Ж. Ж. Руссо, откровение скорбящего сердца

Ж.Ж. Руссо: откровение скорбящего сердца о прошлом, настоящем и будущем народов

Философский трактат «Discours sur les sciences et les arts» («Рассуждение о науках и искусствах»), предложенный Жан-Жаком Руссо на рассмотрение конкурсной комиссии Дижонской академии в 1749 г., был опубликован в 1750 г. В нем Руссо дал развернутый ответ на поставленный дижонскими академиками вопрос о значении и роли искусств в нравственной жизни народов, по его словам, «один из самых великих» вопросов, которые когда-либо поднимались, об одной из тех «истин, от коих зависит счастье человеческого рода».  Трактат имел огромный успех благодаря его искренности и мятежной силе инновационной мысли, противодействовавшей вольтерьянскому сарказму и поставившей под сомнение само просветительское представление о знании и общественном прогрессе. Позже Вольтер назовет Руссо за его взгляды «несчастным шарлатаном», укравшим маленькую бутылку эликсира и вылившим его в бочку уксуса.
 
В целом первое произведение Руссо еще отличалось осторожностью высказываний и сдержанной рассудительностью (к тому автора обязывали жанр и поставленная цель), но оно уже содержало эмоциональные посылы, обращения к «сердцу», с помощью которого человек, мыслитель, писатель, критик, общался с читателем, ибо в сердечной скорби, по его мнению, проявляет себя сама душа. Размышляя над вопросом о пользе и вреде искусств, Руссо наметил многочисленные темы и сюжеты, идеи и мотивы, которые получат развитие в его дальнейшем творчестве – в романах «Юлия, или Новая Элоиза» («La Nouvelle Eloise»), «Эмиль» («Еmile»), в трактате «Общественный договор» («Le Contrat social») и особенно в «Исповеди» («Confession»), ставшей своеобразной апологией чувств и реабилитацией собственного Я.

Руссо прочитал объявление Дижонской академии о предстоящем конкурсе в «Mercure de France», по дороге в Венсен, когда в 1749 г. ехал на встречу с Дени Дидро, заточенным в тюрьму. В «Исповеди» Руссо оставит воспоминания об этом «роковом мгновении» своей жизни и том необычном, смутном состоянии, в котором тогда пребывал: «<...> я помню ясно только то, что, придя в Венсен, я был в возбуждении, граничившем с бредом <…>».
 
Руссо опишет этот мощный прилив вдохновения как мистический экстаз и физическое волнение, которое испытал, когда впервые задумался над вопросом о роли искусства в жизни людей и народов: «Если что-либо когда-либо напоминало внезапное вдохновение, – то это было то движение, которое происходило во мне при этом чтении; внезапно, я почувствовал себя ослепленным тысячей огней; толпы оживленных идей сразу же предстали с силой и путаницей, которая ввергла меня в невыразимое смятение. Я почувствовал головокружение, похожее на опьянение; сильное сердцебиение стеснило мое дыхание, грудь моя вздымалась. Будучи не в состоянии дальше продолжать путь, я опустился под одним из деревьев: там я провел полчаса в таком возбуждении, что не заметил, как слезы лились из моих глаз, и только поднявшись, обратил внимание, что перед моего пиджака совсем мокрый от слез».

В 1762 г. в письме к г-ну де Малербу (Malesherbes) Руссо признается, что вопрос, поставленный Дижонской академией, поверг его в «шок» и эмоциональное потрясение стало для него «настоящим откровением» (vеritable revеlation). Жан-Жак назвал откровением состояние чувств и те ощущения, которые появляются при рождении новых мыслей и состояний, ведущих к неожиданным открытиям.
<…> un engourdissement n;buleux saisit notre pens;e, et nous ne pouvons d;terminer l'nstant pr;cis ou le moi, sous une autre forme, continue l'oeuvre de l'existence. C'est un souterrain vague qui s';claire peu a peu,et ou se d;gagent de l'ombre et de la nuit les pales figures gravement immobiles qui habitenet le s;jour des limbes. Puis le tableau se forme, une clart; nouvelle illumine et fait jouer ses apparitions bizarres: le monde des Esprits s'ouvre pour nous.
 
Это было новое прочтение мыслей Вольтера и Кондильяка, порожденное волнительным оцепенением, новым ощущением «света», играющего зыбкими образами Неопределенности, которая являет в ночи вереницы бледных, неподвижных лиц, формирует смутные картины, причудливые формы, «мир духов», который, открываясь, овладевает мыслью и тогда можно определить с точностью вещь или себя, в другой форме. Подспорьем для мыслителя становится его экзальтированное воображение, возвышенное восприятие природы, еtourdissante extase, когда религиозная мысль устремляется в бесконечность, желая познать Высшую Сущность и приблизиться к Богу.

Для самого Руссо, воспитанного в просветительском духе, свет знания превыше всего: он верит в то, что человек «подобно солнцу» «рассеивает светом своего разума мрак» вокруг себя, «коим окутала его природа», но еще важнее для него углубиться внутрь себя, чтобы в себе самом изучить человека, когда он «восходит» и «нисходит», чтобы познать, изучить и осветить таинства души и открыть их другому человеку.

В тот день по дороге в Венсен Жан-Жак сделал ошеломившее его открытие: науки и искусства не имеют никакого отношения к нравственному очищению. Они не только не способствуют развитию и улучшению жизни, но, наоборот, создают условия для нравственной деградации народов и провоцируют падение общественной морали. Сквозь сдержанную рассудительность Жан-Жака прорывались сострадание и боль сердца, находившегося еще под сильным влиянием идей Дидро и Аруэ (Вольтера), но уже испытавшего первое разочарование в них. Первый труд Руссо обнаруживал зачатки плебейского эгалитаризма, презрения к сословной культуре, демонстрировал восторженное отношение к тем народам и цивилизациям, которые сохранили простоту и чистоту нравов, не злоупотребляя знаниями, достатком и роскошью. В речи Руссо главенствует и побеждает рассудительность, но мысль, свободная от холодного расчета и насмешливого рационализма, вольтерьянского сарказма и иронии, была согрета теплотой и проникнута сентиментальной чувствительностью.
 
«Рассуждение» разделено на две части: в первой части представлен анализ прошлого человечества – Европы (Запада) и Востока, во второй части рассматривается настоящее и гипотетическое будущее – все с точки зрения влияния страстей и искусств на нравы и нравственность людей.

Главным предметом рассуждений Руссо, о чем бы ни говорилось в трактате, остается добродетель, условия ее сохранения или отсутствия в конкретные исторические периоды, а также традиционная проблема противоречия между искренностью и притворством, за которым скрывается «утонченная развращенность». В концепции Руссо мир биполярен – на одном полюсе находится добродетель, на другом – все противоположное: зло, жестокость, неискренность, стремление к обогащению и роскоши, ложь, измена и пр.

Жан-Жак обстоятельно рассматривает историю рождения знания в средневековой Европе, которая уже пережила «варварство первых веков», когда «просвещенные народы» находились в «состоянии худшем, чем невежество». Автор убежден, что искусства, утончая вкусы, создают условия, при которых не может быть «ни искренней дружбы, ни настоящего уважения, ни обоснованного доверия», а отсутствие добродетели порождает богохульство, недозволенные излишества, бесчестие и др. пороки. Мысль Руссо постоянно вращается вокруг понятий добродетели и лжедобродетели, нравственности и порочности и венчается скорбным выводом, выраженным в основных тезисах:

- «Наши души развращались, по мере того как совершенствовались науки и искусства»:  развитие наук порождает процветание и богатство, но не способствует улучшению нравов, а наоборот, ведет к испорченности сердца;

- роскошь и праздность – качества, противоположные добродетели. Так Рим, основанный пастухами и прославленный земледельцами во времена своей бедности, не имеет ничего общего с Римом периода «Овидиев, Катуллов и Марциалов и этой толпы непристойных писателей», когда, пережив расцвет, он превратился из «храма добродетели» в «театр преступлений, позор народов и игрушку варваров»;

- падение нравов достигает апогея, когда «вечный город», где совершались измены, убийства, отравления, становится основой Константинополя и скоплением всего «самого черного», всего «самого жестокого».
Руссо традиционно разделяет народы на цивилизованные и варварские, но судит о них иначе, чем просветители. Укоряя европейцев в привязанности к излишествам, он ставит им в пример средневековые племена с их разумным аскетизмом и презрением к учености, в чем, по его мнению, и проявляются истинные добродетели – не в речах, а в делах и поступках.
 
 Руссо приводит примеры упадка и возвышения нравов на Востоке и приходит к следующим выводам:
- просвещенный Китай, завоеванный монголами и населенный рабами и злодеями, перешел в противоположное качество;
- нация персов, а также скифы, о которых дошли «столь хвалебные отзывы», как и германцы прошлого, обладали простотой, невинностью и добродетелями, так как уберегли себя от «заразы ненужных знаний»;
- долговечность империй зиждется на добрых нравах, противоположных роскоши;
- роскоши и праздности противостоят добродетель, простота, труд (подразумевается труд земледельца), искренность.
 
Таким образом, рассуждение Руссо и его отрицательный ответ на вопрос «Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов?» становится защитной речью в пользу «варваров», которые, как считает мыслитель, лучше и добродетельнее тех, кто их презирает.
Первый труд Руссо содержал в зародыше многие его зрелые идеи и был началом теоретического спора о преимуществах свободного труда над рабским трудом.  Характерен выпад против праздных людей, к которым Руссо отнес также тех, кто проводит жизнь в спорах и рассуждениях о высшем благе, пороке и добродетели. Он называет таких «спесивыми болтунами», ибо они расточают похвалы другу другу и презирают остальные народы, смешивая их и называя презрительным прозвищем «варвары».

Восхваляет аскетизм и здоровый образ жизни, Жан-Жак приводит пример из античности, противопоставляя Спарте – Афины. Логика Руссо ведет его от первоначальных представлений о «свете разума» и добродетели к выявлению причин моральной деградации, бессмыслицы, искусственных и притворных отношений. Автор видит причины упадка в усилении наук и распространении знаний и верит в то, что с победой добродетели наступит конец века рационализма. Это предчувствие «новой эры» и породило особое волнение, сильное переживание, сердечную тревогу – «шок», вызванный глубиной одного из «самых великих и прекрасных» вопросов. Потрясение, пережитое во время размышлений, и логика «негатива» неизменно ведут, как считает мыслитель, к горечи сердца, которому не до смеха, – ведь неискренность и ложная добродетель могут вызвать только слезы, ибо «над тем, что абсурдно, смеяться невозможно». 
Руссо сокрушается об утраченном благоденствии и том времени, когда говорили о правах людей, пеклись о чести и счастье. Он противопоставляет идеалу неподкупной древности современный мир, где за деньги можно приобрести все, кроме добрых нравов и обычаев добрых людей. Доминирующие интонации «Рассуждения» – сожаление и серьезность, с которым осуждаются науки и искусства; также прискорбие, с которым автор констатирует вредность наук и искусств, ибо они «портят» народы и делают их несчастными, вопреки устоявшимся просветительским представлениям. Однако, как было иронично подмечено, сам Руссо приложил немало сил для развития искусств и, если следовать логике его «Рассуждения», внес свой «вклад» в дело «моральной порчи» человечества.
 
Нельзя не учитывать религиозность Руссо, его предрасположенность к исповедальному откровению и те качества, которые позднее приведут к созданию исповеди-автобиографии, написанной главным образом под впечатлением от «Исповеди» Аврелия Августина и «Опытов» Монтеня.
Отметим, что средневековая исповедь существенно отличалась от исповеди индивидуалиста XVIII в. и имела совсем другую функцию, свидетельствовала о самоуглублении исповедующегося мистика. В конце IV в. н. св. Августин, один из первых христианских епископов, употребил слово «исповедь» в значении латинского «сonfiteor» («confiteri»: «признать свои ошибки», «признаться», «сознавать»). В «Исповеди» Августин рассказал о борьбе со злом в самом себе и благодарил Бога за то, что даровал ему нравственный прогресс и обращение к вере. Тонкие наблюдения и глубокие открытия св. Августина касались не индивидуальных проявлений и качеств, а человеческой природы в целом, борьбы со злом как с сомнением и отступничеством, лицемерием и притворством. «Мистику ХII–ХIII вв., – писал Л.П. Карсавин, – важна не его собственная индивидуальность, а проявляющаяся, живущая в ней «человеческая душа», в которой он разбирается с удивительной чуткостью и проникновенной реальностью. В своей личной душевной жизни мистики видели жизнь «души вообще». И далее: «Не чувствуя себя неповторимой личностью, не любя своей неповторимости, мистик может без колебаний все свое доброе относить на долю Божества, все злое – на долю диавола и ничего самому себе не оставить…». 

Из «Исповеди» св. Августина Руссо по понятным причинам заимствовал только название, заменив мистическое просветление на чувства «особенной» личности, или индивидуальности. Как видим, для публичной исповеди у Руссо были совсем иные основания, нежели у средневекового мистика, который не думал о личном счастье, а размышлял о «сердце нашем», не знающем покоя до тех пор, пока не успокоится в Господе.
 
В 1759–1766 гг. автор «Эмиля» покидает Париж, скрываясь от преследователей, и ищет убежища сначала в Швейцарии, затем в Англии. Не только его идеи, но и собственно его личность как бесстрашного борца за добродетели будут объявлены несущими угрозу обществу и вызовут истерию, особенно в религиозных кругах, как среди католиков, так и среди протестантов. Руссо окончательно разорвет связи не только со своими бывшими соратниками, а теперь врагами – Вольтером, Гольбахом и др., но также со своими друзьями Дидро и Юмом и, оказавшись «seul sur la terre», «seul contre tous», ощутит потребность разобраться в причинах своей отъединенности, попытаться найти ответ в самом себе:
Me voici donc seul sur la terre, n’ayant plus de frere, de prochain, d’ami, de soci;t; que moi-m;me. Le plus sociable & le plus aimant des humains en a ;t; proscrit par un accord unanime. Ils ont cherch; dans les rafinemens de leur haine quel tourment pouvoit ;tre le plus cruel ; mon ame sensible <…>
 
Сравнивая мечты с плаванием, путешествием одинокого странника, Руссо признавался, что всегда страстно любил воду, ее вид приобщал его к сладостным мечтам, иногда без видимой причины. Потому в произведениях Жан-Жака так часто встречаем описания   течения, озера, робинзонады и наблюдения за движением воды, связанные с размышлением и мечтанием. Автор «Духа христианства» упрекнет Ж. Ж. Руссо в том, что он первый бросил «семя этих гибельных и разрушительных мечтаний» в почву, оказавшуюся благодатной, ибо удалившись от людей, предаваясь мечтам, он убедил множество молодых людей в «сладостности этого смутного состояния души». Однако, как верно заметил французский исследователь, Руссо сохранял мысль обыкновенного смертного, которая делала «бред» (здесь: сновидение, видение) творящим, созидающим и связывала с патологией привычные приемы классического анализа. В новой лирике с особой силой проявится личное «Я», со всеми своими горестями и печалями, со своим «вечным спутником» – Меланхолией, «текучие» интонации которой были заданы автором учения о «естественном человеке».

 В таких мечтательных описаниях «текучие» картины, водные пейзажи параллельны воспоминаниям о земных радостях, о добродетельной жизни – это важный структурно-смысловой элемент образа «рая на земле», идеального мира природы, в котором находит отдохновение одинокое «чувствительное сердце». Руссоистская риторика незамысловатого, простого человеческого счастья включает мотивы чувства, грезы, видения, идеального мира: «;motion de la jeunesse», «s;rail de houris», «mon sang s’allume et p;tille», «pays de chim;res», «mon d;lire», «monde id;al», «mon imagination cr;atrice», «mon c;ur», «des plus d;licieux sentiments», «les deux idoles de c;ur», «les plus ravissantes images». Поздний Руссо предпочитал описывать воображаемое царство любви и дружбы, молодости, красоты и добродетели, в котором обитали совершенные персонажи с ангельской душой. Для них Руссо искал место действия, перебирая в памяти идеальные места на земле: долины «волшебной» Фессалии, острова на озере Мажор, что на севере Италии, или остров Леман, связанный с именем мадам де Варенс.

В «Новой Элоизе» Сен-Пре и Жюли совершают прогулку на озеро и наслаждаются счастьем вдвоем среди природы, когда тишина, покой, луна, тихая вода располагают к меланхолическим мечтаньям (письмо ХVII в. к милорду Эдуарду). Называя себя «другим Робинзоном», Руссо строит воображаемое жилище на маленьком уединенном острове, и это событие становится точкой отсчета его новой жизни, островной идиллии:
Souvent, laissant aller mon bateau ; la merci de l’ art et de l’ eau, je me livrait ; des r;veries sans objets... Je m‘ ;criait parfois avec attendrissement: «O nature! O ma m;re! Me voici sous ta seule garde; il n‘y a point ici d‘homme adroit et foirbe qui s‘ interpose entre toi et moi.
 
Отметим, что руссоистский образ лодки (корабля), пущенной на волю случая, искусства и волн, как символ свободного творчества и одиноких бесцельных мечтаний, будет подхвачен романтическими поэтами, поэтами последующих поколений и получит самые неожиданные интерпретации. «О природа! О моя мать! Вот я под твоим покровительством и нет ни одного человека между мной и тобой», – так наивно и непосредственно Руссо выразил свою приверженность генетическим корням, сыновнее благоговение и преклонение перед первоисточником бытия.
 
Через архетипы «вечной жизни» (остров, озеро, вода, лунный свет) передано ощущение времени, переживание гармонической связи отдельной души, души отшельника, одинокого мечтателя с «мировой душой», сердцем вселенной. Сладостные мечтанья замедляют бег времени, а воображение позволяет заглянуть в будущее. Так было в книге «Поль и Виргиния» Бернардена де Сен-Пьера, так будет в «Индиане» Жорж Санд. В автобиографических сочинениях Руссо природа (остров, озеро) выполняла уже не только «декоративную», но также защитную функцию «кокона», изоляции от мира, надежного убежища для души, которая проходила все этапы «очищения» здесь, на земле, через исповедь. Приметы «текучего», «чувствительного» станут приметами руссоистского стиля письма и стиля жизни, как и приметы vita contamplativa и меланхолической любви, подобно той, которую испытал молодой Жан-Жак к мадам де Варенс.

В контексте руссоизма «Я» приняло автобиографический и исповедальный характер, приняв некоторые черты эгоцентризма. На это преображение обратил внимание Ю. Лотман. Он писал: «Структура «Я» – один из основных показателей культуры. «Я» как местоимение гораздо проще по своей структуре, чем «Я» как имя собственное. Последнее не представляет собой твердо очерченного языкового знака». На примерах «Эмиля» и «Исповеди» Лотман показал, как Руссо разграничил Я-знак (по сути, тождественный эгоцентрическому «Я») от Я-незнака (тождественного «Я» индивидуалиста) и очертил путь развития «Я» от местоимения до имени собственного.  Добавим: «Я», как имя собственное, как грамматический факт, становится действующим лицом повествования, приобретает в автобиографии отчетливые черты лирического героя.
 
Во времена Руссо не существовало слова «автобиография»: неологизм появился в начале XIX века. «Dictionnaire universel des litt;ratures» (1876) сообщает: Автобиография – это литературное произведение, роман, поэма, философский трактат, в которых автор имел тайное или сознательное (avou;) намерение не только рассказать о своей жизни, но и изложить свои мысли и чувства. Романтикам, творцам образа эгоцентрика и индивидуалиста, импонировал искренний характер «Исповеди» Жан-Жака Руссо, в котором утверждался посыл «я есть другой». По руссоистскому образцу романтики стремились создать синтетическую повествовательную структуру, где «Я» было бы центром притяжения.

Главной заботой Руссо, как он утверждал, было защитить себя от своих преследователей и единственным судьей сделать читателя, показав ему истинного Жан-Жака в противовес ложному портрету, созданному недоброжелателями. Потому в руссоистской «Исповеди» присутствуют две точки зрения – героя, биография которого излагается, и автора-рассказчика, обозревающего факты по истечении времени и судящего о них с точки зрения человека, умудренного опытом. Шатобриан, воспользовавшийся опытом Руссо при создании своего «Рене», тем не менее, будет укорять его в отказе от мечты в счастье.

Писатели «века мемуаров и исповедей», исследователи испорченных нравов и утомленных душ, как утверждал Ж. де Нерваль, по праву считаются учениками Ж. Ж. Руссо. Символ «утомленной души», пресыщенное «Я» появляется у Руссо в Предуведомлении к «Рассуждению», написанном в 1763 г. и напечатанном только в 1781 г. В нем Руссо выразил сожаление о том, что написал «Рассуждение», принесшее ему вместе с известностью страдания и лишения. Это признание повторяется в «Исповеди» в строках о постигшей героя усталости:
Je n’avais aucune id;es des choses que tous les sentiments m’;taient d;j; connus. Je n’avais rien con;u, j’avais tout senti Ces ;motions confuses... me donn;rent de la vie humaine des notions bizzares et romanesques, dont l’exp;rience et la r;flexion n’ont jamais pu me gu;rir...  (Les Confessions).
 
Ж. Ж. Руссо не переставал изображать любовь как «естественную доброту» человека, он был верен некогда сделанному выбору, о чем сказал в Предисловии, опубликованном в 1750 г. вместе с основным текстом «Рассуждения»:
Я принял сообразно природному моему разумению сторону истины, и чего бы я ни добился, одна награда все же не уйдет от меня – я найду ее в глубине моего сердца.

Руссо выбрал «сторону истины», которую можно обнаружить, лишь погрузившись во внутреннюю глубину. Он разделяет потребности духа и потребности тела. С этой позиции он анализирует историю народов Европы и Востока и обозначает путь цивилизаций от естественного добродетельного состояния к лицемерию, «низкому обманчивому однообразию», искусственной благопристойности. В поисках выхода, погружаясь в себя, в свои мысли и чувства, он испытывает безграничную скорбь – более сильное чувство, чем печаль. Скорбь вызвана соучастием и потому способна объять все три временных измерения – прошлое, настоящее и будущее.

Изучая прошлое так называемых варварских народов, а также историю подъема и падения высоких цивилизаций, Руссо предвосхитил мысли писателей и историков ХХ–ХХI вв. о поэтапном развитии народов от начала их восхождения до неизбежного падения, связанного с развитием наук и знаний, парадоксально ведущих к нравственному разложению и социально-экономической энтропии. Французский мыслитель выражает глубокое сожаление о том, что «подозрения, недоверие, страхи, холодность, сдержанность, ненависть постоянно скрываются под этим «неизменным и коварным обличьем вежливости, под этою столь хваленою благовоспитанностью, которой мы обязаны просвещенности нашего века».  Но рамки и особенности жанра не позволяют развивать тему сожаления и удрученности в эмоциональном ключе, потому она остается в зародыше, хотя и прорывает постоянно мыслительную цепочку и смешивается с другими идеями в «цепи сходств и сочетаний» («Исповедь», книга двенадцатая), той цепи, которую природа нам дает воплощенной в «предметах, поражающих наши чувства» («Прогулки одинокого мечтателя», седьмая «Прогулка»). Восприятие у Руссо есть «сверхчувственное явление», сказал К. Леви-Стросс, обратив внимание на то, что в «Исповеди» и в «Прогулках одинокого мечтателя» автор говорит о себе в третьем лице, разделяя его на две части, и видит свой собственный образ в других людях.  В «Первой прогулке» Руссо писал: «И вот они… мне чужие, незнакомые, никто, наконец, – раз они этого хотели. А я – что такое я сам, оторванный от них и от всего? Вот что мне остается еще решить».
 Исследователь пояснял: «Для того чтобы человек снова увидел свой собственный образ, отраженный в других людях, ему необходимо сначала отделиться от своего собственного представления о самом себе». И далее: «Руссо открыл нам… существование другого лица («он»), который думает внутри меня и приводит сначала меня к сомнению, что это именно «Я», которое мыслит». Таким образом, сострадание, по мнению Руссо, вытекает из «отождествления себя с другим, не родственным, не близким, не соотечественником, а просто – с любым человеком, поскольку тот является человеком…» Отказ от отождествления по принуждению «привел к отделению «Я» от «другого» и таким образом – к освобождению от антагонизма (который «одна лишь философия пыталась поощрять») и возвращению к их единству. Руссоистское «я есть другой» имеет смысл «абсолютной объективности». 

Руссо настаивал на том, что личность следует показывать со всеми слабостями и недостатками как необычную, странную, особенную, «готовую признать все свои ошибки, даже если это вызовет шок или скандал». При этом он упрекал Монтеня в утаивании части правды:
Je mets Montaigne ; la t;te de ces faux sinc;res qui veulent tromper en disant vrai. Il se montre avec des d;fauts, mais il ne s’en donne que d’aimables.
 
Во второй части «Рассуждения» Руссо сделал попытку спрогнозировать будущее народов: только в результате развития демократии и справедливости возможны улучшения в части исправления сложившегося безнравственного положения среди просвещенных народов. Но относительно настоящего народов, впавших в хаос и аморальность, Руссо настроен довольно пессимистично, хотя его прогноз будущего не столь категоричен, как может показаться, и содержит определенную долю вероятности, о чем говорит употребление в речи сослагательной модальности: может быть, все сложится хорошо, но, может быть, и слишком плохо. У народов есть только один путь к улучшению, возможный при единственном условии, если власти сблизятся с учеными мудрецами и будут спрашивать у них совета.

Исправление нравов возможно только тогда, когда науки будут служить добродетели. Руссо выдвигает на первый план следующие взаимосвязанные проблемы:
- отношения власти и народа;
- народ и счастье;
- счастье и добродетель. Между счастьем и добродетелью, по мнению Руссо, существует прямая зависимость. Счастье невозможно без добродетели;
- власть и ученые, мудрые советники. Руссо высказывает благие, но кажущиеся утопическими идеи: он предлагает соединить власть и науку с искусствами, которые должны служить на благо людей. Тогда ученые получат при дворе «почетный кров» и «единственную достойную их награду: возможность содействовать своим влиянием счастью народов, которых они научат мудрости. Лишь тогда люди увидят, на что способны добродетель, науки и власть, побуждаемые духом благородного соревнования и действующие в согласии со всем человеческим родом. Но до тех пор, пока с одной стороны будет только власть, а с другой – знания и мудрость, ученые редко будут думать о великих вещах, государи будут совершать хорошие поступки еще реже, а народы будут все также порочны, испорчены и несчастны».

Как видим, слезы – излюбленный образ и прием Руссо, который будет часто появляться в его художественных произведениях, в трактате отсутствует. Стиль философского трактата исключает цветистую художественность, вымысел и образность, основанную на обильных чувствах и чувствительности, но даже в строгом жанре Руссо находит им замену: он вводит образ сердца, которое в его понимании является органом сопереживания и соучастия, сосудом для слез, горя, сожаления, копившихся годами. Руссоистские мысли всегда окрашены чувствительностью:
Ame sensible, Livrons-nous tout entier ; la douceur de converser avec mon ame, puisqu’elle est la seule que les hommes ne puissent m’;ter.
 
Лучшие герои Руссо остаются изгоями, становятся мытарями, отшельниками в миру: автор к ним чрезвычайно строг, как к самому себе, он предпочитает подавить страсть, прежде чем она примет одиозные формы и выйдет наружу, покинув сердце. Когда Руссо говорит о слезах, то зачастую имеет в виду слезы, текущие не из глаз, а из сердца.
 
В художественных произведениях Руссо будет доминировать чувствительность, уже не ограниченная жесткими рамками и требованиями жанра и стиля, но в сочетании с рассудительностью. Несмотря на то, что герои Руссо печалятся, сокрушаются и обливаются слезами, они никогда не утрачивают способность к рассудительности и размышлению, оперируют доводами, ищут объяснения причин, ответы на вопрос «почему?» и всегда находят в себе силы иссушить слезы, смириться со своим положением, руководствуясь разумом в принятии жизненно важных решений. Руссо не переходит грань дозволенного рассудком, тщательно контролирует чувства и оставляет их в границах сентиментальной дозволенности, не давая разрастись и вылиться в губительные страсти.

Литература и ссылки:

  Руссо Ж. Ж. Рассуждение, получившее премию Дижонской академии в 1750 году [пер. А.Д. Хаютина] // Руссо Ж.Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 9–10.
  Clement Leroy. La science et les arts comme fruits de nos vices. Avis sur Discours sur les sciences et les arts. le 16 f;vrier 2015. [Электронный ресурс]
  Руссо Ж.Ж. Избранные сочинения в 3-х томах. Т.3. Исповедь. Прогулки одинокого мечтателя. М.: Художественная литература, 1961.С.306.
  Rousseau J. J. Troisi;me lettre ; M. de Malesherbes // Les Confessions. Rousseau. L’autobiographie. Chateaubriand, N. Sarraute, F. Dolto... Pr;sentation d’ E. Coulon et B. Grange [Ouevres et th;mes]. P.: Hatier, janvier 1992. P. 91
  Руссо Ж.Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С.607.
  Руссо Ж.Ж. Рассуждение, получившее премию Дижонской академии в 1750 году [пер. А. Д. Хаютина]//Руссо Ж.Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С.11.
  Лотман Ю. М. Руссо и русская литература XVIII–начала XIX века // Руссо Ж.Ж. Трактаты. М.: Наука, 1969. С.556.
  Руссо Ж.Ж. Рассуждение… Цит. соч. С.14.
  Там же. С. 11.
  Там же. С. 13–14.
  Там же. С. 14.
  Там же. С. 15.
  Там же. С. 16.
  Там же. С. 20.
  Там же. С. 15.
  Великовский С. Поэты французских революций 1789–1848 гг. М.: Изд-во АН СССР, 1963. С.29–30.
  Руссо Ж. Ж. Рассуждение… Цит. соч. С.16.
  Пахсарьян Н. Т. Комическое в европейской литературе абсурда // Литература ХХ века. Итоги и перспективы изучения. Материалы десятых Андреевских чтений. М.: Экон-Информ, 2012. С. 15.
  Руссо Ж. Ж. Рассуждение… С. 21–22.
  Верцман И. Философско-лирический роман XVIII века // Руссо Ж.Ж. Юлия, или Новая Элоиза. М.: Художественная литература, 1968. С. 7.
  Les Confessions. Rousseau. L’autobiographie. Chateaubriand, N. Sarraute, F. Dolto... Pr;sentation d’ E. Coulon et B. Grange [Ouevres et th;mes]. P.: Hatier, janvier 1992. P. 6–7.
  Жужгина-Аллахвердян Т.Н. Французский романтизм 1820-х гг.: структура мифопоэтического текста. Дн-вск: НГУ, 2008. С.72.
  Карсавин Л.П. Культура средних веков. К.: Символ-Artland, 1995. С.181.
  Там же.
  Там же.
  Аврелий Августин. Исповедь. СПб: Азбука, 2014. С.5.
  Rousseau J.J. Dialogues. R;veries d’un promeneur solitaire. Correspondance. Notice par P. Richard. P.: Larousse, s. d. P.22.
  Les Confessions. Op. cit. P. 91.
  Aureau B. Chateaubriand. P., 1995. P.28.
  Rousseau J.J. Op. cit. P.8.
  Les Confessions. Op. cit. P.92.
  Жужгина-Аллахвердян Т.Н. Цит. соч. С. 72–74.
  Rousseau J. J. Op. cit. P. 6–8.
  Лотман Ю. М. «Я» и «Я» // Лотман Ю. М. Культура и взрыв. М.: Гнозис, 1992. С. 228.
  Les Confessions. Op. cit. P. 7–8.
  Жужгина-Аллахвердян Т. Н. Цит. соч. С. 72–75.
  Леви-Стросс К. Руссо – отец антропологии // Леви-Стросс К. Структурная антропология. М.: Наука, 1983. С. 20–25.
  Там же. С. 13.
  Леви-Стросс К. Цит. соч. С. 24.
  Там же. С. 24–25.
  Les Confessions. Op. cit. P. 6.
  Руссо Ж. Ж. Рассуждение… Цит. соч. С. 13.
  Rousseau J. J. Op. cit. P. 23.

Впервые опубликовано в кн.:  XVIII век: смех и слезы в литературе и искусстве эпохи Просвещения. Коллективная монография. СПб: Алетейя, 2018 (876 с.) С. 42–58.