Изошница

— Мишенька, я договорилась с охраной, чтобы тебя пропустили после отбоя. Не засну, пока ты не приедешь. Такая дата! Хочу обнять тебя, хотя бы и ночью. У меня для тебя есть два сюрприза…
 
Смс-ка от матери пришла, как всегда, не вовремя. Она не догадывалась, что у меня были совсем другие планы на эту юбилейную ночь. Вишневое платье от Кардена, копна светлых вьющихся волос и красноречивые взгляды Виолетты сулили райское блаженство в моей холостяцкой студии. Посещение дома престарелых, куда мать перебралась после гибели отца, как-то не вписывались в этот сказочный сценарий.
Однако, услужливая тень официанта уже проскользнула рядом в благоухании недорогой пако-рабановской композиции и сквозь оставленные в изобилии на прозрачной поверхности бокала отпечатки моих пальцев зажурчала манящая золотистая воронка “Хеннесси”.
Теперь с маминой занозой в душе нужно было умудриться ответить что-то вразумительное на все дифирамбы сослуживцев и сдержанную, но многообещающую похвалу шефа. Освобождалось сладкое место в нашем парижском посольстве. С моим перспективным возрастом и блестящим французским конкурентов, практически, не было. Корпоратив в честь моего тридцатилетия тоже получился, как никогда, в кассу. Всё складывалось на редкость удачно и блеск луврской пирамиды всё ярче сиял в моём воображении.
За окном пчелиным роем огней светилась и переливалась Москва. Бывший ресторан “Седьмое небо” тоже открылся вовремя. Кстати, вот и первая фраза!
— Я на седьмом небе, в буквальном и переносном смысле!
Восхищенный взгляд Виолетты и сдержанная улыбка на лице руководства вдохновляли к продолжению. Хемингуэй был прав: главное придумать первую фразу, дальше всё пойдет само собой…

Виолетта ждала у такси. Её виолончельные обтянутые вишневым бархатом бёдра на фоне желтого крыла Тойоты Камри и тонкая белая кружевная кофта, покрывавшая обнаженные плечи и спину манили меня как маяк на тёмном ночном небе. Может просто показать ей смс-ку матери? Заехать, типа, познакомить, и заодно проверить серьёзность её намерений? Попробую…

— И долго ты с ней будешь обниматься?
— У нас ещё вся ночь впереди… Не хочу вешать на тебя свой комплекс вины перед мамой, когда мы будем вместе. Ты, что, стесняешься? Боишься не понравиться? Вы с ней чем-то похожи.
— Хочешь сказать, что я увижу себя в старости?
Легкий озноб пробежал по моей спине. Опрокинутый отцовский рендж-ровер со смятым капотом, закрытый гроб, и чёрная гранитная доска с его цветным портретом и белыми дачными розами в изящной китайской вазочке на полочке в Ваганьковском колумбарии упрямо всплывали в памяти. Одна роза закрывала как раз ту часть лица, которая ударилась о стойку. Восстановить его никто из гримеров так и не взялся.
— Ты что, побледнел так? С сердцем плохо? У меня валидол есть, дать?
Виолетта зарылась в своей золотой сумочке в поисках таблеток.
— Хорошо, что ты такси взяла. У меня отец после корпоратива до дома не доехал. В ДТП погиб. Мать после этого в богадельню запросилась. Квартиру продать пришлось. Нам отец всюду мерещился. Кошмары по ночам снились… Мы тогда и квартиру освятили, и покрестились, — ничего не помогало. Мать сначала даже в монастырь хотела, но потом испугалась, что не потянет. В богадельню ушла, чтобы меня не стеснять.
— Прости, я не знала.

Охранник недолго артачился на счёт Виолетты и за косарь пропустил нас обоих.
— Мам, у меня тоже сюрприз. Это Виолетта, работаем вместе.
Знакомый запах от Шанели и щекочущие ноздри поредевшие мамины каштановые кудри, с чуть заметной сединой у корней на мгновение вернули мне подростковое чувство вины и страха. Взгляд матери тревожно скользнул по животу моей спутницы и не заметив признаков беременности, пристально сканировал её от прически до туфель.
Как хорошо, что ты не поздно! Может быть, мой первый сюрприз ещё не спит… Пойдёмте, это рядом. Виолетта, вам тоже будет интересно.

В полутемном коридоре витали запахи картофельного пюре и хлорки. Шелест мусорного пакета и плеск воды в ведре азиатки-уборщицы в конце коридора никак не вязались со сложным ритмом, который звонко отбивали две пары высоких женских каблуков. Мать остановилась перед комнатой с номером 33. После заговорчески тихого стука она почти прошептала.
— Серафима Викторовна, это Мишина мама. Он приехал с девушкой. Можно к вам?
“Изошница”? За дверью стоял знакомый по школьной изостудии запах ладана и уксуса. В конце узкого прохода между двумя рядами простых деревянных стеллажей в свете настольной лампы из инвалидной коляски нам улыбалось некое пожилое существо в белой косынке и очках в толстой темной оправе. Странная тоска неожиданно накатила, когда я узнал в этом существе свою школьную учительницу рисования. Даже самые дерзкие хулиганы пасовали перед ее непоколебимой добротой и мягкостью.
— Вот ведь чудо-то какое! Ты так неожиданно бросил рисовать, и все твои работы у меня остались. Мы тогда собирались выставку делать. А ведь у тебя талант, Михаил, грех его в землю зарывать… Много лет молилась я, чтобы мы встретились, даже подарок тебе приготовила. Вон там на стеллаже вместе с работами лежит. Видишь, как всё чудесно Господь устроил.
В комнате больше ничего не было кроме кровати и рабочего стола с мольбертом на нём. Стеллажи с иконами, досками, папками и холстами занимали всё остальное место. На мольберте лежала недописанная Богородичная икона. На столе рядом с деревянным ящиком с красками стояло несколько банок с кистями, водой и карандашами. Пару запачканных краской тряпок висели, как полотенца, на гвоздиках, вбитых в стойки стеллажа. Над столом перед заставленным иконами киотом горела знакомая по студии синяя лампада с потемневшим латунным “паучком”, как его называла “изошница”. Недавно положенный на него ладан ещё пузырился и дымился.
Садитесь на кровать, не церемоньтесь. Михаил, там на стеллаже подарок — икона твоего небесного покровителя, папка с работами и незаконченный портрет Наташи. Помнишь, он хорошо получался. Жалко, что ты его так и не смог ей подарить…
Виолетта с интересом вглядывалась в удачно схваченные черты моей бывшей одноклассницы.
Ровно пятнадцать лет прошло с тех пор, как Наташа вырвалась из моих объятий на дне рождения. До сих пор не могу понять, что меня больше разозлило тогда. Сравнение с животным (“Не хочу как собаки”) или сама эта неудовлетворенная подростковая животная страсть. В том возрасте “Благословение родителей, помолвка, белое платье, венчание” казались каким-то устаревшими книжными условностями. Влечение было главным. Наташа ушла домой в слезах. А отец точно почувствовал момент. Ему моё рисование и “изошница” с ее религиозными наклонностями давно были поперек горла. Они зачеркивали все его жизненные ценности: связи, положение, карьеру… На следующий же день у нас появился Вадим, гениальный репетитор по французскому. Эротические фильмы с оригинальными саундтреками, шансон, Монмартр, импрессионисты, обучение в Эколь-де-Бозар, — он быстро помог мне забыть студию и Наташу с ее старомодными стереотипами и довести мой французский до уровня “носителя”. Незаметно навязанное решение поступать в МГИМО перевернуло тогда всю мою подростковую жизнь…

— Как тебе подарок, Михаил?
В двух аквариумах старых очков в толстой коричневой оправе ожили зеленоватые рыбки подслеповатых глаз. Белая косынка в тени от настольной лампы светилась розовым рефлексом от платья стоявшей рядом Виолетты.

С тетрадочного размера доски на меня смотрел спокойный, пронизывающий до желудка, нечеловеческий взгляд Архангела. Красная туника под зеленовато-голубым плащом пылала как костёр. Светло-охристые крылья и волосы сияли на фоне тёмно-синего звездного неба. Прозрачная сфера в левой руке светилась голубым, как луна сквозь темные тучи плаща. Правая рука покоилась на тонком копье как на струнах неведомого музыкального инструмента. Извивающиеся концы голубой ленты на голове таяли в свете бело-золотого нимба…

Мамин тычок в ребра вернул меня к реальности…
— Потрясающий подарок, Серафима Викторовна! Сейчас я монетку вам отдам, как положено.
— Не забыл традицию, это радует. Не совсем канонично получилось, но, надеюсь, ты в храм её не понесешь. Мой духовник согласился освятить эту икону при условии, что это подарок частному лицу.
— Серафима Викторовна, мы, наверное, вам помешали, поздно уже…
— Ну что вы, Елена Николаевна, это я вклинилась в юбилейные планы Михаила. Давайте их отпустим поскорей. Виолетта и так подвиг совершила, согласившись приехать сюда в такой день. А при крещении, милая, как вас назвали?
— Я не крещеная. У меня все предки со спецслужбами связаны. У нас это не принято.
Хотела вам образок мученицы Василисы подарить. Может пригодится. Как знать, что ждёт в жизни? Взгляните, долго возилась с ним. Ей всего девять лет было. Все добивалась, чтобы лик был детским и взрослым одновременно. Девочка, которая в огне не горит. По её молитве родник забил. Глядя на её подвиги, римский император Александр креститься захотел. Четвертый век, при Диоклетиане её мучили. Чудесная святая. Нравится?
Виолетта с опаской взяла небольшой, с сигаретную пачку образок и потянулась за сумочкой.
— А монетку любую можно?
— Мне больше латунные нравятся, они красиво стареют, не то, что мы, грешные…

Вторым сюрпризом был мамин подарок — дедов хронометр. Каким-то чудом она его отремонтировала и начистила до блеска и нашла новую, красивую цепочку. Жилет и брюки с карманом для часов были приложением. Взятые мною из ресторана закуски и коньяк оказались очень кстати. На заднем сидении такси мы смогли, наконец, обняться с Виолеттой…

Шаги разносчика пиццы заставили меня спуститься со стремянки. Входную дверь я оставил открытой, чтобы звонок не разбудил Виолетту. Счастливая корейская улыбка на моё “сдачи не нужно” напомнила мне собственные первые подростковые заработки на которые я купил этюдник, кисти и краски. За ними-то я и полез на антресоль. К счастью, там еще пылилась пара задних стенок от старого гардероба. Из него я когда-то сделал полки в кладовке. Запах пиццы будоражил желудок, но желание увековечить разбросанные по подушке светящиеся в солнечных лучах локоны Виолетты было сильнее. Засохшие крышки тюбиков с красками приходилось открывать пассатижами. Некоторые краски засохли окончательно. Кисти не слушались, мазки плохо ложились на не грунтованный оргалит, но запах уайт-спирита кружил мою ещё болевшую после вчерашнего голову. Этюд вышел “на троечку”. Вторую оргалитину я быстро загрунтовал остатками супер белой краски “для стен и потолка”, на которую наткнулся на той же антресоли. Пока грунтовка сохла, кофе с пиццей наконец наполнили мой тоскующий желудок. Второй этюд пошёл легче. Рука вспоминала упругость кисти и мазки ложились на свои места. “Четыре с плюсом” за второй. В кладовке стояла ещё не использованная дверца от того же гардероба, гладкая и блестящая. Хороший формат, и грунтовать не нужно. Третий этюд получился “на пятёрку”. Удалось схватить всю спящую фигуру Виолетты. Летнее солнце заставило её раскрыться и её роскошное тело, зазвучало виолончелью в зеленоватом футляре постельного белья…

Второй звонок курьера из соседнего ресторана разбудил Виолетту. Запах кофе и еды заставил ее недолго задерживаться под душем. В белоснежном махровом халате она была неотразима…
— Тебе что, не нравится моя фигура? От пива толстеют. Лучше коньяка в кофе побольше налей.
Две запотевшии банки “Баварии” отправились обратно в холодильник.
Дверцу от гардероба с последним этюдом я торжественно перенес из кладовки на кухонный стол.
— Как видишь, твоя фигура меня восхищает и вдохновляет!
— И где ты это выставлять собираешься? Хочешь, чтобы на меня все пальцем показывали? А если кто-то захочет купить это? Не хочу, чтобы на меня в таком виде еще кто-то пялился! И вообще убери старую дверцу от гардероба с кухни! Этот жуткий запах аппетит отбивает… Как же тебя вчерашняя слепая инвалидка раззадорила!
— Да ладно, смотри, какой этюд получился! Композиция, колорит, свет какой!
— Я в этом ничего не понимаю. Сожги эту старую дверцу на даче и никому не показывай, если хочешь еще со мной иметь дело. Хотя бы мое согласие на позирование спросил и холст нормальный купил. Я тебе не какая-то натурщица дешевая, чтобы меня задарма на старых дверцах, как на заборе малевать!

Залпом допив кофе и дожевывая на ходу бутерброд, Виолетта быстро оделась и рванула к выходу.
— Фотки костра с дверцей пришли мне в инстаграмм. Пока не пришлешь, не звони и не пытайся со мной встретиться! Тоже мне, нашелся, Микеланджело недоделанный!
 
Громко хлопнула входная дверь. Высокие каблуки застучали по лестнице. Лифта дожидаться Виолетта не стала. Значит, боялась, что я выйду ее провожать…

Мысль увезти всю живопись на дачу показалась мне разумной. Виолетта до дачи доберется не скоро, а если и доберется, на чердак вряд ли полезет. Вот на чердаке я мастерскую и сделаю. На даче есть похожий гардероб. Скопирую этюд на его дверцу и торжественно сожгу его. Придется пока партизанить, а там видно будет…
Так, мой юбилейный уик-энд неожиданно закончился шашлыком с соседом по даче под недопитый с Виолеттой коньяк. Фотки с горящей копией этюда должны были утешить обиженную красавицу. В потемках, с надеждой на завтрашний примирительный ужин после работы и букетиком благоухающих дачных роз, я с трудом припарковал свой запыленный “лехус” на уже изрядно заставленном машинами ночном дворе.

С утра Виолетты на рабочем месте не было. Пришлось оставить букетик на её столе в стакане из кулера и под него подсунуть записку с приглашением на ужин.
Вызов к шефу застал меня у кофе-машины. Незажженная трубка в зубах начальника настораживала.
— Мишенька, мы с твоим отцом вместе выпили не одну бочку коньяка и не только… Ты мне как сын. Я думал, что с твоим назначением в Париж вопрос решенный. И вдруг сейчас мне звонят из МИДа и говорят, что Васильев поедет. Ты понимаешь, откуда ветер дует? Он работает у отца Виолетты. Не хочу лезть в твою личную жизнь, но чем ты успел ей так насолить?
— Да, она немного обиделась на меня. Не думал, что всё так серьёзно. Я всё сделал, чтобы помириться…
— Да там всё уже решили бесповоротно. Он тебе в подметки не годится. Я даже не знаю, что делать. Ты что, не смог ее удовлетворить после банкета?

Пришлось рассказать всю историю. Незажженная трубка гуляла в зубах шефа, как будто искала выход. Мне было стыдно перед стариком, как будто он и вправду был моим отцом. Наконец, он достал из шкафа бутылку Джек Дэниэлс и пару рюмок.
— Ладно, давай отца помянем и твоё назначение вместе с ним… Для этих людей искусство — это шутовство, что-то ненадежное…
— Не думал, что всё так серьёзно. Ваше здоровье, Павел Константинович! Всё равно, благодарен вам, не переживайте. Сам виноват.

Выходя из кабинета шефа, в приоткрытую дверь я увидел свой букетик в мусорной корзине вместе со стаканом и разорванной запиской. Блеск Луврской пирамиды погас в кромешной тьме отчаяния и неизвестности.

Ехать домой было невыносимо. Дождь хлестал, смыв почти всю вчерашнюю пыль с моего “лехуса”. Хотелось тишины и уединения. Руль, будто сам собою, повернулся в сторону дачи. Пустая трасса блестела, как зеркало в потоках дождя, шлейфы сверкающих в свете фонарей капель от встречных машин превращали дорогу в фантасмагорию. Обгоняя по встречной, грузовая газель замешкалась и, слепя фарами, поперла прямо на меня. Удар по тормозам закрутил мою машину и скинул с обочины…

Что-то прохладное и мягкое пару раз коснулось моего лба. Правый глаз защипало. Почесать не получалось. Что-то сдавливало правую руку. Незнакомое бородатое лицо с шевелящимися губами склонилось надо мной.
— О! Надо же! Глаза открыл. Салфеточку дайте, пожалуйста, масло в глаз попало. Может и исповедаться получится? Ваша мама, Михаил, звонила мне. Просила срочно соборовать и причастить. Оказывается, всё не так уж плохо. Не зря вы икону своего небесного покровителя в “бардачок” положили. Машина — в хлам, а вы и икона чудом уцелели. Вон она на тумбочке стоит. Необычная трактовка, но выразительная. Ну что, исповедаться сегодня будем или до завтра отложим?
— Отец Валентин, давайте лучше завтра. У нас сейчас обед будет, и с врачом посоветуемся. Я позвоню вам.
Характерный акцент, сухая худоба и выбившаяся из-под косынки тёмная с проседью прядь сиделки выдавали её молдавское происхождение. Пухлая как ангел сестра вытащила из моей вены иглу капельницы и отстегнула фиксатор правой руки. Загипсованная по бедро левая нога не давала сесть на больничной кровати.
— Мамочку порадуйте. Ваш айфон побился, но работает. На тумбочке на зарядке лежит.
— Давайте лучше вы. Она сейчас плакать начнет. Я не готов пока.
Пока сиделка “радовала мамочку” своим молдавским акцентом, я пытался понять сколько дней я провел в отключке…
Смуглая морщинистая рука все-таки протянула мне свою старую кнопочную Нокию.
— Мишенька, сынок, мне звонила жена Павла Николаевича. Он тоже в больнице. У него инсульт был той же ночью, когда ты разбился. Такая беда! Она говорит, что он давно уже так не напивался, возраст все-таки… Какое счастье, что ты очнулся! Мы с Серафимой Викторовной вместе молились. Виолетта к тебе приезжала?
— Нет, мам, мы с ней поссорились.
— Неужели не приедет? Тебе же сейчас помощь нужна. Она хоть знает, где ты? Позвони ей!
— Нет, мам, она не приедет, там всё серьёзно, типа, навсегда.
— Надо же, такая красивая девушка! Чем ты ее обидел?
— Потом расскажу. Долгая история. Я только недавно глаза открыл.
— Ладно, прости, отдыхай…

На похороны к шефу я приехал на костылях. После инсульта он продолжал пить, несмотря на запреты врачей и второй инсульт его добил окончательно. Виолетта пришла в обнимку с Васильевым и огромным букетом темно-бордовых роз. Она демонстративно со мной не здоровалась. Вдова от моей помощи отказалась. 
— Вам, Мишенька, самому сейчас помощь нужна, а у меня дети есть. Не беспокойтесь!

На поминки я не поехал. Успокоился мыслью подарить вдове портрет шефа на девять или сорок дней, как получится. Хотелось поскорее на дачу, где ничего не напоминает Виолетту, Париж и мое несостоявшееся назначение.

При виде костылей таксист заботливо переложил в пакет всё, что я вывез на тележке из “Перекрестка”. Завтра должны привезти на дачу мой заказ из “Леонардо” с мольбертом, холстами, красками, кистями, скетчпэдами разных размеров, углем и прочим художественным “хламом”, от которого меня трясло, как девушку от подвенечного платья. Мелькающие в моём воображении образы не давали покоя и просились на бумагу и холст. Сколько же их накопилось за пятнадцать лет забвения! Порывшись в разбитом айфоне, я нашёл пару интересных фоток с шефом. Он сидит у камина с дымящейся трубкой,  весёлый взгляд поверх очков блики от огня в камине играют на его улыбающемся лице. Оторвав от уже пострадавшего гардероба заднюю стенку, углем из мангала я набросал пару вариантов его портрета. Хотелось, чтобы портрет излучал радость и жизнелюбие. На поминках это как раз то, что нужно…

Леонардовский заказ прибыл. Он привёл меня в возбуждение, как бутылка водки старого алкоголика. Я неистово рвал упаковки и раскладывал на обеденном столе свои сокровища. “Изошница” долго приучала нас не начинать новую работу, пока не закончишь старую. Портрет Наташи завершить было несложно. Необъяснимое блаженство овладело мной во время этой работы. Это было похоже на глоток родниковой воды во время похмельного сушняка или свежего воздуха после курилки. Сам собой всплывал в памяти голос “изошницы”.
— Забери у девушки чистоту, — что останется? Одна упаковка. Откроешь, а там… Даже говорить не хочется, что там… Впрочем, это не только девушек касается… Чистота — вот настоящее сокровище, особенно в наше время…
 
Надо бы ей этот портрет подарить, когда к матери поеду…
С портретом шефа пришлось повозиться подольше. Когда начала кружиться голова и потемнело в глазах, я вдруг заметил, что за окном уже стемнело. Лёгкий завтрак перед леонардовским курьером был двенадцать часов назад. Дорвался… Трясущимися от слабости руками я ломал хрустящую корочку французского батона, бросал на него какую-то мясную нарезку и запивал всё это наскоро заваренным растворимым кофе. Силы возвращались…

Портрет наконец удался. В изнеможении я рухнул на диван. Колючий плед щекотал шею и подушка была жестковата, но давно забытый, крепкий детский сон легко овладел моим неожиданно помолодевшим телом…

Ранний звонок с работы прервал мое блаженство.
— Миш, привет, это Илья. Ты скоро на работу выйдешь?
— На костылях пока, через неделю гипс снимут.
— У нас тут такие дела творятся. Мы думали тебя вместо шефа посадят. Так нет, наш отдел расформировывать будут. Тебя хотят вместо Васильева к Виолеттиному отцу, меня в другой отдел, где кто-то уволился. В общем, решили нами всё дырки заткнуть.
— Я к Виолеттиному отцу не пойду работать, принципиально. Лучше уволюсь. Найду себе что-нибудь поинтереснее.
— Зря, там будут платить больше и работа не пыльная…

За завтраком позвонила мать и хлюпая носом слёзно просила приехать. Пришлось нарезать ее любимых розочек на два букета и заказать такси до богадельни. Заодно Наташин портрет “изошнице” подарю.

— Если бы ты знал, Михаил, какой это важный для меня подарок! Ты все помнишь! Это такое чудо, когда Бог слышит твои молитвы!
Без очков в лице “изошницы” появлялась какая-то иконографичность. Пока она вытирала слезы концами всё той-же белой косынки, и нюхала белый дачный букетик, мне удалось незаметно сделать пару фоток. Интересно попробовать написать ее портрет без очков с этими розами.

— Мишенька, меня беспокоит твоя работа. Как ты теперь жить будешь? Живописью семью не прокормишь.
— Мам, без шефа мне там делать нечего. Я за ним как за каменной стеной был. А теперь… Что-то другое нужно искать… Вот гипс снимут, начну…
— А ты съезди в школу, Михаил. У тебя, мама хвалилась, блестящий французский. Ребята будут в восторге. А если ещё студию сделать и работы на продажу выставлять, на жизнь хватит… Как ты к преподаванию относишься?
— Да что вы, Серафима Викторовна! Как можно после такой престижной работы опускаться до школы? У Миши же МГИМО за плечами!
— Не могу согласиться с вами, Елена Николаевна! “Войны выигрывают не генералы, а школьные учителя и приходские священники…” — это, кажется, Бисмарк сказал… Для меня профессии священника и учителя являются более значимыми, чем все остальные. Поэтому портрет Михаила мне так дорог. Успех ученика важнее всех личных успехов учителя… Вам, возможно, это трудно понять… Бог, воплотившись, тоже был Священником и Учителем одновременно. Не царем, заметьте! И Будда Гаутама отказался от всех царских регалий ради обучения людей…
— Серафима Викторовна, давайте не будем вмешиваться в Мишину судьбу. Пусть сам решает, как ему жить дальше.

Идея посетить школу при всей ее абсурдности показалась мне в чем-то заманчивой. Интересно  вернуться в ту точку, откуда начался внушенный  мне отцом и Вадимом жизненный поворот. Может быть, оттуда будет лучше виден выход.

Портрет шефа в чёрной рамке смотрелся на редкость радостно. Вдова была удивлена.
— Кто же это так чудесно смог его запечатлеть? Кроме вас, Миша, там тогда никого не было. Вы кому-то заказали это по фоткам написать?
Наконец, разглядев мою подпись, она немного разочарованно замолчала.
— Да, Павел что-то говорил про ваши художественные наклонности. Спасибо, Мишенька! Это трогательно. Повешу в спальне.

Я вышел с поминок. Дорожка блестела от уже по осеннему моросящего холодного дождика. Первые опавшие листья иногда смягчали жесткий стук костылей по асфальту. Несмотря на серое, затянутое тучами небо, как праздничный колокольный перезвон, в ушах звенели слова: “Повешу в спальне… Повешу в спальне… Повешу в спальне…” Значит, действительно получилось. Какая-то необъяснимая радость разливалась от них в душе…

Мой многострадальный “лехус” ремонтировать смысла не имело. Что делать с работой, пока было неясно. Поэтому после снятия гипса пришлось пересесть на белую Киа-риа. Как-то я уже привык к этой марке, пока ездил на такси.
 
За пятнадцать лет наша школа не сильно изменилась. Довоенное пятиэтажное кирпичное здание по-прежнему утопало в море осенней разноцветной листвы старых раскидистых деревьев.
— Лукьянов! Подрос однако! Здравствуй, тёзка!
— Дядя Миша! Узнали!
— Работа такая…
— Почему же вас до сих пор не повысили?
— А куда выше? Я здесь и так на вершине блаженства, как апостол Петр с ключами от рая. Своих детей не нажил, так хоть чужих охраняю. Лучше, чем барыг всяких… Какими судьбами в наши края?
— Да вот, ностальгия заела. Хочу “по тихим школьным этажам” пройтись.
— Что, “удача запропала”?
— Есть момент. Пустите?
— А что, всё равно ждать, пока кружки закончатся. Иди погуляй.
— Спасибо! Это вам для сугреву.
— Да мне нельзя, давление скачет…
— Ну если не всё сразу, то даже врачи советуют.
Поседевший и располневший знакомый охранник был приятным сюрпризом. Он до сих пор всё стоял на страже, как хранитель духа нашей старой доброй школы…
 
Прогулка по полутемным этажам не слишком увлекала. Хотелось снова попасть в студию, где когда-то тихая “изошница” открыла во мне то, что никому не удалось закрыть за пятнадцать лет всеми успехами карьеры и благополучия. Студия располагалась на пятом этаже рядом со сценой актового зала. Скорее всего, её обратно переоборудовали под артистические и она закрыта. Там напротив двери стояла банкетка, на которой мы сидели и ждали “изошницу” перед началом занятий. Хорошо бы посидеть на этой банкетке или хотя бы на том, чем её заменили…

Луч света из приоткрытой двери пересекал темный холл перед актовым залом. Банкетка изменилась по виду, но стояла на том же месте. Мороз по коже пробежал от знакомого запаха студии. Я постучал в приоткрытую дверь и заглянул внутрь.
— Кто же это вас пропустил раньше времени? У нас ещё целых полчаса до конца занятия. Посидите, пожалуйста, там в коридоре…
От неожиданности я попятился и грохнулся на банкетку. Мне показалось, что я снова попал в ту самую, пятнадцатилетней давности студию… Как же они стали похожи! Может быть, они родственницы? Наташа никогда не говорила об этом…
 
— Осталось десять минут, заканчиваем, убираем рабочие места.
От этой до боли знакомой фразы, я вскочил как ошпаренный и бросился вниз по лестнице. Увидев мое бегство, дядя Миша оторвался от монитора.
— Что не дошёл до пятого, поленился?
— Лучше бы не доходил…
— Дурилка картонная! Она же тебя пятнадцать лет прождала! В монастырь собралась… Серафима ей квартиру свою завещала, она её уже на продажу выставила! Вон, смотри, что она мне недавно подарила.
Дядя Миша протянул мне доску размером чуть меньше листа писчей бумаги. С неё на меня смотрел… Хотел бы я быть таким, каким она меня изобразила…
— Это парсуна называется, портрет в технике иконы. Ты что женатый что ли, детей куча?
— Да нет, холостой пока…
— Тогда, куда же ты бежишь от сокровища такого?
— Я её обидел сильно. До сих пор стыдно.
— А прощения попросить не догадался? Вон у нас астры на клумбе, хоть всё среж, всё равно завянут скоро. На колени падай, в ногах валяйся, проси прощения, раз обидел! Таких, как она больше нет на земле! Бабка у неё сама золотая и внучку вырастила высокой пробы. Никто даже не догадывался, что они родственницы. Где сейчас еще найдешь такую?
Побагровевший от волнения дядя Миша протягивал мне свой старый поржавевший секатор с красными ручками.
— Иди срезай скорее, а то через пять минут занятия закончатся!

Белые, розовые и сиреневые астры, тщательно высаженные по краю клумбы складывались в затейливый узор.
Мамин звонок остановил мою, уже занесенную над ними, руку с секатором.
— Мишенька, я только что разговаривала с Георгием Петровичем, помнишь, папин друг. Он до сих пор в ФСБ служит. Им срочно нужен человек с французским. Насколько я поняла, большую часть времени нужно будет жить во Франции. Поговори с ним. Это же то, о чем ты мечтал! Там работа нетрудная и платят хорошо.
— Он сам тебе позвонил или ты ему?
— Какое это имеет значение, кто кому звонил? Главное, что есть для тебя хорошее место!
— Ясно. Спасибо, мам, пришли его номер, поговорю с ним…

Мой трехцветный букет напоминал узор с клумбы. Несколько раз скрип и хлопанье входной двери, заставляли меня испуганно оборачиваться. Детские голоса с вариациями рассказывали про «получилось-не получилось» и постепенно стихали в прохладном осеннем вечере. Наконец, дяди Мишино «Где-то здесь он должен быть» прозвучало для меня, как сигнал тревоги. Убедившись в моем присутствии, довольный охранник вернулся на свой пост.
Старенькие кроссовки тихо касались ступеней. Длинная темно-синяя юбка слегка колыхалась при каждом шаге.  Под незастегнутой защитного цвета ветровкой светилась голубая футболка. Усыпанный незабудками полупрозрачный платок оставлял только темно-русую прядь на лбу. Знакомые, удивленные янтарные глаза, немного щурились без привычных очков и снова вызывали во мне забытое подростковое головокружение…

Колокольный перезвон неожиданно донесся из её рюкзака.
— Добрый вечер, Анатолий. Спасибо, сама доберусь, здесь недалеко. Спокойной ночи!

Потрепанный мобильник нырнул в карман ветровки.

— Привет! Это наш математик. Из Нижнего. Квартиру снимает с кем-то на пару. Все рвется меня провожать.

Мои невразумительные извинения и легкомысленный букет Наташа приняла с задумчивой и печальной улыбкой. 

— Серафима Викторовна мне про тебя мне все уши прожужжала и портрет твой показывала. Сколько слез она по тебе пролила! Ты был её гордостью… В том, что она попала в один пансионат с твоей мамой ей видится Божий промысел…
Неужели ради «никому не нужной мазни» ты  оставишь все, чего так успешно добился?
 
Мы шли к Наташиному дому по засыпанному осенними листьями проезду. У старенького подъезда с нависшей над входом остекленной шахтой лифта, Наташа повернулась спиной к двери. То, что она сейчас скроется за ней, показалось мне смерти подобно.

— Это долгая история. Если тебе интересно, расскажу, но только за чаем.
— Ну ничего, крепче чая с вареньем, я тебе предложить не смогу. Вишневое. Родители из деревни недавно привезли. А послушать, конечно, было бы интересно…

Колокольный звон снова раздался из кармана ветровки.
— Да, Анатолий, я уже у дома. Нет сегодня не смогу. У меня другие планы на вечер. Спокойной ночи!
Вот ведь какой настырный!
— Влюблён, наверное…
— В мою квартиру… Кому охота столько за аренду платить…

Старый скрипучий лифт не спеша поднял нас до последнего пятого этажа. Наташа легко поднялась по лестнице до своей площадки. На чудом уцелевшей старинной восьмиугольной плитке соседская современная розовая детская коляска и зелёный велосипедик смотрелись как пришельцы из космоса.
В прихожей, пока я разувался и отмывал руки после работы секатором, Наташа проскользнула за потертую филенчатую  дверь в комнату. Когда я вошёл, она уже закрывала немного провисшую скрипучую дверцу тёмно-коричневого старого гардероба.
Всё тот же знакомый запах ладана и уксуса, аккуратно застеленная старая кровать со спинками из хромированных трубочек,
Рабочий стол с мольбертом, заставленный красками, банками с кистями и лампадой над ним, такие же стеллажи с досками, иконами и холстами… Всё это я уже видел недавно…
— Пойду чайник поставлю… Может лучше на кухню пойдем?
 
Выходя из комнаты, я успел заметить следы пыли на только что опустевшей полке у её рабочего стола…

На еще советской газовой плите уютно посапывал допотопный алюминиевый чайник. Мой букет красовался на широком облупившемся подоконнике в голубой керамической вазе в виде женской головы, отдалённо напоминавшей хозяйку. Астры стали её разноцветной шевелюрой. Керамические кружки на сине-белой клетчатой «шахматной» клеенке были тоже авторские с трогательными детскими лицами. Вазочка под варенье в виде цветущего вишневого дерева умиляла сидящими на цветах полосатыми пчёлами. Розетки для варенья были как опавшие с этого дерева огромные белоснежные цветы. Но царил на этом пиру заварочный чайник в виде голубя, на котором задом-наперед сидела веселая розовощекая девчонка в голубом платье. Её согнутые ноги опирались на хвост голубя и превращались в удобную ручку. Старинные серебряные ложки дополняли необъяснимую, блаженную атмосферу какой-то сказочной вневременной вечности.

Меня прорвало. Как на духу, я вывалил всё, что наболело за прошедшие пятнадцать лет: и про репетитора Вадима,  про учёбу в МГИМО, и про гибель отца, про Виолетту, про аварию и, главное, про портрет шефа в спальне у вдовы… Наташа, время от времени, как рентгеном, пронзала меня взглядом, видимо, проверяя на искренность.
Первый раз в жизни мне не хотелось что-то скрывать или приукрашивать. Она же всегда понимала меня! Вот, оказывается, что я потерял пятнадцать лет назад!  Что заливал всё это время рюмку за рюмкой!
Драгоценность взаимопонимания не заменят никакие сокровища мира…
Необъяснимое счастье вливалось в меня с каждой ложкой вишневого варенья и глотком уже подостывшего чая.

Потом я с непонятной радостью «проживал» эти пятнадцать лет вместе с ней… Её экзамены на Худграф, практики с детьми, диплом и школу. Изошница успела передать ей студию с учениками, как главную фамильную драгоценность, постепенно приобщая к сокровенному процессу выращивания детей…

— Родители продали квартиру и купили деревенский дом рядом с Феклиной пустынью. Это новый женский монастырь рядом с Козельском. Живут там постоянно, что-то им проектируют и сад-огород их подкармливает. Довольны! В Москве редко появляются. Летом я в пустынь трудничать езжу. Родителям помогаю.
— Так вот куда ты собралась переселяться!
— Эх, дядя Миша, предатель, обещал ведь никому не говорить!
— Это у него случайно вырвалось. Значит это правда?
Наташа молчала.
— Если бы не дети, давно бы ушла. Студию бросать жалко. В монастыре хорошо, но без студии, без этой чистоты и открытости детских душ, я засыхаю.
Слезы хлынули из янтарных глаз. Наташа вскочила и ринулись в ванную. Потекла вода. Ухнула газовая колонка. Заглушить её рыдания эти звуки были не в силах.
Мне было невыносимо стыдно. За то, что не разглядел тогда своего счастья, как сейчас детских лиц наташиных студийцев. За пятнадцать лет душевной пустоты, непрерывно заполняемой разными иллюзиями и заливаемой алкоголем…
Мамина смс-ка вывела меня из ступора. Решение пришло само собой…
 
— Здравствуйте, Георгий Петрович! Михаил Лукьянов беспокоит. Мама звонила вам? Говорить удобно?
— Здравия желаю, Михаил! Было дело. Слушаю тебя.
— Мама сказала мне, что вам человек нужен с хорошим французским. Это правда, или она выдаёт желаемое за действительное?
— Честно говоря, она мне долго плакалась про твои проблемы. Возможность пристроить тебя имеется.
— Возможность или потребность?
— Ну, на такую работу, только свистни, очередь выстроится.
— Если я откажусь, не подведу вас?
— Да нет, что ты. А что, есть другие варианты?
— Да, появились неожиданно.
— Ну что ж. Рад за тебя! Звони, если что, помогу, чем могу. Ты ж мне как родная душа!
— Спасибо огромное!  Простите за беспокойство! До свидания…
— Да, ничего, звони, честь имею!

Наташа вышла из ванной. Очки плохо скрывали раскрасневшееся от слез лицо.
Плохо понимая, что делаю, я бухнулся на колени.
— Наташенька, умоляю, прости и выходи за меня замуж! Я хочу венчаться с тобой, если родители благословят,конечно…
— Не пожалеешь?
— Жалею, что мы и так уже столько лет потеряли…