Елагин

За Академией художеств я притормозил на светофоре. Еще оттуда я разглядел этого человека, но не сразу понял, что с ним не так. Он стоял чуть дальше по Университетской набережной перед странным памятником, установленным всего несколько лет назад. Стоял совершенно без движений. Загорелся зеленый и я, проехав еще немного, остановился уже на следующем светофоре практически поравнявшись с этим парнем. Что-то в его образе привлекало взгляд. Короткие вьющиеся волосы с сединой, темно синяя кожанка из-под которой торчал капюшон балахона. Напряженная, застывшая фигура. Никакого движения. Казалось, будто он примерз к месту, рассматривая памятник.
Приемник переключил песню. После гитарного проигрыша запел Городницкий:

В краю где суровые зимы и зелень болотной травы,
Дворец архитектор Трезини поставил у края Невы.

Светофор выдал зеленый, я перескочил перекресток, вывернул руль и резко остановился у обочины. Заглушил двигатель. Хлопок двери, щелчок замков, поворот головы. Поток машин, яркое утреннее солнце, редкие люди буднего дня, спешащие по своим делам. Благовещенский мост, чуть дальше сфинксы, памятник.
Памятник. Иди.
Я сделал несколько шагов. Фигуры напротив не было. Нужно было спешить, странная тревога не отпускала меня. Загорелся зеленый свет, и я шагнул на пешеходный переход.

То ливень балтийский внезапен,
То ветер сибирский жесток.
Полдюжины окон на Запад,
Полдюжины - на Восток.

Был вечер воскресного дня.
Легкие сумерки опускались на Елагин остров. Оплетали паутиной, которую раздирали птичьи трели. Волшебное время, когда основной поток людей уже схлынул, оставив Центральный парк культуры и отдыха на разграбление бегунам-спортсменам, пенсионеркам-наседками, сидящими на скамеечках в вековечном обсуждении нескончаемых проблем, редким девушкам с книжками в руках, да небольшим компаниям, еще тайком недопившим то, что в парках употреблять не очень-то и можно.
Я обходил дворец. Неожиданный порыв ветра сорвал с черемухи облако лепестков и крупными снежинками выбелил узкую дорожку. Я поежился, провел руками по волосам стряхивая неожиданное украшение.
- Красиво. Люблю весну! – Густой голос со странным акцентом произнес буквально над ухом.
Я обернулся. Рядом стоял мужчина лет за пятьдесят, эксцентричного вида. Длинные, вьющиеся волосы как у любителя хэви-металла, выразительное, слегка отталкивающее лицо с острым носом, высокие почти женские брови. Шуба.
Я не поверил глазам и присмотрелся. На нём действительно была шуба. Петербургская весна она обманчива. Но это, пожалуй было слишком даже здесь.
- Андрей. – Протянул мне руку незнакомец. И чуть запнувшись добавил. – Андрей Якимович.
- Сергей, - Ответил я и пожал массивную ладонь. Отчество решил не добавлять. Незнакомец был значительно старше.
- Ну и что, Сережа, - Не делая перерыва продолжил новый знакомый, - Нравится тебе здесь гулять? Ты глянь, будто снегом засыпало, - Указал он пальцем на дорожку.
- Так блин. Весна, хорошо же. – Скороговоркой будто оправдываясь ответил я.
- Весна… - Задумчиво повторил Андрей Якимович. – Только весной и гуляю, да. Ну а Елагин как? – Он размашисто махнул рукой в сторону дворца. Я заметил на плечах что-то белое.
- Хорош. Подсветка рулит. – Отметил я.
- Подсветка? – Брезгливо выпятив губу переспросил Андрей и не дожидаясь ответа продолжил чеканя слова:
- Зрительная цельность! Ясность и лаконичность пропорций! Он художник, а не архитектор, Антонио!
- Сергей, - Поправил я его слегка опешив.
- Антонио, - Рассердился собеседник. – Антонио Кваренги из Бергамо! О, да что ты вообще знаешь? Ну вот ты знаешь, что под нами подземный ход?
Я внезапно вспомнил про городских сумасшедших и недоверчиво приподнял бровь.
- Росси же, Карл! И какой еще ход?
- Росси потом, сначала Антонио! – Парировал Андрей Якимович. – А ход тайный. Масонский. При Калиостро еще прорыли.
- Какого еще Калиостро? Мага что-ли? Ун моменто?
- Ну да, мага. Гишпанца. Они все тут масонами были. И Елагин, и Калиостро полковник и Феникс, пока его Катерина не погнала. Они и ход прорыли под павильоном Пристань. Камень искали философский, обряды проводили.
- А вы откуда это знаете? – Поинтересовался я.
- Помню! – Сердито обрезал Андрей. – Всё помню, что по весне случалось. А тут многое было.
- Юля была Самойлова. Там. - Махнул он рукой в сторону заходящего солнца, - На Стрелке жила. Николай I ее вынудил Славянку продать. Завидовал. Все с ней были. А он прогнать хотел. Так она на Стрелку Елагина приехала и весь свет с ней. Пуантом назвали.
- Что пуантом?
- Мыс назвали. Пуантом. Графиня там поселилась. Все к ней приезжать стали. Знать здесь гуляла много. Ну и Росси тоже ведь весь остров сделал. Красиво же. Салюты были.
- Ну я Самойлову помню. – Протянул я. Действительно история знаменитой графини была немного знакомой.
- Как ты можешь помнить? – Снова рассердился собеседник. – Ты и не родился еще вовсе. Кудрявый вон весь еще. Хоть и седой уже, а молод больно. Вот я все помню. Сталина помню. Он тут с Кировым охотился. Уток стреляли. Тоже по весне.
К моменту Сталина я точно понял, что имею дело с сумасшедшим и решил отступать. Тихо и не провоцируя. – А еще что помните?
- Кино снимали. Вон там на дереве Крючков, Меркурьев и Кострица этот еще сосиски ели и микстуру. Да кого тут только не было! Вон на лугу тройка перевернулась лет двадцать назад. Но то еще зима была. Тоже кино снимали. А там ложбинка на лугу, ближе к деревьям. Ну сани и вылетели.
- Но дворец-то ты глянь, парит, парит! Будто взлетит сейчас! Не мой кораблик пузатый, не мой. – Будто бы в сердцах прибавил он.
Я обернулся, не желая встречаться взглядом со странным знакомым и стал рассматривать дворец. Действительно было в нем что-то и легкое и таинственное. И он без сомнений будто бы немножечко парил. Я подумал, что для масонов место больно жизнерадостное. А, впрочем, кто их этих масонов знает. Да и подсветка здесь недавно.
Когда я обернулся, Андрея Якимовича рядом не было. Ушел он неслышно, как и появился.
- Другую жертву ищет, попокладистей, - Подумал я и шагнул на черемуховый снег. Показался яркий и тонкий, как согнутая спица месяц. Вечерело. Парк приближался к закрытию. За кустами удаляющийся голос напевал знакомые с детства строки:

Земные кончаются тропы у серых морей на краю.
То Азия здесь, то Европа диктуют погоду свою:
То ливень балтийский внезапен, то ветер сибирский жесток.
Полдюжины окон на Запад, полдюжины - на Восток.

Утром был понедельник. Одеяло в сторону. Чистить зубы. Кофе в термокружку. Балахон, джинсы, кожанка на плечи. Машина, пробки, Тучков мост, Университетская набережная. Академия художеств и светофор.

Я подошел к памятнику.
Никогда не случалось его видеть так близко. Я замер. Знакомая шуба. Голубиный помет белеет на плечах. Сердце стало замедлять свой ход и в ушах зазвенело. Звуки улицы доносились как сквозь плотную вату. Я медленно, очень медленно поднял взгляд выше.
Длинные кудрявые волосы спадают на плечи. Острый нос на слегка недовольном лице. Внимательные и неживые глаза. Он видел. Он все видел. А я, проваливаясь в никуда все вглядывался в неживой лик и слушал, как за спиной снова и снова останавливается на светофоре одна и та же машина из которой всё звучит и звучит бесконечный Городницкий:

Не в этой ли самой связи мы вот так с той поры и живем,
Как нам архитектор Трезини поставил сей каменный дом?