Русский роман. И еще один эпилог, последний

И еще один эпилог, последний

Розовый гранит


Река встревожилась. Она текла в своих берегах с сотворения времен, но доселе еще никогда не доставляли ей люди такого беспокойства. Они что там у себя там на суше, сырых ершей объелись?

Чуть ниже Родимова река значительно мелела и в самых злых местах, не считая омутов, ее глубина редко превышала полторы сажени, но там от берега до берега было и в августе не менее версты, а весной еще на столько же уходила вода в заливные луга. Зато вдвое у;же была Родимка на входе в город, где к берегам подступали холмы; грунт тоже способствовал тому, что мост возводить принялись именно там.

Перво-наперво устроили склады под всякие полезные для мостостроения предметы. Заготовка не менее как двух тысяч свай для дюжины опорных фундаментов требовала времени, уже прибывающие бревна содержать необходимо было под навесами; плотники тем временем уже сбивали шпунтовые короба, в которых эти сваи будут вбиваться в глинистое дно; а ближе к лету начнут поступать первые чугунные детали пролетов, под них тоже надобны помещения.

Бараки для рабочих разместили в слободе, набрали артелей — и сотни человек работали теперь на отсыпке берегов, ворочали неподъемные валуны и таскали тачками щебенку. Зима выдалась теплая, а перевозить песок гораздо сподручнее санями, нежели телегами. Вот песок и возили.

Чуть в сторону от левого берега реки, на крутом скосе еще осенью подготовленной высокой земляной насыпи, каменщики испытывали кирпич разных заводов и облицовочный гранит. Незадолго до того закончилось возведение моста через реку Нарва, так что было откуда набрать опытных во всех этих делах мужичков.

Вдоль берега, по сделанной в ноябре разметке, готовилось строительство нескольких доходных домов.

«Вавилон какой-то…» — испуганно глядя на суету людей и механизмов, крестились родимовские обыватели.

Номинально руководил всем этим столпотворением его сиятельство барон Либервурст, и лишь несколько человек во всем городе знали, что на самом деле все решения принимает его зять, Адам Войцехович Западловский, по прозвищу Ассириец. Барон, однако, принимал новое положение за чистую монету и в самое короткое время и сам поверил, что обязан своему внезапному возвышению лишь собственным талантам. Круг его камрадов чрезвычайно расширился, и, сообразно их настоятельному желанию, Клаус Фридрихович стал регулярно излагать свое мнение по всем вопросам мироздания. Что характерно, слушали его внимательно, с уважением, отчего барон еще более наполнялся сознанием своей значимости.

Ассириец же, женившись на Эльзе Клаусовне, значительно переменился: одеваться он стал неприметно, сохранив лишь пристрастие к ярким галстухам, и даже от жуткой бороды избавился, отпустив заместо нее модные бакенбарды. Но ворочал он столь внушительными суммами, что общество, на те худосочные бакенбарды посмотрев и сперва испугавшись их сходства с пейсами, впоследствии все же решило, что они ему весьма к лицу и что в целом он стал теперь весьма симпатичный господин.

Однако Адам никак не изменил своей скромности, его устраивало пребывание в тени тестя: меньше пустых разговоров — больше дела. Сиди себе в уютном теплом зале, договаривайся о разном с господами, что сил нет как желают казаться милы и обходительны – и знай подсчитывай барыши.

Барон еще в сентябре покинул казенную службу и за последние месяцы сильно раздобрел. София Алоизовна хотя и пыталась ограничивать его в питании и алкоголизме, но нимало в том не преуспевала: как только начинало в доме пахнуть отварной брюссельской капустой, так Клаус Фридрихович вспоминал про очередное срочное дело, обязательно требующее его присутствия. И отбывал прочь, оказываясь в итоге либо в трактире, либо в ресторации, всякий раз в окружении достойных людей, которые прежде порхали мотыльками вокруг князя Верейского. Оттого барон раздался в поясе. Переменился и его нрав – хотя в его возрасте таких перемен не бывает, просто вылезают из-под былых опасений и страхов те недостатки, что всю жизнь тщательно скрывались.

Сам Клаус Фридрихович, признаться, не вполне отчетливо понимал, откуда что берется и в каком порядке дела делаются, но это никоим образом не влияло на его самомнение, вознесшееся до самых небес; оттого порою у него появлялись такие идеи, что могли бы пустить на дно любое предприятие. Однако Адам его ни в чем не разубеждал, полагая более разумным и для времени экономным вежливо барона выслушать, но дело делать по-своему: он давно понял, что его тесть и сам не помнит своих решений и проще простого ему доказать, когда в очередной раз взбрыкнет, что то или иное усовершенствование придумал именно он.

Да, его грозный тесть был порою несносен, но оставался совершенно при том безобиден. К тому же всю свою жизнь Адам Войцехович убеждался, что многие не виноваты в том, что глупости говорят или творят: будь у них возможность видеть себя при этом со стороны – они бы наверняка одумались. Но нет, увы, ни у кого такой возможности.

Кассир услышал, как к подъезду подлетела карета, затем послышался знакомый голос.

«Как вовремя», — подумал Адам и ухмыльнулся, вообразив себе предстоящий разговор.

— Я категорически не согласен! – с порога заблажил барон. – Кто принял такое решение?! Warum? Почему, Адам Войцехович, я обо всем узнаю последним? Это же форменное свинство – так со мною поступать! Я, кажется, ничем не заслужил подобного к себе отношения!

— И вам добрый день, папенька, — улыбнулся Адам. – День-то какой чудесный — и мороз вам, и солнце. Сплошное благолепие. Зачем же гневаться?

Поднявшись из кресла, Адам Войцехович подошел к тестю и протянул ему руку. Барон скинул шубу на руки лакею, ему же передал меховую шапку и массивную трость.

— Клаус Фридрихович, дорогой, как же я рад вас видеть! Вы уже приняли прописанные доктором порошки для здоровья печени? Не забыли? Время-то уже обеденное.

— Ну хоть вы-то, Адам Войцехович, меня с этим оставьте! – огрызнулся барон, однако похлопал себя по карманам, проверяя, на месте ли порошки. — Будто мне Софии Алоизовны мало.

— Не могу, — легонько вздохнул кассир. – Эльза Клаусовна не одобрит мне равнодушия к вашему здоровью, сами знаете.

Барон вспомнил, зачем он, собственно, пожаловал к зятю. Подождав, пока за слугой закроется дверь, он принялся махать выставленным вперед указательным пальцем перед лицом Адама Войцеховича:

— Строить всякое — это вам не эклеры кушать! Помилуйте, я в этом предприятии директор или кто?!

Поскольку вопрос носил риторический характер, Адам не стал затруднять себя ответом:

— Вижу, папенька, что-то вас встревожило. Как не вовремя… Ведь я, Клаус Фридрихович, сразу три новости вам сообщить хотел.

На этих словах Адам принялся обходить стол в обратную сторону. Барон отвернулся.

Адам Войцехович, став негласным руководителем общества по строительству моста, оставил себе тот же кабинет, в котором некогда трудился кассиром – ведь формально он им и остался. Отрада его глаз, австрийский сейф, остался, разумеется, при нем. Да и в целом в этой зале поменялось только три вещи: хороший столяр подпилил ножки кресла, чтобы Адаму было удобнее сидеть, а плотники подстроили под него помост в полторы пяди высотой – чтобы при его чрезвычайно маленьком росте кассир, принимая посетителей, мог с ними разговаривать, не задирая головы. Самого-то его это не нисколько не смущало, но иные господа столбенели, обнаружив, какой он есть лилипут. Отвернулся же его сиятельство из деликатности: он знал, как не любит его коротышка-зять подниматься на свой подиум под чужими взглядами. Еще поставлено было у небольшого круглого стола кресло для господина барона Либервурста, ровно таких размера и формы, какие он в своем быту предпочитал – массивное и какое-то угрюмое.

— Так что же? – сообщил о готовности продолжать беседу Адам, жестом приглашая гостя сесть.

— Я к вам со строительства прибыл.

— Так.

— Досконально изучил там состояние дел.

— Так.

— Изрядно поругал подрядчиков.

— Та-ак…

— Прекратите такать! – вполне ожидаемо вспылил барон. – Тоже мне моду взяли!

Он перевел дух и перешел к вопросам:

— Покажите мне того, кто набрал рабочих, ни слова не говорящих по-русски? Я к ним и так, и этак, а они только блеют в ответ непонятное. Donnerwetter! И по какой причине взят на облицовку розовый гранит? Каменщики будто куриный фарш на стены первого яруса лепят! А поставщик камня… этот… как его? Архип… э-э…

— Кузнецов, — подсказал, несколько встревожившись, Адам Войцехович.

— Вот-вот! Даже этот мерзавец зубы скалит! А уж второй, Антон, что его компаньон и постоянно носит в кармане мышь, ведет себя нахальнейшим образом, как какой-нибудь Ивашка Болотников!

— Клаус Фридрихович, – сложил Адам в молитвенном жесте ладони, — очень вас прощу с этими поставщиками не ругаться. Мне будет очень сложно свести концы с концами, если придется без них всякие вопросы решать.

Барон услышал в голосе зятя тревогу и сбавил тон:

— Я понимаю, Адам, дорогой вы мой, что это мужичье – ваши протеже, что этот облицовочный камень достался нам наверняка в два раза дешевле супротив обычной цены у других купцов…

— Вчетверо, — пробормотал кассир. – Там такая интересная сложилась комбинация…

— Вот только мне не надо рассказывать! Ваши комбинации всегда такие бывают, что у меня они только учащенное сердцебиение и приток крови к голове вызывают, ничего боле. Не допускается мне этого докторами и Софией Алоизовной. Вы же знаете, у меня – печень.

Клаус Фридрихович достал из жилетного кармашка белый крохотный конвертик и высыпал в рот его содержимое. Запил водой из графина. И продолжил:

— И все же, Адам вы мой Войцехович, нельзя экономить на святом! К тому же как представлю я, что вот подъезжаю, а мне в глаза – вот это розовое!..

— А-а, так вас цвет не устраивает? – вдруг догадался Адам Войцехович. – Он, меж тем, не розовый, а терракотовый. Уж извините.

— Розовый, — заупрямился барон. – Я вам что, терракотовый от розового не отличу?

Почему-то улыбаясь, кассир согласился:

— Ну, розовый так розовый. Извольте, папенька, я прикажу доставить к вам образцы гранита других оттенков, а вы уж выберите наилучший.

Барону показалось, что победа в колористическом диспуте досталась ему излишне просто. Такой викторией особо даже и не насладишься. И не наговорился он еще.

— Помилуйте! – воскликнул Клаус Фридрихович. – Как же можно солидному человеку жить в розовом доме? Когда я ведь указывал взять для этой цели черный или серый.

— Как странно… — с притворным удивлением протянул Адам. — Одна семья – и такой разнобой в предпочтениях. Это ведь София Алоизовна розовый гранит одобрила. Причем она-то и полагает его терракотовым. Не далее как на прошлой неделе она мне сказала, что если уж строить семейное гнездышко, то ему должно быть только такого вот нежного цвета. От которого, мол, душа поет и сердце тает.

Барон осекся. Достал из кармана платок и принялся в него сморкаться, пытаясь скрыть замешательство.

Ну и скотина же его зять! Бес мелкий! Мог бы сразу насчет Софочки изъявить. Der Idiot!

«Но ежели София Алоизовна, то тогда, пожалуй, можно и розовый терракотовым обозвать. Да-а… И в целом неудобно получилось. На Адама вот наорал зачем-то. Хотя и он хорош. Интриган!»

Клаус Фридрихович украдкой посмотрел на кассира. Сейчас-то его уже никто в глаза так не называет — Ассириец, но именно в последние месяцы барон понял, почему раньше его так звали. И черная борода, которую он больше не носит, никакого отношения к этому не имеет!

А ведь этот гордый по;ляк ему родня, закручинился барон. Вечно он забывает про это печальное обстоятельство.

Не зная, что и сказать, его сиятельство постучал пальцами по столику.

— Так вот, по случаю этого прискорбного недоразумения припоминается мне одна история… — начал было кассир.

— Опять вы со своим Насреддином? Адам Войцехович, не пора ли вам уже забыть свое бухарско-еврейское прошлое?

— Как вам будет угодно, Клаус Фридрихович.

Исключительно для поддержания родственной беседы барон поинтересовался:

— Верно ли, что француз Клебан вернулся в Родимов и шар привез новый?

— Верно.

— Хорошо.

— Да уж куда лучше…

Адам Войцехович молча наслаждался ситуацией. Ровно до тех пор, пока его сиятельство не вспомнил:

— Впрочем, вы упоминали новости? Только прошу, оставьте хорошее на конец. Чтобы случаем аппетит не испортить. А то ведь я отсюда собирался в ресторацию. Собственно, и вас хотел пригласить. Посидим, закусим.

Клаус Фридрихович с немалым отвращением посмотрел на красный галстух зятя:

— Обсудим отличия терракотового от розового.

— К Папандопулосу?

— Да.

— Как удачно…

Кассир подошел к сейфу и, погремев ключами, достал из его глубин большой графин и две рюмки. Барон насторожился.

Кассир разлил прозрачную жидкость и одну пузатую рюмку пододвинул его сиятельству. Барон поднес ее к носу и, пока Адам нарезал на тарелке большое зеленое яблоко, осторожно понюхал. Немедленно придя в восторг:

— Аппельшнапс!

— Это, папенька, первая новость. Я, Клаус Фридрихович, так договорился, что нам этот эликсир будут поставлять регулярно. Только нужно блюсти осторожность. Если находишься в месте, по которому то и дело прокрадываются тигры…

— София Алоизовна! – догадался тесть. И невольно себе за спину посмотрел.

— И Эльза Клаусовна, — добавил зять. – Просто удивительно, как бывают порой схожи характерами мать и дочь, — с некоторым унынием произнес Адам Войцехович, но тут же вернулся к главному:

— В общем, известный запас этого зелья доставлен в вашу любимую ресторацию. И в любое время вы можете его там потребовать.

— Мудро…

— Prosit!

Бокалы со звоном сдвинулись, затем были осушены и вновь наполнены. Барон подкрутил усы:

— Всегда хотелось мне узнать, что вы в этой своей коробке прячете. Какие-такие сокровища. Прямо предчувствие было, что есть там кроме денег что-либо занятное.

На эти слова тестя Адам достал из сейфа и надел на голову шляпу с дыркой от пули в тулье. Барон вспомнил, как эта дыра там появилась, и стушевался. Как неловко… Он перевел разговор на иное:

— Если вы с аппельшнапса начали, то я даже вообразить не могу, какие отличные новости воспоследуют за этой.

— Вчера получен с на;рочным пакет из Санкт-Петербурга. От полковника Дубельта.

Его сиятельство, недолго подумав, пожал плечами: нет, это имя, мол, ему ни о чем не говорит.

— А меж тем он – уже весьма известный штаб-офицер графа Александра Христофоровича Бенкендорфа. Его-то вы, надеюсь, знаете? Собственно, и письмо это Дубельтом составлено по прямому указанию графа.

Клаус Фридрихович побледнел, руки его мелко затряслись. Кто ж в России Бенкендорфа не знает? Он осторожно поставил рюмку на стол; а не то, при таких-то известиях, недолго и пролить помещенный в нее нектар.

— То есть фактически это письмо – от шефа жандармов? Это не из тех ли посланий будет, после которых честному человеку непременно надобно застрелиться? А всему виной эти ваши комбинации с сомнительными сермяжниками! Кстати, если письмо мне, то почему оно вскрыто? Неужто этот заика, почмейстер Пробочкин, осмелился?

«А папенька-то трусоват, — подумал Адам. – Говорят, дети мужского рода более перенимают от дедушек, нежели от отцов. Не дай бог!»

— В этот раз – не Пробочкин. В этот раз по распоряжению Эльзы Клаусовны. Письма, знаете ли, всякие бывают… А у вас – печень.

Барон скорбно покачал головой.

— Вот оно как-то само собой и распечаталось, — оправдался кассир. – Что же касаемо дурных известий, то их вовсе нет. В этом послании выражается вам как главе предприятия похвала за то, что выполняете вы весьма важное дело для укрепления государства. И даже стали вы, ваше сиятельство, достойны служить родимовским губернатором.

— Кем?! – поразился Клаус Фридрихович.

— Разумеется, не сразу, потом как-нибудь… Но главное даже не в жандармских комплиментах, а… Так, где это?

И зачитал:

— «Его Императорское Величество поручил мне изъявить вам свою благодарность. Вполне возможно и даже более чем вероятно, что по завершении строительства моста будет изыскана возможность компенсировать вашему товариществу до двух третей доказанных расходов…»

Его сиятельство подметил, что на этих словах его зять прищурился и непроизвольно скорчил такое зверское лицо, что и вурдалак испугался бы.

«Зря они так написали, — мелькнуло в голове барона. – Адам им столько расходов докажет, что министр финансов Канкрин на воротах казначейства с горя повесится…»

— «Мы же со своей стороны всенепременно примем меры к надзору за безопасностью в состоянии дел всего, что касаемо деятельности вашего предприятия…» Я полагаю, что здесь речь ведется о Третьем отделении, — добавил от себя кассир. И с недовольным видом проворчал:

— Полагаю, обязательно пришлют в Родимов какого-нибудь полковника за нами надзирать и непременно придется еще одного бездельника в совет директоров включить, не менее как на восемнадцать тысяч годовых. Но оно того стоит: я прикинул, что ежели не обманут с обещанными субсидиями, то доходность нашего предприятия вырастет мало что вдвое. И ту годовую премию, что я вам в декабре на совете озвучил, можно будет увеличить не менее как в три раза.

Вслед за чем Адам Войцехович немного подождал, пока поймет барон им сказанное. Когда же увидел его восторженно округлившиеся глаза, продолжил:

— «Мы, желая внушить вам не страх, а уверенность, сообщаем, что за вами уже и сейчас следят внимательно, во все мелочи вникая. В подтверждение чего уведомляем, что даже и в Родимовской губернии на всякого рода собраниях дворянству неприлично быть во фраках, когда там уже есть персоны в доломанах; передайте всем, до кого это касается, чтобы завели они себе на такие поводы по крайней мере по паре дворянских мундиров…»

Кассир замолчал и проглядел лист донизу:

— Et cetera. Тут, папенька, таких мудрых поучений еще две страницы. Если хотите, то сами читайте. Пенсне ведь у вас при себе?

Клаус Фридрихович встал еще при упоминании императора; взяв же от зятя письмо, вытянулся по стойке смирно и более почти не шевелился. А в какой-то момент чтения выкатилось из его глаз по умиленной слезе.

Затем, разумеется, выпили за здоровье его величества. И похрустели яблочком.

— А все-таки странно, — подумал вслух барон, — я – немец, вы – поляк, а работаем мы оба к пользе России… Есть в этом нечто подозрительное, вам не кажется?

— Мне кажется странным иное. Не далее как вчера я вдруг подумал, что наши общие потомки когда-нибудь назовут себя русскими.

— Да ладно вам!

— В этой стране, где даже дикий эфиоп в третьем поколении становится русским, возможно все…

Выпили еще раз за царя-батюшку, и Адам подумал, что пора уже ему в этой зале повесить портрет императора. Хотя бы поясной. Того и гляди приедет кто из Третьего отделения, а на стене только Эльза Клаусовна верхом на своем любимом Буцефале.

Да, надо заказать императора… И повесить… А то неудобно получится.

Его сиятельство тем временем размышлял об ином:

— Меж тем ваши товарищи, хотя они-то как раз исконные русские, из России-матушки неведомо куда подевались.

— Кому надо, тому ведомо, — пробурчал кассир.

Разговоров на эту тему он не терпел. Адам, располагаясь напостоянно в Родимове, и сам того не ожидал, что так сильна окажется его привычка к бродячей жизни и приключением, что семейная жизнь, спокойная и размеренная, станет для него одним из худших в его жизни испытаний. Меж тем Алексей Сергеич и Дубровский где-то там скитаются по миру… Адам не мог ничего с собой поделать – он завидовал своим прежним товарищам.

— И где они прячутся? – оживился барон. – Я ведь не просто так спрашиваю, из пустой вежливости, мне же это в самом деле интересно, — пояснил он. – К тому же мы – семья. Вам следует быть честным со своими родствен…

— Если ее сиятельство баронесса поинтересуется у меня вашим местонахождением, мне же будет случайно известно, что вы как раз вместе с господином Калимеровым в салоне мадам Сабины пребываете, то мне и тогда проявить откровенность? Как ни суди, а София Алоизовна мне тоже родня.

Клаус Фридрихович закашлялся. И за что ему в зятья такой ехидный тип попался? И вспомнил:

— Господи, есть ведь еще и третья новость?

Адам Войцехович улыбнулся и наконец-то стянул с головы дырявую шляпу:

— Я боялся, что вы, папенька, о том и не вспомните. Меж тем это будет главное, что вам следует сегодня узнать.

Снова оказалась снята с графина пробка и подняты бокалы. Но теперь гордо выпрямился Адам. На лице его была отражена радость, какой не видел его сиятельство на нем никогда. Да никто таким Адама Войцеховича Западловского не видел, ни в России, ни за ее пределами. И сердце барона Либервурста, не лишенного чутья на всякие перемены, наполнилось радостным ожиданием.

— Имею честь уведомить вас, папенька, что совсем скоро вы станете еще и дедушкой.

Бывают в жизни моменты, когда что-либо говорить – глупо, а молчать – неудобно. Именно такой момент наступил вдруг в жизни барона Клауса Марии фон дер Либервурста. И, немного помолчав, он задал вопрос. Шепотом:

— Неужто?

И снова заплакал. А на него глядя, почувствовал на глазах влагу и Адам – но свой платок он подал тестю.

— Доктор Штромберг давеча провел осмотр и положительно в том уверен.

— Когда срок?

— Примерно недели через две-три после Пасхи.

После этих слов барон, продолжая слезоточить, на время впал в задумчивость.

По всему получалось, что… что… Это когда же они с Эльзой… ну… того? Но тут же Клаус Фридрихович подумал: да ладно. Мало ли как оно у молодых выходит. Можно, конечно, вспылить, но ведь уже стрелял он в своего зятя. Будем считать, что теперь они в расчете: своим молчанием на деликатную тему он зашьет пулевую дыру в шляпе своего зятя.

А Эльза – молодец! Поняла беспомощность родителей – да и взяла дело в свои руки. И вот она уже одна из первых дам города, и прочее в порядке. Вроде и не велик народонаселением Родимов, а к младшим сестрам Эльзы женихи уже чуть ли не поротно ходят, так их вдруг стало много.

Да, понял Клаус Фридрихович, пусть внешностью Эльза пошла в меня, а вот характером – явно что в маменьку. Ежели так подумать, то ведь даже жалко Адама Войцеховича становится.

И снова, от потрясения оправившись, разобрал барон слова любимого зятя:

— Эльзе Клаусовне запрещено теперь ездить верхом, также отменяется любая мазурка. Для постоянного же пригляда уже приставлена повитуха. Баба опытная. Она, кстати, утверждает, что по разным, ей совершенно очевидным приметам, у вас будет внучка.

— Девочка…

Барон умирать вовсе не собирался, но вдруг промелькнули перед его глазами события его жизни, в особенности последних шести месяцев. Внезапно охватившее город безумие, не обошедшее стороной и его, бурный поток слухов, вахт-министр и инженер Дюфарж – а ведь действительно интересно, что стало с ними? – затем пожар у Верейского и близкое, ближе некуда, знакомство с Адамом; еще собрание мостостроительного общества, на котором он это самое мостостроение и возглавил. И никто не посмеет утверждать, что в этой должности не оказался он молодец: черт его знает, как оно всё так сложилось, что вот уже и понтоны на реке сколачивают, а их с Адамчиком семейное предприятие доходные дома строит.

Но и того мало: вот теперь станет он счастливый дедушка, а внучка непременно будет такая пухленькая, крикливенькая, розовенькая. Розовенькая? Ну разумеется, счастливо вздохнул барон, розовенькая, не терракотовенькая же!

Глядя на тестя, Ассириец с облегчением вздохнул: немного побаивался он того, что Клаус Фридрихович начнет высчитывать сроки и непременно догадается, что задолго до венчания Адам и Эльза, встречаясь, не только эклеры кушали. Сейчас то уже бог с ним, проехали, но могло оказаться, что из-за подобных мелочей перестало бы быть в их отношениях доверие.

В кабинет проскользнул лакей и молча протянул кассиру на подносе сложенную конвертиком записку, от которой пахнуло знакомыми духами. Развернув бумагу, Адам прочитал: «Если скажешь всё папеньке и пуститесь вы в загул, то не забывай про его печень!»

Тем временем неимоверным усилием воли отринул барон нарисованную его воображением картину, на которой он, одетый по-домашнему, гулял в парке за уже построенным терракотовым домом; и шел он в солнечный день по тенистой дорожке, ведя за руку русоволосого ангелочка в атласном платьице с золотыми вышивными цветами; а кругом журчат фонтаны, следом же за ними Зигфрид Зельцер ведет в поводу белого пони под сделанным для девочки на заказ седлом; и это ведь возможно уже через каких-то два года!

Глаза Клауса Фридриховича почти ничего не видели сквозь слезы. Так, где этот прохиндей?

Подойдя к кассиру, он крепко обнял Адама Войцеховича – для чего пришлось ему наклониться. И шепнул в маленькое, вытянутое вверх и похожее на волчье ухо зятя:

— Ну, розовый гранит — так розовый. Пусть будет. Да хоть бы и терракотовый!

— Так, — сказал кассир.

Тесть повел себя именно так, как Адам и ожидал. За что он его и полюбил в последние пять месяцев — за предсказуемость и доброту нрава. Кассир и сам едва не прослезился и лишь титаническим усилием воли сохранил внешнее спокойствие.

— Ну что, папенька, может, пора нам уже к Папандопулосу? Я и кабинет заказал. Но теперь вам надо вдвойне беречься: глупо помирать от печени, когда вот-вот станете вы и дедушка, и губернатор. Потому, уж извините, на стол нам накроют постную телятину и тушеные овощи. И аппельшнапс придется нам теперь разумным образом ограничить.

— Разумным? – удивился его сиятельство. – Это как?

— Будем, Клаус Фридрихович, тосты пить не по целой рюмке за раз, а по половинке.

Барон даже не поморщился. В свете последних новостей он стал готов переживать любые невзгоды и преодолевать любые преграды.

— Да, — согласился он. – То есть – так.