Жизнь российская Книга-1, Часть-1, Гл-132

Глава 132

"Исповедь"
Васины откровения



Скрывая истину от друзей, кому ты откроешься?
(Козьма Прутков)



– Родился я, тётя Глаша, в небольшом сибирском городке, – робко начал он.
– Чичас, Василь свет Никанорович. Чичас, касатик родной, – попросила подождать немного бабушка, суетливо гремя стаканами, бокалами, ложками, чашками и блюдцами, доставая откуда-то и разворачивая мешочки и кулёчки со своими съестными припасами, застилая перед дорогим гостем холщовую салфетку с вышитыми на ней цветочками. – Вот чаёк табе. Вот сахарок. Вот вареньице. Скусное… Спасу нет. Малинка вот… Сыморода… Крыжопник ишо могу дасть. Еслиф хошь. Вот пикчение. Кушай. Не стесняйси. Кушай на здоровьице. – Старушка примостилась напротив него, на низенькой табуретке, поправила выбившиеся из-под платка седые волосы и стала ждать.

Кульков напрягся… насмелился… и заговорил.

Начал он с самого детства, с дня своего рождения.
Про себя любимого он вспоминал. Про родителей. Про то… Про сё…

Любопытная, глазастая, как маленькая девочка… тётечка Глашечка в рот ему заглядывала… охала да ахала… руками иногда всплёскивала…

Василий, откусывая печенье и запивая чаем, крякал… и помаленьку рассказывал.

Тётя Глаша сидела, умилённо и растроганно смотрела на еле жующего, уставшего и измученного жизненными перипетиями пожилого человека и внимательно слушала его повествование, из которого узнала, что родился он в маленьком сибирском городке; что, когда ему исполнилось пять лет, родители переехали жить в другой город, побольше того маленького славненького деревянного городишка. И уже этот, второй город в его жизни, стал ему по-настоящему самым родным и главным. Собственно, именно в нём и прошла его сознательная жизнь.

Как и все, он учился в школе. Как и у всех, у него имелись мама и папа. Ласковые и добрые. Красивые и образованные. Вежливые и тактичные. Учтивые и корректные. Самые любимые. Самые родные. Уважаемые и обожаемые. А он для мамы и папы являлся самым ненаглядным сынком, самым милым, самым драгоценным. Они его называли солнышком и золотцем. Такими нежными словами. Особенно мама. Она в нём души не чаяла. Всё для Васеньки. Всё для «котика». Всё для Василька. Для «золотца» любимого. Для «солнышка» родненького. Для сынка желанного.

Как и многие сверстники, Вася верно и преданно любил родителей. А себя считал бесконечно счастливым ребёнком. По-детски счастливым. Всегда весёлый, радостный от того, что хорошо ему живётся. Что его любят. Что он любит. Что у него есть Папа. Что у него есть Мама. Его самые хорошие родители. Самые добрые. Самые-самые!!

И друг у него закадычный – Толя. Толян… Толик… Они с ним жили в одном доме. Учились в одном классе. Сидели даже за одной партой.
Вот какой у него друг. Самый лучший! Самый-самый!

И учительница первая у него оказалась просто замечательной. В начальных классах она прививала ребятишкам тягу к знаниям, к хорошему, к прекрасному. Многому она его научила. И он многое узнал от неё. И взял. Вася старался быть прилежным и послушным.

Да и потом, когда перешёл в пятый класс, когда в его жизнь вошли другие учителя по разным школьным дисциплинам, у него всё ладилось.

С пятого класса у него стало гораздо больше учителей – классный руководитель и предметники. Они все передавали ему свои обширные знания по разным наукам, дарили положительные эмоции, учили уму-разуму.

И он, мальчишка, как губка впитывал всё то, что ему предлагали по школьной программе. Василёк считался в классе исполнительным и ответственным. И развитым не по годам.

Да… Замечательное было время! Спокойное. И счастливое!

Как и все ребята в то время, Вася вступил в пионеры. Его назначили звеньевым своего пионерского отряда, то есть старшим отдельного пионерского звена, состоявшего из восьми человек. Потом он стал комсомольцем. Уже когда заканчивал седьмой класс.

Всё у него складывалось хорошо. Отлично. Даже прекрасно. Всегда был успешным учеником. Много, жадно и плодотворно занимался. И радостно было на душе. Хоть песни пой! И он пел. Пионерские песни. Потом комсомольские.

Дома лад… дома благодать. Чего ещё надо…

Родители живы-здоровы, любят его.
Он их любит и обожает.

И во дворе в отношениях с соседскими ребятами замечательно.
И в школе превосходно. Преотлично! Прекрасно!! Восхитительно всё!!
Жить да жить! Веселиться! Радоваться!!

Будни казались ему сплошными праздниками. Бесконечными…

Но в один такой великолепный день вдруг всё оборвалось и перевернулось. Ужас. Счастье, веселье и радость закончились. В один миг. В одночасье всё стало другим.
Всё стало чёрным, кошмарным, жутким, противным.

Неожиданно для всех и для него самого, скоропостижно умерла мама.
Сердечный приступ оказался смертельным.

Они с папой остались одни. Всё… мамы больше нет…

Праздники исчезли из Васиной жизни.
А будни стали для него только чёрными. Чернее не бывает.

Наступило такое время. Жуткое. Мрачное. Сплошная чёрная полоса. Чернущая!
Просветов не наблюдалось вовсе… Даже намёков на проблески не появлялось.

С того дня они жили вдвоём. Вернее, они бытовали вдвоём. Существовали вдвоём с папой. Жизнью это назвать было трудно. Нельзя. Даже невозможно.

Это уже не жизнь. Это лишение чувств. Это каторга. Это очень и очень плохо.

Постоянно они с папой вспоминали маму. Ходили на кладбище, цветочки носили. Горевали. Тосковали. Плакали. Рыдали. Места себе не находили.

Так было какое-то время…

Но однажды внезапно для Васи произошли грандиозные семейные изменения.
Да! Такие изменения произошли… что хоть стой, хоть падай. Хоть в петлю лезь.

Папа погоревал-погоревал… да и привёл в дом другую женщину. Чужую!

Васе это совсем не понравилось. Он думал, что теперь они с отцом так и будут жить вдвоём. Что им никого не надо. Маму уже не вернёшь. И ничего уже не поделаешь. Но маму (родную и ласковую) ему никто не сможет заменить. Никогда! Маму они вместе с папой будут помнить всегда. Так думал мальчик, юноша, отрок.

Василий допил чаёк, поставил на стол кружку и продолжил, горестно вздыхая:
– А тут эта чужая женщина появилась в нашем доме… Анной Амировной её звали. И она стала хозяйничать у нас. Но мне-то она не нужна была!!! Совсем не нужна!!!

– Подожди-ка, Василь свет Никанорович… Погоди-ка, голубок, маненько… чуть. Я сбегаю на один секунд, ключ от кабинета нашего главного отдам, а то вертаетца он с конхверенкции. Конхверенкция у их сёння в Горздраве… И в кабинет свой не сможет попасти – крику потом не оберёсси… ругани… воя… вони… – проворковала тётя Глаша, перебивая Василия и вытирая платком глаза. – Я чичас… одна нога здеся, друга тама…

– Это, который на Луи де Фюнеса похож? Комиссар Жюв?..

– Кто? Главный-то? Ага… Жув… Тот самый… Который в чувство табя приводил в тот ишо раз. Когда табе совсем поплохело. Хлестал табя от души. Он же раньче в милиции работал. Привышный к рукоприкладству… Я табе ужо говорила об ентом. Ну, побёгла я…

Минут пятнадцать-двадцать… а то и все тридцать минуло…
Так Василию показалось. Он сидел и с нетерпением ждал свою собеседницу…

Он ждал её и переживал… ногами сучил… зубами скрипел… губами шевелил… бормотал постоянно… – ну когда же… когда же вернётся она…

А прошло-то всего пять минуточек. Не больше.

Просто Васе не терпелось душу свою излить… Так ему уже хотелось… Переступил он уже ту черту, которая попервости не давала ему это сделать… тормозила…
Кульков уже весь издёргался: когда да когда… ну скоко можно… ну как же так…

– А вот и я. Вишь, как быстро обернулася… Чёрта лысого, Жува твово, нет ишо. Но вот-вот должон появитьца, вовремя я сбегала туды, – тяжело, с прерывистым дыханием проговорила уставшая тётушка. Немного отдышавшись, она поудобнее расположилась подле рассказчика. – Ну всё. Я слушаю табя, Василь Никанорович. Сказывай далее…

Тётя Глаша не выпускала из рук беленького платочка. Глаза им промокала.

– Ну, вот… – тут же продолжил свой сказ мужчина, – я и говорю сам себе: «Нет! Не нужна мне она!!! Совсем не нужна!!!»
– Ой! Ой, как страшно… – заревела старушка.

– Эта женщина, эта ненавистная мне Анна Амировна, тоже работала учительницей, как и моя мама. И как на грех в той же школе, в которой и я учился.
– Ой… Ой… страсти-то какие… Это ж надо…

– А в ней и моя мамочка работала … – Вася заплакал. Зарыдал. Плечи затряслись. Замолк он. Перестал говорить. Голову ниц опустил.
– Касатик… Я табя понимаю… и жалею… Мамку потерять – энто всё потерять. Жизнь – не жизнь становитца. Жить не хочетца. Не плачь так сильно…

– Мне тоже в то время не хотелось. Да и сейчас… как-то не по себе…
– Успокойси, милок… Чайку глотни. Чаёк отменный у мене. Знатный чаёк! Такого ни у кого боле нету-ка. Волшебнай… Пей-пей! Не робей! Дальше давай, сказывай.

– Хорошо. Только мамуля преподавала математику, а Анна Амировна немецкий язык. Я в школе изучал английский, поэтому мои пути с мачехой там не пересекались. Да и дома мы старались избегать друг друга. Не общались. Она меня просто игнорировала.
– Ага… Энто точно. Завсегда так. Мачеха – энто табе не сахар…

– Да уж… не сахар! Ваша правда, милая тётечка Глашечка.

Василий хотел остановиться на этом месте, закончить своё унылое повествование; но дальше, по его мнению, предстояло самое драматичное и весомое, – и он продолжил.

То, что вслед за этим услышала тётя Глаша, повергло её в шок.

Шоковая терапия для неё приключилась. Не лучше (или хуже) гайдаровской.

Женщина ломала свои руки, хрустела пальцами, до крови кусала губы, с диким ужасом растопырив мокрые от слёз глаза. Платок сбился на одну сторону, всклокоченные волосы торчком торчали во все направления, а местами волосёнки бабулины свисали с головы жидкими, хилыми, седыми, измочаленными прядями. Смотреть на неё жалко.

Из рассказанного Василием Никаноровичем… она узнала ещё очень много разных неприятных подробностей из его долгих жизненных мытарств.

«Ну как же энто так… Кака-то мясорубка… Диверсия кака-то дикая… Анахфема сплошна. Куды бог-то смотрел…» – без конца повторяла перепуганная и изумлённая тётя Глаша.

Плакала она навзрыд. И слушала дальше. Снова плакала. Рыдала. Ревела. Головой трясла. Руки заламывала… Ногами топала… Выла и стонала…




Продолжение: http://proza.ru/2023/05/26/248

Предыдущее: http://proza.ru/2023/05/23/366

Начало: http://proza.ru/2022/09/02/1023