Фрагмент романа Ускользающая эстетика эволюции

Эти первые месяцы жизни в Париже вспоминались потом как пора удивительного счастья. Судьба словно оплачивала свой долг передо мной, открытый еще в 1915 году.
Я работал. Мои короткие и резкие по форме обзоры текущих событий, выходящие в еженедельной рубрике "Вестника Возрождения", завоевали немалый успех в среде эмиграции. Я вырастал в собственных глазах как гриб под мелким осенним дождем.
Я любил. Каждый вечер, оставив нашу квартиру, содержание которой оплачивала сестра Надин, мы отправлялись дышать воздухом свободного Парижа, выбирая постоянно новые места - неважно, были это рестораны, кафе, бистро, или просто скамейки в парках.
Больше говорила она. Рассказывала про свою жизнь, про сестру из Гамбурга, потом расспрашивала меня. Я отвечал.
- Это всё очень странно... Но я, право, не могу тебе толком объяснить, как я жил. Мотался по тылам почти без денег. Один раз попал к махновцам. Сначала едва к стенке не поставили, но выслушав, сменили гнев на милость.
- Расскажи, интересно.
- Да что рассказывать? Я ехал на подводе к северу, верстах в двадцати от их Гуляй-Поля. Деникина уже больше не было во главе, ДобрАрмия в Крыму, командование взял Врангель, сидеть там не было сил, уезжать не хотел, плюнул на всё и поехал куда глаза глядят. Убьют - не убьют, уже без разницы. Фатализм. Ну вот законно и встретил их повстанческий разъезд.
"Кто таков?" Говорю: "Алексей Ладников, журналист. Еду в Харьков". На самом деле первый пришедший на ум город назвал. "У белых служил?" "Нет", говорю. "Это мы проверим. Скидавай пальто и пинджак". Обыскали, ничего подозрительного не нашли. Но один из этих хлопцев, видать пострадавший от добровольцев, был яростный. "Чего, мы эту белую сволочь пропустим? Это деникинская агентура!" Ему возражают: "Да пусть и так. Он к большевикам ползет, нам-то что? Пусть его там Троцкий расстреляет". Этот взъярился, наган мне в грудь: "Молись, вашблагородие!" Простоял так минуты две под дулом. После фронта это уже не сильный коленкор...
- А потом? - ее рука в замшевой перчатке крепко сжимала мой локоть; казалось, что Надин переселилась в тот день 1919 года, переживая за меня.
- Что потом... Суп с котом. Доехал до Николаева. Красные меня тоже проверяли, но тут до разговоров о расстреле дело не дошло как ни странно. Прожил там полгода, батрачил, дрова рубил у крепких хозяев за обед и угол в хате. А весной двадцатого с агитпоездом уехал на юг. С одной только мыслью - вон из Совдепии!

* * *
Эта счастливая пора завершилась в осенний ненастный день. Я тогда подолгу задерживался в редакции, бывало, что и ночевал там, в четвертом часу утра, когда уже слипались глаза, ложась на продавленный диван в комнате корректоров.
После одной такой ночи, ближе к полудню, я приехал в нашу квартиру. Надин дома не было. А на моем письменном столе я обнаружил ее вчерашнюю записку:
"Мон шер, я уехала до понедельника в Ниццу. С Мэри, ты ее помнишь. Целую. Не погибни в своих рукописных трудах."
Ее перо оставило кляксу не только на бумаге, но и в моей душе. Дело в том, что ее Мэри я видел только что на бульваре, когда сходил с трамвая.