Русский роман. Первый эпилог

Первый эпилог

Встреча в пряничном городке


Возле дома пастора служанка в подоткнутой юбке терла щеткой плоские камни, которыми был вымощен тротуар. Сегодня она это делала позже обычного из-за дождя, что только час как кончился. Булыжники и без того были чище, чем тарелки в ином трактире, и зачем, казалось бы, их надраивать, но если бы люди делали только то, что действительно необходимо, то вскоре перестали бы понимать, зачем делать все остальное. Тогда беда. Ведь того, что лично тебе не нужно, но почему-то приходится делать, гораздо больше необходимого. И кто тогда будет всем этим заниматься вместо тебя? Ну не пастор же, и не его фрау.

Все эти мысли были написаны на лице служанки. В ее мире, подчиненном шаблонам, не было места страстям и сложным чувствам. Любое отступление от общепринятого воспринималось ею как ниспровержение основ. Потому она так враждебно оглядела молодого человека самой приятной наружности, что неспешно прошел мимо, сойдя на проезжую часть дороги.

«Не иначе, как французик какой-то, — подумала прислуга. – Ишь какой волосатый…»

Свою шляпу, широкий боливар, этот прохожий держал в опущенной вниз руке, бледное его лицо было открыто ветру, и служанка испуганно замерла, заглянув в карие глаза. И еще долго, пока он не свернул за церковью направо, презрительно смотрела ему вслед, на широкие плечи и прямые русые волосы, излишне длинные, чтобы их одобрил пастор. Почему его плащ не застегнут? И зачем он сошел с тротуара? Солидный господин ни за что не стал бы так делать, а прошагал бы по помытому, будто не заметив; и глаза его совершенно по-другому посмотрели на нее, не так, как положено – со спесью и равнодушием; а так, как он, глядят на прислугу слабые люди, не имеющие верного представления о жизни.

Молодой человек тем временем привычно вошел в узкую темную улицу. Здесь не было фонарей и конец ее терялся за поворотом.

Чем дальше от Ратушной площади, тем острее становились булыжники под его ногами, тем тише и покойнее становилось вокруг. И слышалось только, как невдалеке, в особняке напротив биржи, выводит мелодию виолончель. Мотивчик вроде как нежный и трогательный, но у этих нежности и трогательности было бы больше шансов хоть как-то себя выказать, если бы державшая смычок рука упражнялась на виолончели и чаще и дольше.

Домики причудливого вида с чуть светящимися в сумраке белыми фасадами примыкали к глухим высоким стенам. Дело шло к вечеру и почти все окна были плотно закрыты ставнями; лишь из некоторых падали на мостовую узкие колеблющиеся лучи, исходившие от стоящих на сквозняке свечей.

Каждый дом имел свое лицо. Один, мимо которого как раз проходил этот француз, был украшен изящной башенкой, на фронтоне дома напротив застыли в немой мольбе позолоченные деревянные фигуры святых. Крутые скаты черепичных крыш венчали диковинные флюгера — рыбы и петухи, флажки и стрелы. В сумраке проступали львиные морды на медных дверных кольцах; над воротами видны были известняковые плиты с истертыми временем библейскими сюжетами.

Когда видишь такое, то думаешь, что это останется с тобой навсегда. Но на всю эту красоту посмотрев и пройдя после того несколько десятков шагов, француз – или кто он там? — тут же забывал всё, что оставалось позади.

Внимание молодого человека привлек портал с выбитой поверху датой, единицей и тремя шестерками. Он как будто не в первый раз видел эту резьбу по камню и кованую дверную ручку в виде морского змея, но снова поразился не столько искусству мастера, сколько стремлению местных жителей выставлять напоказ свой достаток.

За этим домом улица делала поворот и начинался спуск, в конце которого, под мощной крепостной стеной, подпирая ее своим хребтом, расположилось приземистое строение почтовой станции. Двухэтажный дом и примыкающую к нему конюшню окружал невысокий забор, образующий просторный двор. У ворот дорога разветвлялась и шла дальше, на широкий мост через поднявшуюся после недель проливных ливней реку, за которой видна была еще одна крепость.

В этом пряничном городке молодой француз провел уже месяца два и много раз обошел его весь.

Иногда ранним утром гулял он по городской набережной. Медленно тающий туман и с громким плеском резвящиеся рыбы делали реку в этот час похожей на магическое варево, кипящее меж двух крепостей. Серые стены и там и там, но на одном берегу они были мягких, округлых форм, с другой же состояла крепость из жестких углов и ребер. У того, кто эти древние громады осматривал с променада, создавалось одновременно ощущение и взаимодополняющего контраста, и гармонии. Но гармонии отстраненной, лишенной жизни. Потому порою, когда у берега резвилась выдра, француз подолгу следил за ее баловством. А у подошвы одной из крепостей, на отмели, можно было увидеть серых цапель, очень рано вернувшихся с юга в этом году; и когда выбирали они для охоты мелководье внутри городской черты, то молодой человек, дабы отвлечься от своих тревожных дум, мог следить за ними часами напролет.

Когда же француз оказывался у реки вечером, около десяти, тогда видел он идущую с моря, до которого было всего верст десять, приливную волну. Это случалось только тогда, когда закатившейся в речное русло соленой воде помогал северный ветер; француз любил смотреть на то, как волна сталкивается с речным течением. Обыкновенно в одном и том же месте, напротив спуска из городского публичного парка, всегда в одно время будто накатывали друг на друга две текущие встречными курсами реки. Это смахивало на колдовство.

А в самый первый день пребывания в этом городке молодому человеку повезло оказаться на берегу во время резкого похолодания, когда реку схватывало льдом. Миллиарды льдинок, смерзаясь, грохотали тогда так, что не слышно было даже своего голоса. В состоянии мистического восторга крикнул тогда француз в сторону супротивного берега – «Марья Кириловна!» -но и крик его пропал в грохоте остающейся с виду спокойной реки.

Чудесный это был городок, но за два месяца, проведенные в нем, наш француз уже извелся.

Молодой человек вошел в распахнутые ворота вслед за только что подъехавшим экипажем и привычно поднялся на крыльцо. Там он остановился, терпеливо ожидая, пока из тарантаса с поднятым верхом и запряженного парой гнедых, не вышел молодой офицер. Рассмотрев, что более в экипаже никого нет, молодой человек прошел через темные сени, уставленные хомутами и всевозможными кадушками, во внутренние покои станции.

Весьма скромное убранство комнаты для проезжающих состояло из длинного стола, размещенного вдоль окон по всей длине помещения, расшатанных стульев, садиться на половину из которых было бы довольно неосмотрительно, да небольшого, довольно потертого диванчика. Еще стояла в углу древнего вида конторка, на которой были аккуратно расположены принадлежности для письма, перочинный нож с роговой рукоятью да черт его знает за какой надобностью поставленная посреди тарелка с половинкой соленого огурца.

Молодой человек оставил верхнюю одежду в своем нумере и спустился в столовую, где сел на диван и, взяв в руки лежащий рядом томик, заложенный червовой дамой едва ли не на первой странице, погрузился в чтение.

Пожилой морской офицер, излишне дородный и лысый, но в целом весьма хороший собою, молча кивнул молодому человеку в знак приветствия и продолжил свое неспешное чаепитие. Перед этим гостем на столе стояли самовар и пустой полуштоф. В руках он держал газету, какие-то «Ведомости».

— Смотритель! — раздалось со двора. Затем стукнула дверь, в сенях что-то упало и покатилось. После донеслось:

— Черт тебя задери! Лошадей!

На пороге, озирая комнату, стоял давешний приезжий.

Смотритель, преклонных лет благообразный старик, с наброшенной на плечи женской шалью, подошел к нему с протянутой рукой:

— Извольте подорожную, господин офицер, — прошамкал он и, получив требуемый документ, встал к конторке, опустил на нос очки и, взявши перо, принялся его переписывать.

— Сделайте милость, поручик! — застегивая мундир, указал на место подле себя толстяк. — Прошу… Чем бог послал. Какими судьбами в этой дыре? — спросил он и выразительным жестом руки — которому обучаются со временем все, кто хоть сколько-нибудь времени провел на Кавказе и пил вино под водительством какого-либо грузинского князя — указал прислуге, босоногой растрепанной девке, принести на стол еще огурцов, квашеной капусты и чего там есть еще.

— Миног нам пусть свежих пожарят дюжины две или три, — заказал моряк, снова сделав кавказский жест рукою. Француз на то слабо улыбнулся, хотя и могло показаться, что он углублен в чтение и за происходящим не наблюдает. – Митька! – крикнул он в сторону кухни. – Водки с ледника нам принеси!

— Разрешите представиться — гвардии поручик Березин. Из Риги в Петербург, — несколько высокомерно назвался приезжий, присаживаясь.

— Капитан-лейтенант Порубай, — с улыбкой представился и моряк. Впрочем, так невнятно произнеся свою фамилию, что вполне мог бы оказаться и Торукай, и Потупай, а то и вовсе Попугай. – Иван Семенович. Обед нескоро, не ранее восьми. Пока, поручик, извольте с дороги водочки.

При этих словах Иван Семенович, постучав ногтем по рюмке, вопросительно посмотрел и на француза, но тот, прижав руку к сердцу, едва заметно качнул головой. Отказался.

— В этой местности неочищенную водку на можжевеловых шишках настаивают. Они, ко всему, лишнюю сивуху вытягивают – и, знаете ли, чрезвычайно вкусный напиток получается! И для пищеварения полезный. Не поверите, но многие здешние жители ее и кушают, и лечатся ею. И такие все рассудительные! Я еще не встречал в этом городе ни одного обывателя, который не задумался бы в ответ на самый простой вопрос. Вот нарочно хоть в восьмом часу утра спросите любого: как тебя зовут, любезный? Так каждый сразу наморщится и минуту будет молча стоять, пока всего не обдумает.

Появился запыхавшийся Митька со штофом на подносе.

— А слегка понюхаешь его, и сразу становится понятно: можжевельником от мыслителя несет так, что даже пролетевший близко стриж пьян становится и в стену врезается.

Моряк взял в руку бутылку:

— Очень, очень здесь обстоятельный народ. И всё дело, я полагаю, в можжевеловых шишках. В них вся сила.

Он посмотрел в сторону двери:

— Как, кстати, вашего человека кличут?

— Гришка.

Капитан-лейтенант поманил к себе прислугу, что всё еще сидела в углу на низенькой лавке, вытянув босые ноги к печи.

— Глашка, ты покажи Григорию, куда ему багаж отнести. Да шевелись ты! От обеда что-нибудь осталось? Вот и своди его на кухню. И воды нагрей побольше. Вам же понадобится? – повернулся он к Березину.

Поручик механически кивнул.

— По службе али как? – морской волк уже сковырнул сургуч с горлышка и наполнял рюмки из пузатой запотевшей бутыли.

— По семейной надобности. На масленицу преставился мой grand—pere, — гвардеец перекрестился и поднял рюмку, — умер вдруг гнилою горячкою. Жаль. Славный был старикан, на всю губернию первый медвежатник. Бывало, что по пяти пар лап за день добывал. Так что я испросил отпуск и теперь еду хлопотать о наследстве…

— Велико ли? — поинтересовался капитан-лейтенант. Было видно, что его ни в малейшей степени не интересует данный предмет, но надо же как-то беседу поддерживать.

— Да так, сущие пустяки… Дедушка был достаточно богат, но и наследников много, мне только две деревеньки и досталось, всего душ двести. Ну так я ему и не вполне прямой наследник… но то долго разъяснять.

Собеседники выпили за знакомство, помянули дедушку поручика и немедленно добавили за здравие императора. Плох тот офицер, который при любом случае не скажет дюжины тостов за здоровье государя – и за него, и, по-отдельности, за каждого члена правящей фамилии. А что еще делать ему в мирное время? Там же, где собирается два офицера, там и до двух дюжин тостов может дойти.

— Я полагаю, не худо быть при богатой родне? — спросил моряк, хрумкая соленым огурчиком. В столовой отчетливо запахло чесноком и укропом.

— Какая, однако, дрянь! – воскликнул, имея в виду скорее водку, а не родню, поручик. Он решительно отодвинул рюмку и принялся тыкать вилкой в тонко нарезанный балык. Тот уже присох к тарелке и насаживаться на вилку никак не желал.

— Мы тут живем тихо и прескучно, — меланхолично ответствовал капитан-лейтенант и расстегнул назад две пуговки на мундире, — о кларетах и сотернах в этих краях и не слыхивали, — добавил он, раскуривая от свечи трубку. Трубка была из самых дешевых, солдатская, что поручик отметил с пренебрежением, которого сам смутился.

Смотритель захлопнул свою тетрадь, вернул Березину подорожную и молча вышел из комнаты.

— Он положительно несносен. Лошадей! — нетерпеливо крикнул ему в спину поручик. Встал и сказал в плешь капитан-лейтенанта:

— Мне мешкать невозможно.

— Увы… — улыбнулся Иван Семенович. — В столице опять объявилась холера. Никакого спасу от нее нет, — пробормотал он с непонятным для поручика довольством. — То уходит, то опять возвращается. Но роптать нам на то не след: сами здоровы – и слава богу. А на тракте объявлен карантин. Вторую неделю как. Вот теперь сижу здесь, за сто верст от своего контр-адмирала и законной супруги, страдаю. Притом за казенный счет, — с весьма счастливым видом поднял он вверх толстый палец.

— Помилуйте, — озадачился неожиданным известием поручик. — Я имел переписку с братом — он будущим годом должен быть выпущен в гусарский полк подпоручиком — и никаких сведений об этом не имею.

Он растерянно огляделся. Из-под гвардейской бравады на какой-то миг выглянул двадцатилетний мальчишка. Глубоко задумавшись, он выпил еще одну рюмку. И оглядел залу для проезжающих.

— А это что за господин? – тихим голосом спросил он, подбородком указав на молодого человека.

— Какой-то француз. Цивильный, — с пренебрежением в тоне отозвался Порубай. — Смотрителева женка говорит – скоро два месяца как сидит и никуда не едет, знай вздыхает да в окошко поглядывает.

Капитан снова взялся за бутылку.

— По-русски ни бельмеса, однако очень знает по-аглицки. Водки не пьет, все Вальтер Скотта штудирует. Вы, Березин, извините, если я спрашиваю что-то непозволительное, но вы сами-то этого Скотта читывали?

— Зачем вам это знать? – удивился поручик.

— Так это… или сей автор беспримерно скучен, или сей француз, доложу я вам, исключительного усердия читатель. Шестой день как я здесь, и всю эту неделю он на одной странице торчит. Хотя грамоту должен бы знать: по внешности судя он должен быть учитель или гувернер…

Порубай, не дождавшись продолжения беседы, потянулся за газетой. Но просто переложил ее ближе к молодому офицеру.

Глашка принесла поднос с закусками. Из кухни пахнуло ароматом жареной миноги. Жизнь, подумал моряк, становится всё прекраснее.

— Об чем пишут в газетах? – поинтересовался поручик, потеряв интерес к французику. – Есть ли что, ради чего стоит глаза утруждать?

— Чудеса в мире творятся. Вот, к примеру, утверждается, что британцы своих негров собрались из рабства выпустить. Где-то там, в Африке. На свободу, — пояснил Порубай. — У мыслящего человека сразу повляется вопрос – куда? Не на улицу же их выкидывать. В такую-то студеную погоду, — глянул он в окошко, — когда каждое утро заморозки.

— Англичане – просвещенная нация, — с уважением заметил поручик. – Уж они-то найдут применение даже отпущенным на свободу неграм. Вот хоть в Америку их свезти можно. Там, как известно, вполне тепло. Особенно в южных государствах, где хлопок возделывают.

Капитан-лейтенант кивнул: да, толковый план. И в газету заглянул:

— А еще они детям от тринадцати лет и старше того намереваются ограничить рабочую неделю шестьюдесятью девятью часами.

— Ох и звери же эти бритты! – тут же поменял свое мнение Березин.

«Ишь ты, горячий какой. Сразу видно, что из гвардии», — подумал морской офицер.

— Как же после этого бедный ребенок себе на пропитание заработает, за эти всего-навсего шестьдесят девять часов работы? Они же все там с голоду перемрут, – был потрясен поручик подобным изуверством. – Нет, как хотите, а эта новость никак не может быть правдой.

— А вот еще странное сообщение. Будто бы наша армия поддержала турок в войне с Египтом. И утверждается, что кабы не наш экспедиционный корпус, то Стамбул бы пал — и Турция на том тут же кончилась бы.

Поручик подумал, что ничто так хорошо не доказывает вред печатного слова как любая из газет. И достаточно бывает всего одного ее номера.

— Как хотите, Иван Семенович, а мой батюшка на двух войнах турка бивал, и его отец также. Не может это правдой быть, чтобы теперь нам их защищать пришлось.

— Да я и сам так думаю. Хотя наше дело солдатское, команду исполнять. Скажут побить кого – так тот костей не соберет, если же прикажут его защитить – сопли ему подотрем и…

— А еще что говорят?

— Сообщают, что в Родимове вовсю строят мост, что должен стать самый длинный в государстве. Причем что занимательно… В столице еще только обсуждали этот мост, а он — нате вам! — уже почти готов. Хорошее дело. Довелось мне в былые времена через реку Родимку в лодке переправляться, да еще в грозу, так очень это было неприятно. Молодцы будут, если построят.

Француз чему-то улыбнулся. Но вдруг с тракта, со стороны, противоположной той, откуда прибыл поручик, донесся еле слышный звон бубенчиков. Услышать их при закрытых окнах можно было при одном условии: если возок уже спустился с прибрежного холма и въехал на мост.

— Как же так? — удивился, памятуя о карантине, капитан-лейтенант. Учитель отложил книгу, ни одной страницы которой так и не перелистнул, и, не поднявшись в нумер за верхней одеждой, вышел на двор.

— Не иначе зазнобу ждет французик, — хихикнула в углу дворовая девка. – Каждое утро все вещи свои в дорожные сумки укладывает, вечером обратно достает. Утром укладывает, вечером…

— Цыть! Ставь самовар, квашня, — сурово осадил ее моряк, — разболталась тут.

Однако и сам с интересом выглянул в окно.

А в ворота тем временем уже въезжала дорожная карета, на дверце которой в скудном свете фонаря видна была княжеская корона, разглядев которую засуетился смотритель. Но не он успел к карете первым.

Француз подбежал к экипажу, когда изящная женская фигурка в траурном платье черного шелка уже спускалась по ступеням.

— Душа моя, Марья Кириловна! — воскликнул он и припал к ручке в кружевной перчатке. – Машенька!

Оказалось, что вещи французика были и впрямь сложены. В один миг их снесли во двор, и спустя полчаса, как только переменили лошадей, он укатил в карете таинственной незнакомки. То ли на Ревель, то ли на Ригу. Оказалось, что четыре исключительной красоты коня, на которых ходил иногда полюбоваться Порубай, принадлежали учителю и дожидались именно этой оказии. До следующей станции было верст сорок, всего то часа четыре пути на свежих лошадках.

— Вам-с… от княгини-с… — торжественно объявил смотритель, ставя на стол несколько бутылок шампанского в плетеной корзине. Ради такого случая он даже скинул с себя женскую шаль и перевязал галстух.

— Изрядно, изрядно… — бормотал поручик, повергнутый в восхищение видом стройной ножки, мелькнувшей из-под платья в скудном свете станционного фонаря.

Когда выпито было и подаренное вино, и еще много какого другого, в комнате показалось жарко и капитан-лейтенант распахнул окно.

В разговоре гвардейца и моряка возникла пауза, и поручик поневоле задумался о том, какие, несомненно, занимательные происшествия могли связывать уехавших учителя и княгиню. Ведь наверняка что-то исключительно романтичное. Первый взгляд, что искрой, влетевшей в сухие дрова, зарождает глубокое чувство; а рядом с предметом любви — муж-маразматик; оттого похищение возлюбленной после дуэли на ятаганах, полет беглецов на монгольфьере, погоня по горам, блуждания в сырых катакомбах, клад в старинном сундуке — и что там еще было в недавно читаном поручиком Березиным «Русском романе». Занятная, кстати, штучка, с одобрением вспомнил он эту книжку, с множеством интереснейших размышлений. Сразу видно, что автор – человек опытный, особенно в отношениях с дамами, в мыслях же мудрый, по миру поездивший и много чего всякого в своей жизни испытавший.

Вдруг Березин увидел, как над бастионом крепости, что на том берегу реки, поднялся воздушный шар. А под ним корзина, в которой улетают прочь этот француз и таинственная княгиня. И, кажется, княгиня машет ему платочком. И даже здесь, в чаду от жареной рыбы, слышит он исходящий от этого платочка чистый пьянящий аромат…

Он очнулся, когда в руке лопнул бокал, тут же поняв, что его обманул месяц, нависший над крепостной стеной, и обрывки тумана, создавшие вместе с ним эту иллюзию – улетающий неведомо куда монгольфьер. Иван Семенович со смехом хлопнул его по плечу:

— А я вам говорил пить водку.

Он смахнул с подоконника осколки:

— Здешние бордо и марсала, конечно, дрянь, но стоит ли так расстраиваться, поручик?

И протянул ему новый стакан:

— Послушайте-ка лучше, какая невероятная история приключилась со мной в польскую кампанию, когда по пути из Санкт-Петербурга в Вильно испросил я себе отпуск и занесла меня нелегкая в город Родимов…