Русский роман. Второй эпилог

Второй эпилог

Дом под оливами


Даже и в самом конце зимы, когда уже оживляется навигация, оказалось непросто отыскать барк, идущий из Триеста прямиком в Патрас, но нашелся в конце концов и такой. Шкипер был грек и растрогался до слез, узнав, с какой просьбой пришел к нему этот господин с островками седины в черных волосах. И за малую плату взял пассажиров. А всего за восемь австрийских гульденов капитан уступил им и свою каюту, где тем же днем проникся глубочайшего уважения к господину Пиросу, случайно увидев его за изъятием из тайника в дорожном кофре четырех короткоствольных, но весьма на вид опасных пистолетов.

Груз оконного стекла, уже порезанного на небольшие квадраты и переложенного стружками, был доставлен на борт в массивных ящиках; затем на барк по шатким сходням поднялась семья Пирос: родители и два малолетних ребенка. Менее всего походили они на греков, какими воображает их себе большинство; но это большинство вечно что-нибудь путает и без конца по этой причине заблуждается, оно даже турков способно с греками перепутать.

Служащий таможни составил описание примет каждого из Пиросов и шлепнул печатью, удостоверяя, что допустил к выезду из королевства «российской империи подданства супружескую чету греческой национальности при двух малолетних сыновьях». При этом господин Пирос обратил внимание своей супруги на то, что ее описание заняло у таможенника столько же места на бумаге, сколько summa summarum описания его и сыновей. Сразу видно поэтическую душу, шепнул он. Рядом веселился капитан: его не мог обмануть довольно чистый греческий язык кириэ Пироса, тот явно путешествовал при подложных документах; но пограничную охрану надуть, с точки зрения любого моряка в любом порту мира – святое дело.

Шли на двенадцати узлах. Расстояние в шестьсот морских миль по знакомым с рождения водам – сущий пустяк, но под вечер барк всё же подходил к берегу и пережидал темноту у какой-нибудь безымянной пристани. Также и при усилении ветра шкипер тут же командовал убирать паруса, так что плавание растянулось на четыре дня. Хотя море уже готовилось к лету, оно было покойно и радостно; чистое небо отражалось в воде ультрамарином.

По левому борту судна медленно, былинными богатырями проплывали, оставаясь позади, скалистые горы; по правую руку дыбилась холмами соленая равнина. Барк скользил по лавинам воды, но, если не смотреть налево, то казалось, что корабль недвижим – это море дышит, мерно качая его на своей груди.

В первый же день пути, еще в виду Триеста, показали себя дельфины. Шелест обтекающей корпус шхуны воды, оседающий солью на губах теплый ветер, резкие вскрики чаек, тихий скрип деревянных частей корабля, непрерывное хлопанье парусов и взмывающие над волнами блестящие черные тела – так запомнит Клементина Ильинична это путешествие.

Мальчишки крутились у бизань-мачты, когда один матрос им что-то сказал и указал рукой вперед и вправо, где встречным курсом неслась стая дельфинов. Они приближались, и глаза у детей становились всё больше и больше.

— Какие красивые! – восхитилась госпожа Пирос.

— Интересно, что они скажут? – глядя на мальчиков, тихо, словно подумал вслух, выговорил господин Пирос.

— А что они могут сказать?

— Люди делятся на тех, кто, в самый первый раз увидев в море дельфинов, полагают их чем-то вроде резвящихся на отмели поросят…

— Ну уж нет! – возмутилась госпожа Пирос.

— Или морских бабочек, — улыбнулся ее супруг.

К ним подбежали сыновья.

— Мама, мама! Смотри! Они как бабочки! Будто перелетают с цветка на цветок!

— Слава богу — мамины сыночки, — пробормотал Пирос.

Уже в конце первого дня пути, когда барк вышел из вод Королевства Австрия, господин Пирос объявил мальчикам, что теперь они все будут зваться Кропоткины. Петя и Павлуша снова становятся Петей и Павлушей, мама, как и прежде, будет Клементиной Ильиничной, а он, Алексей Сергеевич, ничего не имеет против и будет очень даже рад, если они будут его звать как в последние несколько месяцев, пока катили они от Родимова до Триеста – папенькой.

Павлуша сразу залез на колени Алексея Сергеевича и его обнял, дольше поживший на свете и оттого более критичный пятилетний Петя спросил:

— Почему?

— Потому что я считаю вас своими сыновьями.

— Почему?

— Потому что я вас очень люблю.

Хотя обычно им конца не было, но в этот раз даже третьего «почему» не последовало: по коротком размышлении Петя счел этот довод вполне резонным. Согласился на «папеньку». Он уже понимал свои чувства и знал, что такое любовь.

Дни проводили пассажиры на палубе, где Алексей Сергеич живописал им свой дом в пяти верстах от Патраса и сад, где на холмиках, высоких ровно настолько, что дом оказывался в их тени, росло дюжины три оливковых деревьев — некоторые такие старые, что под ними, возможно, во время оно отдыхал святой Андрей Первозванный. И виноград в том саду растет, и еще много чего. Сыновья устроили из этого игру.

— Как по-гречески будет вишня?

Алексей Сергеевич говорил, как. А через минуту Петя тыкал пальцем в Павлушу – или Павлуша в Петю — и спрашивал:

— Вишня?

Или еще какое-либо слово. Кто из них правильный перевод вспоминал, тот и выигрывал.

— Сколько времени ты не бывал в этом доме?

— Скоро четыре года.

— Приедем на развалины… — заключила Клементина.

Алексей обернулся посмотреть, чем заняты сыновья: те сидели на крыше камбуза и зачарованно смотрели на море. Четвертый уж день дельфинами любуются, улыбнулся седой корнет. Барк меж тем уже почти обогнул остров Лефкас и готов был войти в пролив севернее Итаки.

— Это очень особенный дом. Раньше в нем жил бей Бекир, что в той местности был крупнейший землевладелец. Именно в его усадьбе я обрел цель и проложил маршрут, в конце которого нашел тебя, дорогая Клементина. К тому же, там рядом деревня. Думаю, местные греки за нашим домом очень приглядывают, — рассмеялся Алексей Сергеич.

— Расскажи, — попросила Клементина.

Корнет сразу же стал серьезен.

— С ним ведь как получилось? Я в ту пору, несколько лет тому, с двумя товарищами был послан вперед нашего отряда в Патрас. Война уже клонилась к победе — и мое твердое намерение погибнуть в бою скоро могло стать неисполнимо. Вот я в поиск и вызвался…

Барк очень близко расходился правыми бортами со встречным кораблем, капитан громко ругал рулевого, тот виновато отбрехивался.

— В Патрас как раз заявился небольшой десант турков, что устроили местным грекам резню. Не такую кровавую, как в Фессалониках, но мертвые тела несколько дней вывозили в пролив баркасами и вываливали в воду… И вот мы перед самым городом вышли на деревню, где те же турки взяли заложников, которых собирались ночью же казнить. Дело в том, — пояснил Алексей, — что к тому времени турки уже покидали эту часть Греции, а бей Бекир был командиру десанта, эфенди Исмаилу, отец – и таким образом хотел он, перед тем, как оставить свое поместье, наказать греков в соседней с его имением деревне. Я понятно излагаю?

Клементина Ильинична кивнула и взяла руки Алексея в свои. Он, обыкновенно спокойный, так вдруг разволновался, что ей за него стало страшно.

— Ничего плохого греки ему не сделали, но бей Бекир считал их своими рабами и полагал благом истребить тех, кто даже шепотом говорит про турок злое. Пусть, мол, знают! Были у бея в деревне свои уши, за долгий срок составил он список бунтарей – и когда прибыл к нему эфенди Исмаил со своими солдатами, тогда все они были схвачены. Никак не менее двадцати человек. Никто не ушел.

Он посмотрел за борт, где начиналось легкое волнение. Очередная стайка улыбчивых дельфинов, то и дело меняя курс, сопровождала барк. Петя с Павлушей, держась за руки, уже стояли у борта, тыча пальцами в берега Итаки и Кефалинии и споря, один это остров или их все же два.

— Мы пришли в деревню в начале ночи. Уже на закате видны были молнии – тысячи молний в каждую секунду! – и небо на горизонте более всего походило на подушку, набитую мириадами беснующихся электрических разрядов; ветер каждую секунду менял направление, а море грохотало так, что за добрый десяток верст от него услышали мы прибой. Затем, когда нам осталось до деревни всего ничего, ну может верст десять, с неба хлынула вода. Не дождь, как его понимаем мы, а самый настоящий водопад. И молнии плясали не где-то вдалеке, а уже над нашими головами.

Даже понимая, что у этой истории будет счастливый конец, Клементина испытывала тревогу; Алексей Сергеевич же целиком погрузился в атмосферу той грозовой ночи.

— Как я уже говорил, наш отряд решил переждать бурю на холмах, послав вперед несколько человек. И вот мы, разведчики, сквозь ливень увидели деревню. Часть домов дымилась и шипела, женщины во дворах голосили по своим мужьям как по мертвым, хотя те еще были живы. Но более всего меня поразили безмолвные дети, с колыбели обученные молчать и не выдавать себя никакими звуками.

Большую часть пути барк шел на небольшом удалении от берега и его непрерывно сопровождали одна-две чайки. Но по мере приближения к Лефкасу и проходу мимо этого острова их становилось больше и больше – и этих-то никто не приучал к молчанию. Они парили, вовсе не шевеля крыльями, то и дело взмывая вверх или падая вниз, будто обходили невидимые препятствия. Клементина Ильинична смотрела на них и думала о том, что и ее много лет крутило в воздушных потоках; она подчинилась несущему ее неведомо куда течению жизни и чудом следует полагать то, что в конце бесцельного пути оказалось то, что ей надобно.

— Оружия у крестьян не было, даже вилы и серпы из их домов были вынесены. Турки же объявили, что заложники будут казнены ночью. Оба моих товарища были греки из пастухов, они превосходили меня выносливостью и без лишних разговоров тут же отправились поторопить наш отряд, но надежда на помощь, что прибудет ранее, чем утром, была слабее слабого. Буря только усиливалась и деревья валило как траву, а на околице видел я там огромный дуб, который не смог ветер ни вырвать из земли, ни повалить, но скрутило его смерчем в винт.

Отставной корнет заметил, что Петр и Павлуша подошли поближе к крышке люка, на которой сидели маменька и новый папенька, и навострили уши. Иногда Алексей Сергеич такое рассказывал – куда там маменькиным сказкам!

— Собственно, из-за этой бури мы с пути сбились и вместо Патраса в поместье бея Бекира оказались. Теперь же надо было протянуть время.

Клементина слушала, не говоря ни слова.

— Тогда я явился в дом к бею Бекиру и предложил ему за заложников пятьдесят золотых пятирублевок — все, что осталось у меня из взятых с собой из России денег. Посулил же четыреста — мол, еще три с половиной сотни припрятаны в надежном месте, на которое я укажу, когда эфенди Исмаил отпустит заложников. Но не раньше как на восходе, в темноте просто дорогу не найду.

— Пятьдесят – это много? – громким шепотом спросил брата Павлуша.

— Да, — растопырил перед собой пальцы и пошевелил губами Петя. Он уже знал счет до десяти. – Столько пальцев, наверное, на всем корабле нет.

Алексей Сергеевич взглядом испросил у Клементины права продолжить; она лишь кивнула.

— Исмаил сразу стал против. Принялся убеждать отца, что меня и греков, запертых в подвале, следует немедленно вырезать – и уходить в Патрас. Золото-то уже у них, а моим словам насчет еще трехсот пятидесяти монет он не верит. Но одолела бея даже не жадность – он и без того был чрезвычайно богат, а самонадеянность. Завел он, разглядев во мне благородного человека, со мною беседу. Не раз убеждался я, моя дорогая Клементина, что чем более жестоки и жадны бывают люди, тем больше заблуждаются они на предмет превосходства своего ума перед другими людьми.

— Кто жил и мыслил, тот не может в душе не презирать людей, — тихо продекламировала Клементина Ильинична.

— Как вы хорошо сейчас высказали! – восхитился Алексей.

— Это не я, это Пушкин.

— Ну вот… – притворно расстроился корнет. – И что за жизнь стала у современных русских! Как только удастся тебе что-либо умное красиво сформулировать, так немедленно оказывается, что Александр Сергеич уже вперед успел. И как это у него выходит? Даже близкое личное знакомство не дает ответа на этот вопрос.

Недолго помолчав, он продолжил:

— Бекир долго разглядывал монеты, что-то в них его будто бы встревожило. При этом задавал мне всякие пустые вопросы, пока вдруг небрежно не спросил, в каком я звании. Так же, будто проговорившись, я сказал: майор. Давно ли в отставке? Даже не думал еще подавать, ответил я. И притворился, что смущен тем, что себя выдал.

— Ура! – закричал Павлик. – Наш папенька – майор!

— На самом деле – нет, — признался Алексей Сергеевич.

— А маменька говорит, что врать нехорошо, — с осуждением сказал Петя.

— Мама права, — с серьезным лицом согласился седой корнет. – Надо быть честным, но не тогда, когда требуется обмануть врага.

Он повернулся к Клементине:

— Тут и Исмаил стал озабочен. Он принялся наскакивать на меня с теми упреками, что как же так?.. Ведь русский царь запретил своим офицерам воевать за греков, только отставникам это возможно, исключительно на свой страх и риск. И мне иного не оставалось, как сделать удивленное лицо и спросить – как долго он в походе, что не знает про войну, что туркам объявила Россия.

Алексей засмеялся:

— Тут они взялись за меня всерьез – и пришлось признаться, что вчера в пролив между Кефалонией и Итакой, спасаясь от шторма, — при упоминании этих островов он показал рукою вперед и вправо, — пришла русская эскадра. Я же с передовым отрядом еще до того был послан в Патрас, куда из-за бури не смог добраться. Вот почему оказался в этой деревне. На прочие вопросы я бею Бекиру и Исмаилу только улыбался в ответ. Ох и перепугались же они!

— Люди пугаются, когда папенька улыбается? – не поверил Павлуша.

— Только плохие, — успокоил его Петя. – Которым и без того уже наврано. Их не жалко.

— Так я оказался в подвале, вместе с прочими пленниками. Там уже чуть не по колено было воды. Я стоял перед окошком, перегороженным железным прутом, и в свете молний разглядывал двор усадьбы.

— Нашей? – спросил Петя. Алексей Сергеевич погладил его по русой голове.

— Да.

— А на что там было смотреть?

— По другую сторону от дома видел я загон, где стояла ослица. Шелудивая, сама худющая — кожа да кости, но при этом жеребая на последнем сроке. С обрывками мельничной упряжи на шее.

— Шелудивый, шелудивый! – захихикал Павлуша. – Какое смешное слово. Оно русское или греческое?

Алексей Сергеевич посмотрел на мальчиков и пояснил:

— Там, где мы вскоре поселимся, в хозяйствах держат такие мельницы, где к жернову приделана оглобля; к ней привязывают осла – и он всю жизнь ходит по кругу, вращая жернов.

— Поэтому ослов дразнят ослами? – вдруг спросил Павлик и полез на руки к маме.

— Никогда не видел я такой грозы, как той ночью, — уверил Алексей Сергеевич. – Каждую секунду, одна за другой чертили небо новые молнии, иногда их появлялось по нескольку сразу. Не успевали раствориться следы одних, как тут же появлялись иные — и небо, сколько его виднелось, было в несколько слоев покрыто светящейся паутиной. Мне вдруг показалось, что оно, это греческое небо, на меня сердится. Сплошной рокот грома похож был на злое бормотание, только никак не мог я понять, чем провинился.

— Со мной тоже так бывает, — утешил корнета Петенька. – Вдруг начинают меня ругать то маменька, то Анечка… Это моя нянька, — с готовностью пояснил он. – Так хоть бы они поясняли, на что гневаются.

— Не подозревала, что ты настолько мистик, — улыбнулась Алексею Сергеевичу бледная Клементина.

— Вдруг, глядя то в разгневанное небо, то на ослицу в загоне, осознал я, насколько был неправ. Даже не в действиях своих, а в образе мыслей. Напротив была ослица – и даже из своего подвала я видел, что упряжь нисколько не ограничивает ее движений. Но она стояла на границе круга, по которому ходила всю жизнь – и не могла переступить его границу. За пределами этой ею же проложенной тропы в обилии рости кустики базилика и розмарина; даже я слышал их запах, а ослицу он, наверное, с ума сводил, но она никак не могла переступить черту, которую сама себе положила неким пределом. И неожиданно я осознал, что и сам, по сути дела, такой же осел.

— Папенька – ослик! – хихикнул Павлуша и спрятал лицо в шаль Клементины. И чрезвычайно тихо, хотя и с огромным удовольствием, добавил:

— Шелудивый!..

— Зачем я решил, что жизнь кончена, и всё, что мне осталось – это искать смерти? Разве мало видел я в своей жизни чудес? Почему бы одному из них не оказаться исполнену для меня?

Мимо, нещадно дымя трубкой, прошел капитан. Он толкнул дверь камбуза, из которого почти сразу ему был вынесен поднос с тремя чашечками. Некоторое время он и старшие Кропоткины смаковали густой ароматный напиток, на что мальчики смотрели с испугом и отвращением: они не понимали, что находят взрослые в этой горькой черной жиже под названием кофе.

Сообщив, что в Патрасе они будут часа через три-четыре, капитан отошел. Алексей Сергеевич продолжил свой рассказ:

— Тогда я объявил себя остальным пленникам. Рассказал об отряде, в который уже направились мои товарищи.

— Они успели? – влез в рассказ Павлуша.

— Не мешай, — пшикнул на него старший брат.

— Сам в то не веря, я убедил их, что надо продержаться совсем немного времени до подхода помощи – и мы принялись баррикадировать дверь, также приготовились быстро заложить окошки – на случай, если у турков остался после такой грозы сухой порох. Зачем? – принялся рассуждать один из крестьян. Если не смогут открыть дверь, то нас просто сожгут. Все посмотрели под ноги, что были по колено в воде, и дружно рассмеялись.

Младший из мальчиков тоже хихикнул, хотя по его лицу было видно, что он не понял, что в этом смешного.

— И это простое действие произвело такой эффект, что во всех заложниках уныние сменилось бодростью. Мы принялись за работу. Подвал был набит всяким хламом, среди которого нашлось и такое, чем можно было отбиваться. Так прошел час, затем второй – и стало светать. Длившаяся всю ночь гроза, что, казалось, уже никогда не завершится, понемногу утихала; дождь из проливного ливня превратился в теплую морось, раскаты грома откатились вглубь материка.

Корнет перевернул свою чашку на поднос и, осмотрев, какую форму приняла кофейная гущу, сообщил:

— Хороший будет день.

И умолк. Первым не выдержал Петя:

— Что было дальше?

— Во дворе послышались крики: это вернулись посланные в дозор янычары. Голоса их были радостны, поскольку никого они на ведущей в Патрас дороге не нашли. И почти сразу они попытались войти в подвал. Видимо, подошло время рубить наши головы. Но дверь не шелохнулась.

— Ура! – крикнул Павлик. Донельзя взволнованный Петя показал брату кулак.

— Был принесен топор, но дверь была прочная, мало что из дуба, так еще и толщины необычайной. Малая же высота подвала не давала места для доброго замаха.

— Почему замах – добрый? – спросил Павлуша.

— Маменька, давайте его за борт выбросим, — предложил его брат. – Пусть его до Патраса дельфины доставят.

Павлик встрепенулся, взгляд его стал задумчив.

— Не надо ему всяких глупых идей давать, — остерегла старшего сына Клементина Ильинична. – И без тебя у него их полным полно.

— Мы заложили окошки и в полной темноте встали подле входа, готовые к рукопашному бою насмерть. Так прошло довольно много времени, когда между ударами топора вдруг стал я различать еще какие-то слабые хлопки. Это были выстрелы, это подошел мой отряд!

Мальчики замерли. Их щеки зарумянились, глаза блестели, и Клементина Ильинична с оторопью вдруг увидела в них гораздо более сходства с Алексеем Сергеевичем, чем с покойным супругом, Сидором Кузьмичом.

— За дверью стихло и я дал команду разбирать завал. Через короткое время мы вышли во двор, где нашли взятые по крестьянским дворам инструменты – серпы, косы, лопаты, вилы и всякие прочие кирки. Все турки к этому времени отбивались от повстанцев, а это вовсе не то, что крестьян тиранить. Мы ударили им спину, молча и зло. Местные пастухи дрались как черти. К восходу с турками было покончено. Бея Бекира нашли местные бабы: он прятался в маслодавильне, но неумело – и был порван в клочья. Мы же оставили в деревне своих раненых и погибших, и направились в Патрас.

Алексей Сергеевич взял Петю за плечо и повернул его лицом к морю:

— Уже виден берег.

Мальчик кивнул и вскинул руку.

— Нет, это остров Закинтос. Смотри чуть левее. Через пару часов мы всего-то в версте пройдем мимо мыса, на котором и стоит наш дом. Постарайся запомнить то, что увидишь. Весь этот день. Такое не повторяется.

— Папенька! – позвал Павлуша. – А денежки тебе отдали? Те… – посмотрел он на свои пальцы, — пять и десять.

— Какой практический мальчик! – легонько щелкнул его по носу Алексей Сергеевич. – Нет, Павлик, дом бея Бекира сгоряча так разграбили, что там даже щепки не осталось. Что уж говорить про мои золотые.

— Так на какие средства ты его купил?

Отставной корнет вздохнул:

— С каждым порой происходит необъяснимое. Так и со мной… Когда прошло мало что полгода с той бури и уже собирался я вернуться в Россию, то нашло меня письмо от старосты деревни, в котором сообщал он, что земли бея Бекира крестьяне поделили промеж себя, но дом с садом – со всем уважением! – просят принять меня. Могли бы они это имущество продать, но полагают за благо иметь рядом того, кто их шкуры спас, а не того, кто их обдирать будет.

Алексей Сергеевич показал себе за спину:

— К тому времени я уже был на Керкире, то есть практически на территории, подвластной британскому королю. Это тот остров, мимо которого мы прошли вчера вечером.

И завершил:

— Я был так поражен этим известием, что сделал крюк и заехал в эту деревню. Дом и сад были приведены в порядок, и я вошел во владение ими. После того несколько раз писал я в Патрас – узнать, как обстоят дела в нашем имении. В последний раз отправил я старосте сообщение из Одессы, в Триесте взял с почты ответ. Так вот: нас ждут! И окружать нас там будут не рабского состояния крепостные люди, а друзья.

Наступила тишина, вновь состоящая из шуршания воды и хлопатья парусов.

— Мне кажется, — неуверенно заговорил Петя, — я вижу на холме наш дом. Он немного похож на парус… или на маленькую крепость… И еще он весь белый.

Клементина хотела было сказать, что нельзя еще ничего разглядеть, расстояние слишком велико. Но передумала.

— Да, это он. Наш дом под оливами.