Глава 033. Чайковский. Пятая симфония

Петр Ильич Чайковский
Симфония №5 ми-минор
Оркестр Ленинградской филармонии
Евгений Мравинский (дирижер)

Sousa: Пятая симфония Чайковского занимает в творчестве композитора особое место. Некоторые характеризуют ее как одно из самых слабых его произведений, некоторые — как одно из самых выдающихся. Но никто, вероятно, до конца не понимает.
  Симфония, в самом деле, странная. Я сам полюбил ее далеко не сразу. Поначалу она кажется какой-то половинчатой, «провисающей», не «дотягивающей» ни до яростного драматизма Четвертой, ни до беспросветного трагизма Шестой. Даже если сравнить посвящения этих трех симфоний, она будет стоять особняком. Четвертая посвящена «лучшему другу», то есть Надежде Филаретовне фон Мекк, Шестая — племяннику композитора Владимиру Давыдову, с которым его связывали очень сложные отношения (поостерегусь в них углубляться, от греха подальше). А Пятая посвящена Теодору Аве-Лаллеману — выдающемуся немецкому музыкальному деятелю, в благодарность за превосходную организацию концертов Чайковского в Гамбурге. Дело, конечно, хорошее, но как-то уж слишком буднично.
  Не будем, однако, торопиться с выводами. В конце концов, Прокофьев считал нужным говорить о себе, что родился между Пятой и Шестой симфониями Чайковского. Одного этого факта уже было бы достаточно, чтобы взглянуть на обе эти симфонии внимательнее.
  Все особенности (которые можно считать как достоинствами, так и недостатками) Пятой симфонии проистекают просто-напросто из того факта, что в ней автор попытался вернуться к тем же самым вопросам и проблемам, которые волновали его при сочинении Четвертой симфонии. Однако со времени ее написания прошло целых одиннадцать лет. Сорокавосьмилетний композитор просто не мог чувствовать и мыслить так же, как тридцатисемилетний. С чем-то уже удалось смириться, что-то стало казаться не таким важным, а что-то было время, как следует обдумать. На этот раз произведение получилось более спокойным, взвешенным — не столько плодом пылкого и отчаянного душевного порыва, сколько результатом «ума холодных наблюдений и сердца горестных замет». Путь от Четвертой симфонии к Пятой был долгим и постепенным. Композитор как будто бы потихоньку возвращался к надолго заброшенному им симфоническому жанру. За этот период им были написаны три оркестровые сюиты, третья из которых обладает всеми формальными признаками симфонии, и программная симфония «Манфред». Все это произведения значительные и обладающие, на мой взгляд, ничуть не меньшей художественной ценностью, но… Следующим порядковым номером — «пять» — композитор решил удостоить только симфонию, сочиненную в течение весны и лета 1888 года
  Создавалась эта музыка с трудом, в муках и сомнениях. Композитору то и дело казалось, что он исписался, выдохся, что время его прошло. Первоначальные варианты безжалостно уничтожались, перекраивались и переделывались, и окончательным результатом автор был тоже поначалу очень недоволен. «Симфония оказалась слишком пестрой, массивной, не искренней, растянутой, вообще очень несимпатичной», — напишет он в письме к фон Мекк вскоре после премьеры.
  Время показало, однако, что Чайковский был по своему обыкновению слишком суров к себе. Сегодня его Пятая симфония вряд ли кому-то покажется «не искренней». Другое дело, что эта музыка, возможно, в какой-то степени рассудочная, «головная», если сравнивать ее с другими сочинениями того же автора. Но некоторым такая «брамсианская» уравновешенность и сдержанность придутся только по вкусу. Многие музыковеды, даже прохладно относящиеся к Чайковскому в целом, отмечают здесь его виртуозную композиторскую технику: изысканность оркестровки, красоту и неожиданность модуляций, продуманность общей композиции.
  Сам факт наличия единой сквозной темы, пронизывающей и цементирующей всю симфонию, наводит на мысль о какой-то концепции, программе. У Четвертой симфонии, как мы знаем, некая программа была. Чайковский, пусть и очень приблизительно, набросал ее в известном письме к Надежде Филаретовне. Вопрос же о том, имеет ли в своей основе какую-либо программу Пятая симфония — пусть даже эта программа осталась тайной — открыт и поныне.

  С одной стороны, в ранних набросках произведения обнаружена следующая корявая запись:

«Программа 1-й части симф.

Интр. Полнейшее преклонение перед судьбой, или, что то же, перед неисповедимым предначертанием провидения.

Allegro. 1) Ропот, сомнения, жалобы, упреки к ...ХХХ

2) не броситься ли в объятия веры???»

  «Интр.» — это, очевидно, интродукция. Речь идет не о чем ином как о вступлении. Таким образом, называть данную мелодию «темой рока» или «темой судьбы» — это традиция, которая существует не только для удобства исследователей, но и имеет под собой некие объективные основания. Что такое «XXX», точно не известно, но примерно можно догадаться, что тут может иметься в виду. А вопрос «не броситься ли в объятия веры» вызывает в памяти концовку первой части «Фантастической симфонии» Берлиоза, лирический герой которой, по собственному признанию автора, «ищет утешения в религии». «Фантастическая симфония» — это, можно сказать, манифест программной музыки.
  Кроме того, в ранних набросках второй части рядом с нотными знаками соседствуют такие словесные записи, как «луч света» или «нет, нет надежды».
  С другой же стороны, в письме к Великому князю Константину Константиновичу Чайковский прямо сообщает, что к концу лета надеется закончить «симфонию без программы». В пользу отсутствия единой связной программы у этого произведения говорят и многочисленные переделки автором своей симфонии: структура окончательного варианта, судя по всему, существенно отличается от первоначального замысла, а значит, формировалась в ходе сочинения, а не была запланирована заранее.
  Все эти факты наряду со многими другими приводят меня к заключению, что композиторский метод Чайковского был своеобразен: абстрактные созвучия перемежались в его голове с литературными образами, а его творчество вероятно, уникально в том смысле, что занимает особое положение, промежуточное между «чистой» и «программной» музыкой.
  Впервые Пятая симфония была исполнена 5 ноября 1888 г. в Петербурге под управлением автора. Это первая из симфоний Чайковского, премьерой которой дирижировал он сам. У композитора были непростые отношения с дирижированием. В юности у него был неудачный дирижерский опыт, на всю жизнь оставивший травматические воспоминания. Позже, будучи уже всемирно известен, Чайковский старался преодолеть этот своеобразный «комплекс» и заставлял себя много выступать в качестве дирижера. Но все-таки этого дела он не любил и при всяком удобном случае предпочитал передать палочку кому-нибудь более мастеровитому. Так что, я думаю, запись, сделанная оркестром Ленинградской филармонии под управлением Евгения Мравинского должна быть как минимум не хуже, а то и лучше, первого в истории исполнения этой симфонии.
  Произведение было хорошо принято публикой. Пражская и московская премьеры, последовавшие вскоре за петербургской, также прошли с успехом. Реакция же критиков и профессиональных музыкантов была разнородной. Однако Сергей Иванович Танеев, который, как известно, не слишком высоко оценил Четвертую симфонию, от Пятой был просто в восторге. Вполне, впрочем, предсказуемо: этот превосходный композитор тяготел в своем творчестве к рассудочности, «учености», продуманности, что ни в коем случае не характеризует его не лучшим образом.
  Но мнительному Чайковскому казалось, что публика аплодирует не его новой симфонии, а ему за его прежние заслуги. Сам он был к своему новому детищу холоден.
  В марте 1889 года композитор приехал в Гамбург — специально, чтобы исполнить перед Аве-Лаллеманом посвященную ему симфонию. Увы, старик был болен и не смог быть на концерте. Однако сам концерт, на котором присутствовал извечный антагонист Брамс, прошел с невероятным триумфом. И музыканты, и публика, и критика были настолько единодушны, что Чайковский, наконец, и сам поверил в то, что создал очередной шедевр.
  А вот в Соединенных Штатах Пятую симфонию поначалу приняли плохо. Премьеры в Нью-Йорке и Бостоне прошли во враждебной обстановке. Даже критика была похожая, за тем разве исключением, что нью-йоркский обозреватель назвал Чайковского «диким калмыком», а бостонский — «диким казаком».