Попаданцы в... гл. 12

Скученность населения Малой Азии вряд ли позволяла этим людям иногда поглядывать на небо. Да они все это знали, но знали ли они, что такое свобода?
Это могла знать только я - конная женщина степей. И мой сын это знал из моей утробы, поэтому и оглядывался всегда на небо, как будто оно было у него за плечами. Он оглядывался на него даже тогда, когда сидел в лачуге и чинил старые лохмотья (нас ведь тогда выгнали из “храма”, там не нужны были дети).
 Я любила сына, пока он был ребенком (кстати, он все любил разрушать - моя черта). Он был не похож на своего отца - черного и курчавого воина-тупицу. Он был  похож на того золотого юношу, которого я видела во сне. Но по мере того, как он взрослел, лицо его и весь облик не радовали меня. Он становился похожим на сморчка, в противовес могучему телосложению отца-великана. Это был неудавшийся плод не совсем удавшегося насилия надо мной....
Я дралась, как могла, но боги не услышали меня и одарили этим ребенком-ублюдком. Он ублюдок уже потому, что на его костях люди-ублюдки построили нечто вроде рабства. Я же была против этого. Но кто послушает язычницу, которая верит только в силу Матери-Природы?

Моря здесь не было (слишком далеко от побережья). Но запах его витал в воздухе, и она чувствовала его всем телом. Она никогда не видела моря, она видела только песок, но и песок поражал ее воображение. Весь он был как необъятный и вечно длящийся пляж, на котором распластались от зноя города и селенья.
Она была здесь чужой, но запах моря и песка был ей знаком с детства. Она любила скудно встречающийся песок там, у себя на родине. Она бегала по солончакам и всю жизнь мечтала увидеть этот золотой порошок, сверкающий на солнце, о котором говорили старые люди.
 Цвет солнца радовал ее. Вот почему в этой неродной стороне она была счастлива. Пересыпая песок из ладони в ладонь, она и не заметила, что на нее загляделся какой-то мужчина. Она еще не знала их языка, и когда вдруг увидела его, внезапно проговорила: “Ай, бикэм”. Но пятиться назад не стала, а начала с интересом разглядывать его. Человек был в латах, и на солнце они поразительно блестели. На голове у него почему-то был шлем, хотя в такую жару его можно было и снять. Но мужчина этого не сделал, и от солнечных лучей казалось, что вокруг его головы свивается световое кольцо. Могучая фигура подняла ее как маленькую собачонку и положила себе на ладони. Так они и стояли: он держал ее на своих могучих руках, а она лежала на них.
Темноволосая крошка заглядывала в его голубые глаза и ей казалось, что она видит в них солнце. Она неловко дотронулась до шлема и вдруг захотела снять его. Тогда, почувствовав желание девушки, воин мягко опустил ее на песок, а потом сам снял его. И... тут произошло чудо. Девушка  зажмурилась от света  и золота. Его великолепные волосы  испускала такое сияние, какое не снилось самому большому золотому самородку. Золотой юноша улыбнулся и вдруг пропал... С его уходом солнце закатилось за город, который виднелся вдали, и окраины почувствовали сумерки. Девушка встала, отряхнулась от песка и пошла по направлению к каменным строениям. Там кишела жизнь, там роились люди, там закрывался базар, и какой-то человечек зычно пел об этом на весь город. Она опять разглядела знакомую колоннаду и быстрей пошла к ней. На крыльце она столкнулась с настоятельницей. Жрица мерно покачивала головой из-за опоздания девушки, но ничего не говорила, а только лишь указала на дверь в белой стене. Легкая девичья тень порхнула туда и больше не появлялась.
Несколько римских легионеров остановились возле колонн, отбрасывающих сумеречные тени. Они разлиновали землю на полоски, как будто расстилали каждому мужчине ложе. Легионеры как-то пошловато хмыкнули над этой проказой природы: сами не прочь распластаться на ложе с какой-нибудь  шикарной девицей. Бородачу особенно нравилась эта новенькая, непохожая на всех остальных. Ее трудно было сразу различить в пестрой и ароматной толпе девушек, но, не зная почему, он обратил внимание именно на нее. Ее крепкое тело напоминало ему рассказы о женщинах-воинах, живших как-будто в далеких, бескрайних степях. Он смотрел на ее груди, и поражался этим шарам, которые вот-вот упадут  в его железную ладонь. Стан не тонок, но гибок, ноги не длинны, но и не коротки. Плечи особенно красивы. Кажется, сейчас дать ей копье, и она взовьется на лошади, готовая принять бой.
Амазонка внушала ему какую-то страсть борьбы, и он непременно хотел взять ее, именно взять, по-мужски и грубо. Ему доставляло наслаждение думать о том, что он овладеет этой женщиной, которой не смог овладеть еще ни один мужчина.
“Она ненавидит всех мужчин”, - подумал он, в мечтательном наслаждении  сбрасывая с ее призрака все одежды и любующийся ее ширококостным телом.
“Амазонка” до такой степени манила его, что он терял голову даже на службе, она преследовала его везде, и даже отдавая рапорт, он мучительно-сладко представлял себе сцену, как он овладевает ею.
 Товарищи поглядывали на него так, как будто догадывались, о чем он все время думает. Они многозначительно перемигивались между собой. Правда делали это осторожно. Могучий воин не любил насмешек. Это было его единственное уязвимое место. Он был словно Ахиллес со своей злосчастной пяткой, которая не доведет его до добра.