Оттенки Серого

1

Сыро и прохладно.
Ещё спят.
Серый допил йогурт.
И захотел ещё.

Приехал грузовой.
Спичечный коробок делал пять карманных оборотов, помогал думать.
У Серого оставалось полкорабля.
Режим полёта.

Панелька.
Первый этаж.
Магазин 24 с файликом графика на двери.
Дождь.

Сонная нирвана продавщицы.
Морские узлы на развесной пахлаве.
Безочередные курильщики.
Оплата.

А соль?
Промелькнуло у Серого.
Луч сканера стрЕльнул прямо в глаз.
Мозг - это алый язык овчарки по кличке Грэй.

Массы.
Клубничного вейпйогурта.
Стекались у бетонной стены.
ДомА.

2


 За городом, в невесомости, оставленные вещи пробегают еще пару грядок и падают у серого, с утопленными шляпками гвоздей забора. Куда или точнее от кого они бегут понятно, абсурд ситуации, что и грядки, и забор и те городские часы - это такие же вещи.

Люди не задумываясь и не практично обрастающие вещами прекрасны. Их дачи полны прошлыми вещами. Прошлыми молодыми вещами, которые слушают тихую попсу ретро fm. Биологи наблюдают на заре состояние Маркинского тумана, переходящего в мираж.

Блеклые пакеты «пятерочки» на голых ветках деревьев - флюгеры русской хтони, шуршали уже по осеннему и чуть заметная в сером петербургском небе молчаливая стайка ушанок скрывалась за чернильницой Исаакия.

Серый ехал от станции в город на старой буханке. Салон темно-зеленого автомобиля был в потёртых юбилейнотраурных бахромках. Унисексовый Бандерас Серого вступал в невидимую схватку с русским тройным шансонье. С каждым новым ухабом дороги Серый погружался в мягкость продавленного машинного кресла и начинал трескаться как яйцо. Вещи вокруг проникали и как бы нехотя побеждали его. Эстафету бахромушек на станции приняли: разогретая в пищевой пленке с кислотным ценником грибная пицца, пара пончиков в пудре и хрипкое клокотанье одиноких солнечных станционных смотрителей ака Джузеппе, блуждающих между остановками.

…станционные смотрители по-детски улыбались городской пустоте своими; блестящими металлическими зубами. Их синие татуировки напоминали детские каракули на размалеванных фломиками руках.

Восстание машин, думал Серый, жуя по телячьи пиццу, начнётся у стоматологов. Первая выйдет из строя инопланетная лампа и стерилизатор. В этом бунте Серый видел любовную линию: стерилизатор кипел и призывал к действию. Лампа думала и её глаза часто моргали и светили ярким белым светом. Люди оставались с открытыми молчаливыми ртами.

Серый доел пиццу. Вафельная салфетка, бумажное облачко, разваливалось, оставляя белую игольчутую пыль. Серый обтёр руку о джинсы, нащупав содержимое кармана и двинул к дому.

3

Рядом.

Как девушку на сельской дискотеке, поселение Марс обжимали деревеньки: Жилино, Трабеево, Потресково, Слабопотресково и Ломутья. Это в ширь.

Плюс ряд деревушек и мелких озер, тянущихся вдоль федеральной трассы. (По шоссе, мимо Саш и борщевика, в чёрной футболке без рукавов, идёт Костя, вокруг которого подпрыгивая бегает пьяный ангел-аниматор с канистрой керосина). Это деревня Черная Масть.

Мелким смотрю на неё из окна батиных жигулей или автобуса. Проносится пятном-половником озеро, загорелые рабочие деды-рыбаки с железными улыбками в белых советских кепках и даже ульи. Всегда ждал ульи. Несколько маленьких ярко покрашенных деревянных домиков. Они жили пока жил «тот дед». Ульи ловили хайп проезжающих, user_name.

Жилино уже снесли. Остальные вродь, имеют место быть. Жилинский поворот весной - это глинистое коричневое месево в следах от колес машин, ритуальных пазиков, гусениц трактора, который приезжал вытягивать, не знающих колею.

В Жилино мы приезжали к Татьяне Леонтьевне. Отчество магическое. В детском саду в моё время были одни Сергеи. Хорошее имя. Внутренние пацаны уважали Серых. Серый всегда одет не как пидр, он в меру модный и всегда знающий код домофона чел. У Серого дома нет родаков. Но уезжая, Сергей остается вместе с городом. Нет его вне шеснарей.

 В деревенском сером доме на тебя смотрит из угла дед Леонтий-старообрядец. Он сидит на обшелушеной белой табуреточке.   
Криво оторванная пачка какао золотой ярлык стоит на полке. Полка белая с марлевой шторкой вместо занавесок. Полка неуверенно приглашает табуретку Леонтия на гарнитур. Их подогнутые ноги еле слышно скрипят. Ноги-спички у Леонтия в валенках, на плечах накинут шерстяной коричневый пиджак в еле-еле видную пунктирную полосочку. Руки Леонтия держатся за табуретку, подслеповатыми глазами он смотрит на угли в печке. Белая щетина Леонтия блестит в полумраке бумажных обоев на кривых деревенских кукольных стенах, серебренными мишурками…

Печка да угли, у Леонтия - это шкатулка с живыми воспоминаниями. Телевизор памяти. В нём он видит сына: здорового, крепкого мужчину, сын покупает в ларьке сникерс и чекушку. Сникерс доминошкой стукается о клейнчатый стол на террасе. Клейонка стола сырая. Она в рисованных клубничках, вате, порезах и липкости. Сникерс расплывается в ленивой улыбке, в него проникают запахи собранных поздних яблок и оставшейся на немытой чугунной сковороде жареной картошки. К вечеру сникерс отправляется в бело-желтый холодильник с плохоприжатой дверцей. Открыв её - жёлтый свет падает рядом с заморской рамой и накрытой целлофановым пакетом селёдочницей.

Утро.

Мужчина сидит на корточках перед холодильником. Он еще спит. Между ног мужчины проходит кошка и ткнувшись лбом заворачивает в утренние сумерки кухни. Мужчина встаёт, берёт с подоконника спички, достает из кармана аляски пачку сигарет и закуривает. Курит он тихо. Дым сигареты напоминает туман за покрытым изморозью и жиром окном. Мужчина бережно кладет спичку на блюдечко у плиты и молчит.

4

Шеснарь рос у котлована.

 Ближе к зиме в доме приподнимались на матрасах сонные люди, они смотрели мокрыми глазами через холодные стекла квартир в серое небо.
В праздники люди ждали еду. В глубине темных кухонь шеснаря в белых пятнах электрических плит жарились протвени румяной жирной куры.
 Стены туалетов шеснаря худые люди декорировали досточками, битыми тонкими гвоздиками. Коты людей метили кафельные клетки полов. Газеты мусорных вёдер людей пропитывались тихоокеанской слабосолёной сельдью. У молодых людей выпадали зубы. Пожилые выходили на пенсию, покупали канареек, а их собаки слепли. Люди в шеснаре улыбались весне.
 Лифты шеснаря, оббитые фанерой носились между этажами. В них были жженые кнопки и ветер шахт. Лифты поглощали звуки, люди в лифтах молчали.
 Молча ехали, застревали, занимались любовью или прятались. Лестницы шеснаря с закругленными ступеньками пахли и пачкались жжеными стенами о болоньевые куртки. Сигареты, спички, тепло мутных закрытых стекол и солнечный свет - наполняли пространство. Детство сбегало через пролёты мимо сонной консьержки, прыгая через три ступени вниз до входной подпружиненной двери.
В шеснаре жили рыбаки. Рыбаки носили зимой усы, а летом перстни. Они были похожи на Авраама Линкольна и рыбаки, и перстни. Рыбаки приносили в шеснарь щук и табачный запах. Коты ели щук. Картошка в фанерных ящиках прорастала от мыслей рыбачьего счастья и темной тишины. Пока все взрослые были на работе, на все это, пальцами с черным облезлым лаком периодически сыпали сухим укропом. Сухой укроп единственная зелень шеснаря. Сухой укроп лежит на кухнях, в шкафах, на газетах, на балконах и лоджиях. Про него параграф 8 в помятом солнцем школьном учебнике.
Весной шеснарь смотрит на горелые пятна сухой травы. Земля леопарда перед шеснарем в ярких куртках и ранцах. Дети ждут рыбаков с уловом. Шеснарь затягивается золотой явой с кольцом у фильтра и отправляется разогревать и шкрябать.

5

Привыкая.

Серый лежал на крыше шеснаря и переваривал. Примятая фольга от куры-гриль грелась рядом. На апрельском солнце она немного напоминала фигурку Будды, вырезанную по контуру.

Серый залез на крышу рано, когда еще было холодно, забив на первый спаренный инглиш. Съев полкуры, купленной по дороге от станции, Серый лёг на крыше под первые теплые лучи.

Часов до 10 утра; лифтовая ещё развозила припозднившихся троечников-первосменщиков…

Серый лежал на гудроне вытянув ноги и ворочал головой. Мелкая галька-посыпка кололась в его две макушки и затылок. Черные волосы Серого, издалека, напоминали пролетающим птицам сварливую небольшую ворону. 

Выстиранные чёрные джинсы Серого обретали новые потёртости. Ноги в туго шнурованных ботинках прели. А растянутый коричневый свитер пах жженой прошлогодней травой. Иногда Серый замирал, что бы вдохнуть носом порыв весеннего ветра. Нос - перископ. Ближе к обеду  перископ уже чувствовал более теплый и сладкий ветер. Серый прозвал его попкорн-вест. Школьники начали возвращаться. Серый дремал, ему казалось, что у крыши нет берегов.

Солнце всё же ушло за лифтовую, Серый отошёл к прямому углу крыши и стоял, скрестив руки на груди. Он хмурился от закатного солнца и с многочисленных, обгаженных болонками рябых тропинок, напоминал, наверное, обгоревшую врубелевскую гаргулью.

После 5 стали возвращаться первые усатые служащие. Лифты работали степенно. Из вентиляции повеяло супом, трюмо и кепками.

На десерт Серый с хрустом отломил маленькое горелое крылышко куры и обсосал до косточек.

Синие сумерки уже вытягивали по контрасту тетрис квартирных окон и засобирались на прогулку первые подружки-собачники.

А он был почти не виден. Темнота покрывала тело невидимой йодной сеткой. Серый отсоединил блестящий карабинчик от ремня сумки и зажал в него палец. Карабинчик давил, давил…вырвать палец больно, ослабить карабин не правильно. Добровольное наказание за счастье. Серый улыбался и плакал, благо в темноте - это не было видно.

6

‘Проникнутый тщеславием, он обладал сверх того еще особенной гордостью, которая побуждает признаваться с одинаковым равнодушием как в своих добрых, так и дурных поступках, - следствие чувства превосходства, быть может мнимого’.

Из частного письма.

‘My friend's got a girlfriend and he hates that bitch
He tells me everyday’

The Offspring.

Секунда: Серый смотрел на неё и Лена вся улыбалась.

Молчаливый ребёнок.
Под их ногами подслеповатый и глухой от приставных чешек жёлтый школьный линолеум трескался пошлой, брюлешной коркой, рефлекторно стараясь ответить им взаимной старческой улыбкой - старая картофелина!

Первоклашки ели горячую пшенку и оставляли на краях тарелки выеденный белый хлеб.

Две забитые бледные поганки выросли на прямом углу школы. У поганок большие тухлые шляпки, которые признавались не красивыми.

Линолеум, чувствующий тепло прямоугольных, сквозь немытые коридорные стекла, весенних лучей, улыбался её пыльным кожзамным бантикам без почему.

Старшие выбирали им одежду. Строгая черная юбка и деловые бирюзовые спортивки. Номенклатурный дресс-код маскировал их желания. Только помятость и хрупкость одежды выдавала в них пару спешащих по ручью листьев. Пару наспех сорванных подорожников.

Дым горелой весенней травы, затянутый сквозняком сквозь крашенные щели коридорной форточки застревал в сотах их свитеров и сыто шкварча от их светлого и бесконтрольного тепла, невидимого, в клочьях грязной крапивы, пыльным автобусным остановкам с наледью пешеходов паром.

В шуме грузовых лифтов они присасывались друг к другу губами словно две пиявки. Сплошные.

На крыше она сидела на нём раздвинув худые ноги в сраных коричневых колготах. Цыганская грязь. Она была смелее с миром, а заодно и с ним. Часть Серого всегда хотела и воспринимала это за слабость. Власть над ней обволакивала его с белками глаз и маслом грела его сердце. Лена, доверяла Серому, не понимая причины, лишь изредка стопорилась, прислушиваясь к себе что бы что.

Потом она болела.
Пустая как квартира.
Серому она не дала.
Он был ожогом.

У заляпанной видеодвойки стоит режим Mute. Серый спит в кухне на уголке. Одежда красиво расстегнута. У него нежные волосы ребенка. Волосы света, которые ехали на нем в своем молчаливом мире. Рядом лежит перемотанная синей изолентой тировушка. В коридоре тройной выключатель: Кухня, ванная, тубзик. Понедельник, Среда, Пятница.

Серому снится что он все умеет и знает. Знает как воткнуть ножик бабочку в деревянные двери подсобки и с хрустом вынуть, чуть повернув в покрытом серой краской дереве. Во сне Серый допускает, что отправит в нокаут самого сильного в классе. Серый останавливается и щурится на солнце, его волосы молчат. Лицо старичка..

- ;!

По заброшенным столичным кирпичам она долго прыгала трепаным теннисным мячиком, от чего становилось понятнее и спокойней.

В новых районах такого не было мячик не прыгал, только иногда и редко. Одной. Когда сидеть или лежать на полу становилось комфортнее обычного.

У неё дома пол холоднее.
Любила синие сумерки.
Любила свет фар и высокую траву.

Взрослый мир казался ей понятен и прост. Впереди были длинные выходные и прогулки по бетонным плитам, с торчащими металлическими челночками. До озера и обратно. До озера и обратно.

Пыльно.
Морит.
Дома бульон.

Хорошо город не видит.
Вернее ему все равно.

Во тьме коридора её тонкие пальцы и его светлые волосы. Искрило.