Купец 3-й гильдии Михаил Шевелёв откупился взяткой от общественных работ.
«Вот они, сволочи!», - подумал про них гневно Павел. «От войны отлынивают! Пусть холоп-рекрут воюет, а они с липовыми болячками по тылам отсиживаются. Твари! Вот таких бы Наполеону и задавить, гадов! Понаели морды в тылах, интендантствах и на складах довольствия. В действующую бы вас, в баталию, под ядра и картечь!» Ненавидело чиновников и тыловиков-снабженцев молодое сердце князя, отчаянно ищущего справедливости и правды, и права каждого на жизнь лучшую, достойную, а не пресмыкающуюся перед безграничным начальством или утаивающую свои поганенькие грешки или обворовывающую права и достоинства ближнего своего. «Нашли крайнего, кем можно прикрыться, - мужика-рекрута! Он за здорово живёшь самоотверженно пашет на военной ниве, труженик-пахарь. А эти по тылам, да складам чины себе да мошну набивают или награды да пенсии на его шкуре себе клянчат. Сволочи!».
Наконец, в кабинет вошли отец и сын князья Шаховские. Пётр Иванович представил Хованскому своего сына Фёдора и поручил сопровождать тому пажа по его делам и содействовать силой отцовского авторитета перед чиновниками и военными интендантами во избежание всяческих проволочек.
- Мой сын Фёдор Петрович вам будет полезен, Павел Григорьевич. Недаром он учился в пансионе Жакино в Москве, и даже слушал курс политических наук у профессора Московского университета Христиана Шлёцера, который в 1805 году написал презанятную книгу «Наука о народном богатстве». Ступайте, молодые люди! И занимайтесь своими трудами праведными. А мне надо казённое имущество в Новгород вывозить. Мною даны уже были на то соответствующие поручения чиновникам, да выполняются оные из рук вон плохо.
Два молодых князя вышли вместе из губернаторского кабинета, присматриваясь друг к другу, каждый настороженно изучая собеседника.
- Батюшка не щадит себя последнее время, - проговорил Фёдор Шаховской. - Работает и по ночам. Вообще много в последнее время сдал. Особенно и заметно после кончины в прошлом году дедушки, князя Ивана Андреевича, генерала от кавалерии, сенатора, действительного тайного советника, 71 летнего нашего дорогого старика.
- Печально, когда уходят родственники. Но вы, князь, хотя бы знали своего деда, а отца имеете счастье лицезреть и любить повседневно. А я своих не знал: ни отца, ни деда. Они умерли прежде, чем я успел появиться на свет.
Начав с доверительных откровений, молодые люди приобрели друг к другу некоторую симпатию. Князь Фёдор повёз Павла в коляске отца в расположение бывшего депо, ставшего резервной артиллерийской бригадой. Повсюду в городе царило вавилонское столпотворение. Запасной артиллерийский парк 2-й линии на четыре дивизии с повозками, людьми и лошадьми для поднятия и доставки боеприпасов к армии запрудили Псков. Губернаторский дом был отдан под военный госпиталь. Продовольственные барки на пристани Псковского озера разгружались в подводы.
- Городок наш губернский Плесков не велик будет, - словно гостеприимный хозяин, стал рассказывать молодой Шаховской про свой город, - по сравнению с Москвою или Питером. Зато он один из древнейших городов России! Всего-то 9300 душ обоего пола проживают тут скобарей, согласно прошлогодней переписи населения, проведённой батюшкой моим при моём скромном участии. А для резервной бригады согнали сюда военные рекрутов со многих губерний более двух тысяч человек, считай пятую часть всего города.
- Интересно, откуда название город ваш взял и почему псковитян скобарями кличут?
- Город в старину рекли Плесков от древнерусского слова «плесъ» - как часть реки между двумя излучинами или песок. А здешних мест древние жители - племя ливов называли его piskava, а эстляндцы до сих пор piskva кличут. Там Москва, а тут Писква. Что-то общее в обоих названиях, и не русское, а финское, не находите? – будто проверяя, как показалось Павлу, его отношение к другим народам, населяющим Российскую империю, спросил Фёдор.
- Финляндия сейчас часть России, так что всё русское, - улыбнулся в ответ Хованский, не выдавая своего отвращения к имперской парадигме.
- А скобарями царь Пётр прозвал псковитян. По легенде, он не смог разогнуть скобу, выкованную псковским кузнецом. А известно, что обычные легко разгибал подковы. За то уважительно и назвал их - скобари. А так это, видимо, прилепилось название от псковских скобяных изделий, поставки которых шли на строительство Санкт-Петербурга.
- А вы сами себя к скобарям не относите?
- Нет, конечно!
- Но ведь родом же отсюда? Так почему и себя не считать бы исконным пскопским жителем?
- Это для мужичья прозвище. А благородное здешнее сословие чурается таких эпитетов.
- А я московский рожак и нашим простонародным аканьем в быту не брезгую, ежели не высоким слогом изрекаться. Как у нас говорят: «Мы с Масквы, с пасада, с авашного ряда».
Шаховской улыбнулся в ответ, задумавшись над симпатичной ему народностью гостя. Он и сам симпатизировал своему псковскому народному укладу и говору.
- Нет, если, конечно так ставить вопрос, то я тоже не чужд родной культуры, - застенчиво, будто оправдываться стал, проговорил Фёдор. – У нас есть свои народные шедевры словесности. Как скажет скобарь, то другие не поймут значенья. Вот, например, куры у нас на псковщине зовутся кувякушки. Варежки – диянки. Шея – кыршина. Изба – изёбка. Лопата – шухля. Половник – корец. Чибис – ****рик. И псковские бабушки так нежно кличут своих внучат. Мы якаем, как смоляне и брянцы, новгородцы окают, москвичи акают.
- Занятные наблюдения, князь! – подбодрил его словом и выражением улыбки Хованский. – А скажите, помнит ли город ваш славную свою историю, когда он был столицей вечевой республики? Когда здесь был свой посадник и наместник владыки, а князья лишь призывались и избирались на время да под отчёт.
- Многого не знают, конечно, не помнят преданий старины глубокой. Но здесь, говорят, до власти Москвы жило аж до 30 тысяч человек! Представляете! В 15 веке Псков был вторым по величине городом России после Москвы. А Стефан Баторий, когда штурмовал Псков в конце царствования Ивана Грозного, диктовал при осаде своему секретарю в дневники: «Любуемся Псковом! Боже, какой красивый город, точно Париж! Помоги нам, Господи, с ним справиться!» Тевтонцы, ливонцы, поляки и шведы веками бились о стены Крома. А город был твердью, крепостью несокрушимой, никого не пускающей на Русскую землю!
Последняя фраза, словно вернула обоих молодых князей, увлёкшихся исторической беседой, в суровую военную реальность и они, не сговариваясь друг с другом, невольно оба нахмурились, глядя по сторонам. Но словно поддержать их патриотический дух, малым ростком колеблющийся на грозном ветру испытаний, из открытой кузнечной мастерской на берегу реки со звоном кующегося металла ручьём в Великую полилась задушевная песня:
С вечера и до зари,
Как на праздник звонари,
На берегу реки Великой
Ковали скобы скобари.
Ни один обычный флот
И, конечно, русский флот
Без скобы не выйдет в море,
А тем более в поход.
И по царскому указу
Гонец послан в город Псков,
Чтоб не далее, чем сразу,
Изготовить добрых скоб.
С вечера и до зари,
Как на праздник звонари,
На берегу реки Великой
Ковали скобы скобари.
Без гвоздя и без подковы
Конница не победит,
А на наших псковских скобах
Русский флот уж век стоит.
А секрет в том не великий –
Кузнец скобы раскалит,
А потом в воде Великой
Эти скобы закалит.
Калена стрела и меч,
А когда наступит сечь,
Все иноземные края
Боятся в битвах скобаря.
С вечера и до зари,
Как на праздник звонари,
На берегу реки Великой
Ковали скобы скобари.
Лилась песня на водную гладь просторов, а два молодых князя, восхищённые открывшимися им смыслами и нахлынувшими чувствами, проезжали в коляске мимо.
- Скажите, князь, - встрепенулся озабоченностью юный Шаховской, - ждать нам в ближайшее время наступления армий Наполеона на Санкт-Петербург? Город наш в спешном порядке развёртывает резервы для гвардейских полков. Батюшка создают дополнительные гошпитали и склады. Он даже на то и свой дом отдал. Скажите же честно, ждать нам вторжения французов в Псков? Что говорят в столице, у вас в корпусе? Ведь вы же там при дворе, около генералов и государя вращаетесь? Вам всё должно быть известно ранее нашего.
- Государь сейчас не в столице, а при армии. И мне неведомо, куда направит свои силы Бонапарт. Но, скорее всего, ударит на столицу. Поэтому правильно ваш батюшка развернул столь кипучую деятельность по подготовке к осаде Пскова.
- У нас много воды как естественных препятствий продвижению противника. Во многих местах лишь плавучие мосты временно сооружены, на сезон. Делают плотники из больших брёвен плоты, скрепляя канатами. Вон, Великорецкий мост через Великую в сторону Риги. Коль подойдёт неприятель, уберём его с реки. И башни Псковской крепости нам ещё пригодятся при штурме. Выдержат ядра. Здесь старинная кладка. Мощные стены. Да рвы углубляют уже посадские работники. Самые известные у нас Покровская и Гремячая башни. Покровская на Великой истинным покровом псковичам от войск польского короля Батория была. Пред нею был ожесточённый бой. Она самая мощная из башен. Наружной длины в 42 сажени или в 126 с половиной аршин будет. Представьте размах! А Гремячая на правом берегу Псковы, самая высокая из наших башен. По началу звалась Космодемьянской, от бывшего тут Косьмодамианского монастыря. По легенде, в ней, говорят, беспробудным сном спит княжеская дочь. Красавицу в невестах за неправильный выбор жениха когда-то прокляла мать и она впала в вечную дрёму. А расколдует её через века добрый молодец, который не побоится провести в башне той двенадцать ночей кряду, читая псалтырь. И получит тот храбрец огромные бочки с золотом, звон которых слышат иной раз псковичи по ночам. Может, это вы тот молодец, сударь? – улыбнулся Фёдор.
- Нет, князь, - усмехнулся в ответ Павел. – Закон Божий – не мой любимый предмет. Я всё более как-то по артиллерийской части и по тому прислан к вам в крепость.
- Да, конечно. Я же шучу. Только, прямо сказать, многие уж пытались, поверьте мне, проверить это предание, да опровергали только, охотники до сокровищ. Нечистая сила будто в той башне водится, ухает совами, шевелится, жуть окаянная.
- Пусть пугает Наполеона, а мы постоим здесь за Землю Русскую! – оборвал все пространные разговоры Хованский, решительно переходя к делу, тем более, что коляска подкатывала уже к лагерю.
V
На территории военного лагеря ротами маршировали мартовские и июньские рекруты, привезённые сюда из Ярославля, Костромы, Владимира, Рязани, Тамбова и Воронежа. В смурых кафтанах из крестьянского сукна маршировали они в крестьянских сапогах и подвёртках. За спинами ранцы. Здесь были и кантонисты – дети солдат 12-14 лет, взятые в армию на цирюльников, барабанщиков и флейтистов. Юные румянощёкие барабанщики отбивали барабанные бои – сигналы, которые должны были заменять стрелкам в бою голосовые команды. А рекруты отрабатывали эти команды. Павел легко узнавал эти бои из своих пажеских летних лагерей.
Вот грянул «резвый поход». Тут «раж» гремит, сменяемый «отбоем». Вот «гренадерный поход» зовёт. «Одна палка», «две палки», «дробь» - перемежают друг друга. «Отмарш» и «Аппель» возносятся громкими ударами палочек о туго натянутую кожаную мембрану из телячьей шкуры. «Простая гренадерская переправа», «простой минихов сбор», «простой обыкновенный сбор» - едва ли различимы для непосвящённых. Латунный Le tambour плывёт в голове колонны и его барабанный бой зовёт за собой, задаёт ритм движения. «Малый шаг», «обычный шаг», «двойные шаги», «парадный шаг» сменяют друг друга, переплетаясь и чередуясь в замысловатых комбинациях дрожащего ритма.
Вот строевые команды несутся над выстроенными шеренгами, готовыми к ружейным приёмам: «Стрелки, с плеча – раз-два – отмыкай штыки!». Вот «резвый поход» с ружьём на перевес. Застрельщики и барабанщики впереди бегут уже по плацу. Хромой офицер «по тревоге» даёт команду цепи условно открыть стрельбу.
Князья Шаховской и Хованский прошли в сопровождении солдата-охранника к командиру резервной артиллерийской бригады полковнику Култашеву. Фёдор по-свойски, как сын губернатора, не раз бывавший в лагере с поручениями, представил ему Павла и вскоре откланялся.
- По вечерам будем рады видеть вас у себя, князь.
- К обеду? – поинтересовался Хованский, про себя с презрением думая, что этот неслужилый праздный дворянчик встаёт, по-видимому, только в полдень и обедает вечером.
- Нет, мы сельские рантье, - улыбнулся Павлу Фёдор, приняв за шутку его вопрос. – Мы соблюдаем обычаи предков и потому обедаем рано, не по-питерски и не по-московски. А вот на ужин милости просим.
- Благодарю, князь! – Павел небрежно приложил два пальца к фуражной шапке и тотчас, забыв о Шаховском, переключился на цели своего приезда.
Грузный полковник с маленькими бегающими и слезящимися глазками, красный лицом, словно варёный рак, корпел за столом над кипой бумаг, обложенный ими, как крепость валами. При этом он часто курил трубку, задымив ею весь свой кабинет.
- Вот, братец, - обратился он панибратски к пажу, принимая его к себе на посылки, - почитай гумаги. Корплю над еми кажный божий день. Сижу тут сиднем, томлюсь только. Не пристало служивому такой ерундой бездельничать. Другое дело вы, столичная образованная молодёжь. На-ко, почитай. Покумекай. А я к рекрутам наведаюсь. Посмотрю, всё ли у меня там в порядке. А ты, ежели что не понятно, помечай себе. Вот тебе бумага, чернила и перо.
***
Так потекли первые псковские служебные дни Павла, стекаясь ручьями в недели и заполняя русло месяца июля. По режиму с утра и до вечера служба: работа с интендантскими документами, обучение рекрутов, поездки с проверками в гарнизон крепости и ревизиями по городским складам. А вечерами ужин у губернатора, приятное провинциальное дворянское общество, интересные беседы и собеседники.
Днями напролёт шли артиллерийские занятия с новобранцами. Хованский проводил с ними изучение действий номеров орудийных расчётов, отрабатывая выполнение приёмов заряжания и стрельбы.
- Здорово, орлы! Будущие пушкари-артиллеристы! – взвизгнул щеглом Павел, идя в первый день смотром перед рядами рекрутов.
- Здравия желаем, ваше благородие… - не стройно отвечали ряды, с удивлением глядя на этого подтянутого юнца, и недоумевая, он что ли будет командовать ими и учить их артиллерийскому ремеслу.
- Вы будущие канониры и фейерверкеры, бомбардиры и гантлангеры российской артиллерии, гвардейской или армейской, пешей лёгкой и батарейной, конной или гарнизонной, - вбивал им в мозги уверенность в своей важности Павел. - В любом случае вам предстоит иметь дело с орудиями: пушками или единорогами и с их зарядами: ядрами, гранатами, бомбами, картечью или брандскугелем. Артиллерия – бог войны, а вы его священнослужители. Отрабатывать артиллерийские приёмы мы с вами будем на английских пушках, полученных ещё в счёт компенсации потерь российских орудий в Голландской экспедиции 1799 года.
Так первый день занятий Хованский руководил всем обучением. И только на следующий день, прибывший из 2-го Кадетского корпуса полковник со своими кадетами возглавил обучение будущих артиллеристов. И Павел стал помогать ему, содействуя на практических занятиях со стрельбами. Вместе с пажом князем Голицыным, только приехавшим в Псков на почтовой бричке, и кадетами-«деревяшками», как пажи звали учащихся 2-го кадетского корпуса, Хованский участвовал в распределении рекрутов по номерам в артиллерийские расчёты. При этом кадетский полковник читал методично свою наущающую лекцию.
- Батарейная рота пешей артиллерии имеет на вооружении четыре полупудовых единорога, четыре 12-фунтовых пушки средней пропорции и четыре двенадцатифунтовки малой пропорции. На каждое из этих 12 орудий требуется прислуги по 14 рядовых артиллеристов и по два фейерверкера или юнкера. В роте 50 бомбардиров, 50 канониров и 150 гантлангеров. По шесть гантлангеров на орудие итого на 12 – 72. Двое артельщики, в строевом расчёте арт. прислуги не учитываются. А 76 состоят при упряжках орудий с передками и ящиков, выполняют функции фурьеров, из которых 6 –ездовые для передковой упряжки в 6 лошадей, трое для троечных упряжек зарядных ящиков. Два гантлангера подносят заряды, 4 для действия у орудия, из которых двое действуют гандшпигами. Бомбардиры и канониры по 8 человек в расчёт батарейного орудия. 4 бомбардира или канонира действуют у орудия справа. Первый действует банником, 3-й номер – пальником, слева номер 2-й с зарядной сумой заряжает орудие, номер 4-й наводит орудие и вставляет в запальное отверстие скорострельные трубки. Эти четыре номера несут на себе лямки для перемещения орудия. Гантлангеры 5-й и 6-й номера действуют гандшпигами и лямками, 7-й и 8-й номера действуют правилами. 10-й номер, бомбардир или канонир находится на передке, действует при отвозе и выдаёт заряды из передкового ящика гантлангеру номер 9-ть, который передаёт их заряжающему 2-му номеру. А остальные три канонира номера 12, 13 и 14 являются вожатыми упряжек трёх зарядных ящиков. В действии при орудии только один зарядный ящик, с ним его вожатый 12-й номер. Вам всё понятно? Есть вопросы?
Строгий взгляд полковника из-под косматых надвинутых на глаза бровей обводит ряды новобранцев. Какой-то тщедушный рябой рекрут из задних рядов тянет вверх ладонь с лопату.
- Ваше высокоблагородие! Дозвольте вопрос. А что такое гандшпига?
- Болван! – обругал его полковник, но так и не объяснил, что это, продолжив свою лекцию.
- Во всей батарейной роте должны состоять 1 фельдфебель, 23 фейерверкера и юнкера, 96 бомбардиров и канониров, 144 гантлангера, из которых 72 ездовых. Итак, мы с вами разобрали батарейную роту пешей артиллерии. Завтра мы будем разбирать лёгкую роту пешей артиллерии. Затем роту конной артиллерии. После этого приступим к орудийному ученью. И будем отрабатывать на практике приёмы заряжания и стрельбы, которые составлены «Гатчинским манером», введённым в гвардейскую и армейскую артиллерию императором Павлом Петровичем.
А вечером, измотанный дневными учениями, Хованский у Шаховских. Приходится быть теперь вместе с Голицыным, неотступно следующим за Павлом, словно прилипшим к нему. Княгиня Анна Фёдоровна благосклонно им улыбается, сама подливая гостям чаю из самовара, и расспрашивает о семье, о планах на жизнь и карьеру. Александр Голицын, кудрявый 15-летний юноша с внимательным и цепляющимся за детали карим взглядом, с манерами благовоспитанного, но осторожно-скрытного человека, заедая гостеприимство княгини её столовой сдобой, охотно ей рассказывает.
- Матушка моя, княгиня Варвара Ивановна, рано нас покинула, когда мне было восемь лет.
- Бедняжка! – сочувственно и проникновенно взглянула на него княгиня Шаховская.
- Красавица была писаная, - продолжил Голицын, наслаждаясь, что сумел привлечь к себе хоть чьё-либо внимание. За свою навязчивую прилипчивость его не любили в корпусе. - У нас хранится её портрет в доме отца в Москве, на Покровке, - красивая, молодая, навитая по екатерининской моде. Бедная матушка! Она скончалась в Париже в 1804 году. Батюшка, Фёдор Николаевич, специально возил её туда на лечение. Увы, ни тамошние доктора, ни их тёплый климат её не спасли. Там и похоронена. Лежит до сих пор на чужбине моя мать, во вражеском Париже, на кладбище Le Cabvaire на Монмартре.
- А как же батюшка ваш, князь Фёдор Николаич, после разве не был женат? – участливо спросила пажа, выведывая его семейные тайны, псковская сплетница княгиня Шаховская.
- Нет, более не женился, схоронив двух своих жён. До матушки у него ещё была жена, бездетная. А матушка нас родила пятерых сыновей, из которых я буду четвёртый.
- Ого! Сколько женихов! – всплеснула руками княгиня Анна Фёдоровна.
- Всего шестеро. У неё ещё есть один сын, уже взрослый, князь Волконский, от первого её брака.
- А как же батюшка ваш? Скорбит, пади, тужит, вдовствуя? Вы, вон, все вымахали и оставили его. Один, пади, доживает?
- Не один. Младший брат мой, Миша, двенадцати лет, при нём. А так, конечно, без жены одинокий… Зимой живёт в Москве на Покровке, летом - в имении Петровское в Московской губернии. В Москве иной раз посещает клуб, но не играет. Пописывает. Закроется в своём кабинете, читает, литераторствует. Всё-таки, в бытность свою при императоре Павле, куратор Московского университета.
- А что пишет отец? – заинтересованно спросил Голицына Павел.
- Да всё больше переводы, из Монтескьё, например, и мемуары про старую жизнь при дворе.
- А чем живёт? – не унималась Анна Фёдоровна, пытаясь ещё что-либо выведать из дел сердечных о старом князе Голицыне.
- Этим и живёт, - отвечал его сын. – Но батюшка вовсе не затворник. Вы не подумайте. Он посещает московское общество. И дом наш, и усадьба поставлены на широкую барскую ногу. Много прислуги и дворовых людей. Батюшка скупает и коллекционирует много картин. Он у меня старый барин. Живёт прошлым веком. Когда возил матушку лечиться в Париж, встречался с самим Бонапартом, бывшим тогда ещё консулом. Наполеон на каком-то приёме отчитал батюшку, почему он, не будучи католиком, носит Мальтийский крест. На что батюшка, не теряя достоинства, ответил этому заносчивому выскочке, что крест он получил от гроссмейстера ордена – императора Павла I, и что православные – такие же христиане, как и католики. А Наполеон, не найдя ничего ответить, лишь отвернулся от моего отца.
- Славный ответ этому безбожнику! – восторженно воскликнула княгиня Шаховская. – Ну а братья ваши, они что же? Где теперь?
- Два старших брата – двойняшки: Николай и Иван. Обоим по 23 года. Оба теперь адъютанты генерала от инфантерии Лобанова-Ростовского.
- Это который теперь воинский начальник над всеми рекрутами, от Ярославля и до Воронежа? – вступил в разговор из-за другого конца стола, отвлекающийся тут же другими беседами с подчинённым, князь Шаховской, одновременно просматривая и подписывая служебные документы.
- Совершенно верно, ваше превосходительство, - подобострастно ответил губернатору Александр Голицын.
- А вы бы, Пётр Иванович, хотя бы во время ужина отвлекались немного от своих гражданских дел, - улыбалась мужу через стол весёлая княгиня. – И шли бы к нам поближе, что ли…
- А я, матушка, не могу отвлекаться. Рад бы, да не выходит, - в ответ улыбался ей князь Шаховской. – Какое там отвлечение?! Мне теперь ещё вскоре, по всей видимости, и управление Витебской губернией придётся держать за место Лешерна. Тут уж не до ужина!
- Это почему же, дорогой? – удивлённо вскинула брови наивная и поверхностная в государственных делах мужа княгиня.
- Да потому что оставят скоро наши Витебск, как пить дать! – возбуждённо раскачивая головой, отвечал ей супруг.
- Ох! – вздыхала княгиня и отставала от мужа, вновь пытаясь кокетливо разговорить своих молодых гостей, сидевших подле неё.
- А что же другие ваши братья, Александр Фёдорович? – спрашивала она вновь князя Голицына. – Где же они?
- Двое, как я уже говорил, адъютанты Лобанова-Ростовского. Третий, Фёдор, по прозвищу Fifi, за его инициалы имени и отчества. Ему 18 лет. Он уже служит в Министерстве юстиции. Я ведь тоже, ваше сиятельство достопочтенная Анна Фёдоровна, не хочу быть военным.
- Вот как?! – удивилась княгиня. - А что же здесь у нас, в Пскове, воинские ревизии учиняете да рекрутов муштруете?
- Это лишь по долгу службы. Хочу окончить блестяще Пажеский корпус и уйти в гражданскую службу дипломатом, что не возбраняется. Я мечу в коллегию Иностранных дел! Мне 29 июля исполнится 16 лет и я думаю отпраздновать его в Пскове широко, - улыбнулся княгине Александр.
Хованский поморщился, услышав такую новость от сослуживца и презрительно посмотрел на него. Его и в корпусе раздражал этот хитрый и скрытный Голицын, являющийся первым стукачом Сиона и Гогеля, пытающийся таким образом заискивать перед ними и добиваться наград и привилегий, но теперь и того подавно был Александр омерзителен Павлу за своё отречение от военного дела, ибо Хованский любил и уважал с тех пор, как стал учиться в корпусе, только военных.
- Ну-с, и вы, сударь, расскажите нам немного о своём семействе и о ваших планах на жизнь? – спросила теперь Хованского княгиня Шаховская, благосклонно улыбнувшись Голицыну и переводя свой любопытный взгляд на Павла.
А Павел уклончиво и сухо ей отвечал, не стремясь понравится и прислушиваясь более к разговорам её мужа с каким-то чиновником.
- Приедут-с проверять все продовольственные базы в Пскове, - гнусавил губернатору чиновник в докладе. – Их превосходительство генерал-кригскомиссар Татищев.
- А у меня конь не валялся! – обхватывал голову руками не успевающий разгребать кипы дел князь Шаховской. – Езжайте-ка, голубчик, в Порхов да предупредите интенданта крепости о скором приезде с проверкою Александра Ивановича.
- Ваше сиятельство, а можно я тоже съезжу в Порхов? – вступил в разговор губернатора Павел, желая избавиться от надоедливой ему своими распросами княгини Шаховской, а ещё более от повсеместно следящего за ним князя Голицына. – У меня тоже предписание имеется посетить Порховскую крепость.
- Конечно, сударь, извольте. С утра завтра и поезжайте с Афанасием Никитичем, - одобрил его просьбу губернатор.
Чиновник откланялся и удалился, а Павел и Александр ещё засиделись за чаем у гостеприимных хозяев.
- Приедет Татищев с проверкой, - судачил князь Пётр Иванович, - начнёт меня пытать, сколько тысяч четвертей муки, крупы и овса собрано в губернии для армии. Сколько тысяч пудов сена заготовили? Армии отступают. Войсковые обозы перегружены. Вещевое довольствие в нужде великой. Спросит, сколько тысяч аршин сукна, сколько каразеи пошили псковские мануфактуры. И фур для армии потребует втрое. А где мне взять столько гужевого транспорта? Одна фура пару в упряжку требует, а то и по четыре лошади берёт.
На утро, рано, ещё до зари, Павел с чиновником в бричке затряслись в Порхов. Беседа с гражданским чиновником у будущего военного как-то не клеилась. Единожды с некоторым презрением к пажу, чиновник свысока поглядел на него и вставил своё замечание, когда речь зашла о международной торговле и использовании русских денег за границей.
- А вы думаете, ваше сиятельство, что государь-император, за русский экспорт ассигнациями что ли берут с иностранных купцов?
- Я думал, что серебряные рубли…, - неуверенно буркнул Павел.
- Ничего подобного! Глупости всё это. Ни рублями, ни даже французскими франками теперь. И ни британскими фунтами, раз запрещено было с ними торговать. И хоть теперь этот запрет уже сняли, но Его Императорское Величество «лобанчиками» берут за русские товары. Так у нас зовут золотые голландские дукаты.
Так в неприятном тоне экономического превосходства и поучения чиновник и паж приехали в Порхов, преодолев около 80 вёрст в пути.
- Ну-с, а вот и крепость на Шелони, молодой человек, - подытожил поездку нудный чиновник.
Павел выглянул из брички. Впереди открывался вид на старую крепость о четырёх башнях с боевыми ходами и бойницами, с выщербленными пряслами из тёмного известняка. Крепость стояла на правом берегу реки, а бричка подъехала с запада к её левому берегу. Постоянного моста через Шелонь не было, его заменял сезонный наплавной на скреплённых плотах, как и во многих местах в Псковской губернии. За крепостной стеной виднелась Никольская башня.
Когда стали переезжать Шелонь, Афанасий Никитич многозначительно произнёс.
- Шелонь, батенька, старинной битвой известная река...
- Какой это? – удивился Павел, считавший себя знатоком всех битв и не припоминавший какой бы то ни было, произошедшей здесь. – Разве здесь была битва?
- Не здесь, ещё в восьмидесяти верстах вниз по Шелони по направлению к озеру Ильмень. В пятнадцатом веке там была Шелонская битва московского войска и новгородского, положившая конец Новгородской республике.
- И всей выборной представительской свободе русского государства? – вопросительно добавил Хованский.
- Возможно, - усмехнулся чиновник.
- А вы, оказывается, Афанасий Никитич, знаток истории, чего по вам и не скажешь сначала? – попытался съехидничать князь.
- Человек, сударь, загадка природы. Таит в себе множество тайн, - загадочно ухмыльнулся чиновник.
Порховский городничий Поликарп Лысяткин и комендант крепости Агафон Прохорович Чибинеев с офицерами интендантских служб забегали по приезду губернского чиновника, засуетились. Числившийся в Порхове по бумагам такой же, как и в Пскове, запасной артиллерийский парк 2-й линии на 4 дивизии, на поверку оказался вдвое меньшим. Боеприпасы были складированы наспех, кое-как, с несоблюдением противопожарных требований во избежание возгорания, лошадей и фур не хватало.
- Ах ты, каналья! – ругал городничего Афанасий Никитич. – По бумажкам отчитываешься так, а на деле что?! Чухонец паршивый! Где твой уездный предводитель дворянства? Почему не помогает с подводами и людьми?!
- Так они по какой-то надобности уехали в Новгород, ваше высокоблагородие!
- Три шкуры с вас спускать надобно, как с мужичья! Паршивцы! В губернию кригскомиссар Татищев едет с высочайшей ревизией, а они не чухаются! Представляешь масштаб проверки?! Чтобы к пятнице были подводы мне! Реквизируй у дворян по личному приказу губернатора! Ты понял меня?! Задерживай купеческие транспорты, снимай людей. Средства тебе доставлены в ассигнациях. Все дела по боку! Занимайся обозным снаряжением! Шелонцы вы или кто? Порховичи, мать вашу раз этак!
Забегали люди по ходам. Засуетились подводами да складскими делами. Зашли приезжие с проверкой в один склад. Строгий чиновник глядит на старый деревянный барабан, раскрашенный триколором с фригийским колпаком.
- Что это? – спрашивает одноглазого интенданта с седыми усами и гвардейской косичкой.
- Музыкальные войсковые инструменты.
- Я вижу, что не оружие! Что это за ордонанс, я вас спрашиваю?! Какого ляда французские триколоры тут делают?!
- А, так это трофейные, ваше высокоблагородие. Привезены ещё Александром Васильевичем Суворовым в 1799 году, после швейцарского походу.
- А на кой чёрт мне они тут с их погаными революционными лозунгами?! Ты как себе это видишь, олух?! Чтоб перед русской императорской армией, марширующей колоннами, вышли барабанщики с таким дерьмом?
Павел наклонился, с интересом разглядывая трофеи времён Французской республики. На барабанах угадывались полустёртые девизы свободы: «Liberte on Mort» - «Свобода или смерть», «Liberte et Egalite» - «Свобода и равенство», «Vive la Nation!» - «Да здравствует нация!»
«Ну, вот», - с огорчением подумал он, - «даже в свободолюбивой Франции уже не нужны такие девизы».
- Не могу знать, ваше высокоблагородие! – растерялся интендант из бывших гвардейцев и развёл руками. – Велено содержать, вот и содержим в строгом порядке и сохранности.
- Идиот! Лучшее помещение под этот хлам отдали. А бомбы лежат во дворе – таскай не хочу! А ежели заискрит ненароком, от огнива или так, по глупости? Чиркнет кто запалом и хана складу! Барабаны на улицу, боеприпасы под крышу! Живо!
- Слушаюсь!
Обратно в Псков возвращались молча. Павел с опаской и разочарованным презрением поглядывал на строгого и самодовольного учинённым им в крепости раздраем чиновника.
И снова орудийное ученье. Выдвижение на позицию. Кадетский полковник сыпет команды, словно зерно сеятель. Орудия прибывают на поле.
- Стой. С передков долой. Прислуга к хоботу лафета, быстро! Снимайте его со шкворня передка.
Передок разворачивается и рысью уходит в тыл, будущие артиллеристы, не опуская хобота на землю, с натужным усилием разворачивают орудие в сторону предполагаемого ведения огня.
- Орудие Стой!».
По команде ездовые окорачивают поводья, гантлангеры берутся за валёк, чтобы при остановке дышельные лошади не переступили постромок. Первый номер расчёта держит банник за середину древка в левой руке, а правой рукой накатывает колесо за спицы в сторону поворота орудия.
Павел лично показывает, как надо держать деревянный щетинный банник, которым артиллеристы прочищают ствол пушки после выстрела, а если дело на позиции доходит до рукопашной, отбиваются им.
- Для пушек он цилиндрический, для мортир и гаубиц – конический. Для гаубиц их два: один для канала, другой для каморы, где размещается пороховой заряд в зарядном картузе.
У другого орудия князь демонстрирует, как нужно орудовать пальником для воспламенения затравки заряда в пушке.
- Пальник – это оружие фейерверкера, - говорит Хованский загруженным новыми знаниями и навыками новобранцам. – Из себя палка с щипцами для зажима фитиля.
У третьего орудия забивает прибойником заряд в пушку и весело говорит с расчётом.
- Ну что, орлы?! Кто из вас сможет отличить гранату от ядра?
- Граната – пустышка, ядро – цельное, - выкрикивает кто-то из номеров, оглушённый грохотом учебных залпов.
- Правильно! Граната - с начинкой, оттого артиллеристы называют её чиненкой.
Полковник командно продолжает общее обучение. И не понятно по нему, то ли он учит призывников, то ли командует ими.
- Второй номер в это время сдерживает левое колесо. Остальные номера: 3-й, 5-й 7-й справа и 4-й, 6-й и 8-й слева удерживают хобот на весу и поворачивают его до нужного направления. 1-й номер, не дожидаясь опускания хобота лафета на землю, загоняет прибойник в ствол, чтобы плотно дослать заряд, а 4-й номер тут же ставит скорострельную трубку. Даю команды: «С передка – долой! Передок направо кругом!», «Марш!»
В другой день в пыли под зноем отрабатываются приёмы заряжания. Команды: «Батарея или орудие! Заряжай с ядром! Заряжай с гранатой! Заряжай с картечью! Заряжай с брандскугелем!» раздаются над полем стрельб.
- Первый номер - заряжающий. Именно он командует у каждого орудия. Команда «Картуз» означает заряд. А так картуз есть сырцового шёлка мешок, в котором размещается метательный заряд.
Далее над полем несётся команда «Бань орудие». Следующая команда – «Заряд в дуло». Далее «Прибей заряд». «Наводи. Ставь трубку». Дальше командой называется номер орудия, которое должно производить выстрел «Первая», «Вторая» и далее бежит нумерация к дюжине.
- Но это только на учении. А в бою, 1-й номер по необходимости сам будет давать команду, когда сможет стрелять его орудие, - поучает новобранцев полковник.
И наконец, венцом нагрузок полдневного пота и усилий летит - команда «Пали!» Выстрелы, реальные, громкие, взвиваются басовитыми переливами и сизым дымом над взрытым лафетами полем. После каждого выстрела и отката орудия номера расчёта повторяют свои действия по заряжанию, накатывают орудие на прежнее место и нацеливают его вновь. И производят следующий выстрел. Уже в сумерках, после окончания стрельб латунным начищенным барабаном подаётся сигнал «Отбой». После него усталостью дышат последние полевые команды: «Чищенье канала после стрельбы» и «Клади принадлежность». Взмокшие за день до семи потов рекруты, словно косари на покосе, жадно пьют из фляг воду и в ночной тиши под редкий всхрап лошадей из упряжек да передергивание грив, льющее в мрак звоном уздечек, да жалобные всхлипы домового сыча, бредут в лагерь, чтобы забыться коротким сном и назавтра ни свет ни заря вновь поднятые горнистом и барабанщиком вновь будут заступать в поля.
VI
Маленькая простая шляпа без полей французского императора, изготовленная шляпником Пупаром в Париже, огромной тенью нависала над Российской империей.
События развивались стремительно, всё более нагнетая тревогу отступлением русских армий. Арьергардные стычки с неприятелем, запылённые долгим походом колонны, многоверстовой хвост русского войска и его обозы, усталое, угнетённое отступлением воинство, кочующие неприкаянно полевые лазареты и торжество завоевателей в оставленных городах – всё это было июлем 1812 года.
8 июля 1-й армейский корпус маршала Даву оккупировал Минск и сделал его провиантской базой французов. Город стал местом сбора для отставших и подтягивающихся резервных частей, а также эвакуационным пунктом для больных и раненых солдат. Сразу же стало насаждаться и утверждаться польско-литовское шляхетское владычество, даже появилась газета на польском языке. Все костёлы, церкви, монастыри, синагоги и школы были забраны под военные склады и лазареты. Французы цинично расплачивались с местным населением фальшивыми ассигнациями, которые Наполеон ввёз в Россию в огромном количестве. А также распространилось ни чем не прикрытое мародёрство французских солдат по отношению к крестьянам. Их не только не освободили от крепостной зависимости, но и передали спесивой польской шляхте, идущей с Наполеоном в Россию. А те увеличили поборы с населения, взыскав даже недоимки, оставшиеся ещё от русской власти. И крестьяне стали сбегать в леса, по нужде становясь партизанами.
11 июля случился первый бой 2-й армии Багратиона под Салтановкой, в 11 верстах к юго-западу от Могилёва, в котором отличился корпус Николая Раевского, прославив своего генерала. До этого армия Багратиона имела 15-16 июня стычку у Гродно и бой под Миром, в которых с русской стороны принимали участие только казака Платова. Головы русских колонн, идущие сомкнутыми рядами и не боящиеся артиллерийского огня, впервые огрызнулись французской атаке. Сам Раевский со шпагой в руке повёл в контратаку полки. За ним побежали знаменосцы, адъютанты и ординарцы, а после войсковая легенда приписала к этому подвигу и участие его малолетних сыновей-подростков, старшего 16-летнего Александра и 11-летнего Николая, бывших во время боя при генерале. Багратион в рапорте императору Александру написал о потере французами 5 тыс. чел. и о русских потерях в 2.5 тыс. чел. убитыми и ранеными. Князь хотел прорваться сквозь Могилёв на соединение с Барклаем у Витебска, но его опередил Даву, заняв город и потрёпанные боем части 2-й армии понуро покатились дальше на восток к Смоленску. Салтановский подвиг поднял было голову русскому солдату, но последовавшее за ним отступление, её вновь опустило.
А 1-я армия Барклая дала бой французу 13-15 июля под Островно и отступила от Витебска, рекой потекла вспять на Смоленск. 28 июля Наполеон занял оставленный Витебск. Красивый белый Успенский собор на высоких берегах Витьбы и Западной Двины стал свидетелем новой оккупации. Вся эта белорусская территория передавалась императором французов Варшавскому герцогству, войска которого, а именно 5-й армейский корпус генерала Понятовского, в составе 36-38 тысяч человек воевали в составе Великой Армии. Витебляне, какие не сумели убежать из города, с понурыми головами взирали на своих новых польских господарей, хозяйничающих на улицах пустого Витебска.
А в русском лагере мешающего военным царя лишь уговорами Аракчеева удалось спровадить из армии и он поехал в Москву поднимать ополчение.
***
Вести об этих событиях поступали в российские города 1-й и 2-й линии обороны, лихорадочно нагнетая потребностями эвакуации и интенсивной рекрутской подготовки, а также формирования ратного войска, клич к которому бросал сам царь с молитвой в Успенской соборе Кремля в старой Москве, зазвонившей по случаю его высочайшего приезда из всего своего сорока сороков церквей.
Земских ратников стали набирать в отряды ополчения по городам, где не было рекрутских резервных бригад, из государственных казённых крестьян. Бежавшие из оставленных городов дворяне, минчане и витебляне, разносили в страхе и привирали ужасы оккупантов, пугая тем более русских, сначала беспечных во множестве своём и не думающих о последствиях вторжения, как бедствия катастрофических масштабов.
Батальных известий поступало на 2-ю линию скудно и нельзя было понять, то ли такая тактика была выбрана русским командованием к отступлению, как некий коварный замысел заманивания врага вглубь страны с растягиванием его коммуникаций и тем самым с ослаблением его военной силы. Или это было уже бегство и сдача своих территорий вместе с верноподданным православным народом. Этого нельзя было разобрать во Пскове. И Павел, как губка, впитывал любые, малейшие известия об этом, обронённые в беседе с рекрутским полковником Култашевым или кадетским полковником Грушецким, присланным для руководства военной подготовкой в псковское депо. Частые наведывания в рекрутский лагерь и гражданского губернатора князя Шаховского, а вместе с ним и обещанного ревизора 49-летнего генерал-лейтенанта Татищева в вицмундире со звездой ордена Св. Анны 1 степени на правой груди и орденским крестом на правом боку, на красной ленте через левое плечо, также способствовали распространению слухов и страхов вперемежку с реальными известиями с театра военных действий.
Известия поступали противоречивые от белорусских помещиков, минских, могилёвских и витебских беглецов и офицеров, сопровождающих артиллерийские обозы в армию и возвращающихся с подводами назад, сначала порожними, а затем всё более с ранеными для размещения в госпиталях. Они возвращались приободрённые впечатлениями крепости духа русской армии, беспрестанно огрызающейся французу в белорусских местечках. Да и увеличение количества раненых говорило само за себя.
Это вызывало гордость за своих. Но особенно импонировало Павлу то, что передавали о русской храбрости, якобы, цитатами из французских разговоров, услышанных от пленных наполеоновских офицеров, захваченных в аръергардных стычках или партизанских налётах на французские обозы. Французы говорили после Салтановки, что русские – это стены, которые нужно разрушить. И гордость за своих цветущей отвагой гнездила сердце юного князя в порывах к геройству.
Всё это говорило о том, что бьются русские, а не бегут. А если и отступают, так это только от недостатка сил для восполнения которых, значит, и требовались новые усилия по подготовке рекрутов и военного обеспечения армии провиантом, амуницией, боеприпасами, лошадьми и людьми.
Павел продолжал учить рекрутов работать с орудиями: шестифунтовками и четвертьпудовками для лёгкой пешей, батарейной, конной и гарнизонной артиллерии. Подавал команды. Лично показывал, как орудовать прибойником бомбардиру и пальником фейерверкеру, заряжал, целился и стрелял сам.
- Запомните, - говорил он молодым рекрутам, - расторопность в нашем деле – залог выживания, а с ним и победы. Иначе переколет вас всех на брустверах французская пехота или перерубит тяжёлая кавалерия, ярая до стремительных атак.
О бое под Салтановкой и героическом подвиге генерала Раевского рассказал псковскому дворянству поручик Беклешов, прибывший с вернувшимся транспортом. А о том, что Наполеон, якобы, хочет до весны остаться в Витебске, завершив кампанию 12-го года, уже верилось с трудом, ощущая на себе хищные аппетиты этого «маленького капрала», как любя называла его старая гвардия, прошедшая с ним дорогами войны более десяти лет, обагрённая пламенем его побед и просмолённая прогорклым пороховым дымом пожарищ от поверженных руин.
***
Июль прошёл в сложных манёврах у обеих воюющих сторон. Две русские армии, тратя неимоверные усилия, пытались соединиться, отступая, а Наполеон стремительными маршами своих летучих корпусов рассекал их, препятствуя соединению. Багратион, перевалив через Днепр, хотел от Могилёва идти на Витебск, где ждал его Барклай де Толли. Но Даву, разгадав их замысел, опередил их. Он быстрее занял Могилёв, вынудив 2-ю армию уходить к Смоленску. Туда же с северо-запада отступила и 1-я армия, оставив Витебск. Более существенной опасностью и заботой для Пскова представляло теперь движение на Петербург специально выделенных Наполеоном для этого двух французских корпусов: 2-го корпуса маршала Удино в 32 тыс. человек и 10-го корпуса маршала Макдональда с 28 тысячами солдат и офицеров, итого с 60-тью тысячами общей численности войска. Для противодействия им предназначался гарнизон Риги и из 1-й армии Барклая отрядили 1-й пехотный корпус генерал-лейтенанта графа Витгенштейна Петра Христофоровича численностью в 20 тысяч человек заслонить Петербург. Плюс ко всему, Петербургское и Новгородское ополчение выставило десятки тысяч ратников и возглавил его генерал от инфантерии князь Кутузов. Псков стоял преградой по направлению от Витебска и Риги на Санкт-Петербург и приближение неприятеля болезненно отражалось на повседневной жизни губернского города. Псков был забит подводами, наводнён беженцами из белорусских и литовских губерний. Все тревожно ожидали штурма города и последующего бегства из него с разорением своего имущества. Не смотря на хорошие известия об успехах Витгенштейна, задержавшего французское наступление на север и даже отбросившего Удино победой 20-го июля в бою под Клястицами, тревоги за сохранность своего имущества продолжали мучить псковских помещиков.
- Теперь, господа, - бахвалился полковник Грушевский, - их сиятельство граф Витгенштейн показал нам, как нужно бить французов, не боясь их пресловутой непобедимости. Миф, который уже более десяти лет разносится трусливыми европейцами о непобедимости Наполеона и его Великой Армии, ныне будет развеян на полях российских!
- Да это всего лишь отвлекающий манёвр Бонапарта, - оспаривал заявление полковника поручик Беклешов. – Наполеон ищет генерального сражения и идёт всей своей армадой на Москву, тем самым, чтобы разрубить самый главный транспортный, промышленный и сырьевой узел в системе снабжения Российской империи. И если ему удастся захватить Москву, положение наше катастрофически ухудшится.
Павел слушал внимательно разговоры офицеров и делал свои выводы. Никакой казённый патриотизм, насаждаемый сверху лозунгами начальников, не мог заглушить в нём любопытства и симпатии, которые он проявлял к Наполеону, пусть даже, теперь формально его врагу. Хованский не верил всем наговорам, сыплющимся на императора французов со всех сторон. Он чувствовал, что понимал Бонапарта, дерзновения его грандиозных замыслов предугадывал. И поход того в Россию видел новым походом Александра Македонского в Персию и далее – в Индию и другие дальние, дикие, варварские, нецивилизованные страны. Ну не мог просто Наполеон быть банальным захватчиком, – уверен был Павел. Он нёс в Россию новую жизнь, счастливую. И верилось почему-то Хованскому, что император французов возьмёт под крыло эти необъятные бесхозные российские просторы, обогатит их, наполнит новым смыслом, сделает жизнь народа счастливее, сломает уродливую государственную систему и установит цивилизованные европейские законы и права граждан, которых уже никогда более не будет обижать ничей произвол. И не верилось в обратное. Что сам Наполеон учинял на захваченных территориях ещё больший, глумливый произвол, выказывая пренебрежение к местным жителям, брезгливо считая их пещерными дикарями. Павлу хотелось своим сердцем почувствовать, испытать на себе всю правду этого великого для него человека. И он ждал, словно рока, приближения французов и, может быть, даже встречи с их императором, не мыслимой, но определяющей всю его дальнейшую судьбу. Ждал Хованский в тайной надежде, когда знаменитый маленький бикорн императора, изготовленный парижским шляпником Пупаром за 60 франков, появится на горизонте его судьбы.
«Император – самый благородный человек на свете! Не смотря ни на что! Разве этого не видно? И он непременно почувствует моё сердце. Одним взглядом поймёт меня. И призовёт к себе в помощники! Уж он-то оценит меня по-настоящему! Ведь он умеет выбирать людей! И мы с Ним совершим великие дела по переустройству России, всего её уклада для лучшего будущего! И преобразования наши будут грандиозней и смелее петровских, потому как сделают и обеспечат жизнь всех людей лучше и счастливей! Надо призвать Наполеона на царство в Россию, как Рюрика в старину призывали. Ведь были ж над нами норманны, теперь же пусть галлы будут! Раз мы не умелый к хозяйству народ. Мы или воруем у государства и друг друга средства к существованию, или просаживаем их бездарно, кто в карты, кто к тунеядстве и праздности, кто в глупых и ненужных обществу занятиях, в баловстве графоманов или путешественников», - так, засыпая, непрестанно думал о своём кумире юный князь.
***
В конце июля Павел встретил в доме у губернатора Платона Зубова, последнего фаворита Екатерины Второй. Бежавший из Лифляндии богач, снова изображал себя обедневшим, разорённым помещиком, был плохо одет и требовал у губернатора из казны себе компенсацию.
- Тильзитский мой замок Раудан, витебское имение Усвяте – отданы врагу. Я разорён. Крепостные разбежались по лесам, да по болотам. Кто их теперь там соберёт! Я потерпел колоссальные убытки! Это катастрофа!
В ответ князь Шаховской только разводил руками.
- Помочь вам ничем не могу, милостивый государь. Вы сами видите, ваша светлость, что всё идёт на нужды армии. Пишите государю-императору. Помня ваши заслуги и усердное рвение в делах службы, думаю, он окажет вам милость. А у казны на то денег нет, извините.
***
Закончился июль. Наполеон не остановился, как он заявил, в Витебске и был уже на подступах к Смоленску. Его манила дальше на восток попытка русских объединить две армии и тем самым возможность разбить их в одном решающем сражении, в исходе которого Бонапарт даже не сомневался.
Смоленская резервная артиллерийская бригада, сообщающаяся с псковской посредством почтовой и курьерской связи, начала развёртывать свой потенциал для обороны города. Псковичи следили за разворачивающимися на Днепре событиями, готовя туда новые отправки боеприпасов и резервов. Смоленск – был город с 15 тысячами жителей. Стены его крепости были самими мощными в России. Они составляли более 10 саженей в высоту и почти 4 сажени в толщину. Многовековая богатая история воинской славы Смоленска, как крепости-защитницы великоросских рубежей, вдохновляла и жителей самого города и всей губернии. Вселяла в них уверенность, что русский царь их не бросит на незваного изверга, каким бы лютым чудищем он ни был. Павел подспудно думал, что у стен Смоленска произойдёт долгожданный переворот в умах расейских и русские люди одумаются и отрекутся от власти царя и пришлют депутации к Наполеону, зовя его на царство. Что всё это произойдёт мирно и война на том закончится. Закончится уже наконец двухсотлетнее господство Романовых, чьи представители с каждым последующим поколением вырождали самую идею династической монархии. А до войны, даже, вроде бы, при дворе слышал Павел от старших придворных россказни о том, что якобы сам император Александр заявлял, что хочет прекратить династическую монархию, а утвердить конституциональную, выборную. Но за те годы, что Павел прислуживал при дворе пажом, он хорошо узнал характер русского царя. Характер трусливый, ленивый, хитрый и половинчатый. Ни одного обещания Александр Павлович не исполнил в полной мере. И о конституциональной монархии всё это были не только ни его намерения, а лишь слова, пустые слова. И так хотелось теперь свергнуть этого пустомелю! Но своих сил внутри страны на такой шаг не было. И только Наполеон, гениально вторгнувшись в пределы России, мог теперь это осуществить.
Но то, что произошло 4-6 августа в Смоленске и через неделю ставшее из разных источников известным в Пскове, принявшем огромное количество раненых и беженцев, сильно подорвало Хованского в вере и любви к Бонапарту. Он не узнал своего кумира и ужаснулся его деяниям. Город был изрыт ядрами пушек и сожжён. Сгорели дома с имуществом и людьми, не сумевшими их покинуть.
Приехавший из Смоленска дворянин Скрупулёв у Шаховского рассказал некоторые подробности об этой трагедии на Днепре.
- Город наш подвергся осаде, словно полчищ Батыя. Во всех храмах три дня штурма день и нощно служились службы. Наш губернатор воззвал к резервистам и ополченцам: «Соотчичи! Поляжем костьми здесь, у стен старого города, но не посрамим державы нашей! Не дадим Ироду поганить русскую землю! Не пустим его далее Днепра!». Наполеон всей своей армией три дня штурмовал город. Горы трупов его солдат наваливали вокруг наших рвов свои иноземные валы. Наконец, не видя другой возможности взять русский город, французы принялись бомбардировать его из сотен орудий. Ядра плющились, разбивались в осколки и ошмётками отлетали от наших мощных стен, засыпая собою крепостные рвы. Но зажигательные заряды, перелетали стены и подожгли город, забитый повозками с беженцами. Паники, хоть и не было сильной, но оставлено в городе было добро великое и даже множество раненых русских солдат, которых ранее эвакуировали к нам, теперь не было возможности вывезти из горящего Смоленска по причине нехватки подвод. Множество раненых, говорю я вам, сгорело в Смоленске! Или было добито безжалостно и цинично по приказу Наполеона. Француз уничтожает всех лишних едоков для своей полуголодной орды. Говорят, что толпы пленных, которых ведут за его штаб-квартирой, содержат, как скот и пристреливают при малейшей возможности, по любому поводу. Например, отстанет человек от обоза на 50 шагов, - его и в расход. Не исключено, что и офицеров-дворян постигает такая же участь. Не дай Бог, попасть к нему в плен.
- Какой ужас! – в сердцах воскликнула княгиня Шаховская, слушая смоленца, обхватив голову руками. – Это кошмар! Боже! Какое несчастье! Какие великие муки выпали на головы смолянам! Бедные люди!
- Оставлены были все воинские склады-магазейны. И всё это имущество было разграблено или сожжено французом. Да что там французом! Там вся Европа кишит в его лагере. И немцы, и поляки, и итальянцы, и датчане и голландцы. Все ополчились против России-матушки! Все идут её грабить и разорять.
- Это захватническая война, - глубокомысленно вставил свои размышления губернатор, - которую ведёт Бонапарт со стремлением навязать нашему народу чуждую ему волю, культуру и сам образ жизни. Но мы не смиримся, не покоримся, не поддадимся супостату!
- Ещё весной в Смоленске ловили у нас французских шпионов, выдававших себя за учителей, лекарей и художников. Готовили паразиты плацдармы для нападения, выведывали сведения о нашей обороне.
Слушая смоленского дворянина, Хованский впервые невольно почувствовал отвращение к своему кумиру, словно гарь смоленского пожарища реально ощущая. Невероятное желание сплюнуть эту нечисть охватило всего его. Словно какое-то озарение вырвало его из цепких лап заблуждения, которым охвачен он был всё это время, охвачен по причине злости своей и обиды к родному государству, не ценящему его трудов и усилий, брезгующему его талантами и презирающему его ценности и взгляды. От этого только и хотелось мальчику насолить своему государству, побравировать его крушением в угоду своим мелочным честолюбивым замыслам, чтобы тешить себя и восторгаться возмездием недостойному. Но всё это были детские глупости. После того, как истиной открылась страшная правда об обрушившейся на русских людей катастрофе, когда стоял уже вопрос физического выживания родных и близких Павлу людей. То тут уже стало не до шуток, не до романтических бредней. Нужно было спасаться самому и спасать своё будущее, которого, по всей видимости, уже и не будет вне этого государства. Выходит, нужно было во что бы то ни стало спасать своё Отечество! Это красной строкой пронзило мозг Хованскому, что он, словно очнувшись от забытья, вздрогнул, как от боли пронзившей его иглы.
VII
После Смоленска русский народ ответил наполеоновскому нашествию своей народной войной, партизанскими налётами и тактикой выжженной земли. А Барклай де Толлли продолжил тактику отступления, заманивания неприятеля дальше на восток с растягиванием до разрыва его коммуникаций и сбоев в поставках. Крестьяне и посадские жители городов покидали вслед за армией свои населённые пункты, сжигая при этом всё, что не могли увезти с собой. В итоге французам, вначале кампании приветствуемым ликующими поляками и литовцами, когда они вступили в великорусскую смоленскую губернию, ничего не осталось для фуража и ночлега, кроме церквей. Всё остальное было уничтожено. Деревни и посевы сожжены, скот угнан. Ни места для ночлега, ни корма лошадям, ни еды усталым и злым солдатам. Одно лишь зловоние пепелища. И только церкви стояли в безмолвии немыми упрёками в мрачном пещерном сопротивлении духа надвигающейся иной цивилизации.
После Смоленска ни один из попавшихся французам великоросских городов не остался целым. Он был подожжён своими отстающими от армии диверсантами, подожжён тайно, с представлением этих поджогов случайными стихийными бедствиями брошенных бесхозных пространств или отчаянной местью его местных жителей, уходящих вслед русским войскам. Дорогобуж, Вязьма и Гжатск встречали Наполеона огнём пожаров.
- Варвары! Дикари! - по отношению к русским повторяли французы усмешки своего императора видящего пепелища, устроенные не Великой Армией, а самими жителями, когда он проезжал мимо руин под вопли «Viva L empereur!».
При этом французы не замечали сами, что стали вести себя в этом походе тоже далеко без галантных манер, оставив свою цивилизованность где-то на русской границе и дозволяя себе такое, чего и посметь не могли бы в просвещённой Европе и устыдились бы, узнай об этом их матери, жёны или невесты, ждущие с победой домой своих героев. Богохульствуя и вспоминая конвентское божество и мессы как оргии в Соборе Парижской Богоматери во времена своей революции, французы с лёгкостью занимали русские церкви под свои конюшни для гвардейской кавалерии и высших офицеров, а народная молва передавала быстрее движения своей отступающей армии ярость от такого богохульства. Русские храмы были для пришельцев, чтущих в себе цивилизованных европейцев, диковинными азиатскими святилищами, языческими капищами, поругать которые было, вроде, как и не грех, а даже некий христианский долг в крестовом походе, словно рыцарей против сарацин. Европейцам в религии была веками присуща скромность в религиозных обрядах, церковной утвари и украшениях. А тут им диву да соблазну приходилось даваться при виде всей этой византийской роскоши и напыщенности: этих золотых куполов с крестами и изразцами огромного иконостаса каких-то непонятных протестантам и католикам православных идолов русских святых и великомучеников, этих чёрных афонских ликов в золотых оправах, что даже умышленно хотелось, чесалось осквернить это боголепие, эту чрезмерную роскошь, нажитой попами беспошлинной торговлей и данью смиренных христианских рабов, несущих подаяние церкви по праздникам на службы. Сам Христос гонял таких фарисеев, торгующих в храмах божьих, а тут нажито было богатство неподъёмно великое, которое полу атеисты французы и их сатрапы: немцы, поляки, итальянцы и хорваты жадно совали себе в мешки. Более всех в том преуспевали поляки, помня свои вековые обиды от территориальных притязаний русских и ведя свои счёты с Московией ещё со времён Речи Посполитой. Особо глумились они над православными святынями, словно в Смуту начала семнадцатого века.
***
Людские трагедии, ежедневно разворачивающиеся на глазах у Хованского, всё более ожесточали его к Бонапрату. Он видел бесчисленное множество калек и трупов, выносимых из госпиталей, нищих, обиженных, обездоленных беженцев, слушал рассказы-причитания разорённых помещиков и уже ненавидел своего кумира. Его отношение к французскому императору своей импульсивностью было похоже на пылкую страсть молодого влюблённого к своей возлюбленной, который, увидев внешнюю красоту, её боготворит, а познав её холод нелюбви в безответности своих чувств и разочарований, оскорбляется и ненавидит объект своих прошлых симпатий. Теперь Павлу хотелось поквитаться с Наполеоном за то разочарование, которое он постиг от него. Морального отмщения своего он жаждал в том, чтобы померяться силами с гигантским величием француза, силами своего таланта, зачатки которого и в себе честолюбиво ощущал юный князь. Его юношеская мечта о романтическом подвиге теперь мысленно схватилась с этим необоримым гигантом.
Но в пылу своих выдуманных баталий Павел совсем забыл про мать. И как-то в разговоре с сослуживцами, хвалившимися эвакуацией родственников, Хованский вдруг испуганной вздрогнул. Его, словно осенило, что мать его теперь в Ховани или Москве, а Наполеон мчится туда быстрее бури и что надо незамедлительно вывозить княгиню из под огня и ужаса оккупации.
Испросив разрешения на отпуск, ввиду безотлагательных семейных обстоятельств, Павел выехал в ночь на Преображение Господне из Довмонтова города Пскова, где все древние церкви были закрыты под военные склады при Петре I в начале XVIII века. При заходе солнца, под колокольный звон всех звонниц псковских храмов, зовущих прихожан на всенощное бдение, когда старый диакон из Троицкого собора взывал к безропотной пастве: «Востаните!», хор подпевал ему псалмы, а он завывал басовито да густо протяжное своё моление – Великую ектинию: «Миром Господу помолимся!». А иерей читал Евангелие народу, а хор пел многолетие патриарху невнятно, но чётко и ладно, словно отрепетировано, своему начальнику-пастырю, псковскому архиерею Иринею.
Поехал Павел вновь частным извозом. Но теперь не потому, что хотелось независимо путешествовать юному самовольному князю, а по причине тотальной нехватки казённых экипажей, хоть и подорожную готов был выписать ему губернатор Шаховской. Пришлось раскошеливаться из своих сбережений, отвалив ямщику 88 с полтиной рублей, которые он вёз матери, а теперь тратил на её спасение, чтобы словно на собственных лошадях одвуконь промчаться 550 вёрст от Пскова до Ховани всего за 11 дней, делая по 50 вёрст переезда за сутки.
Путь его лежал через Порхов, где он уже участвовал в ревизии артиллерийских складов, а затем через Дно на уездные города Старую Русу и Крестцы. Последний напомнил Хованскому ямщика-беспоповца Косьму. И Павел с интересом смотрел на своего нового кучера, но тот был скрытный, малословный малый, но дело своё знал хорошо и потому приставать к нему не было у князя резона, да и настроение было не вдаваться в философствования, разбрасываясь пустыми фразами, а копить в себе сгусток способной к сопротивлению врагу энергии. Передохнув в бывшем Крестецком Яме, Хованский двинулся дальше, на Валдай. Это была родина колокольцев с особым малиновым звоном, который и продемонстрировал местный ямщик, с удалью погоняя отдохнувшей парой сытых лошадей. Набрав в дорогу валдайских обвараночек, Павел поехал дальше. Вышний Волочек – Торжок с Тверцой – Тверь с Волгой. Там он решился заехать, хоть и стеснялся очень, в путевой дворец Екатерины Павловны. Но её с мужем уже не было в Твери. Она была эвакуирована в Ярославль и там, по словам её слуг, родила 14 августа второго сына Константина-Фридриха-Петра. Порадовавшись за великую княжну уже взрослеющими ощущениями, Павел двинулся далее. Повсюду ощущалась в народе тревога и боль. Во взглядах случайных, на станциях, где царские фельдъегеря и почтовые курьеры с бешенством ожидали или меняли перекладных, ощущалась эта тревога за своё будущее и будущее своей страны. Все: от мала до велика, от холопа и нищего юродивого калеки до богатого помещика, вывозящего картины из имения – все были напуганы и озабочены происходящим.
От Твери путь Хованского лежал не московским трактом, а на Старицу – ещё петровскую волжскую пристань, где белокаменный Успенский монастырь на берегу взволновал душу рвущегося домой юноши, открытому теперь чутко ко всему русскому в себе, чего раньше не ценил и стеснялся молодой князь.
Там, на пристани, за чашкой кофе в трактире с Павлом разговорился, будто хороший знакомый, один почтительного вида дворянин, ждущий почтовой брички. Он сообщил столичному пажу последние новости – французы стоят уже под Ригой, а брат Наполеона – Жером, которого русский народ прозвал «король Ерёма», отбыл из Великой Армии назад в Вестфалию, после того как братец его позорно отчитал за его провал – упущение Багратиона из мешка на соединение с Барклаем.
- Теперь Ерёмины вестфальцы, - говорил этот откуда-то хорошо осведомлённый и интересный собеседник, - идут под началом генерала Вандама. Но главное, что с 5-го августа высочайшим указом назначен главнокомандующий всеми русскими войсками генерал от инфантерии князь Михаил Ларионыч Кутузов! А ещё ранее, 29 июля, высочайше пожалован титулом светлейшего! Теперь он будет единоличным начальником в русской армии. А то споры Барклая с Багратионом, их обоюдная раздражённость друг другом могли привести уже к катастрофе. Кутузов принял командование где-то под Гжатском и теперь выбирает диспозицию для генерального сражения. Хватит уже отступать да в шармицелях щупать ертаулы противника! А то в войсках уже ходит шутка Дениса Давыдова, знаете такого? Поэт, весельчак, балагур всей 2-й армии Багратиона, его бывший адъютант, теперь командир 1-го батальона Ахтырского гусарского полка подполковник Давыдов. Так вот он подшутил про отступательные действия Барклая, сказав, что Барклай хочет превратить всех солдат в раков. Раз всё время пятится. А гусары только варёными раков признают. Ох и шутник же он, этот Денис Васильевич! Мой друг детства, знаете ли. Мы с ним вместе выросли при казармах Полтавского легкононного полка, которым в бытность свою командовал его батюшка, Василь Денисыч. Ревизия полка обнаружила как-то недостачу в 100 тыс. рублей, которую по суду взыскали с Давыдова-старшего. Из-за этого ему пришлось продать своё имение. Гуляка был его отец ещё тот. А теперь Денис с разрешения Багратиона отрядил из армии и возглавил лёгкий безобозный отряд – корволант, дабы чинить диверсию в тылах противника, громить его коммуникации и захватывать обозы. Он эту округу хорошо знает. У него под Можайском, между прочим, фамильное имение на родную сестру записано, девицу Александру Васильевну. Деревенька Бородино. Господский дом со службой, да 32 крестьянских двора крепостных.
- Простите, с кем имею честь говорить? – решился всё-таки познакомиться с собеседником Павел.
- Тверской помещик Вадим Александрович Порычев к вашим услугам, молодой человек. Подполковник в отставке. Бывший сослуживец и остающийся друг Дениса Давыдова, с которым состою и теперь в переписке.
- У меня тоже, господин Порычев, у родни - князей Хованских, в Можайском уезде свои владения имеются, - вставил Павел, чтоб как-то поучаствовать в разговоре и показать свою значимость. – Село Трепарево и сельцо Хорошилово с 615 душами мужеского пола. Мне в наследство завещаны. Крепостные акты, межевые книги, планы, ревизские сказки на собственность – в следующем году, Бог даст, на шестнадцатилетие мне вручат родственнички мои. А в 21 год уже вступлю в самоё наследство.
- Да-с, неплохое завещаньице, ваше сиятельство, - сразу как-то заискивающе стал любезничать с князем тверской помещик.
- А как же вы теперь в отставке, Вадим Александрович, когда всё благородное сословие наше в действующую армию рвётся?
– Меня тоже подполковник Давыдов, представьте, к себе зовёт теперь ординарцем. Да я, знаете ли, в такие деташементы без штандартов и знамён, не рвусь дюже. Повоевал с Наполеоном в прошлые кампании. Был ранен. Долго лечился. Теперь здоровье не позволяет даже сидеть в седле. Даже на охоту сам выезжать не могу. Грустно. Обидно. Да что поделать? А Дениска мне свои поэтические экспромты пишет из армии, мне и того достаточно. Радуюсь. Будто сам побывал вновь с ним в баталии да понюхал пороху. Вот, послушайте к примеру, молодой человек, из его стихов расхожее. В армии сейчас дюже любят нашего поэта Давыдова:
Ветер, швыряй барабанов марши,
Чтоб обдавало жаром картечи,
Ядрами роя колонны наши,
НА поле бранной, великой сечи!
Нам надоели пикетов стычки!
Мизер без прикупа – те дуэли.
Витый гусарский вам шнур – не лычки!
Только гусары вистуют цели!
- А Наполеон где сейчас? – вместо восторга от стихов спросил тверского помещика Павел.
- Наполеон-то? Прошёл теперь Вязьму, которую спалили казаки, чтоб ему не досталась. А теперь идёт на Гжатск.
- Надо спешить! – подгоняемый этими известиями, Хованский распрощался с Порычевым.
Интересно было Павлу слушать рассказы и декламации этого подорожного господина, но нужно было быстрее рваться домой. Далее его уже ждал Зубцов. По деревянному мосту перевалили Вазузу и до Ховани остались последние, самые волнительные вёрсты.
И вот Ховань. Милый сердцу, памятный с детства уголок. Не доезжая имения, на экипаж из леса выбежали какие-то лихие люди с рогатинами и топорами. Павел подумал, что это разбойники, которые, видимо, уже свободно шныряли в прифронтовой полосе, да грабили оставленные дворянами владения. Какой-то здоровенный и бородатый мужик в гризетном армяке легко перехватил скачущих во весь опор коней под уздцы, у одного из них повиснув на поводьях, остановив его силой, чуть не порвав тому удилом беззубый край рта.
- Тпррру, родимые! – сивым басом, будто филин лесной, ухнул он громово.
Бубенцы замолкли. Хоть и частная была бричка, да кучер-хитрец, выдавал её в пути для важности под почтовый экипаж. Кони встали, испуганно прижавши уши. Возница вобрал голову в плечи, готовый отдать свой немалый ямщицкий заработок, чуя, что будут бить. Павел вытащил шпагу, выданную ему в корпусе в командировку, готовый сопротивляться и даже принять смерть героическую, как думал он, с лёгкостью, только скорее бы, без мук и пыток и по возможности, с наименьшей болью.
- Э-э-э! Вот так встреча, ваше сиятельство! – вдруг услышал он знакомый голос. – Вы что ли, барин молодой?!
Кто-то из нападавших признал Хованского. Павел выглянул из экипажа, никого не признавая из обступивших коней мужиков. Тут вперёд вышел один шустрый, в картузе и домотканой сюртуке из пестряди, с французским карабином на плече и с охотничьим ножом у пояса. И Павел смутно узнал в нём своего крепостного егеря Ланю Пучка, которому зимой хотел дать вольную.
- Ермолай! Пучков! Ты что ль?! – обрадовался князь, радостно восклицая и забыв совершенно об опасности, которую могли представлять все эти люди.
Они, по всей видимости, самовольно теперь освободились от холопской зависимости в виду наступления французов, и были опьянены охватившей их свободой.
- Я, барин, - осклабился егерь без двух передних зубов, по видимому, недавно выбитых ему в драке и ещё сочивших дёснами кровь.
- И чем сейчас тут промышляешь? Разбоем? Сколотил шайку и орудуешь с кистенём? Только у меня, братец, брать сейчас нечего. Сам еду ни с чем, выручать матушку. Княгиня Евдокия Фёдоровна где сейчас?
- Их сиятельство со всею дворней в Москву отбыли ввечеру.
- Вчера вечером, значит?
- Да, надысь. Барыня, наша матушка – московка. Велели ейный экипаж запрягать. Одёжу свою поклали, мятки в дорогу, и поехали атсель навсе. А давеча и управляющих их убёг от хвранцуза, сучий хвост. Деи-то щас энтот бирюк шастает, бог весть. Можа, и к зверю в лапы попал. Так поделом ему, вражине!
- А вы теперь, стало быть, хозяева жизни здесь? – оглядывая разбойную ватагу, весело спросил их Хованский.
- Да причём тут?! – обиделся голосом, но не лицом Пучков. – Хвранцузы ходють. Фуража шарють, миродёры. Вот мы и ополочились, значит, супротив них, супостатов. Ушли в леса. Барыня приказали нам именья свово не жечь. Хотя капитан-исправник Белаев тут был нонче, так тот потребовал запалить всё кругом и выжечь. Говорил, так при царе Петре делалось против шведов. И теперича, мол, надобно также. Да он нам не указ. Пусть казённых своих крестьян муштрует, а мы покамест на такое злодейство и не решились.
- Ясно всё. «Они сажают наш пробудившийся разум на цепь тёмного суеверия, так что кровь леденеет в жилах и приходит в смятение самая смелая решимость… Шиллер», - процитировал Павел из «Разбойников» слова героя произведения Карла Моора.
- Чаво? – не понял егерь.
- Да так, цитирую, - ощериваясь, весело проскрежетал зубами князь. – А это кто с тобой, такой здоровый детина? Пару махом остановил на лету!
- Тапнин Стенька. Он, барин, беглый каторжанин. Но пущай енто вас не смущаеть.
Павел пристально посмотрел на здоровяка.
- А что он сам про себя ничего не скажет? Немой что ли? Такой молчальник угрюмый…
- Да он у нас немтярь ещё тот. Молчун, - усмехнулся Пучков, присвистнув сквозь выбитые зубы.
- Мы здеся хвранцуза поджидаем, - ухмыляясь по-разбойничьи, пробасил Стенька. – Устроим им кафе-шантан. Напьются оне кровушки своей, будут пьяны!
- А что же бы не пойти вам, братцы, земским ополчением, словно шишами в Смуту? – окинув взглядом, спросил лихих людей Павел.
- А зачем? – восхваляясь, гордо возразил князю Пучок. – Нам сам главнокомандующий, Михайла Ларионыч Кутузов, разрешение дал патризанить.
- Партизанить? – переспросом уточнил Павел.
- Во-во! – подтвердил Ермолай. Он военных на это дело по московским уездам отрядил. А крестьянский люд сельские старосты да волостные старшины подымают. Да церковные дьяки набатом будят приходы – вставайте, люди русские! Али не слыхивали сами, звон колокольный по округе льётся?! Теперь наше дело правое. И крепость с нас сымут за заслуги перед Отечеством, и недоимки простяти и кандалы.
- Кто ж это вам такое сказал? – удивился Павел.
- Так сам капитан-исправник Белаев про то говорил. Он тоже свой отряд партизанский собрал. Нас к себе звал, да мы по-стариковски отдельно. Ещё и сенатора Алябьева управитель имения Гаврила Анкудинов тоже в Волоколамском уезде миродёров хвранцузских бьёт.
- Мародёров что ли?
- Их самых.
- Ладно, ямщик! – сказал Павел, слезая с кибитки и расплачиваясь с последним. – Спасибо за службу добрую! Возвращайся с Богом! А мы с вами, браты, пошарим округу кольями! Поковыряем французские мундиры! Возьмёте в свою ватагу?
Хованский с весёлым огоньком молодого задора смотрел на угрюмых и злых партизан.
- Что ж не взять, барин, это можно, - задумчиво промычал Пучков. – Токма смотрите, чтобы вас кто из своих же не пришиб ненароком, случайно, не со зла.
- Как это?
- Наше дело – бить хвранцуза. Стало быть – размахнись рука, развернись плечо! В сажень косую! А тут вы, шибздик, можете подвернуться, невзначай, под удар. Вас и переломить, как тростинку, случаем боязно. Под руку сиречь не подвёртывайтесь в драке. Токма и всего. А так, что ж не взять – берём! Кажный воин нам сгодится впрок.
- Погоди, Ланя, - возразил Пучкову Тапнин. – Это ещё как отец Василий решит.
- Кто это? – спросил Павел Пучка.
- Наш предводитель. Дьячок села Рюховского Волоколамского уезда Василий Рагузин. Сколотил отряд из пятисот здешних крестьян, какие открытым листом обязаны были давать армейцам подводы. Да сбёгли все наши, а хвранцузу давать добро и негоже. Вот и сбились гуртом в стадо, теперь и кочуем с ими.
- Везём его к отцу Василию, пущай решает! – крикнул здоровяк Стенька, хватая Павла за шкирку. – А то одет злыдень, как хварнцузишка во всё заморское, ненашенское. А можа енто аккурат шпиён их самый?! А?! Кто его разберёт? Наши-то полковые отошли дале, а ентот что тут шаперится?! Не признаём в нём свово, браты!
- Не признаём! – поддержали Тапнина остальные разбойники.
- Веди к Василию!
- Тащи за шквырки!
- Ты, главное, опосля не осерчай на нас, барин, - виновато подмигнул увлекаемому толпой князю не перечащий ей его бывший егерь.
- Сочтёмся! – буркнул в ответ унижаемый князь.
***
Павла увлекли в лес. На опушке через пару вёрст Хованский стал свидетелем своеобразного открытого не то судилища, не то богослужения, после крестного хода, больше похожего на сборище шайки воров. На коне в рясе по-командирски восседал поп с крестом в руке вместо сабли. К нему вооружённые люди подводили пленников, беженцев и погорельцев, а он оглядывал их, обжигая пламенем своих фанатичных глаз, и распоряжался их судьбами и вещами. Вот подвели к нему кучку запуганных и оборванных в тщательном обыске и усердном дознании людей, и один косматый верзила из их конвоя бросил священнику гневное на них:
- Вот, честной отец, предатели. Хлебом-солью француза кормили.
Те упали перед священником на колени, по своей ли воле или их толкнули силой, Павлу не успелось увидеть точно, но он всё внимание вперил теперь в эту сцену.
- Батюшка! Пощади! Заступись! Отец родной! – взмолились павшие ниц.
- Какой я вам батюшка, нехристи! Ироды окаянные! – осклабился поп. – Я не пастырь вам, а вы не прихожане мои, духовно у меня окормляющиеся. Падите прочь, вы не русские! Вы не наши! Вон из нашего общества! Отщепенцы! Отступники! Вещи ваши мы все конфискуем! Злыдни! Скажите спасибо Богу, что не порешим вас тут же, теперича!
И тут же пастве своей добавил:
- Братья. Усмирим же нашу крамолу и беззакония смиренной молитвой с причащением Святых Даров.
К нему подходили ватажники, целуя им вытянутый в руке крест, а он исповедовал их, шепча молитвы, как заклинания, и искупляя грехи их, смиренно клонящих порожними свои буйные головы убийц врагов Отечества.
- Господь споборает нам, предавая нам в руки злодеев! – завершил так свою молитву дьячок.
И тут к нему, вринувшись в толпу мятежных духом людей, подвели полу пленённого князя.
- Рассуди, отец Василий. Вот, взяли у Ховани. Не прихвостень ли это злодейский, уж больно одет не по-нашенски. Да и лопочет не всегда русское, непонятное что-то. Можа, шпиён?!
- Дайте взглянуть, - наклонился с коня дьячок, пронзая князя иглами своих острых колючих глаз. - Я не владыка, не их преподобие – суд мой короткий. Кажись, барчук это, отпрыск князей Хованских. Али не признали, балбесы?!
- Ланька Пучок, вроде, признал…
- Призна-ал, - передразнил ответ конвойного священник. – Княгини Евдокии Фёдоровны сынок энто. Развяжите, стервятники! Накинулись на мальца, палачи! Ваше сиятельство, милости просим в нашу лесную общину, - тут же, прогнавши злость с лица, милостиво осклабился поп князю.
- Что думаете делать? – спросил дьячка Хованский, когда его отпустили и шум его появления и суда затих и забылся в повседневных заботах лагеря.
- Известное дело, Павлуша. Клевать будем и впредь супостата, покуда он на нашей земле хозяйничать вздумал.
- Разрешите и мне остаться с отрядом! Дела общего я не испорчу, а лишняя шпага вам не помешает!
- Переломют ваш шампур, ваше сиятельство. Возьмите лучше трофейную саблю. Пронька! – кликнул поп своего ординарца.
Тот развёл руками на просьбу.
- Что, нет лишней? Тогда добудьте с орлами в налёте! Для барина!
- Позвольте, я сам и добуду! – просительно вставил юный князь.
- Негоже вам как-то этим грязным делом заниматься.
- Не грязное это дело, батюшка, - Родину защищать!
- Красиво сказано, князь! Но вы слишком юны для брани. Разве, никак иначе не послужить вам Отчизне?
- Теперь всё другое мелко! Дайте под моё начало отряд, хоть с дюжину мужиков, и коня. И я добуду Кутузову языка!
- Язык что ли вырвать у врага желаете?
- Нет. Так в армии зовётся взятый живьём военнопленный, с целью выведать у него тактические планы, месторасположение и численность врага.
- Мудрёно. А вот коней-то нема, родимых. Всё француз позабирал. Ихние-то в падеже тут великом.
- Да ну?!
- Ей Богу! По обеим Смоленским дорогам туши гниют, воняют. По тому мы воюем пеше, скрытно, нападая на их тылы, словно Евпатий Коловрат рязанский, бьющий орду Батыя в спину.
- Что ж… Буду и я покуда пеше. Пока у французов не отобью. А прогоним их из губернии, дальше поеду по своим делам.
- Воля ваша, барин. Оставайтесь. Забудем на время свои прежние жизни, а дальше, как Бог даст! С Богом!
И осенил князя крестным знаменем.
VIII
Так Павел, увлёкшись романтикой партизан, представлявшейся ему заманчиво возле заколоченного имения, с головой окунулся в лихую лесную жизнь. Жизнь, которой жили когда-то разинцы и пугачёвцы, а ещё ранее новгородские ушкуйники – прежние свободные люди Севера, ходившие набегами к чужеземцам.
Прошло некоторое время, где-то чуть более суток, пока, наконец, не представился случай впервые увидеть князю французов. Это были их фуражиры. Целый отряд с подводами, шаривший по волостям в поисках своей провиантской добычи. Лесная артель, в который были и Пучок с Павлом, выследила французов у Белой Колпи - усадьбы, принадлежавшей князю Михаилу Александровичу Шаховскому, дальнему родственнику псковского губернатора. Князь не успел покинуть имения и со всей своей семьёй был застигнут французами дома. Фуражиры нагло заняли усадьбу, а партизаны следили за ними из леса.
- Давайте, ребята, поступим так, - разгорячаясь шальной фантазией, выпалил юный Хованский. – Я скину свой мундир и в одной рубахе и лосинных панталонах представлюсь им сыном масона-эмигранта, бежавшего ныне от русских и пострадавшего от партизан. По-французски я говорю свободно. Заманю их в конюшню. А вы под покровом ночи навалитесь всей гурьбой на них и перережете всех! А офицера, в которого я вцеплюсь, поможете мне обезвредить. И мы его в штаб русской армии доставим. Будет в том наша помощь Отчизне. А пока поснимайте часовых, когда я войду в господский дом.
- План хорош. Давайте решать, ребята, - окинул всех взглядом Пучок, не терпящей в своей ватаге единоначалия.
- Можно и попробовать, - ответили ему его замаскированные лесом самовольные пластуны.
- Их отряд невелик. Да сами из себя они щуплые, не гренадеры, - усмехнулся Ермолай.
Так сговорившись, дело решили провернуть по установленному плану. Но только когда полураздетый Хованский взошёл на крыльцо усадьбы, возник первый незапланированный казус. Кавалеристы охраны не поняли его блестящий французский. По их темпераментной жестикуляции и чернявой средиземноморской внешности, Павел догадался, что это были итальянцы. Они проводили его к офицеру в гостиную и тут Павел ещё раз опешил. Он не ожидал увидеть там за столом всё семейство пленённого князя. Сам 54-летний Михаил Александрович, его супруга княгиня Елизавета Сергеевна, 24-летняя старшая дочь Прасковья, 22-летняя Мария, 21-летняя Екатерина, 20-летняя Варвара, 15-летняя ровесница Павла Елизавета, 13-летняя Марфа, 11-летний сын Валентин, 7-летняя Александра и 3-летняя Клеопатра. Всё это многочисленное семейство Шаховских, застигнутое врасплох на поздних беспечных сборах, в страхе перед возможным насилием сидело за столом под страстными вожделеющими взглядами французских женолюбов-мародёров. Их унтер-офицер с галунным шевроном над обшлагами рукавов, недовольный тем, что его отвлекают от пикантного любования девицами в таком розарии цветущих невест, грозно поглядел на приведённого охраной оборванца. А тот стал взволнованно лопотать на отличном французском, что он сам пришёл к фуражирам Великой Армии, как к своим спасителям, чтобы просить помощи и защиты. Что он сын эмигранта-масона, что он бежал от русских властей и что теперь скитается уже несколько дней в поисках еды и своих освободителей.
- Как вас зовут, месье? – с интересом спросил его обер-офицер.
- Меня зовут Поль Хован, - ответил ему Павел, так переиначив французское якобинское имя «Поль Очёр» графа Строганова, занятную историю пребывания которого в Париже ему как-то рассказывали старшеклассники-пажи.
Граф Павел Александрович Строганов, ныне 38-летний генерал-адъютант и любимец Александра Первого с его великокняжеской юности, когда ещё его отец, Павел Петрович, был ещё сам цесаревичем. Строганов родился и вырос в Париже. И там же в 16 лет он своим гувернёром-французом Роммом был вовлечён в Якобинский клуб, слушая речи Робеспьера и Дантона и даже влюбившись в скандальную революционерку девицу Теруань де Мерикур, водившую вооружённых женщин штурмом на Бастилию и Тюильри. Родители забрали Строганова в Россию в 1790 году. А во Франции он так и остался в списках членом Якобинского клуба, как Поль Очёр, по своему пермскому имению.
Теперь Хованский, ёрничая над французами, назвался им Полем Хованом.
- Мой отец, сударь, был масоном из парижской ложи «Соединённых друзей» - гордо заявил он.
- Браво! Я уже уважаю вашего отца! – восхищённо воскликнул французский обер-офицер.
У него на мундире на левом плече был эполет с тонкой бахромой, а на правом контрэполет без бахромы.
- А где он теперь? Почему вы не с ним?
- Его более нет в живых, - состроив гримасу печали, вздохнул князь. А с кем я имею честь говорить, месье?
- Антуан Виклер, к вашим услугам! Lieutenant (лейтенант) 3-го эскадрона Лебрена 19-го полка конных егерей барона Венсана 12-й бригады лёгкой кавалерии барона Гюйона 4-го армейского корпуса вице-короля Италии генерала Богарне Великой Армии императора французов Наполеона I. И со мной мой марешаль-де-ложи (вахмистр), кавалеры, бригадиры, квартирмейстер и аджюдан моего эскадрона. А также адъютант бригадного генерала барона Теодоро Леки из бригады пехоты Итальянской Королевской гвардии капитан Migliorini с баварскими шеволежерами из 3-го полка Кронпринца Баварской кавалерийской дивизии и драгунами итальянской гвардии из эскадрона Шарпантье.
Сопроводивший Хованского драгун нагло и бесцеремонно реквизировал бутылку вина и вышел, что-то насвистывая себе в усы, на улицу. Павел подождал, пока его коренастый силуэт в белом жилете с яркими лацканами и белыми перекрещенными ремнями поверх и в серых рейтузах с зубчатой накладкой не скроется за дверью, и только тогда продолжил.
- Ах, Франция! Страна свободы и уймы возможностей! – восторженно воскликнул Хованский, внимательно разглядывая своих противников. И вдруг неожиданно продекламировал свою стихи:
От якобинского террора
К Империи сквозь дым побед
Смертельной раной термидора
Волочится кровавый след…
И тут же вдохновенно запел Марсельезу, пафосно жестикулируя, словно её автор Руже де Лиль: «Allons enfantc de la Patrie».
Французы от удивления вытаращили на него глаза. Виклер, разглаживая усы, произнёс:
- La Marseillaise! Моя молодость и удача! Чёрт подери! Мы хоть и не поём её больше, при императоре, но этот гимн в сердцах у каждого француза! Она сделала нас людьми. И я за неё тебя уже уважаю! Хотя твой родитель, по-видимому, бежал от революции в Россию…
- Я за отца не в ответе. Он уже мёртв давно, как прошлый век. А я всеми помыслами своими тянусь на родину, на берега Луары. В край виноградников и замков, в Орлеан.
- О, Луара! – восхищённо воскликнул французский офицер. – Красавица река! Неплохо бы нам выпить за неё, сударь! Эй, любезный, - фамильярно обратился он к старому князю, - велите всё-таки послать слугу в винные погреба! Пусть пороется там да поднимет нам самого лучшего виноградного зелья! И мы споём с Полем французские гимны для души!
Пока Шаховской отдавал приказания своему дворецкому, Павел подошёл к столу и занял предложенное ему место.
- Почему вы в таком виде, месье? – удивлённо спросил его Виклер.
- Говорю вам, сударь, я бежал и многое претерпел за эти дни.
- Жак, - позвал лейтенант своего ординарца, - принеси из обоза мой вещмешок. Я дам этому бедняге свой старый мундир.
Павла посадили за стол и налили вина. Поднимая бокал, Хованский, чувствуя на себе взгляды врагов и изображая из себя истинного француза, торжественно произнёс:
- Я верю, что notre Empereur (наш император (фр.)) несёт благородную миссию народу Московии!
- Да я тебя умоляю, малютка Поль! – воскликнул, осушая свой бокал, возбуждённый появлением гостя Виклер. – Какая там к чёрту миссия! «Маленький капрал» идёт по Московской дороге, как в западню, напрочь забыв о снабжении армии! Раздача провианта ни к чёрту! Сухари у нас все вышли. Вина и водки нет ни капли. Мы питаемся одной говядиной, от скота, отнятого у жителей окрестных деревень. Но и этого мяса мало. Русские разбегаются при нашем приближении и уносят с собой всё, что только могут взять. И скрываются в густых, неприступных лесах. Солдаты оставляют свои знамёна и расходятся искать пищу. По одиночке ходить боимся. Русские мужики убивают одиночек дубьём и кольями. В Смоленске оставили раненых до семи тысяч! Можешь себе это представить?! Они там умирают сотнями без медикаментов. Лазаретные фуры не успевают за армией, которая нигде не останавливается и идёт вперёд ускоренным маршем. Наполеон, как тот Гамельнский крысолов из германских средневековых легенд, который ведёт нас за собой, как несмышлёных детей Гамельна, не иначе. Дует в свою волшебную флейту заманчивых обещаний, увлекает нас вперёд русским отступлением, чтобы утопить, словно крыс, в Москве реке, как в Везере. И тащит нас за собой, словно пёстрый флейтист из Гамеля, в берлогу к русскому медведю, чтобы поднять этого спящего зверя чудовищем-шатуном. Что толку, что мы идём вперёд? Мы держимся из последних сил. Обозы безнадёжно отстали. Ни продовольствия, ни обмундирования, ни медикаментов, ни боеприпасов. Муки и той в полку нет давно. Чем мне кормить моих солдат? Добываем спорынью вместо зерна, что вызывает подавленное состояние, галлюцинации и страх. Наш дорогой шпильман, корсиканский бродячий артист, завёл нас чёрте куда! Где наш дом? Где родимая Франция и её зелёные нивы?!
- Вас позвала в поход Марсельеза. По-моему, грешно своего императора сравнивать с крысоловом, - возразил Хованский, удивляясь свободе слова в рядах Великой Армии.
- Ты прав, малютка Поль! Это от отчаяния от ускользания русских и нашей бессильной ярости раздавить их в реальном сражении вырываются из моей груди такие памфлеты.
– Однако вы слишком смелы на критику, господин Виклер. Неужели у вас можно так свободно ругать своего императора, не боясь за то наказания?
- Нет, конечно! Агенты Савари, этого сущего дьявола – герцога Ровиго, повсюду шпионят в армии в поисках заговора против нашего «режима добродетели». Политические шпионы, военная полиция и жандармерия у нас на чеку. И за любое нелицеприятное высказывание относительно личности императора можно попасть под арест, а там и сгнить в тюрьме, где припишут тебе ещё ко всем прочим грехам распространение подметных писем, подстрекающих к заговорам. Но мы солдаты, а не политики. Мы привыкли быть прямолинейными. И высказываем своё мнение прямо! А наш император любит своих солдат. И ценит нашу прямоту. И мы все любим своего императора. Viva L empereur! – Виклер поднял свой бокал.
- Viva L empereur! – подхватили все остальные военные призыв своего офицера.
- Мы пьём за его здоровье! Эй, рантье, каналья, скорее ещё вина! Bordel de merde! Живо!
И, наклоняясь к уху Хованского, в полупьяном восторге с хитростью тихо добавил, подмигнув:
- К тому же, мой юный друг, эти макаронники толком не понимают по-французски, и я даже скажу более, что и наш император, родом корсиканец, тоже говорит по-французски с ужасным акцентом. Его неисправимые ou или u, вместо наших eu, просто режут слух истинному французу!
Оглядев свою итальянскую свиту, Виклер уже громко, чтобы слышали все, добавил: - а в своих львах я уверен даже более, чем в себе. Это всё подменные призывники из моего кантона, купленные буржуа идти служить взамен сынков богачей. Их семьям щедро оплачивает коммуна, кому коровами, кому пшеницей, а кому и древесиной за их заместительство. Поэтому мои парни не болтают лишнего. Ведь все мы пришли в армию по закону Журдана, который гласит, что каждый француз является солдатом и несёт обязанность защищать нацию. С 19 и до 25 лет у нас призывают в армию служить на три года, а во время войны этот срок продлевается. Allons enfantc de la Patrie! Вставайте, сыны Отечества! Но будем веселиться! Князь, велите нам подать уже в конце-концов лучшего вина из своих погребов или мы их сами возьмём штурмом! Дьявол! Разве можно так принимать гостей, тем более французов! И поить их такой кислятиной! Мы будем пить и веселиться с малюткой Полем, празднуя его освобождение! Monsieur и вы, madame, и ваши юные и прелестные mesdemoiselles, поддержите нас в этом!
- Mon Lieutenant! – обратился к офицеру шассёр. – На дворе ржут коню. Пойду, посмотрю, что там.
- Валяй, cavalier. Да зови сюда всех макаронников и баварских шницелей на пирушку. У нас будет славная попойка!
И, поворачиваясь к Хованскому и наливая себе и ему ещё вина Виклер продолжил свой рассказ:
- 29 июня мы перешли Неман у местечка Прены. 12 июля вступили в Сморгонь. На тот момент в полку барона Венсана было 2300 человек офицеров и нижних чинов и 2500 лошадей. Но уже до Смоленска треть лошадей пала. 23 июля мы форсировали речку Улла и двинулись к Бешенковичам. 26 и 27 июля участвовали в боях при Какувячине и на реке Лучеса. Но это были мелкие стычки, не разогревшие толком наши мушкетоны и не напоившие кровью наши сабли. Так, маневрируя между Суражем и Велижем, захватывая отстающие русские обозы и пленных, бригада Гюйона вместе с главными силами корпуса 12 августа прибыла в Лиозно, откуда мы, конные егеря, проследовали через Расасну, Ляды и Красный к Смоленску.
При упоминании Смоленска Виклер залпом осушил новый бокал и пролитыми последними каплями растёр свои кавалерийские усы, сладко причмокивая, но грустно улыбаясь и даже хмурясь.
- Смоленск… Это проклятое, разорённое место! После него начался ад. Сплошные пожары и постоянная нехватка продовольствия. И теперь в уже занятом нами Смоленске хозяйничает голод. Умерших раненых там некому хоронить. Их складывают в большие кучи. И они начали уже гнить. Нестерпимая вонь на всех улицах этого страшного русского города провожала нас дальше в поход. Множество мёртвых лошадей покрыли окрестности Смоленска. Все эти мерзости в жару – жуткое зрелище! Правда, евреи из Могилева и Орши уже везут туда пшеницу. Литва гонит скот. Но этого мало даже для смоленского гарнизона, не то, что для раненых героев Великой Армии, которых мы оставили там на произвол судьбы. Теперь мы идём на Москву. 17 августа к нам присоединилась бригада итальяшек барона Вилатты. И оба военных комиссара – наш Лефло и их Монтегацца требуют от нас провианта. А чем прикажете кормить всю эту ораву, когда и самим не хватает первого необходимого? А бригадные адъютанты - капитан Мартини и лейтенант Сканьятти просто гонят нас за добычей, понуждая к откровенному мародёрству. Вот мы и рыскаем по округе в поисках провианта. А эти русские негодяи не желают нас кормить и брать за фураж императорские деньги! Мы же ласковые повсеместно ко всем возвращенцам в нами занятые города. Никто их не обижает. Мы пытаемся наладить с ними контакт. А как прикажете контактировать с форменными дикарями? Только поркой, да расстрелами.
- Но почему же вы не освобождаете русских крестьян от их феодальной зависимости? Они бы стали вам подспорьем в борьбе с русским дворянством.
- Да, попробуй договорись о чём-нибудь с этим мужичьём! Это дикая, свирепая, звериная масса, в которой нет личностей. Это единый организм какой-то, лесной зверь, не понимающий ни языка, ни культуры, ни искусства, ни музыки. Жуткая глыба. Одно слово – орда. Император не намерен возиться с этими туземными дикарями. Их вышвырнут, переселят в тайгу, куда-нибудь подальше, в угрюмую русскую зиму. И чёрт с ними!
- А с русскими дворянами как вы поступите? – забеспокоившись о судьбе семейства Шаховских, спросил офицера Хованский.
- C дворянами Московии, думаю, договоримся. Но если они не примут наших условий, то изживём всех, как врагов империи!
Вмиг забылись все бонапартистские увлечения Павла перед реальной опасностью, грозившей семье князя Шаховского, особенно его дочерям быть поруганными пьяными французскими дебоширами. Выждав удобный момент, когда наполеоновские фуражиры, сбившись в кучу, с шумом обступили княжеских слуг, принесших им новые винные бутылки, незаметно для оккупантов Павел шепнул старому князю:
- Не бойтесь! Я русский. Мы нападём на них!
Выцветшие глаза старика, до того потухшие и мрачные тенью тревог, вспыхнули молодым радужным блеском. Он с силой сжал руку Павла, протянутую ему под столом и, не сдержавшись, воскликнул, дрожа всем телом в припадке нахлынувшей на него благодарности:
- О! Молодой человек! Вы – наш спаситель!
- Чего он бормочет? – спросил Павла французский лейтенант, услышав голос князя Шаховского.
- Он просит пощадить его семью. Взамен он безвозмездно предлагает нам забрать его лошадей, не требуя за них никакой платы. Пройдёмте, господа, в конюшни и пусть его слуга посветит нам факелом.
- Вздор! – возразил возбуждённый видом молоденьких русских барышень лейтенант Виклер. – Я не хочу никуда идти! Мы сначала выпьем и хорошенько погуляем тут. А уж после займёмся лошадьми. Русские мадемуазели нам промузицируют что-нибудь. А мы грянем наш гимн «На страже империи». Veillons au salut de l Empire.
Давайте позаботимся о спасении империи!
Позаботимся о соблюдении наших законов!
Если деспотизм сговорился, давайте сговоримся о гибели королей!
Свобода! Свобода! Пусть каждый смертный воздаст тебе должное!
Тираны, трепещите! Вы заплатите за свои злодеяния!
Лучше смерть, чем рабство!
Это девиз французов.
Слушая вопли пьяного хора, Павел увлёкся идеей нападения на захватчиков, почувствовав себя Карлом Моором – предводителем шиллеровских разбойников. Князь Шаховской интуитивно понял намёк Хованского на то, чтобы вывести французов на воздух, к конюшням, где, по-видимому, и будет совершено на них нападение его незнакомых спасителей. И, подхватив эту тему, сказал по-французски солдатам и офицерам:
- Господа! Вы все мои гости. Там, рядом с конюшнями, зарыты особенные мои вина, красные, сухие, привезённые из Бордо, урожая конца прошлого столетия.
- Оу! – удивился Виклер. - Надеюсь, они у вас не все моносепажные?
- Есть и ассамбляжные экземпляры, лейтенант.
- Каберне совиньон?
- Да и Мерло. Из лучших шато Медока и Граве.
- Неплохо, чёрт возьми! Мы поладим с тобой, старик! Это достойный, щедрый подарок настоящего рыцаря! Только я предпочитаю бургундские вина Шабли и Кот-де-Нюи, Пино нуар или шардоне. Или прованский розе гренаш.
- А я люблю вина с моей родины – долины Луары. Их свежесть и утончённость вкуса и аромата дают мне ощутить и насладиться их особенным вкусом, - воскликнул, словно винный знаток, Павел.
- Эге, малютка Поль! Со скольки лет ты увлекаешься винами, разбойник?!
- Мне уже шестнадцать и я давно не мальчик! – гордо заявил Хованский, выпячивая грудь колесом и изображая, что он сердится на то, что его могут считать ещё не взрослым.
- Само собой, шалун! И вкус женщины ты тоже уже познал, уверишь нас? Ведь так, да?
- Конечно, лейтенант Виклер!
- Да ты никак у нас жюир (jouir), чёрт подери! Человек, живущий весело и беззаботно, который знает толк в удовольствиях! Тогда скажи мне, дружище, которая из этих особ тебе милее сердцу более других.
- Вот эта! – Павел указал на самую взрослую из дочерей князя.
Двадцатичетырёхлетняя девушка зардела румянцем стыда и смущения на такие её смотрины, словно на торгу рабынями.
- Как вас зовут, Mademoiselle? – спросил её француз.
- Прасковья Михайловна…, - пролепетала испуганно она по-русски, но тут же опомнилась и с достоинством вымолвила по-французски, - Pauline.
- Прекрасно! Полин, вы могли бы составить пару нашему малютке Полю? Не поглядите, что он так мал для вас. Да, сам он мал, но la queue (ля кю) зато у него большой!
При этом офицер и солдаты грубо заржали своей отпущенной при дамах грязной казарменной шуточке.
- Fi, как гривуазно, месье! – скорчила невинную гримасу отвращения девушка.
- Зато вы осчастливите собой нашего друга! У него сердце героя, рыцаря! Такой не может знать в любви поражений!
- Для вас, мужчин, - бойко парировала его хамство и вульгарный тон молодая княжна.
Щёки её зардели румянцем, причёска немного сбилась, но она не замечала этого. Её понесла обречённость высказаться о наболевшем открыто своим врагам.
- Для вас, мужчин, женщина предназначена только для этого. Для удовлетворения своей животной похоти или для продолжения рода. И даже семейное право по кодексу Наполеона, хоть и делает брак чисто светским, пренебрегая таинством на небесах, тем не менее, жену ставит ниже мужа, делая её вещевым придатком своего хозяина.
Французы от удивления уважительно присвистнули.
- А я за женскую самостоятельность в семье и обществе! – продолжала декларировать свои эмансипированные взгляды русская девица. – За женское образование и самообразование! Нужно осознавать себя свободной личностью, вопреки стереотипам света, что жизнь женщины заключается лишь в том, чтобы любой ценой добиться удачного замужества, устроив тем самым свою жизнь. Для меня же в браке без любви видится гибель самостоятельного и мыслящего человека.
- Браво, крошка! – захлопали, словно в театре, французы.
- Господа, - просительно обратился князь Михаил Александрович к вторгнувшимся в его владение захватчикам, ведущим себя бесцеремонно в господском доме, - не обижайте моих дочерей. У них сердца ангелов.
И тут Прасковья отчаянно запела Марсельезу:
- Сыны Отечества, вставайте,
Великий, славный день настал!
Врагам на вызов отвечайте,
Их стан кровавый флаг поднял.
Их стан кровавый флаг поднял.
Услышьте, как страна стенает
Под гнётом страшной солдатни,
В ваш дом врываются они,
И дочь и матерь убивая!
К оружью, гражданин!
Сомкнём наши ряды,
Вперёд, вперёд!
И нивы наши и сады
Вмиг кровь нечистая зальёт!
Qu un sang impur
Abreuve nos sillons!
Девушку, чтобы унять, подхватили за руки два вожделеющих её егеря.
- Оставьте её! – властно крикнул Хованский. – Антуан, идём же в погреба за Мерло! – и Павел увлёк офицера к выходу.
Лейтенанта развезло с обильно выпитого вина. Виклер уже медленно ворочал языком и шёл, ступая тяжело и часто шатаясь. Факел слуги, дрожа на ветру, еле осветил дорогу. Павел услышал впереди в темноте характерный ватажный сигнал ухнувшего филина.
- Смерть захватчикам! – крикнул юный князь, выхватывая из ножен лейтенанта саблю и плашмя с силой ударяя ею по конноегерскому фетровому киверу с чёрным кожаным верхом и козырьком.
И тут же вилы и колья лесной партизанской ватаги стали вспарывать без разбору и отличий все попадающиеся им во дворе княжеской усадьбы виды французских мундиров, разя: и зелёные егерские, и синие пехотные мундиры Spencer с алым воротником, приталенные, с укороченными узкими фалдами, и нового образца камзолы и кители, или старого образца зелёные драгунские сюртуки, опешивших от неожиданности фуражиров. Крестьянские дубины опускались и на фетровые егерские шако, и на латунные каски драгун с медным гребнем и чёрным конским волосом, и на каски с чёрным круглым плюмажем-гусеницей баварских шеволежеров. И летели наземь с поверженных голов долой и медные колпаки, покрытые тюрбанами из леопардовой шкуры, и каски с круглым чёрным мехом или плюмажем-гусеницей, и егерские и даже пехотные кивера, более высокие, чем русские, представляющие из себя фетровые колпаки в форме перевёрнутого усечённого конуса, тоже как и у егерей с кожаным верхом и козырьком, но с подвязанным по бокам либо белым фузилерским, или красным гренадерским, и даже жёлтым вольтижерским этишкетами. Кому-то в схватке перерезали тесаком горло и он, захлёбываясь, хрипел и забрызгивал кровью золотистый воротник своего мундира с зелёным кантом. Гвардейского адъютанта итальянца Миглиорини Павел приказал не убивать, а крепко связать, догнав и сбив с ног.
Скоро вся эта внезапная ночная схватка была окончена. С десяток тел корчились в предсмертных агониях и судорогах последних конвульсий. Некоторые, уже не дрыгая, распластались трупами с раскинутыми руками. Партизаны остервенело, никого не оставляя в живых, будто мстя за поруганные святыни, перебили весь этот нелепо смешанный многоязычный табор, грабящий дворянскую усадьбу русского князя и гудящий пчелиным ульем, словно вавилонское столпотворение. Лишь двое пленников с завязанными руками и кляпами во рту хрипло мычали что-то, в ужасе тараща на русских глаза. А крестьяне, осматривая трупы французов, забирали себе от них диковинные трофеи, поражаясь их вычурной экзотике и с любопытством разглядывая её. На французских киверах спереди сверкала латунная ромбовидная пластина с имперским орлом и номерами разных полков. Под их иноземными орлами была видна круглая кокарда из французского триколора.
- Чудное, право, у них обмундированье, - усмехнулся Пучок. – Как петухи, ей-богу, распушились.
- Попались, волычары! – страшно рявкнул на двух пленников угрюмый немтярь Тапнин, привязывая их к сёдлам французских коней, перекинув мешком через егерские вальтрапы и туго завьючивая, словно полный фуражный сак.
Пойманных языков Пучок предложил казнить принародно в Ховани перед вернувшимся из бегов по лесам волостным миром. Но князь Хованский, облачившийся уже снова в свою пажескую одежду, только вооружившись трофейным егерским карабином и кривой саблей с боковыми дужками на эфесе, категорично возразил Ермолаю и велел следовать ему вместе с другими зароптавшими сорвиголовами за собой, транспортируя пленных в лагерь русской армии. Пучок подчинился княжеской воли, но и своё слово сказал:
- Я, барин, уж не серчайте на то люто, другого атамана над собой не стерплю. Воля ваша – сопроводим ентих вражин, куда следует. Но вы мне указывать здесь в лесу боле не смейте! Не те времена ныне. Теперь я свободный человек, до конца войны. А там, как Бог даст.
- А я тебя и не неволю, - ответил молодой князь. – Хочешь, уходи, а нет, оставайся в отряде, но тогда подчиняйся приказу. Таков военный закон. А в остальном после сочтёмся.
Сев на офицерского коня, одного из тех 54-х, которые числились за 3-м эскадроном 19-го полка конных егерей барона Анри Катрин Бальтазара Vincent при начале похода, Павел собирался уже гнать пленных к Кутузову, как выбежавший из господского дома старый князь Шаховской, растрёпанный, в вечернем халате, в страстном порыве благодарности схватил виклерского рысака под уздцы.
- Как ваше имя, сударь? Молю, назовите ваше имя и я день и нощно буду молиться за здравие моего спасителя!
- Князь Хованский к вашим услугам, ваше сиятельство!
- Голубчик вы мой! Спаситель! Вы всегда можете рассчитывать на меня. Я ваш вечный должник!
- Не стоит благодарности. На моём месте каждый благородный человек поступил бы также. Теперь вам, покамест, более ничего не угрожает, князь. Воспользуйтесь этим и спешите уехать отсюда подальше от Москвы. Наполеон идёт туда. Бегите в сторону Твери и Петербурга. Или на Ярославль, Владимир и Нижний Новгород. Куда угодно. Только скорее! И заклинаю вас – скорее спасайте свою семью! Иначе в следующий раз ваших дочерей просто растерзает толпа этих обезумивших от голода и потерявших человеческий облик мародёров! Спасайтесь, пока не поздно!
Шаховской крепко пожал его руку и шлёпнул коня трогать.
IX
Двигались осторожно, прощупывая местность высланною вперёд разведкой. Деревни старались обходить. Французы были близко. Их конные разведки могли выскочить из леса то тут, то там. Прошли Поречье, двигаясь с проводником к Можайскому уезду не по дороге, а лесами.
- Здесь бывшая вотчина графа Алексея Кирилловича Разумовского, - сказал проводник. – Я его беглый холоп. Повоюю чуток с антихристом, можа, барин простит, да смилуется надо мной и вольную мне подпишет.
Вернулись разведчики, доложились Хованскому.
- Барская усадьба разграблена французом. Окна и двери выбиты. Добро вынесено. Все хозяйственные постройки разграблены.
- Это который Разумовский? – спросил Павел проводника. – Министр народного просвещения, что ли? Который открыл Царскосельский лицей в прошлом году?
- Не знаю я, барин, его занятья, - как извиняясь, пожал плечами беглый крепостной графа. – Знаю другое. Чужеземцы у него всё время гостили. Чтобы по-русски, так ни единого слова в гостиной по вечерам не услышать. Ни за столом, ни в парке. И веру православную не чтили господа. И, вроде, тоже христиане, о кресте, но не нашенской веры, чи католики, чи лютеране. Чёрт их разберёт!
- Да, он покровительствует иезуитам-католикам, - согласился Хованский. – Это известный факт.
- А что им своих земель и народов для религии своей что ли мало? – возмутился егерь Пучков. – Чего ж они к нам-то лезут, сукины дети?! Доигрались с ними, с иностранцами ентими, любезностями всякими! Прикормили зверя доверием. А он-то на доверии нашем вона как сыграл, ирод поганый! Храмы православные оскверняет, превращая их в свои конюшни и лазареты.
- Значит, Разумовский тут хозяин в Поречье, - как не слыша причитаний Пучка, подытожил князь.
- Так нет ведь, - поправил его проводник. – В позапрошлом годе дочку он свою, Екатерину Алексеевну, замуж отдали за графа Сергея Семёновича Уварова. А с ней и приданым передано новому хозяину и Поречье. А мне служить этому новому хозяину – зятю старого графа, стало невмоготу. Порядки у него изуверские. Не по божьему всё. Вот и убёг я от нового барина. Да война тут подвернулась. А она всё спишет. Зарубцует все наши тяжбы. Лишь ба одолеть нам всем миром пришлого врага.
Задумавшись, сидели без огня на привале партизаны и давились в сухомятку вяленым перекусом.
***
- Мы с вами, братцы, - увещевал Хованский на привале своих разбойного бунтарского вида партизан, - сделали славное дело – добыли языков. Они дадут в штабе нужные сведения о дислокации и численности их войск. И везём мы их с вами к самому Кутузову! Вперёд! Ещё немного осталось.
Вскочив на захваченных лошадей, молодой князь, счастливый и гордый успехом от проведённой им боевой операции, погнал с крестьянами пленников в сторону Москвы. Опережая французов на 1-2 перехода, они проезжали брошенными деревнями, а кое-где и доказывали свою русскую принадлежность и почётность миссии перед озверевшей, одичалой и ощетинившейся как зверь лесными кольями да пиками серой крестьянской массой, плохо организованной и забродившей в прифронтовой полосе. Однако, находились из их среды и приветливые, и отзывчивые люди, вызывавшиеся помочь проводниками до русского лагеря.
И когда казачий арьергардный разъезд преградил им путь, выехав внезапно перед ними на опушку леса, Пучок со своей шайкой ушёл обратно в глухие леса, поджидать себе новую добычу, словно волк, лесной и голодный. Напоследок он сказал князю, оскалившись зло при расставании:
- Пришло ныне время, барин, разгула волков. Порежем ещё овец, ваше сиятельство.
Коснулся всей пятернёй своей шапки и отвалил обратно в леса. А Павел снял с себя все тревоги и ответственность за крестьян и пленных, словно грязную одежду перед баней, вверяясь в руки армейского начальства. Князь был с обоими языками доставлен в штаб 1-й Западной армии Барклая де Толли. Там его встретил полковник Кикин - дежурный генерал 1-й армии. Узнав суть вопроса, не медля направил его и пленных к начальнику штаба – генерал-лейтенанту Ермолову. Мощный, физически сильный, с умным пытливым взглядом и радостным прищуром своих серых глаз, блестевших задорным огоньком по случаю такого дерзкого подвига юного пажа, Ермолов приказал пленных увести в другую комнату, а сам сел напротив Павла и стал с ним задушевно беседовать обо всём по порядку. Подробно переговорив о факте захвата языков, он задумался на некоторое время над картой, очерчивая там маршрут отряда Хованского австрийским графитовым карандашом компании «Кохинур» и диктуя писарю поручения штабным адъютантам. Затем сел подле Павла и пристально вгляделся в его юные, но не робкие перед ним черты.
- Так, стало быть, Павел Григорьевич, - буквально вцепился в Хованского расспросом генерал, узнавши его послужную биографию, - вы являетесь учащимся 2-го специального класса Пажеского Его Императорского Величества корпуса и отлыниваете от учёбы?
- Так война же идёт, ваше превосходительство! – отчаянно выпалил в своё оправдание Павел. – Великая Отечественная, как её прозвали в народе. Да и к тому же каникулы у нас сейчас…
- Ты мне брось зубы заговаривать, баламут! – незлобно и по-отечески пожурил понравившегося ему парня Ермолов. – Знаю я, какие у вас каникулы! С начала августа к учёбе должны были приступить!
- У меня служебная командировка была в Псков, - продолжал оправдываться Хованский. – Потом отпросился, чтобы матушку, княгиню Евдокию Фёдоровну, эвакуировать из поместья. А тут такое! Имение оставлено. Сёла кругом пожжены. Скот угнан. Холопы бесхозные по лесам шныряют, словно шиши из ополчения князя Пожарского. Никем не управляемая страшная, лютая сила!
- Уже сформированы нами корволанты в тылу противника. Лёгкие и маневренные конные корпуса без обозов по Воинскому уставу царя Петра Великого. Дабы чинить диверсию и координировать действия народных дружин. Партизаны ведомы старостами, капитан-исправниками, мелкопоместными дворянами и священниками. Наши штаб-офицеры возглавят это движение и направят в нужное нам единое русло сопротивления наполеоновским полчищам. Так на Тверском тракте стоит у нас, прикрывая Питер и сдерживая весь левый фланг неприятеля, Особый кавалергардский отряд генерал-адъютанта барона Винценгероде. Кавалерийские отряды генерал-адъютанта графа Орлова-Денисова и генерал-лейтенанта Уварова, а также ахтырские гусары подполковника Давыдова заброшены в тыл врага, действуют в Смоленской губернии в районе Гжатска, громя обозы противника. А также Орлов, Дорохов, Бенкендорф ведут свои партизанские отряды, совершая диверсии, громя вражеские склады, обозы, пресекая мародёрство и уничтожая живую силу противника. Вот и тебе за языков награда полагается, братец. Езжай-ка ты к себе в пажеский корпус, доучивайся хорошенько. Заканчивай учёбу. Нам ещё толковые русские военачальники в будущем, ох как понадобятся! А то немцев да шведов одно засилье в штабе русском! Ты ж, право дело, не колонновожатый будешь, не квартирмейстер и не ротный писарь! А в любой род войск поступить сможешь. Или со светлой головой прямо к Кутузову адъютантом! А?! Как тебе такая перспектива? Езжай, дорогой! А я представлю тебя к ордену Святой Анны 3-й степени. Получишь его по окончании корпуса в марте следующего года и будешь носить свою клюкву на эфесе шпаги. Бери любого свободного фурлейта на Питер (я выпишу пропуск) и поезжай. Ещё письмо напишу твоему Гогелю за тебя, балбеса, мол, Иван Григорьевич, отень ваш – паж Хованский, прохлаждается и отлынивает от учёбы. Возьмите его обратно в свои ежовые рукавицы. А здесь, брат, пока тебе делать нечего. Знаю, что за Родину щемит сердце. Но рано ещё тебе геройствовать. Мал. Подрасти. И будешь достойным офицером. Тут тебе не Английский клуб, а война. Без пафоса. Без романтической прелести для слезливых девиц. Прельщать тут некого. Не перед кем рисоваться. Здесь кровь, муки и смерть. И страдания, многие физические страдания от чрезмерных усилий, нагрузок, ран и увечий. Чудовищных, ужасных увечий, разворачивающих лицо шрамами и струпьями, словно перепахивая поле. Развлекаться тут нечем.
- Да я не для забавы…
- Знаю! – перебил пажа генерал, - потому и хочу сберечь тебя, дурака! Для будущей русской армии! Для наших будущих побед! Они нам ещё, ой как будут нужны! Поедешь вон с тем красным фрачным мундиром из Горного кадетского корпуса или вон тем интендантским чиновником, что ли, чёрт их тут разберёт, тыловых крыс! Московский генерал-губернатор граф Ростопчин тут затеивает какую-то лихость, пугает Кутузова, что ежели тот ненароком сдаст Москву французу, так он её спалит, как Вязьму и Гжатск казаки палили. Главное, ежели не прикажут, так по своему капризу, чтоб не досталась врагу. Но речи о сдаче нашей древней столицы и быть не может! Впереди нас ждёт генеральное сражение. Вся армия настроена решительно на реванш. На карту поставлено всё, понимаешь? Одно слово – Москва! Дух захватывает до слёз, ежели представить её отданной врагу на поругание. Это как невесту отдать насильнику. Да ещё хуже. Как мать продать в рабство. Тьфу, чёрт! Язык не поворачивается вымолвить такую мерзость! Будет сражение. К нему подбирает генерал-квартирмейстер Толь сейчас диспозицию. Присмотрено уже, вроде, тут недалеко, за Колочью, одно место… Но я отвлёкся. Я поручу своему адъютанту – поручику Фонвизину, он тебя выведет из лагеря через армейские посты. После совещания. Обожди часок. Будешь чаю? Прохор! Поставь самовар князю!
Кликнув за дверь, куда выбежал его денщик, Ермолов позвал и своих подчинённых. Зашло три его адъютанта, молодых обер-офицера, дежуривших у кабинета генерала за дверью. Один был его личный адъютант, назначенный ему, не любившему немцев, словно в пику, потомок немецких баронов 24-летний поручик Михаил фон Визин. И двое штабных, состоявших при штабе армии 22-летних старших адъютантов: ротмистр светлейший князь Павел Лопухин и штабс-капитан Павел Граббе.
Ермолов в присутствии своих молодых офицеров тут же изменился в лице и манерах, скрыв свой доверительный отеческий тон и поменяв его на властный командный, циничный и издевательски-саркастический. Он, словно рисовался перед ними, играя не свою роль, так подумалось про него Павлу Хованскому. Ермолов отвесил им какую-то сальную шуточку, принижая в чём-то каждого из них и заставляя краснеть.
В это время в кабинет генерала со звоном шпор вошёл ещё один блестящий молодой офицер в адъютантском мундире квартирмейстерской части. Это был 18-летний прапорщик Николай Муравьёв. Ермолов знал его коротко и потому фамильярно решил унизить.
- От генерал-квартирмейстера полковника Толя, ваше превосходительство, - сняв двууголку с плюмажем, сказал вновь прибывший и передал пакет в руки начальника штаба, склонив перед ним голову и звонко приставив правый сапог со шпорой, встал по стойке смирно.
- А, Николай Николаевич, дорогой, проходите, - очень любезно приветствовал его Ермолов.
Адъютанты генерала, зная характер своего начальника, ждали теперь от того новую колкую шуточку по отношению к этому квартирмейстеру.
– Вы как раз весьма кстати. Мы тут с господами офицерами обсуждает российское масонство. Помощник оно русской армии и нашему государству в борьбе с Наполеоном или союзник французов? А? Вы как считаете?
Восемнадцатилетний адъютант слегка покраснел, зная, что о его масонских увлечениях уже кое-кому известно из штабного начальства, но чтобы так открыто и уничижительно-цинично это ему ставилось в вину, как он это почувствовал по тону начальника штаба, он никак не ожидал здесь услышать и встретить такой приём. Не найдя что ответить на острую выходку генерала, Муравьёв стоял молча и краснел всё более, всё ещё держа в своей руке не переданным принесённый с собой пакет, словно окаменев.
- Не знаете? – посмеялся Ермолов. – Ну да ладно! Не сердитесь вы так. Это я не со зла. Сердце у меня такое, чёрствое. Как говорит наш государь, моё сердце черно, как мой сапог. Не обижайтесь. Давайте вашу депешу! Что там неугомонный ваш Карл Вильгельм опять надумал? Выбрал ли он, наконец, позицию для предстоящего боя?
- Да, диспозиция уже составлена Карлом Фёдоровичем и вынесена на утверждение главнокомандующему, светлейшему князю Кутузову, - ответил, сохраняя достоинство, адъютант. – Вот план расположения войск на предстоящий бой. Просьба и вам ознакомиться перед Военным советом.
- Ох уж, эти немцы! - снова рисуясь перед своими адъютантами, воскликнул в сердцах Ермолов, разворачивая переданный ему пакет. - Как они меня все достали этой своей скрупулёзной мелочностью и чрезмерным порядком! Вот два проекта приказа войскам, извольте сравнить. По нашей 1-й армии и по 2-й друга моего, князя Багратиона. Наш ледовитый немец, щепетильный к порядку, кучу всякой ерунды написал. Мелочный до придирок. А что за штиль – ужас! Кричать ура только за десять шагов при атаке разрешает. Остальное, мол, будет взыскиваться строго. Что за чепуха! Наше русское ура уже века врагов ссать в штаны заставляет. То ли дело Багратион, коротко и ясно своих наставляет. Умница! Вон, даже выпить своим по чарке вина наказал. Вот это, я понимаю, отец-командир! Думает о своих подчинённых. Не то, что наш, ледник, да и только.
И пристально глядя в глаза Муравьёва, в упор спросил его генерал:
- А что ваш старший братец, Александр Николаевич, всё так же, до сю пору, как и вы, колонновожатый в свите? Должность, скажу вам, безусых юнцов, а для него уже стыдна в его лета. Сколько ему? Двадцать?
- Будет в октябре…
- Болтается при штабе 5-го корпуса у генерал-лейтенанта Лаврова, как мальчик на побегушках. А нет бы, в каком-нибудь уже полку себя бы и проявить на передовой! По-мужски! Выказать удаль молодецкую!
- Мой брат и я, ваше превосходительство, - гордо ответил, прямо глядя в глаза генералу, прапорщик Муравьёв, - не уклоняемся от баталии. И готовы хоть сейчас идти в бой!
- Молодец! – пытливо заглядывая ему в глаза, подошёл близко, словно полуслепой, Ермолов. – Хвалю! Орёл! Будь здесь пока. Ты мне ещё понадобишься.
- Слушаюсь! – вытянулся стройный квартирмейстер, но не ограничился этим, пытаясь отомстить начальнику штаба своё оскорбление. – Однако, ваши адъютанты, как я погляжу, что-то тоже не торопятся на передовую, господин генерал-майор.
Сказал и зло посмотрел на Ермолова.
- Мои адъютанты…, - задохнулся, опешив в гневе и роясь в себе в поисках ярости, начальник штаба, но тут же оскалился в щедрой улыбке. – Однако! За характер хвалю! Дерзкий малый! Каков наглец! Генералу в глаза говорить дерзость! Ты что же, считаешь, что я в своём штабе укрываю и потерплю трусов?! Да мои адъютанты, прапорщик, чтоб было тебе известно, по первому моему приказу готовы любой гвардейский полк повести в атаку! «Колоннам, идущим в атаку, бить в барабаны!» И в бой! Вот ты, кто есть сейчас? Квартирмейстер. Немецкое слово… Засилие у нас немецких слов. А как это по-русски, знаешь? Окольничий! Вот, ты кто! Гоняешь квартирьеров и фурьеров. А мои ребята – один другого талантливее, храбрее и деловитее! Вот взять, к примеру, моего личного адъютанта, поручика Михаила Александровича Фонвизина. Я его фамилию зову и пишу на русский манер. Хоть, пусть, и немец он фон Визин, и седло у него немецкое, как у кирасир, всё ж-таки потомок баронов, рыцарей ордена меченосцев. Но предок его был взят в русский плен в Ливонскую войну. И обрусел его род давно, до кончика волос стал русский. Понимаешь?! И жизнью своей мой Фонвизин готов пожертвовать ради России! Или мой штабной старший адъютант ротмистр Лопухин Павел Петрович. Светлейший князь. Сын Петра Васильевича – председателя департамента законов и военных дел, близкого друга графа Аракчеева. Но я его у себя не по протекции держу. Был бы только папенькин сынок, вышвырнул бы давно из своего штаба! Не люблю я этот фавор проклятый! Вот, как наш начальник артиллерии 1-й армии граф Александр Кутайсов… Уже в 15 лет был гвардии полковником! Это что? Разве за личные заслуги? Исключительно благодаря фавору его папеньки, графа Ивана Палыча, турчонка или грузина, призретого Российской империей и поднявшегося при прошлом императоре Павле Петровиче. Правда, Кутайсов и сам теперь молодец стал, сметлив, дерзок. Хоть и летами молод, но уже старый генерал, как писал Суворов про графа Николая Каменского его отцу, Михаилу Федотовичу, за Чёртов мост в Альпах.
Так и Лопухин мой мне дорог своими личными качествами. Он смел, имеет добрую волю и хорошие способности, дающие надежду, что из него выйдет отличный военачальник. А мой Граббе, Павел Христофорович, штабс-капитан, финн по национальности, вообще отличный офицер, герой! Представлен будет к 4-му Георгию за Смоленск – прикрывал отход армии. Умеет командовать войсковыми соединениями и уже проявил себя в прошлые кампании. Имеет опыт дипломата и разведчика. Был военным агентом в Мюнхене и в главной квартире французской армии как парламентёр побывал и выведал для государя ценнейшие сведения секретного свойства. Так что ты моих адъютантов не трож, прапорщик Муравьёв! Ногтя их ты ещё не стоишь! Иди вон! Разозлил меня, дурень. Глаза бы мои на тебя не глядели! Пшёл отсюда!
Ермолов рассвирепел и дышал тяжело, раздувая ноздрями.
- А ты, князь, - обратился он к ждущему своей участи Хованскому, - читал комедию русскую, «Недоросль» называется?
Павел отрицательно пожал плечами.
- Вот! Всякую дурь, французскую да немецкую, читаете там у себя в корпусе, головы ерундой только забиваете, а жизни русской не знаете! Почитай! Там, как раз о таких, как ты, молодых дворянах-недоучках идёт речь. О нашем расейском злонравии и дикости говорится. Поучительно. Моего Фонвизина покойный дядюшка написал, Денис Иванович.
И тут же, обращаясь к фон Визину, сказал:
- Михаил Александрович, выпроводи этого «недоросля» за пределы лагеря. Пускай, едет учиться обратно в Пажеский корпус.
И уже, на пороге, окликнул Павла, заставив его обернуться:
- Гогель, кстати, твой директор – тоже участник штурма Измаила, как и наш светлейший князь Михаил Илларионович. Ступай, паж, и помни о важности своей учёбы!
***
Приставленный к Хованскому адъютант Ермолова поручик Михаил Александрович фон Визин, 24-летний галантный молодой человек, расторопно помог найти Павлу подходящий транспорт и стал сопровождать на выход его из лагеря. Но далее, чем с пол версты, продвинуться князю не представилось возможности, так как все выезды были забиты нагруженными подводами и фурами. Ругань, хлёст лошадей и волов, буксировка в грязи в низинных местах, натужная немощь последних надсадных сил по поднятию фур и установке вывалившихся колёс, и кряжистые жилистые мужики, заголённые в черновой работе – всё это было окутано утренним туманом, стелящимся вдоль дорог и заплетающимся в перелесках. Какой-то молодой колонновожатый, унтер из дворян, в артиллерийском мундире с чёрным воротником и красными погонами подпрапорщика в кивере с гренадой, стоявший на перекрёстке регулировщиком движения, отборной руганью завернул впереди транспорта Хованского идущую фуру. Голова его резво вертелась на тонкой шее, так что воротник сверкал басонными петлицами гвардейского шитья.
- Куда прёшь, фурлейтор, мать твою! Тут сейчас у меня артиллерийский обоз пойдёт с новыми орудиями, а ты встрял тут, козлина рогатый! Распрягай, чёрт, свою колымагу, да жди! Раненых опосля возьмёшь с собой!
- Каких раненых, ваше благородие?! – взмолился опаздывающий куда-то возница.
- Пропускай! – крикнул колонновожатому кучер Павла.
- А ты куда лезешь, борода?! – замахнулся на него подпрапорщик.
- У меня распоряжение лично от их превосходительства Алексея Петровича Ермолова, - отрапортовал колонновожатому поручик фон Визин, следующий рядом с фурой Хованского на коне. – Пропустить эту фуру.
- А у меня приказ от их высокопревосходительства военного министра генерала от инфантерии Барклая де Толли – уплотнять все обратно следующие фуры. Ничего не знаю! Стоять, ждать!
Все дороги Можайского уезда были запружены подводами, представляя собой переполненные рейнские бутылки, в горловине которых набитые боеприпасами фуры казались винными пробками. Тысячи повозок, десятки тысяч лошадей и людей, идущих по дорогам организованно и стихийно, артели шанцевых рабочих, посадских мастеровых и ратники московского ополчения – всё перемешалось на прифронтовых дорогах и кисло в сырости кратковременных дождей. Наиболее отчаянные возницы сползали со своими телегами на обочины и распахивали землю новыми глубокими колеями, тут же размокающими и набухающими, словно жирные рваные раны на теле какого-то чёрно-бурого гиганта.
По Новой и Старой Смоленским дорогам накапливался перемещающимися войсками и обозами и гудел, словно улей, русский лагерь, развёрнутый от деревни Горки на севере и до Утицы на юге. Густыми колоннами к своим позициям двигалась, растягиваясь, гвардия и гренадеры, с достоинством неся усы и бакенбарды и свои зелёные мундиры тонкой отделки сукна с офицерским шитьём воротников и обшлагов в широких полотняных белых панталонах. Следом пылили дорогу зелёные с головы до ног, с чёрными лощёными ремнями амуниции, егеря, которые должны были быть по уставу гладковыбритыми, но в беспрерывных походах не успевающие поскоблить свою наросшую щетину. Далее тянулась понуро натужной гужевой скотиной запылённая пехота. Вот она с ружьём на плечо, в белённых ремнях амуниции, с большими четырёхугольными ранцами из чёрной кожи на спине с креплёными к ним жестяными манерками ступает в сапогах под панталоны или в башмаках из вывороченной телячьей кожи, в фуражирках или киверах, на которых болтаются белые этишкеты из плетёных подвесов с кисточками на шнурках. Овальный репеёк-кокарда ротной расцветки и трехогненная или однопламенная медная гренадка сверкали на солнце. Бредут тёмно-зелёные мундиры, с перекрещенной широкой белой портупеей через правое плечо и с прикреплёнными к ней тесаком и штыковыми ножнами, болтающимися вдоль бедра. А через левое плечо у каждого широкая перевязь с патронной сумкой. Бредут и бредут, не переставая, и однотипностью своей застилая внимание. Тянут из водоносных фляжек-манерок последние капли, томимые жаждой. Но вот барабанщики и флейтщики, словно осы в размалёванных мундирах с крыльцами и яркой тесёмной расшивкой на рукавах углом, будоражат брошенный на них взгляд. Несут полковые знамёна знаменосцы.
Русские знамёна – это кресты, подобно Андреевским, в углы полотна, с императорскими вензелями на лопастях и кругом, обрамлённым ветвями лавра. В кругу чёрный двуглавый орёл. Сверху надпись «С нами Бог», на обратной стороне – «Благодать». Павловские и Александровские знамёна. У Александровских знамён в навершии копья – орёл, у павловских – его вензеля. Углы белые, красные, малиновые, кресты – по цветам погон. Вот виднеются и знамёна лейб-казаков. Они, как старинные прапоры с двумя косицами. Штандарты кавалерии напоминают древнерусские хоругви или древнеримские вексиллумы.
Тянут тягловые кони батарейные лафеты с передками упряжкой в шесть, а то и восемь лошадей. Двухколёсные зарядные ящики следом тянут тройки. Перевозит свой боекомплект и пешая, и конная артиллерия. Везут фуры цельнолитые ядра, картечь дальнюю и ближнюю, гранаты меньше пуда фугасные и осколочные и больше пуда бомбы. Бронзовые пушки сверкают на солнце, как гренады начищенными банниками стволами. Конные артиллеристы в драгунских касках с гребнем, пешие с чёрными воротниками и обшлагами. Номера дивизий мелькают на погонах всех полковых цветов: красного, белого, жёлтого, тёмно-зелёного, голубого и розового. У кого панталоны парадные белые, у кого рейтузы походные серые. Ближнюю колонну ведёт офицер, при поясе шарф с кистями, в двууголке с чёрным плюмажем, с артиллерийской шпагой – тесачным клинком. Узкие белые лосинные панталоны заправлены в высокие сапоги. Едут орудия: лёгкие лафеты пешей артиллерийской упряжкой четвёркой, конной – шестёркой. Мелькают перед Павлом, радуя глаз, четвертьпудовки и шестифунтовки. Вот батарейцы везут полупудовки и 12-тифунтовки. Шагает с ними или едет артиллерийская обслуга орудийных расчётов.
Дорога забита скоплением людей и подвод. Дальше ехать невозможно. Пробка забила горло винной бутылки. Время к полудню…
Медленно продвигаясь по дороге, колонна из фур, словно караваном ладей тонула до горизонта в заливных лугах. Жуя сорванную былинку, Павел с живым интересом, откликающимся на происходящее, разглядывал всё вокруг. Адъютант фон Визин уже начинал нервничать. Около двух часов пополудни на западе загрохотало. По-видимому, там начался бой. Оглядываясь влево до хруста шеи, фон Визин с усилием сдерживал расходившегося коня. Как вдруг, заметив кого-то он окликнул встречного офицера.
- А вот инженер путей сообщения вам поможет, - обрадовался ермоловский адъютант, сбывая Павла, словно непосильную ношу, и порываясь ускакать на прекрасном офицерском коне поближе к театру военных действий. – Господин прапорщик, можно вас на минутку!
Подъехал молодой крепкий 16-летний юноша, розовощёкий и пышущий здоровьем расцветшей юности.
- Прапорщик Муравьёв-Апостол, - представился инженер. – Провожу по приказу генерал-майора Ивашева Петра Никифоровича – начальника военных сообщений при штабе 1-й Западной армии рекогносцировку местности для устройства переправ и наплавных мостов на возможном пути отступления армии, а также для определения новых выгодных позиций обороны и организации строительства полевых укреплений на них.
- Помогите этому молодому человеку выбраться из затора, - фон Визин кивнул на Павла и тут же, приставив два пальца с вывертом к своей двууголке, сказал Хованскому, – честь имею.
И ускакал назад к штабу.
- Давай, будем знакомы коротко, - начал знакомство живой и подвижный Муравьёв-Апостол в тёмно-зелёном инженерном фраке с чёрным бархатным воротом, с серебряными эполетами и петлицами на воротнике. – Сергей.
- Павел, - ответил Хованский.
Глядя на его пажеский вицмундир с плоскими пуговицами, прапорщик улыбнулся.
- Э, да ты, братец, учёбу, по всему видно, не закончил. Я тоже прервал занятия, оставил из-за войны Институт корпуса инженеров путей сообщения. Директор наш – принц Ольденбургский, призвал нас оставить учёбу, когда любезнейшее отечество наше в опасности, а его супруга, великая княжна Екатерина Павловна формируют на свои средства Тверской егерский батальон.
Павел про себя умилился патриотическому порыву его любимой великой княжны.
- А где это грохочет? – спросил он в свою очередь инженера, с тревогой слушая усиливающуюся канонаду.
- На левом фланге нашей обороны. У деревни Шевардино. На кургане. Там с полтора суток землекопы из вольных хлебопашцев под командой нашего генерал-майора Ивашева с инженерами возводили укрепление – редут. Мы здесь уже с утра 22 числа находимся. Кипит подготовка оборонительных позиций. Оборудуем переправы и проезды, ведём полевые укрепления для артиллерии, ретраншементов для пехоты и засек, перегораживающих лесные дороги для вражеской кавалерии, чтоб не обошла наш левый фланг.
И тут же переключился на свои заботы, сопровождая их новым и неожиданным предложением к Павлу.
- Слушай, друг, а зачем тебе сейчас спешить на учёбу? Оставайся тут, хоть мне поможешь! Один не успеваю. Дел на двоих по горло хватит! Мне тут носиться по позициям и окрест, замеры делать, расчёты – ещё немеряно. Берега речек да притоков мельчайших обследовать на предмет понтонных переправ или возведения рвов. КОлочь, ВОйна, СтанИца, Стонец, Огник. Сутки уже без сна. Вот взять хотя бы Колочь. Крутой правый берег и левый здесь пологий. Прекрасное естественное препятствие для вражеской переправы. Словно вал со рвом, наполненным водой. Великолепное место для обороны.
Павлу понравилась эта идея и сам молодой человек, высказавший её так просто, что он с радостью согласился остаться и помочь этому любопытному инженеру.
X
С этим интересным прапорщиком инженерных войск Хованскому можно было попасть во все подразделения и оборонительные укрепления русской армии, можно было осматривать все позиции и лагерь всех родов войск, собранных на просторном поле, изрытом речными руслами и ершистом болотистыми перелесками, не ровном, покрытом курганами и оврагами вперемежку с заливными лугами между деревнями Утицы, Семёновское, Бородино, Татариново, Горки, Валуево и Шевардино.
Субботний вечер догорал Шевардинским боем. Беспрерывным гулом канонады скакало эхо по окрестным лесам, и высокие столбы дыма, белого сначала и фиолетово-чёрного потом, словно дальним пожаром тревожили взгляд, невольно или с испугу от грохота брошенный в ту сторону. Догорающий закат зашедшего за горизонт солнца, словно уходящего лета, устало золотил, бередя ветерком, пожухшую и местами уже буревшую зелень.
Всё окружавшее Павла впечатляющее великолепие панорам с большим и густым скоплением войск: пехоты, кавалерии, артиллерии и сапёрных подразделений, можно было бы считать большими учениями и манёврами, если бы не подводы с ранеными и убитыми, перетекавшие от Шевардино к Утицам по Старой Смоленской дороге, которые уныло плыли ладьями, рассекая волнующееся море из московского ополченского войска, внутри которого рифами ли стояли или бурунами бурлили, расходясь во все стороны и не имея центра, словно подводными течениями, различные массы. Так уездные помещики на лошадях бесконечно перемещали свои плохо организованные и смешно вооружённые пешие холопские команды. Ратники ополчения готовились стать третьей шеренгой отступившего к ночи на новые позиции русского левого фланга.
«Где-то там, за Колочью, на том берегу ходит ли пешком или разъезжает на коне со свитой из своих маршалов и дежурных генералов сам французский император», - думал Павел, глядя в закат и провожая светило. «Раздаёт приказы своей старой гвардии. А мы, скорее всего, умрём здесь, все, как один, костьми ляжем, но не пропустим Его дальше к Москве!».
А Муравьёв-Апостол тянул его дальше мимо армейских биваков, снаряжённый паролями для ночных патрулей. Исписав половину своего планшета австрийским графитовым карандашом, инженерный прапорщик, наконец, остановился перевести дух, ощущая наплывшей на него усталостью, что потрудился изрядно.
- Слушай, а ты ел сегодня, хоть что-нибудь? – будто опомнившись от странного забытья, возвращался к жизни Сергей. – Пойдём к нашей кухне. Она у нас почти солдатская. Но ничего нет вкуснее солдатской каши после долгого и плодотворного трудового дня!
Разместившись на ночлег и поедая вечернюю пищу, Хованский в своей памяти, словно в альбоме, перелистывал страницами сегодняшние впечатления с наплывающими в них яркими образами и характерами отдельных личностей, либо целых групп. Молодые, безусые лица благородного российского юношества из высшей титулованной знати и мелкопоместных уездных дворян мелькали солнечными зайчиками перед его глазами. В своих полудневных перемещениях по тылам и обозам, по укреплениям и позициям, по штабам и бивакам, Павел познакомился с 18-летним графом Александром Павловичем Строгановым. Его отец, граф Павел Александрович, был известен Хованскому как легендарный якобинец Поль Очёр из пажеских россказней и небылиц, теперь же командовал 1-й гренадёрской дивизией. А его сын Александр, названный в честь императора, был адъютантом Генерального штаба по квартирмейстерской части. На красивом соловом жеребце с жёлто-золотистым крупом и с белой гривой и хвостом, осёдланным венгерским седлом с тёмно-зелёным чепраком с чёрным бархатным лампасом с алым выпушком и золотыми галунами, в задних углах которого, как и на чушках, красовались Андреевские звёзды, молодой граф Строганов подскакал к инженерному прапорщику, чтобы узнать, как ему лучше попасть в такую-то часть и задержался, охотно поделившись с любопытными молодыми людьми своим несекретным поручением. 18-летний граф был при кавалерийской шпаге в особом мундире, представлявшем изящное сочетание свитского и артиллерийского мундиров.
- Господа, - обратился Строганов к прапорщику и пажу,- вы не подскажите мне, где сейчас расположился Черниговский драгунский полк? Тут такая оказия случилась деликатнейшего свойства.
- А что такое? – удивился Муравьёв-Апостол.
- Да понимаете, к их полковому священнику, отцу Кириллу, какая-то родственница наведалась, пробираясь мимо в колонне беженцев. Вот мне и поручили его найти, чтобы уладить их семейные дела. Тайну какой-то церковной реликвии она ему лично желает передать, что ли. Где-то зарыли свою приходскую утварь, дабы не досталась врагу, а теперь секретничают.
- Черниговцы вчера в той стороне были, - махнул в каком-то направлении Муравьёв-Апостол, а Хованский улыбнулся приветливой улыбкой молодому собеседнику:
- Загнали вас, граф, с пустяковой безделицей.
- И не говорите! Досталась же мне работёнка – попов по полкам искать, - лихо прокручиваясь на извивающемся на месте коне, произнёс граф. – То к отцу Василию в 19-й егерский полк посылку какую-то срочную доставлял. Искал их стан по светло-зелёным мундирам. То к протоиерею Кавалергардского полка Михаилу заскакивал. А они сейчас, попы наши, как никогда духовными командирами над нами себя возомнили. И так-то к иному не подступи – гонору побольше, чем у генерал-адъютанта, а сейчас и подавно. Отцы-командиры. В рясе залезет с грехом пополам на коня, у самого крест в руке вместо сабли и прямо в атаку готов вести за собой солдат. Огонь просто! Не смотря на то, что через сажень свалится с седла. А иной из них потеряет свой крест в походе и выписывает из церкви с оказией новый, а я им, как прислуга, по бивакам разноси. Жалуются штабному начальству, что не с чем им обходить позиции полков, дабы напутствовать раненых и умирающих и напоминать живым о долге и присяге. Из скрещенных пальцев крестики чертят.
Павел засмеялся, представив себе нарисованную графом картину. Этот задорный молодой граф понравился Хованскому, запомнившись ему своей юной весёлостью и гарцующей красивой статью и выправкой.
И в других различных беседах, случившихся по мере продолжения этого дня, пришлось поучаствовать Павлу немым соучастником и только слушателем, выхватывая тем не менее из каждой из них крупицы своих впечатлений, когда Муравьёв-Апостол переговаривал ли с подпоручиком лейб-гвардии гренадёрского полка Булатовым в деревне Утица или позже, на Старой Смоленской дороге, где шла перевязка раненых шевардинцев, беседовал с подпоручиком Измайловского полка Кавелиным.
Неприятной была случайная встреча князя наскоком с сыном главноуправляющего Пажеским корпусом Александром Клингером, 21-летним, ставшим теперь по протекции своего отца личным адъютантом у командующего 1-й армией генерала от инфантерии Барклая де Толли. Он был щегольски одет в чёрный мундир с алым воротником и с золотым аксельбантом. На боку у него не по уставу болталась вместо пехотной шпаги кавалерийская сабля. Его свитский аксельбант по моде был не на правом плече, а на груди и крепился уже не только на левый ряд пуговиц мундира, но и контр-погончик для крепления эполета на левом плече. Как этот Клингер вёл себя нагло и развязно с младшими пажами в корпусе, так и теперь, здесь, возле штаба и в ореоле своего значимого великолепия он был брезглив, даже с армейскими генералами. Гнилым душком чванства и спеси тянуло от него за версту, и чувствовалось во всех его взглядах, действиях, суждениях и телодвижениях заранее предусмотренное и хорошо отрепетированное рисованное позёрство с маской честолюбия и алчного тщеславия. Увидев Павла и узнав его, Клингер отвесил в его сторону вместе с брезгливым полукивком колкую шуточку, задевшую самолюбие князя и уничтожающую достоинство недоученного пажа. Не будь впереди страшной по накалу битвы, скопившей в приготовлениях к ней такое колоссальное количество живой силы и оружия с обеих сторон, то Павел вызвал бы непременно своего обидчика и хама на дуэль чести, и бился бы насмерть с ним, излив весь свой справедливый гнев на этого несносного слащуна. Но он сдержался, проезжая мимо и поглощённый дорожной пылью, поднятой движимым скоплением войск.
Запомнилась Павлу одна фраза, мимолётом брошенная ему с инженером на перекуре каким-то старым артиллерийским унтер-офицером. Тот, вытирая пот со лба, и взмокший весь от потраченной за день уймы надрывных усилий, сказал многозначительно и сосредоточенно-серьёзно:
- Русский народ – трудолюбивый. Он всё выдержит, всё согнёт и превозможет своим трудотерпением.
И эта простая фраза, лёгкая в обыденном своём звучании, просто взорвала мозг Хованскому и он думал над ней всю ночь, перебирая в уме пережитые им наблюдения и убеждаясь в её правоте.
***
Вечером, после совещания у Кутузова, инженерам было поручено готовить за оврагом у деревни Семёновское оборонительные флеши. А с утра воскресенья между Новой и Старой Смоленскими дорогами, в центре русского стана, на Красном кургане ставить артиллерийскую батарею.
И снова Муравьёв-Апостол, чуть только рассвело, потащил Хованского по позициям, развозя приказ Кутузова по лагерю, который звучал так:
«Предписывается всем тем нижним чинам, кои употребляются в работу на батареях, производить ежедневно по 10 копеек медью из экстраординарной суммы. Предписывается генерал-гевальдигерам иметь чистоту в лагере и чтобы упалые лошади были зарываемы».
Рабочий посадский люд, согнанный сюда многочисленно, словно на каторгу, но вольный, по собственному изъявлению души, рыл, уже взмокнув ещё до рассвета, рвы и возводил укрепления, таская тачки с землёй или размахивая двуручной пилой, ломом или киркой-мотыгой. И солдаты, подневольные, военные крепостные с крепким ядрёным словом или песней лихой, до семи потов упирались в шанцевой работе.
И снова Павлу встречались люди, новые, разнообразные, всех природных мастей и социальных сословий. Вихрились они, спрессовываясь впечатлениями и эмоциями в подсознании, словно в торфяное болото.
Мелькали перед глазами деревни и самоё поле, должное на завтра стать местом решающей битвы. Бородино… Словно Куликово поле, где бились русские витязи с полчищами ордынцев.
«Собственность Елизаветы Петровны Савеловой и девицы Александры Васильевны Давыдовой», - всплывало в голове когда-то и кем-то заброшенное туда мельком, но уместное теперь изречение.
Перед глазами Павла курилось в лёгком утреннем тумане Бородинское поле. Собственно, это было не поле, а местность с холмами и оврагами, лесами и речками, у которых были живописно расположены деревни и сёла. И здесь русские позиции, отстоя от Можайска на 12 вёрст и растянувшись по фронту на восемь вёрст, спешно усиливались военными сооружениями.
- Наша боевая линия, - показывал Павлу Муравьёв-Апостол с Красного кургана, где кипела работа по возведению бастионов, - теперь стала на правом берегу Колочи, лицом к Колоцкому монастырю, к стороне Смоленска, правым крылом к Москве-реке, которая здесь в виде ленты извивается у подножия Бородинских высот. В Колочу впадают речки Война, ручьи Стонец и Огник и другие безымянные. Все эти речки и ручьи имеют берега довольно высокие. И если прибавить к тому множество рытвин, оврагов, в основном лесистых и разных весенних обрывов и промоин, то выбранная нами позиция, помимо возводимых укреплений, самой природой является изрытой, бугристою и разрезанной, что нам очень на руку. Леса обложили края. Частые кустарники и перелески шершавятся по всему лицевому протяжению, а две большие старая и новая московские дороги перерезают позицию, как два обруча, по направлению от Смоленска к Москве. От Горок и до Семёновской тянется отлогая высота с лёгким скатом к Колочи. Там будет три реданта у Семёновской, а тут батарейный люнет на гребне этой высоты. На левом фланге – болото, покрытое лесом. Там Утица. Через неё от села Ельни идёт на Можайск старая Смоленская дорога, для губернских нужд оставленная, и пользуемая теперь только в уездных целях.
Перед глазами Павла плыли, как в тумане, многочисленные солдатские шалаши из ветвей и соломы. Стальные ряды из ружей, поставленных в козла или выставленных, опираясь на жерди, в ряд, казались заборами в этом военном городе с длинными улицами из шалашей и площадями или перекрёстками из артиллерийских площадок.
- Там, - неутомимый продолжал Муравьёв-Апостол, - небольшая пологая возвышенность перед деревней Семёновской. Это наш левый фланг. Туда, скорее всего, будет накапливаться сосредоточение вражеских фронтальных атак, которые будет сдерживать фронтальным и перекрёстным огнём наша батарея, поставленная здесь, в центре боевого порядка, на эту курганную высоту. А если мы её оставим, то артиллерию можно поставить на вон тех возвышенностях, восточнее ручья Огник. Это наш кор-де-баталь. А на правом фланге у нас заросшая густым кустарником речка Война и непроходимый кавалерией Беззубовский лес.
- Как символичны названия здешних речушек: Огник, Война, - пофилософствовал Хованский, задумчиво глядя вдаль.
- Должно быть, здесь исстари наши предки отражали нахлынувшие набеги.
Подробно обозрев всю округу, инженер с пажом на лошадях каурой и саврасой диких мастей поехали в деревню Семёновское. Здесь тоже полным ходом шло возведение новых укреплений. Шанцевые рабочие из мастеровых артелей, засучив рукава, а то и раздевшись по пояс догола, стучали топорами или мотыгами и вытирали пот, ручьями струившийся по лбу от разгорячённой работы.
- Можайские, - махнул в их сторону рукой инженерный прапорщик.
Впереди пионерные войска разбирали дома из 23 дворов деревни, делая из них земляные укрепления с палисадом.
- Это для предотвращения пожара от ожидаемого здесь артобстрела при обороне нашего левого фланга, - пояснил действия военных Сергей. – Здесь будет укреплённая деревня. Vilage retranche, - добавил по-французски.
- Увы, но здесь уже нет деревни, - возразил ему Павел. – Война сожрала её, словно кот котлету. Оставили бы дома. В случае неприятельской атаки подожжённое здесь пепелище деревни стало бы хорошим прикрытием предполья русских позиций.
- Молодец! Сметливый! – похвалил Хованского Муравьёв-Апостол. - Конечно, оставим. А ещё и волчьи ямы понаделаем в замаскированных погребах.
- А зачем ты говоришь по-французски? По-моему, сейчас это не только не уместно, но и даже кощунственно, хотя бы по отношению к тем погибшим героям во вчерашнем бою при Шевардино.
- Понимаешь, я шесть лет только как в России, - оправдывался Сергей. – А до того жил и учился во Франции. Я думаю ещё по-французски, понимаешь?! Мой отец – дипломат. Жил долгие годы с семьёй в Лондоне и Париже. Я лично воочию видел самого Наполеона. Он приходил к нам в Парижский пансион.
- Ну и как Он? – с волнением спросил инженера Павел.
- Он нашёл меня похожим на него. Усмехнулся и воскликнул: «Ну кто мне скажет, что это не мой сын!». За дословность, конечно, не ручаюсь, но смысл передал.
- Должно быть, лестное сравнение…, - с иронией в голосе произнёс Хованский, глядя сквозь собеседника.
- Ты так говоришь, - парировал Муравьёв-Апостол, - считая, что я видел врага России. А я тебе скажу, что был рядом с великим человеком!
- А почему ж этот великий человек топчет теперь нашу землю и сжигает наши деревни?
- Деревни свои мы сжигаем сами, - почувствовав холодный тон Павла, гордо отвечал прапорщик. – Русский народ – тёмный и страшный, когда он ярый фанатик какой-нибудь единой идеи. А идеи у него обычно византийского размаха – нести миру свою волю, не считаясь с чужими интересами и взглядами.
Дальше, до самой Семёновской они молчали, чувствуя чуждость друг друга и от того отчуждение. Павел прекрасно понимал Сергея. Он сам до недавнего времени идеализировал Наполеона и влагал в его русскую кампанию большие надежды преобразования. Но, не видя от этого ни чего, кроме грабежа, разочаровывался в своём кумире и гневался на него и всех тех, кто продолжал боготворить этого алчного эгоиста, бросающего свои армии в беде, мобилизовавшего и погубившего за 13 лет своей власти консулом и императором уже более двух миллионов человек. Ведь уже многих из призванных им послал он на смерть в своих корыстных интересов, чтобы посадить на европейские и мировые троны свою родню. А скольких ещё погребать не будут, сожгут или зароют в глубоких ямах общих могил.
«Нет, это не Александр Македонский!», - думал теперь о Наполеоне Павел, молча следуя за хмурым Сергеем. «Скорее, это Цезарь или даже Нерон. И случись ему быть в Москве, обезумивший фанатик Ростопчин подожжёт её непременно, и этот новый Нерон будет поэтизировать со стен Кремля, как когда-то римский император любовался кремацией Рима».
Перед деревней возводили то ли флеши, то ли реданы.
- Флеши, - уверенно заявил Муравьёв-Апостол. – Это будут Семёновские флеши. Это, князь, полевая фортификация. Не учили разве в корпусе? Брустверы, волганги, крепостные валы… В деревне возводим шанцы. Здесь, перед оврагом, флеши. Отсюда до Курганной высоты можно незаметно для неприятеля пробраться по высохшему ручью Каменки. Таким образом, будет держаться связь центрального редута с левофланговыми флешами.
- А я считаю, что это, скорее, реданы! – оспаривая заносчивую самоуверенность инженера, заявил Павел. – Судя по тому, что такой тупой люнет – угол укрепления. Тем более сначала и ты их так называл.
- По плану – должны были быть реданы, но на деле строят мужички флеши, разве, не видно? - упрямо настаивал на своём Муравьёв-Апостол.
Павел был разочарован в этом инженерном прапорщике. Теперь его всё раздражало в нём. Но почему так скоро случилось ему поменять отношение к, в общем-то неплохому парню, умному, весёлому и трудолюбивому? Только ли из-за отношения к Наполеону?
«Нет, Наполеон был тут не при чём. А дело было в заносчивой самоуверенности инженера. Его жесты и взгляды при внимательном их изучении, теперь светились презрительными насмешками офицера к своим собеседникам. И корневой причиной тому, было, по видимому, нерусская сущность этого офицерика. Ведь он сам признался, что даже думает не по-русски. Выходит, он не русский в своей сердцевине. Вот оно в чём дело!» Так думал Хованский о Муравьёве-Апостоле, не желая более с ним оставаться и вынашивая мысль поскорее улизнуть от него под каким-нибудь уважительным предлогом, чтобы не явно казалось тому, что князь позорно сбегает от его превосходства во всём: в силе, интеллекте, опыте и так далее. «А я – русский!», - тешил своё задетое самолюбие Павел. «И хоть мне порой до омерзения противна вся наша отеческая пошлость, уродливость государственного чиновничьего аппарата, веками лебезящего перед царём и не придумавшего ничего путного, кроме как изуверствовать над своим народом, считая его непрекращающимся ресурсом, подобным лесу, который и горелый, и рубленный – всё равно когда-нибудь без государственных на то усилий и затрат вновь нарастёт сам собой. А царь рдеет румянцем самодовольства, словно сватаемая девица на смотринах, и мнит себя цезарем, подобно Наполеону, и, выпячивая грудь, бросает массы своих солдат, которые прежде всего его соотечественники, а не только подданные слуги да холопы, в жаркую топку смерти, в угоду своих имперских амбиций и заблуждений». И так думал Павел о себе и о государстве, и о своей роли в его судьбе.
В Утицком лесу стучали плотницкие топоры и с визгом свистали двуручные пилы. А у его кромки, в Семёновском овраге, ходили артиллерийские офицеры и делали рекогносцировку.
- А что там за Старой Смоленской дорогой топоры стучат? – спросил Хованский инженера. – Там что?
- Это Утицкий лес. Там возводят засеки, чтобы французская конница не обошла наш левый фланг.
Вдруг строительный шум прекратился и со стороны возводимой курганной батареи послышались молитвенные песнопения. Оба, паж и прапорщик, обернулись в том направлении. Там воскресный крестный ход нёс огромную Смоленскую икону Божией Матери с младенцем Христом на руках, выписанную в византийском стиле, чёрную от копоти пожарищ и запылённую в обозном отступлении. Но это был всего лишь список иконы из надвратной церкви Смоленского кремля. А саму икону как древнюю родовую святыню русских князей и символ преемственности и династической близости Византии и Руси, в это же самое время обносили вокруг Московского Кремля.
Все взоры скопившихся на этом спёртом пространстве людских масс благоговейно и молитвенно обратились на эту священную реликвию, спасённую из оставленного Смоленска, которую крестьяне с хором наряжённых священников как заступницу несли по всему фронту русских войск, совершая молитвы и отправляя религиозную службу. Полки снимали кивера и бикорны и склоняли обнажённые головы и знамёна перед этой древнерусской православной святыней. А полковые священники кропали молитвой причащаемую решимость склонённых в сосредоточии русских солдат под развёрнутыми павловскими и александровскими знамёнами с разноцветными крестами в тон погон.
Павлу придумался на это такой стих, словно невольный отклик на яркое и волнующе запоминающееся впечатление:
Разноцветными крестами
Цвета полковых погон
Лопасти под вензелями
Александровских знамён,
Где в средине меж углами,
Как щита кружной умбон,
Тень двуглавыми орлами
Задаёт имперский тон.
Муравьёв-Апостол по-атеистически усмехнулся и свою инженерную фуражку не снял, что ещё более укрепило Павла в отвращении к нему. Воспользовавшись моментом, Павел поскакал поближе к иконе.
- Куда вы, князь? - властно, словно уже распоряжаясь судьбой Павла, окликнул его Сергей.
- Оставьте, прапорщик! – словно отсёк саблей Хованский. – Время молиться!
- А как же дело? – отчаянно крикнул инженер.
- Всё в воле божьей. Прощайте, - Павел козырнул двумя пальцами.
- Казённую лошадь тогда отдайте! – попытался его остановить прапорщик.
- Я верну вам её к ночи. Честь имею! – поскакал назад Павел и больше не оглядывался в сторону левого фланга, где он оставил Муравьёва-Апостола.
В центре, за курганной высотой, встали биваком в резерве пехотные гвардейцы: семёновцы и преображенцы. К ним-то и поехал Павел, рассчитывая встретить в их лагере кого-нибудь из своих знакомых: по Москве или по Пажескому корпусу. В гвардейском лагере на вечерней заре шли спешные приготовления к завтрашнему бою. Солдаты чистили оружие и надевали чистое бельё, отказываясь от доставленной к ним водки. А офицеры, накапливаясь кучками, ходили между батальонами и общались друг с другом, гоня свою томящую их тоску ожидания возможной завтрашней гибели. Повсюду чувствовались в воздухе, нависая как-будто, тревога и тоска обречённости с одной стороны, с другой, отрешённость от всего земного и суетного теперь, та отрешённость от мира, которая и была только способна толкнуть людей на подвиг в отчаянный миг перед смертью. Подвиг, перебарывающий страх в гибельном порыве молниеносного сгорания своей жизни. Люди были готовы завтра умереть и не думали о мелочах, а итожили свои прожитые до сей поры жизни, у кого пустые и мимолётные, осознавая теперь единственно главные и непреходящие истины и ценности – а именно свои семьи и семейные связи, наполненные любовью к своим родителям или жёнам и детям. Все: юные безусые и пожилые с седыми усами, смотрели они вдаль, на закат и молились, но молились внутри себя, молча. Не на показ были эти молитвы. А был в них прямой диалог с Богом и шёл он из сердца, улетая куда-то в бездонную высь, куда не задрать головы, всё равно не увидишь, сколько не поднимай взгляда и не задирай подбородка с ремнём от кивера. Точили штыки, лили пули, кипятили в подвесных котелках пищу. Кругом всё было благочинно, спокойно и грустно. Люди таяли жизнью, словно мартовский снег. Завтра взойдёт солнце – славы Наполеона и растопит в вешнюю капель их суровые и холодные жизни. Но они сгорят не за зря, а за Родину, за будущее, за свободное будущее своего народа! Наполеон, как напавший зверь, заставил очерствелые и грубые русские души, задуматься о своей судьбе, о своей жизни и занозой вонзил в сердца потребность в своей свободе и даже в диалоге с царём на равных, без боязни и пресмыкающихся подобострастий к власти. Но это будет после, а теперь – смертельная схватка со зверем. Последняя схватка, решающая, кто кого. Или он, или мы.
В гвардейском стане Павел встретил своих дядек – выпускников Пажеского корпуса, ставших уже бравыми офицерами элитной пехоты. Все офицеры были в парадных мундирах, ведь завтра им предстояло идти на смерть, как на парад. И хоть их оставил Кутузов в резерве, семёновцев и преображенцев в количестве 4 тысяч штыков, как и Наполеон свою старую гвардию в 5305 человек, они всё равно готовы были завтра умереть, но не пропустить французов к Москве.
На Павла упала завистливой блажью юношеская восхищённость этими двумя самыми главными с петровских времён элитными российскими гвардейскими полками. Различие их шитья и цвета на воротниках было исторически легендарным и известным всей Русской армии. Преображенское шитьё было переплетением восьмёркой дубовых и лавровых золотых листьев на красных воротниках и обшлагах тёмно-зелёных мундиров. А у семёновцев были синие воротники со своим особым шитьём – продолговатыми узорчатыми золотыми петлицами, окаймлёнными витым орнаментом. Только мундиры офицерские были у тех и у других даже не тёмно-зелёными, а по какой-то неформальной моде 1812 года совершенно чёрными, такие же как и у свитских генерал или флигель-адъютантов. Остальная же армия пехоты и её офицерский корпус, равно как и все остальные пехотные адъютанты, личные или штабные, и не носящие аксельбантов: ни серебряных, как у флигель-адъютантов, ни золотых, как у генерал-адъютантов, носила тёмно-зелёные мундиры, а адъютанты по кавалерии были вообще в белых вицмундирах с алым воротником.
Пажеские дядьки приветливо и оживлённо встретили Хованского в гвардейском лагере. Выпоровший когда-то за драку Павла Пётр Шапошников, возмужал теперь и был 23-летний капитан лейб-гвардии Преображенского полка. Он радостно обнял князя, заглянул ему в глаза и прошептал, как вечную клятву, пажеский девиз:
- Чист, как золото, твёрд, как сталь! Помнишь, молодой?!
- Помню! – улыбнулся Хованский и священно повторил эту же клятву.
Ещё и ещё встречались бывшие пажи, которые, как старшие братья, обнимали и трепали Павла, приободряя его и находя в нём выход своим закупоренным приготовлениями к смертельной схватке живым эмоциям.
- Эй, браток! И ты здесь, Хованец! Славный малый! Какими судьбами?! Оставайся с нами до завтра! Завтра здесь будет славный бой! Бой, для которого мы были рождены, для которого нас учили военному ремеслу наши отцы-командиры!
Мелькали знакомые лица: Саврасов, Чемоданов, Раль, граф Сиверс, Миллер. Все пропускали без паролей. Везде ему были рады. Но какой-то семёновский прапорщик подгадил, добавив в всеобщую бочку мёда гвардейской приветливости и доброжелательности свою ложку вонючего дёгтя недоверия и предвзятости. Он не пустил его далее свободно гулять по лагерю мимо палаток его роты.
- Ты кто? – недоумённо спросил его Павел, будучи уверенным в своей легальности.
- Александр Тухачевский! – гордо и самозабвенно заявил 21-летний младший офицер.
- Пусти дале.
- Не имею полномочий нарушать выданный мне приказ.
- К чёрту формальности! – вспылил Хованский. - Я свой! Я из Пажеского корпуса. Здесь много моих однокашек.
- Здесь не Пажеский корпус, сударь, - невозмутимо отвечал принципиальный прапорщик, - а военный лагерь. И не мне вам объяснять принципы его безопасности. Не ровен час, сюда также может проникнуть вражеский лазутчик. Не мной придуманы эти правила, не мне их и нарушать.
- Как на врага смотришь, брат. Обидно! – с огорчением выпалил Павел и собрался уже уходить.
Как тут его приветливо окликнули трое молодых людей и позвали к себе на ужин к своей палатке. Это были три обер-офицера 2-го батальона Семёновского полка: прапорщики братья Оленины – 18-летний Николай и 17-летний Пётр, и 20-летний поручик граф Сергей Татищев. Они участливо расспросили Хованского о его мытарствах последних дней и, уважив его фамилию и титул, принадлежащий к высшей титулованной знати империи, за равного приняли в свой весёлый молодёжный кружок.
- Господа, - восторженно говорил старший из молодых людей, граф Татищев, - все мы, будучи воспитанными нашими родителями с должными почестями к своему Отечеству, в завтрашней битве непременно выкажем требуемую от нас доблесть, которая и подобает нашим родам. Друзья, вот, к примеру, мой отец – граф Николай Алексеевич, генерал от инфантерии, был когда-то командиром Преображенского полка и хоть теперь 73-летний старик, но полон мужества до сих пор и наставляет меня в своих письмах к куда более старательному усердию в службе государю и Отечеству нашему.
- И вы один у него такой отпрыск? – любезно улыбнулся ему Павел.
В ответ Сергей, как показалось Хованскому, почерствел лицом.
- Нет, - отвечал он любезностью на любезность. – Так вышло, что старший мой брат Александр от роду 18-ти лет прапорщиком Преображенского полка был убит под Аустерлицем в 1805 году. А сестра София из фрейлин императрицы удалилась в Новгородский Десятинный монастырь. Теперь ей 28 лет. Они были моими крёстными – брат Александр и сестрица Софья. А ещё у меня есть брат Алексей – 19-ти лет, сестра Екатерина 18-ти лет и братья: Дмитрий 16-ти лет и Николай 13-ти лет. Моя семья живёт в Санкт-Петербурге, в особняке на Английской набережной. Оттуда моя матушка, Александра Афанасьевна, кавалерственная дама, пишет мне сердечные письма, которые я читаю перед отбоем и храню у сердца. С этими письмами я завтра пойду в бой. Они охранят меня вернее, чем распятие.
- Мы знаем твою семью, - одобрил его растроганность старший Оленин, Николай. - Это замечательные люди и мы чтим свято знакомство с ними. Ведь наши родители и для нас являются небожителями. Так нашего отца, Алексея Николаевича Оленина, сам государь-император Александр Павлович удостоил лестного прозвища Tausentlkunstler (нем. тысячеискусник). Теперь он тайный советник и их превосходительство, заместитель Шишкова в должности Государственного секретаря канцелярии Государственного совета Российской империи. Построил нам усадьбу Приютино в 766 десятин, где всё так мило и уютно. А матушка наша, Елизавета Марковна, душа семейства, голубит и лелеет нас, как маленьких до сих пор, ежели наведываемся к родителям. Их нельзя не любить.
- То правда! – согласился Татищев.
Павел, слушая их задушевные рассказы о семьях, немного взгрустнул, вспомнив свою маму. Где она сейчас, родная? Тревожится, пади, по нему, ночей не спит.
- А сестрицы Варенька 10-ти лет и Анютка 4 годиков ждут нас в Приютино с войны, - продолжал Николай Оленин. – И мы должны с честью сражаться с врагом, прежде всего за них, родных, и за наш дом.
- Да, - потянули согласие все молодые люди.
- Я до сих пор восхищён, - восторженно продолжал беседу Татищев, - какое ваш батюшка дал вам наставление. Прочти его князю, Николя!
- Где-то оно у Петра, по-видимому, - проговорил Николай, роясь в своём ранце. – Брат Петька теперь в адъютантах ходит при нашем батальонном полковнике бароне де Дамасе, которого все у нас в полку зовут де Дама.
До того молчаливый Пётр достал письмо и зачитал:
«Если ваши деяния честны, человеколюбивы и незазорны, то хотя бы и временное вас несчастье постигло, но рано или поздно святая и непоколебимая справедливость божья победит коварство и ухищрение. Одно спокойствие совести можно уже почитать совершенною себе наградою. Будьте набожны без ханжества, добры без лишней нежности, тверды без упрямства; помогайте ближнему всеми силами вашими, не предаваясь эгоизму, который только заглушает совесть, а не успокаивает ее. Будьте храбры, а не наянливы, никуда не напрашивайтесь, но никогда не отказывайтесь, если вас куда посылать будут, хотя бы вы видели перед собою неизбежную смерть, ибо, как говорят простолюдины, «двух смертей не бывает, а одной не миновать». Я и сам так служил и служить еще буду, если нужда того востребует… Затем да будет благословение наше на вас по конец дней ваших и в будущей жизни. Аминь».»
Так до самого отбоя семёновские офицеры и князь Хованский сидели кучно, кто на барабане, кто на вещмешках, кто на притянутой из леса коряге, курили, глазели на звезды, которых высыпало мириады, зелёных, голубых, серых, словно июньских светлячков. Каждый из них мысленно подводил итоги своей жизни, вспоминая хорошее, отгоняя и закапывая в памяти плохое.
Мимо проезжающий дежурный полковой адъютант, подъехал к их палатке со строгим замечанием.
- Господа офицеры! Вы что тут варите?! Приказ по армии – нигде на открытых местах огней во время ночи для варения пищи не разводить, а стараться помещаться в оврагах и скрытых местах. Только сухой и печёный провиант!
- Слушай, Glamour! Ходячая книга заклинаний! – осадил его Николай Оленин. – езжай отсюда по добру-по здорову. Нам батальонный де Дама разрешил. Завтра гвардия идёт биться насмерть. Все парадное надели. Неужто в последний раз каши по-людски не поесть? Скотина ты или человек? Разуметь надо! Отваливай отсюда! Не зли раньше боя!
Адъютант, заикнувшись, замолчал, побледнел и ускакал прочь.
Тут же и вздремнулось Павлу у костра. Но недолго пришлось ему побыть в забытьи. Вот уже полковой барабан взыграл Rasch – «в колонну стройся» и в 4 утра, в темноте и предутреннем холоде, наспех собранная колонна из лейб-гвардии Преображенского и Семёновского полков бегом заняла назначенную ей позицию в резерве – позади стыка правого крыла 2-й армии Багратиона и левого крыла центра с батареей Раевского.
А уже в 5:00 французы в темноте атаковали русские позиции с разных сторон – на правом фланге взяли деревню Бородино, на левом обрушились немереной силой на Семёновские флеши, и в семёновский стан стали залетать первые ядра. Так начался понедельник 26 августа 1812 года. Так начиналось Бородинское сражение… Ещё опережая многие предрассветные горны и барабаны, к началу нового дня и к битве воззвала французская артиллерия. Громом в предутренней мгле рвануло 587 французских орудий и 138 тысяч наполеоновских войск пришли в движение в предвкушении очередной грандиозной победы их императора. А русский 120-тысячный лагерь, построенный уже заранее, практически не спавший ночь, зажигал фитили своих 640 орудий.
Утро Бородинского боя было ясно. Чувствовалась уже осенняя свежесть. Одним взглядом можно было окинуть многотысячную французскую армию, сжатую в густые колонны, которые поднимались амфитеатром одна от другой. Поле, клубящееся в тумане с густыми пешими и конными колоннами и выстроенными пехотными каре в шахматном порядке, было похоже на какое-то огромное лоскутное одеяло в заплатах, постеленное, словно скатерть незримым хозяином, приглашающим все собравшиеся здесь сотни тысяч людей на кровавый пир и готовым щедро угостить всех кровавыми кубками. Этот невидимый и вездесущий хозяин всех жизней с недосягаемой высоты бородинским орлом обозревал всю округу: русские и французские станы, котелковые дымы шалашей и палаток, костры биваков, скопления и резервы фур, лошадей и людей, в обозах, в телегах, верхом и пеше, роящимся с высоты полёта птицы и копошащимся, словно черви, обречённо, готовые скоро пойти на корм беспощадным могильным опарышам. Огромное лоскутное одеяло – поле дышало дымами и туманами, под утро прослезившись последней росою своих заливных лугов.
XI
Краткая хронология битвы.
К тому моменту, как солнце уже расписало верхушки деревьев дальнего синего леса, и уже успел погибнуть в атаке на русском правом фланге первый за сегодня французский генерал – Плозон, командир 106-го линейного полка 13-й пехотной дивизии Дельзона 4-го корпуса Эжена де Богарне, а русские лейб-гвардейские егеря с матросами Гвардейского экипажа сожгли мост через Колочу, Павел Хованский немногое ещё успел повидать, будучи в семёновском лагере без дела и возбуждённый многоорудийной канонадой. А вице-король Италии Богарне, сын Жозефины, первой супруги Наполеона и коронованной им в Соборе Парижской Богоматери императрицы, к тому времени уже взял на севере деревню Бородино и закрепился на занятом рубеже. А на юге дивизия генерала Компана из корпуса Даву, того самого, кто вечером 5-го сентября (по европейскому стилю) или 24-го августа (по русскому стилю) взял Шевардинский редут, густыми колоннами пошла на штурм Семёновских флешей. Дело дошло до рукопашной. Оборону держали 27-я пехотная дивизия Неверовского и 2-я сводно-гренадёрская дивизия Воронцова. Последний в отчаянной свалке получил штыковую рану. Французы, не переставая, кидали новые колонны на эти рубежи. Иссякла дивизия Компана, вся полегла перед флешами у реки Каменка. Новой атакой пошла ломить дивизия Дессе. Два с половиной часа: с полшестого утра и до восьми часов шли непрерывные атаки Семёновского оврага. Французские дивизионные генералы Компан, Дессе,Рапп были тяжело ранены. Видя, что не удаётся сломить сопротивление русских, сам маршал Даву, смельчак и герой, возглавил атаку на флеши 57-го полка, сам был контужен и отступил с частями рассеянно. В 8 утра третья атака флешей. Маршалы Даву, Ней и Мюрат бросают в топку смертоносного котла 30 тысяч своих лучших отборных войск. Генералам Жюно и Ледрю противостоят Ахтырские гусары и Новороссийские драгуны. Генерал Неверовский контужен. Ситуацию исправляет сам Багратион смелой и своевременной контратакой, откинувшей врага назад.
Отчаянные фанатики-французы ревут, словно мантру, своё заклинание – «Vive L emperior!» и снова идут в атаки, чтобы умереть под ядрами и картечью или на русских штыках. Рвётся на флеши тяжёлая кирасирская дивизия генерала Нансути, но остановлена картечью. Жаркая мясорубка, кипит, сам ад варит в своих котлах тысячи душ новопреставленных человекоубийц. А солнце ещё и не встало в зенит. Время завтраков. А тут уже трупов горы.
В 9 утра 5-й корпус польского генерала Понятовского занял на русском левом фланге Утицу. Дивизия генерала Фриана образцово взяла три флеши и прорвалась к деревне Семёновская, которая от обстрела уже горела. Багратион вновь ведёт в контратаку свои войска. Противник отбит, но при этом князь Горчаков тяжело ранен.
В 9 утра корпус Богарне начинает атаковать русский центр – Курганную батарею, которую обороняет корпус генерала Раевского. Батарея для удобства боевой ориентации принимает его имя. Она представляет из себя недостроенное инженерное сооружение, прикрытое с фронта валом, неглубоким рвов и волчьими ямами. Её обороняют 18 орудий артиллерийской батареи 7-го армейского корпуса генерала Раевского и 26-я пехотная дивизия генерал-майора Паскевича. Богарне давит их дивизиями генералов Морана и Жерара. Генерал Моран командует 1-й пехотной дивизией. Это он первым вошёл в Россию и 17 августа взял Смоленск. Теперь он штурмует Курганную батарею, спеша порадовать своего императора.
В 9 утра четвёртая атака флешей.
В 10 утра пятая. Давят Даву и Ней. Гренадеры Коновницына останавливают эту атаку. В этом бою погибает младший из братьев Тучковых – Александр. Он со знаменем в руках возглавил атаку Ревельского и Муромского пехотных полков. У французов среди потерь – начальник штаба 1-го корпуса генерал Ромеф.
В 10 часов 30 минут Богарне предпринимает 2-ю попытку, вводя в дело дивизию Брусье, и занимает Курганную высоту. 30-й линейный полк бригадного генерала Бонами и 2-й Баденский полк врываются в редут. Генерал Моран ранен в челюсть. Русские отступили. Сбиты с позиций Полтавский пехотный полк и 18-й, 19-й и 40-й егерские полки.
Мимо проезжали между резервов к багратионовым шанцам, посланные Кутузовым привести в надлежащее устройство артиллерию 2-й армии начальник артиллерии 1-й армии генерал-майор Кутайсов и начальник штаба 1-й армии генерал-майор Ермолов, мирно о чём-то беседуя. Видя отступающий в беспорядке Уфимский полк и, узнав от него, что французы на высоте и вскоре будут бить прямой наводкой по флешам, Ермолов в отчаянной последнем порыве, который по накалу уже на грани предсмертного геройства, когда струна нервов натянута донельзя и вот-вот лопнет, ухватывает за собой в атаку бегущих солдат, личным примером их воодушевляя. Он и Кутайсов лично организуют контратаку, поведя солдат в штыковую, чтобы отбить батарею. Барабанщикам дан приказ бить «На штыки», конноартиллерийским ротам – занять фланговую, относительно утерянной батареи позицию и открыть по неприятелю огонь. За уфимцами поднялся стоящий рядом в резерве 18-й егерский полк. Образовалась густая колонна из остатков отступающей 26-й пехотной дивизии и 24-й бывшей в резерве. Цепи русских егерей потянулись к высоте. Вот Ермолов в отчаянии напряжённого момента достал из кармана и швырнул впереди себя в сторону редута георгиевские кресты с дрогнувшим криком: «Ребята! Кто дойдёт, тому и достанутся! Ура!» И дикое, отчаянное, животное «уря» с душераздирающим рёвом ураганом смело французов с полуразрушенных укреплений. Французы дали последний залп картечью. Залп был ужасен. Картечь рвала тела вплотную приблизившихся солдат в мясо. Кутайсов пропал без вести в груде тел. А французский генерал Бонами был пленён. Чтобы его не растерзали обезумевшие в ярости и от вида многой крови русские солдаты, он, как полоумный орал «Жё суи ан руа!». «Я король!», - кричал израненый генерал Бонами, чтобы спастись от расправы. Но кто в этой свалке разберёт чёртов лягушачий язык? Капитан 18-го егерского полка Илья Никитович Павлов сумел распознать важность пленённой персоны и лично взял Бонами. Других в плен не брали. Там, на редуте, французская батарейная обслуга поднимала вверх руки и кричала «non combattants». На что русские офицеры, кто был ещё способен улавливать и различать вражескую речь, переругивая их отвечали рыком:
- Ишь ты, не воюющие они! Пришли в Россию, значит, все комбатанты! – и рубили их саблями или кололи шпагами.
И тут же по войскам пошёл слух, что взяли самого Мюрата. Когда эта новость долетела до Кутузова, тот со старческой снисходительностью и опытом усмехнулся этой молодой горячности и сказал:
- Мюраты не сдаются.
Однако отдал приказ оповестить всю армию для поднятия духа.
На правом русском фланге атаки французов всё это время сдерживает Милорадович.
11 утра. Понятовский атакует корпус Тучкова у Утицкого кургана. Атака вестфальцев Жюно через Утицкий лес. Немцы продираются сквозь засеки под обстрелом конно-артиллерийской батареи капитана Захарова. Богарне закрепился на батарее Раевского и начал фланговый обстрел флешей. Восьмая атака на флеши. Колонны 57-го полка идут, не отстреливаясь. Багратион воскликнул: «Браво!». Поднял русскую контратаку и выбил противника из флешей, получив ранение в ногу, которое станет для него в сентябре смертельным. Увидев ранение своего командующего и посчитав его убитым, солдаты бросились бежать. Тогда генерал Коновницын взял командование на себя и отвёл войска к Семёновской. Туда прибыл из Главной квартиры генерал Дохтуров, назначенный Кутузовым новым командующим 2-й армии.
К Кутузову и Барклаю летят адъютанты с просьбой посылки секурса (помощи) на левый фланг.
Очередная, отчаянная по своему натиску и страшная по силе атака французов уже теперь на деревню Семёновское. Восьмая по счёту, подкреплённая 45-ю тысячами солдат и огнём 400 орудий. Кирасиры Нансути, дивизия Фриана, кирасиры Латур-Мобура. Всадники преодолевают Семёновский овраг под косым углом, чтоб не упасть с лошади и не быть ею придавленным. Крутой гребень оврага позволяет его пройти только наскоком по косой. Нансути атаковал каре лейб-гвардии Литовского и Измайловского полков и не смог пробить их. А 5-й кирасирский полк Коленкура и уланы корпуса Латур-Мобура понеслись на семёновцев и преображенцев. Грянул русский барабанный бой и громовое «ура!» вознеслось по округе готовностью к смертельной схватке. Гвардия встретила конницу штыками и прорыва не произошло. Но Павла уже не было к тому времени среди храбрых семёновцев. Его выбило из их рядов одно происшествие, на котором автор решится остановиться подробнее в следующей главке.
Полдень. Потери с обеих сторон наистрашнейшие. Уже убыло у каждого из противников по половине армии. Флеши завалены телами убитых. Плато перед Семёновской усыпано трупами людей и лошадей и остатками развороченных фур и зарядных ящиков. Пехота укрывается в руслах ручьев от артиллерийского смерча, сеющего повсюду смерть и ужасные разрывные раны.
Кутузов предпринимает отвлекающий манёвр. Он посылает кавалерийский резерв Уварова и казаков Платова справа во вражеский тыл, чтобы обошли левый фланг французов и заставили оттянуть на себя значительные силы с фронта. Генерал Орнано не даёт русской кавалерии прорваться глубоко к французам в тыл.
Барклай выбивает французов с Курганной высоты. До двух часов пополудни идут упорные бои за батарею и деревню Семёновское.
14:00. Общий штурм Курганной высоты. Обороняют её: 4-й пехотный корпус генерал-лейтенанта Остермана-Толстого, 24-я пехотная дивизия генерал-майора Лихачева, 2-й кавалерийский корпус генерал-майора Корфа, лейб-гвардии Конный и Кавалергардский полки. Руководит Барклай. Рослые кавалергарды с тяжёлыми палашами опрокидывают атаки французов. Две атаки неудачны. Третья генерала Коленкура выбивает русских. Огюстен Коленкур, брат бывшего французского посла в России, завладел батареей, но сам при этом был убит на её бруствере. В плен к французам попал израненный русский генерал Лихачев. Французы потеряли у батареи 3 тысячи солдат и 5 генералов. В корпусе Раевского осталось 700 человек.
Русские отошли за Горецкий овраг. Барклай в версте от кургана уже навёл новый порядок.
К 16:00 французы овладели всеми позициями от Курганной высоты до деревни Семёновской. Лишь только на правом фланге русские не отошли.
В 17:00 Наполеон был на Курганной высоте. Русские были оттеснены на три версты и заняли новый рубеж обороны от Горок до Псарёво.
До позднего вечера атак уже не было, поскольку не было сил вести эти атаки, но артиллерийская перестрелка продолжала свои кровавые дуэли.
Наполеон не ввёл в дело свою Старую гвардию. А Кутузов поберёг семёновцев и преображенцев, которые, будучи приближенными к первой линии боя, итак потеряли одним только стоянием под беспрерывным жестоким перекрёстным огнём, до 400 человек урона в каждом из этих полков. Весь день над семёновцами и преображенцами проносились ядра, картечь и ружейные пули и косили их послушные к строю ряды. Нет бы, разбежаться им всем по кустам, кто куда, а не толпиться густыми массами, являющимися великолепной мишенью даже для самого бесшабашного и неприцельного вражеского выстрела.
Страшный, кровавый день чудовищной мясорубки с горами трупов людей и лошадей на поле, к ночи представлявшем из себя развороченное месиво, медленно и намоленно-многострадально подходил к концу.
Артиллерийские дуэли, начинающиеся 150-ти орудийной баталией французов против 18-ти пушек батареи Раевского на Курганной высоте. И продолжающийся весь световой день огонь из 160 орудий из корпусов Даву и Нея, утюживших Семёновские флеши, на который русская артиллерия огрызалась шквальным перекрёстным огнём из своих 164 орудий, более других из 32-й и 11-й батарейных рот.
При этом Павлу Хованскому, тянущегося более к артиллерийскому делу, стал известен молнией разлетевшийся по войскам подвиг 46-летнего генерала Костенецкого, который лично отбивался на батарее банником от польских улан.
- Наш Василь Григорьевич! – шутливо и важно судачили о нём прокопчённые порохом и огнём, словно осенённые тем георгиевской лентой, старые артиллеристы. – Уж он-то им нутро их гнилое пробанит хорошенько! Будут гладкие, как стволы перед выстрелом!
Смеялись, плевали в руки слюну для сцепки пальцев и швыряли заряды во вражеский стан, так что орудия мощными толчками отскакивали назад, зарываясь в землю, словно гигантские хищные звери. А сами бойцы укрывались от солнца, словно плащом, в облаке дыма и гари.
А какой-то молоденький субтильный артиллерийский офицерик, передал Павлу в поспешной перемолвке приказ Кутайсова всем артиллеристам.
- Как служба, артиллерия? – весело спросил его Павел. - Жаркий денёк? Огоньку вам хватает от француза или ещё можно подбросить?
- Приказ Кутайсова по артиллерии слыхал? – в ответ озадачил Хованского артиллерист, при своём батарейном перестроении мимо гвардии.
И не слыша ответа, хоть его и не было, но поскольку сам был немного уже контужен и глуховат, не дожидаясь, выпалил:
- С позиций не сниматься до тех пор, пока неприятель не сядет верхом на пушки. Держаться отважно на самом близком картечном выстреле. Только так можно не уступить неприятелю ни шагу нашей позиции. Артиллерия должна жертвовать собою; пусть возьмут нас с орудиями, но последний картечный выстрел нужно успеть выпустить в упор. Та батарея, которая таким образом будет взята, нанесёт неприятелю вред, искупающий потерю орудий.
- Так вас всех перережут! – вознегодовал такому приказу Павел.
- А что делать?! Не отдавать же орудия просто так! – развёл руками офицер и скрылся в рядах войскового перемещения.
***
Семёновский полк вместе с Преображенским, составляющие прозванную в войсках «петровской» бригаду, стояли с четырёх часов утра в главном резерве. Помимо них туда были определены и остальные полки гвардейской дивизии. Такая позиция им была назначена полковником Толем, генерал-квартирмейстером 1-й армии. В пять часов утра французы начали обстреливать и атаковать русские позиции. И уже через полчаса начальник штаба объединённых армий генерал от кавалерии Беннигсен приказал командующему 5-м корпусом генерал-лейтенанту Лаврову откомандировать из гвардейской дивизии Измайловский, Литовский полки и сводную гренадерскую бригаду под командой полковника Храповицкого.
Павел Хованский, вглядываясь в колонну Литовского полка, с волнением в сердце хотел отыскать среди его офицеров своего дорогого ему друга Пестеля, но ввиду суматохи и накала подступающего боя, он не попался ему на глаза. Все офицеры были одинаковы, молоды и энергичны и различать кого бы то ни было в такие минуты, когда они шли на первую линию, просто было невозможно.
Петровской бригадой командовал генерал-майор барон Розен.
Офицеры вывели свои батальоны и построили солдат в колонны, в ожидании дальнейших приказов своего начальства. Над семёновцами часто стали летать ядра и гранаты, выкашивая их ряды, словно распарывая ткань с треском и ошмётками разорванных нитей. Ядра пролетали вихрями, визжали, срывая походные шалаши. Гранаты лопались. Но строй нельзя было прерывать и образовавшиеся дыры смыкались рядом стоящими бойцами. Молодые обер-офицеры стояли со своими взводами, подбадривая их, а батальонные адъютанты верхом ходили перед фронтом. Юный и задумчивый Пётр Оленин грустно улыбался Хованскому, который примостился подле крупа его лошади вместе с другими младшими офицерами 2-го батальона. Хмурый их батальонный дядька – барон де Дама оглядывал свою колонну опекающим взглядом. Вот неожиданно просвистело чёрное раскалённое ядро и вышибло из седла браво гарцующего 17-летнего адъютанта в мундире без аксельбанта. Пётр свалился с лошади. К нему подбежали офицеры и Павел, менее других здесь ограниченный в перемещениях на ратном поле, кинулся на помощь одним из первых. Глаза юного прапорщика были закрыты. Бикорн el colonne или углами вдоль головы, как у адъютантов, был с него сбит. Кровь обильно текла у юноши из головы, словно терновым венком, обвивая её кровавым сплетением струек. И юноша с тем был похож на распятого Христа, только что снятого с креста и мёртвого на руках своих апостолов. Двое оленинских крепостных: Мишка Карасёв и Тимошка Мешков, дозволенные де Дамой услуживать братьям Олениным в полку, и бывшие всегда подле своих господ, даже во время баталии, потащили Петра с санитарами в лазарет.
Князь Трубецкой, без трёх дней 22-летний красавец-подпоручик, следом побежал узнать, жив или нет юный адъютант и любимчик всего батальона за свою скромность и благородство, привитое ему материнской любовью и отеческим воспитанием.
- Жив! – радостным вернулся князь. – Жив Петька! Ядро! Представляешь! Череп только чиркнуло, по касательной, да ключицу сломало. Двууголку и эполет сбило. На два английских дюйма левее, голову бы снесло, напрочь! Между плечом и головой пролетело. Николя! С тебя шампанское! Всему баталиону ставь! Жив братишка!
Офицеры, радостно восклицая, собрались перед батальоном в кружок, чтобы порасспросить Трубецкого о контуженном.
- Сергей Петрович, как он там, бедняга?! Нельзя ли подробностей? – посыпались на пришедшего вопросы со всех сторон. - Петруша – герой!
- Ничего страшного, - успокаивал их князь Трубецкой. – Уже перевязан. Страдает, конечно, но только контужен. И останется жив!
И, видя радостное лицо Хованского, подмигнул ему по-свойски:
- Ну что, князь, к нам теперь из Москвы? Или из столицы?
- Родом из Москвы, а в армию приехал из Пскова.
- А в Москве где проживали?
- На Лубянке.
- А меня крестили на Лубянке! В Веденской церкви.
- Выходит, земляки…
- Ещё какие! – подпоручик улыбнулся пажу и похлопал его по плечу.
Оленин-старший был вне себя от радости.
- Ура, братцы! Чёрта лысого получит француз наши жизни! Пусть выкусит! Съел! Хоба! Хотел Наполеон стибрить жизнь братухину! Да обломался! Эй, кантонисты, бей аппель!
- Le Rappel! – подхватили молодые офицеры и лезли, умилённые спасением жизни адъютанта, обниматься с Николаем.
А он был на седьмом небе от счастья, войдя в кураж. Рядом с ним, почти под ногами, на поле валялось уже несколько ядер, долетевших сюда из вражеских батарей. Николай кинулся к ним, как сумасшедший, радостно вопя и подбрасывая вверх руки, в виде какой-то экзальтированной театральной овации.
- Господа офицеры, предлагаю сыграть в петанк на августовское жалование! Всё равно здесь ждать с моря погоды бог весть ещё сколько! А я просто горю весь фартом изнутри! Так мне сегодня прёт, господа! Я прошу вас! Поддержите мой порыв. Тет-а-тет или дуплетом. Ну же, кто смелый! Шарами нам будут вот эти пушечные ядра, а кошонетом – вон та чурка.
- Вместо чушки чурка! - шутливо усмехнулся граф Татищев, поддерживая предложение своего друга.
И, подняв прямо во время сражения неприятельское ядро, Татищев и Оленин стали перекатывать его друг к другу, забавляясь, как ни в чём не бывало, словно малые дети, шалуны и проказники, без спроса убежавшие погулять на лужайку от своей няньки. К этой забаве присоединился и их общий товарищ из 3-го батальона, 19-летний подпрапорщик Матвей Муравьев-Апостол, являвшийся старшим братом инженерного прапорщика Сергея, с которым вчера негласно поссорился Хованский, разочарованно отторгаясь от первого и поспешного впечатлительного своего дружеского прикипания к нему.
- Что вы делаете, господа?! – отчаянно вскричал Павел, глядя со стороны на эту бесшабашность. – А если тут вместо ядра окажется пороховая граната?! И от столкновения высечет искру! Вы же погибнете!
- Не дрейфь, сопляк, как говорят моряки! Прорвёмся! – пристыдил его трусость Оленин.
- Да погоди ты! – весь страстно вовлечённый в игру, выкрикивал Сергей Татищев. – Я первый возьму 13 очков!
Но, словно в подтверждение опасений Хованского, неприятельский огонь усилился, и новые ядра и гранаты посыпались на семёновцев, как из рога изобилия. Видя усиление артобстрела позиции, командир 2-го батальона, полковник барон Максим Иванович де Дама скомандовал:
- Господа офицеры, по местам.
И все разошлись по своим взводам, взглядом отыскивая своих унтер-офицеров. Николай встал у своего взвода, а граф Татищев перед ним у своего, лицом к Оленину. Оба они, ещё не остывшие от волнительного известия о спасении Петра, возбуждённо радовались, кривляясь и перемигиваясь друг с другом. И в эту самую минуту ещё одно ядро, появившееся внезапно, словно ниоткуда, пробило спину графа Татищева и грудь Оленина, разорвав его пополам, а унтер-офицеру, стоящему рядом, оторвало ногу.
Павел стоял в 3-м батальоне, так его оттеснили. И был вместе с Матвеем Муравьёвым-Апостолом, который почти под знаменем, эполет к эполету, стоял рядом с 18-летним подпрапорщиком Иваном Якушкиным.
Дикие вопли отскочивших от места удара и гортанные захлёбывания кровью умирающих почти мгновенно, но чувствующих этот свой последний миг жизни исключительно ярко двух молодых людей, а также утробный вой, ставшего инвалидом унтера, привлёк к месту падения того злополучного ядра, многих, желавших стать свидетелями не из любопытства, но из братского сострадания. Тела упали, как подкошенные, превратившись в доли секунды в мясо. Из новеньких и так жутко разорванных мундиров лобильно лилась кровь. К месту трагедии подбежал и полковник де Дама, сокрушённо стеная, бывший Оленину, словно второй отец. Но пренебречь командирским долгом он не мог и потому быстро овладел собой, закусив только нижнюю губу, чтобы не плакать при виде изуродованного тела ещё несколько минут назад молодого и цветущего 18-летнего юноши.
- Бедные Алексей Николаевич и Елизавета Марковна! – воскликнул он ближнему своему кругу офицеров. – Такого сына потеряли! И второй в полусмерти, неизвестно ещё, оправится сам или нет. За один день обоих сыновей потерять – не переживут старики!
И глазами, налитыми скупой мужской слезой, поднял он свой взгляд на вражеские позиции. И проклятия в них и ненависть сверкали к врагу острее наточенного русского штыка.
***
Матвей Муравьёв-Апостол, стоя у батальонного знамени, рассказывал Павлу Хованскому, чтобы скоротать время, в течение всего этого бесконечно длящегося и изнурительного дня разные полковые истории. Особенно заинтересовала князя история о командире Семёновского полка полковнике Криденере.
- А где сам командир полка? – недоумённо спросил подпрапорщика юный паж, тянущийся по струнке вместе с семёновцами, не отличаясь от них выправкой, лишь мундиром.
- Наш Криднер бросил нас и позорно бежал в столицу.
- А что такое? Разве он трус?
- Он хуже, чем трус. Он – негодяй и подлец!
- Это почему так?
- Он оскорбил честь семёновских офицеров и все мы подали прошение о переводе в армию.
- Ничего себе! – поразился Павел. – А из-за чего? Как всё вышло?
- Мы, как и вся армия, отступали. Криднер наскакивал по ротам и сыпал оскорбления и издевательства на офицеров, требуя никому не нужную в походе выправку и парадность. Так он как-то наехал на 9-ю роту. А там поручик Павел Храповицкий после изнурённого дневного перехода не стал перед ним тянуться по фрунту и тот вскипел. Наорал на всех, стал грозить Павлу разжалованием. Храповицкий спокойно, с достоинством сказал, что готов умереть за Родину, а такого командира над собой терпеть боле не намерен и с радостью готов уйти от него в армию солдатом. А Криднер весь покраснел, как рак варёный, и крикнул в солдатское всеуслышанье: «И валяйте! Всё равно, Вы тут стоите у этого взвода или другой болван». И все офицеры полка ополчились против него. Теперь он сказался больным и удрал в Петербург, скотина!
- А кто теперь командует полком?
- Сейчас временный наш командующий – командир 1-го баталиона полковник Посников Фёдор Николаевич.
Так за разговорами офицеров полк стоял и стоял, продолжая сжиматься и неся потери. Батальонные командиры несколько раз перемещали его и перестраивали, пытаясь хоть за кустарником и иными окрестными складками местности укрыть от вражеской картечи, истребляющей живую силу бездействующей русской гвардии. Нервозность в рядах офицеров нарастала. Солдаты же молча сносили выпавшие на их долю трудности медленного ожидания смерти.
- Уж лучше б сразу умереть, чем медленно ожидать своего конца, правда? - неуверенно попытался сойти за бывалого Хованский, и произнёс это как-то неубедительно, что фраза его, незамеченной потонула в грохоте приближающегося боя.
Стояли и стояли долго семёновцы, ожидая неизвестности или приказа броска. Но никаких приказов не было. Было безмолвное бездействие, отупляющее нервы. Как вдруг, проблеском озарившего смрад и дым, солнечного луча, впереди показалась вражеская конница, прорвавшаяся сквозь 1-ю линию обороны, обтекая батарею Раевского, и мчащаяся теперь в русский тыл для сокрушения пехоты и артиллерийских резервов.
Волнение подкатило к горлу. Старшие офицеры громко, до взвизгивания голоса, скомандовали быстро строить каре. И гвардейские коробки, словно панцирные черепахи или гигантские ежи, поползли, ощетинившись штыками, на встречу врагу. Павел не знал, куда прилепиться и, как приблудный пёс, нервно бежал рядом с Якушкиным и Муравьёвым-Апостолом при знамени 3-го батальона. Расстояние между французскими всадниками и русскими гвардейскими пехотинцами стремительно сокращалось.
Это были кирасиры на мощных лошадях, подобных медведям. Их стальные каски с красным плюмажем и чёрным конским волосом и кирасы с авроровой подкладкой сверкали на предвечернем солнце, а тёмно-синие мундиры с красными эполетами и серебряными у их офицера, опоясанного белым кюлотом, густели разлившимся морем.
Батальонные командиры скомандовали «на штыки» и гвардия со страшным и отчаянным, словно предсмертным, криком «ура» ринулась на врага. Павла вооружили солдатским ружьём с примкнутым штыком и он трясся в своём пажеском мундире, выбиваясь из общего колорита боя. Однако и у врагов вкраплениями в тёмно-синюю французскую массу всадников Хованский различил жёлто-песочные мундиры саксонцев. И вот один из них с вытянутым палашом в белых перчатках с широкими крагами, в плащевой скатке поверх мундира, вместо неполученной в срок кирасы, уже летел на батальонное знамя, прижав чёрные ботфорты до колен к мощному крупу своего коня. А рядом скакал французский трубач в белой меховой шапке и белом мундире с красно-оранжевой отделкой и чёрными петлицами.
У Павла замерло сердце. Вот саксонец навис над ним, подняв коня на дыбы. Хованский услышал над собой храп лошади и увидел огромные раздутые ноздри коня и бегающие силой его мускулы с голубыми прожилками вен, сверкнувший сталью палаш и усатую сытую морду холёного германца.
- Форвертс! Ан эшелон! – послышалась рядом немецкая речь.
Матвей Муравьёв-Апостол опешил, Павел растерялся и струсил, почуствовав, как дрогнул в груди весь его псевдогеройский настрой, каким он себя тешил в тылу и особенно на виду у женщин, дабы покрасоваться своей взрослеющей юностью перед их кокетливым любопытством. Всё летело к чертям. Вся жизнь, непутёвая, никудышная, проносилась мимо. Бездарно прожитый жизненный путь вот теперь должен был так бесславно пресечься под наёмным клинком. И тут внезапно взорвался яростью 18-летний подпрапорщик Иван Якушкин. На вид тщедушный и хрупкий, но шустрый и верткий, он бросил знамя и сделал выпад, всадив штык в кирасирский мундир.
- Коли его, сучье племя! – крякнул он и под его штыком послышался рёберный хруст.
Конь кирасира заржал, опрокидывая всадника, и испуганно шарахнулся в сторону, неловко приседая и поспешно выравнивая бег. Трубача снесли выстрелом набегающие солдаты. Якушкин поднял выроненное в суматохе боя батальонное знамя, встряхнув его запыленность, и гордо посмотрел на сослуживцев. Павел был бледный и опозоренный прилюдной своей трусостью, в душе более карая сам себя, нежели видя осуждающие его взгляды семёновцев. Те были рады, что остались живы, что кирасирский налёт был опрокинут и остатки конной массы рассеянными улепётывали обратно к своему пульсирующему артиллерийскими дымами стану.
***
Бой этот, Бородинский, не был проигран русскими. Хоть и отступили они, сдав Наполеону свои позиции, но духом сломить их французам не удалось. Чёрный тот день пороха и огня, застилавших солнце, стоивший нам многих тысяч жизней и щедро оплаченный вражеской кровью, с лихвою залившей луга до того, что земля не могла уже впитывать её и отторгала в лужи. Русские уходили. И через неделю оставили и Москву 2/14 сентября 1812 года. А на следующий день Павлу Хованскому исполнилось 15 лет. Он ехал в Питер, поражённый ужаснувшей его битвой, в которой он ощутил своё ничтожество, а не второе крещение, словно древнее языческое славянское крещение огнём, как говорили ему попутчики, и старые и молодые, по отечески хлопая его по плечу, не дослушивая его блеяние ребяческих всхлипов. Ехал и плакал паж, то ли от московских пожарищ, взметнувшихся в небо и достающих его в спину с юга, когда путь его лежал на север, в столицу. То ли от стольких жертв, колоссальных, двужильных, какие были принесены за Родину, но не спасли древней русской столицы от поругания.
«К чёрту всё теперь! Родина умерла!» - думал князь и утирал слезу, зло оглядываясь и тараща глаза на горящую оставленную Москву, словно насилуемую девицу, какую никак невозможно было спасти от бесчестия.
В пути ему попался 17-летний юноша, Никита Михайлович Муравьёв, история которого смягчила страдания Павла. Он сопереживал попутчику, слушая его исповедь. Никита бежал из дома, так преодолев запрет матери на его добровольную отправку в армию, но до русских войск не добрался. Его схватили крестьяне, как французского шпиона, и доставили прямо к московскому генерал-губернатору графу Ростопчину.
- Фёдор Васильевич, - говорил про него с личной обидой Никита Муравьёв, - создаёт впечатление идиота и самодура, облечённого властью. Недаром его так чествовал прежний император Павел Петрович. Теперь же это самый ярый враг иезуитов в Российской империи. И возведён царём в генералы от инфантерии, как и Кутузов или Барклай. Но кто они и кто он! Ничтожество! Расклеил по всей Москве свои низкопробные афишки с подстрекательствами против иностранцев. И у добропорядочных эмигрантов по его вине совершались в домах и лавках погромы и даже самосуды. Он лично принялся разбирать дела всех задержанных по подозрению в шпионаже. И, как паук, дёргал самодовольно несчастных на своих инквизиторских или даже опричных допросах с заплечным пристрастием. Иконы и пушки он успел эвакуировать из Москвы, а знамёна, в том числе трофейные, и самое главное - десятки тысяч раненых после Бородина, оставил в Москве из-за нехватки подвод. И теперь эти бедняги обречены на мучения плена или даже погибель от ужасного пожара, охватившего весь город, виновником которого, хоть и скрытно, но всё-таки и является этот стервенец. Он ведь мог приказать меня убить, как того бедного юношу – сына купца Верещагина.
- А что с ним стало? – приходя немного в себя, после самокопаний и самоуничижений Павел.
- Он был переводчиком и перевёл с французского какие-то письма Наполеона, говорят, раздобытые им из гамбургской газеты в Московском почтамте от сына почт-директора Ключарёва. Суть в том, что в этих письмах Наполеон называет наших царей древними тиранами Европы и потомками Чингисхана, то есть сосредоточием всей средневековой дикости и варварства. А также высказывает своё желание восстановления Польши, освобождения её от неполитического существования под гнётом Российской империи и возведения в степень могущественного королевства. За то его судили. И должны были как сына купца сослать на каторгу в Нерчинск. А Ростопчин отдал его на растерзание толпе, обвинив одного в предательстве России. А другого задержанного, француза, бывшего свидетелем той расправы, отпустил к Наполеону, чтобы тот сказал французам, что этот казнённый был единственным предателем среди москвичей.
- А вы откуда так хорошо осведомлены об этом инциденте? – удивился Хованский.
- Пока сидел в долговой тюрьме, ожидая допроса, он сам мне о том рассказал. Ему было всего 23 года. Нашёл предателя Ростопчин, как козла отпущения! Как Христа приказал казнить невинного, а Вараву-убийцу – француза какого-то, отпустить. Фарисей!
Этот разговор двух молодых людей, едущих верхом в сторону Твери, был прерван казачьим разъездом, окликнувшим их из засады и выехавшим внезапно к ним наперерез. После выяснения личностей, показавшегося донским казакам недостаточным, они принудительно сопроводили двух дворян к своему командиру, который с любопытством и настороженностью пытливого и недоверчивого человека приблизился к ним.
- С кем имеем честь говорить? – за обоих задержанных нервно востребовал объяснений Никита.
- Лейб-гвардии Казачьего полка ротмистр Жмурин.
- По какому праву вы нас задерживаете? Разве не достаточно тех документов, которые мы предъявили вашим людям?!
- Теперь недостаточно. Будучи в авангарде Особого кавалерийского отряда сегодня назначенного генерал-лейтенантом барона Винценгероде, мы прикрываем Питер от поползновений Наполеона. И всякого шпионского сброду здесь таскается перед нами уйма. Потому бдительность превыше всего.
Тогда Павел достал письмо Ермолова к Гогелю, прочитав которое ротмистр немного смягчился и повеселел.
- А не отведать ли нам молодого рубинового винца с Донщины, господа хорошие? А то ить жисть с чепраками казёнными кого угодно задавит в тоску да печаль. Чего приуныли, соколики?
- Мы, ваше высокоблагородие, скорбим за потери чрезмерные в битве с Наполеоном на Москве-реке, - за обоих теперь отвечал более уравновешенный и спокойный Хованский, потому как Муравьёв очень раздражённо реагировал на всякое притеснение его свободы личности, исходящее от государственных властей.
- Э! О чём вздумали кручиниться, бедолаги! Да побьём мы вашего Наполеона, как пить дать! К зиме вышвырнем из Расеи! А не успеет удрать, мороз его скопытит! Пейте лучше цимлянское игристое вино! Здоровее будете! Любимое винцо нашего атамана, Матвея Ивановича Платова! Ну, будем! С нами Бог!
И Жмурин, закатив глаза, по-богатырски опрокинул чарку.
Хованский Часть 2
© Copyright: Руслан Ровный, 2023
Свидетельство о публикации №223052501463
Свидетельство о публикации №223052501463
Рецензии