Дед-Винегрет и Лампа, старуха с подогом

Ребятишки с улицы Чапаева вкручивать матюги в свои разговоры научились рано. Поганые словечки, в отличие от родительских наставлений и школьного материала, укоренялись сразу и накрепко. И был для этого хороший в своей непревзойдённости плохой пример.

Жила на той же улице старуха. Мерзкая такая. И с виду, и по содержанию. Дряблое лицо её всегда изображало недовольство, и если она на кого смотрела, то смотрела с презрением. Одевалась старуха, как и многие пожилые люди, в то, во что было одеться, в то, что оставалось с прежних времён. Только её одежда больше походила на обноски: где-то запачканное, где-то протёртое пальто, рваные колготки и старые калоши без задников. На голове шаль, которую не надела бы и дворняга, чтобы прикрыть свои облезлые места. Ходила бабка медленно, помогая себе подогом. В левой руке, заведённой за спину, неизменно висела котомка с проволочными ручками.

Имени её не знали и за глаза старуху называли Лампой. Жизнь её никого не занимала, кроме, разве, старика одного да детворы. Только завидит ребятня, как Лампа ковыляет по дороге в их сторону, толкая землю подогом, так бросают все свои дела и мчатся навстречу. Близко не подходят – многие на себе испытали крепость её клюшки. Но клюка не очень-то их пугала. Страх наводили собаки.

Старуха никого не жаловала, кроме животных. Собак особенно. Подкармливала их, и животинки стаей вились вокруг неё, куда бы та ни пошла. Хоть и не было такого, что она травила обидчиков, но всё же дети побаивались и рассыпались по заборам. Оттуда начинали забавы. А пока Лампа шла вдалеке, еле шаркая по дороге, обходя всяких букашек и осторожно переступая муравьиные ручейки, мальчишки и девчонки перемигивались, мол, вот сейчас будет.

Заводилась старуха быстро. Ещё и слова никто не скажет, а бабка уже сыпет. Знает, что просто так мимо них не пройти. А те и рады, смеются и всё подначивают: «Давай, Лампа, кочегарь!» Она и кочегарит. Не сбавляя ходу. Идёт, не остановится, только шагу прибавит да громкость свою. А как притомится, встанет, повернётся к забиякам и пригрозит палкой, упомнив добрым словцом всех близких и дальних родственников нашей ребятни. Дальше заковыляет. Те в ответ что-нибудь своё. И так пойдёт у них, пока бабка из виду не скроется. Тогда отстают. Иногда и раньше отставали.

Имелось у неё средство посильнее палки, собак и словарного запаса: глаза её. Бывало невмоготу уже ей терпеть обиды – тогда встанет и просто глядит. Без злости, без ненависти, с которыми она обычно крыла-материла. А с такой усталостью смотрит она, с непониманием и горечью, что дети смолкают вдруг и как будто теряют к ней интерес. И расходятся, якобы придумали что-то поинтересней. Так дети прячут стыд. Долго стыдиться, впрочем, они не умеют. И всё повторяется сызнова.

Была у них и другая забава. Когда Лампа сидела дома, самый смелый из ребят ставил ей на окно «боталку». Сверху оконной рамы кнопкой крепилась нитка, к ней подвязывалась гайка, а от гайки вела другая нитка, подлиннее, через палисадник, через забор и дорогу, в укрытие. Оттуда за эту нитку дёргали, и гайка била по стеклу, не давая старухе покоя. Лампа высовывалась в окно или выбегала на улицу и грозила поменять местами ноздри. А те полушёпотом, чтобы не обнаружить себя, обещали ей щёки-то подсдуть.

Через дорогу в доме напротив жил старик. И его имени никто не знал, и все звали деда Винегрет за его странную весёлость. Над ним ребятишки подтрунивали по-другому. Без злорадства, по-доброму. Бывало, выйдет он маяться от безделья, а детвора тут как тут. Кричат ему: «Винегрет, сбацай на балалайке» или «Винегрет, покажи дрессировщика», – любимые их номера. И начинается потеха. Дед осмотрится, прикинет, куда бы примоститься, сядет, с серьёзным видом достанет из-за плеча невидимую балалайку и начинает настраивать её. Настроит, удовлетворённо кивнёт, вскинется с места и пойдёт вприсядку по улице, тренькая по воздуху и горланя частушки.

Или начнёт исполнять несколько ролей. Зайдёт за первую попавшуюся калитку и начнёт образ наводить: волосы лохматые поправит, старый пиджак отряхнёт. Подготовится к выступлению и вышагивает из калитки, будто в вольер к тиграм входит. Пройдётся по арене, помашет хлыстом и начнёт команды отдавать. Даст команду «сидеть» и сам выполняет, рыча и скаля зубы, даст команду «алле ап» – и давай скакать по улице, дрыгая ногами. Но чаще дети давали ему волю в выборе номера и кричали: «Винегрет, покажи чего-нибудь». И дед показывал всяких артистов, клоунов, читал стихи, пел песни и много всего другого.

С Винегретом, как и с Лампой, никто не разговаривал. Но если Лампа всегда проходила мимо любой компании, то Винегрет подходил ближе и, не вступая в разговор, слушал с интересом. И никто его не прогонял.

Никогда соседи не видели их вместе. Лампа избегала соседа, а когда он хотел подойти к ней, заговорить, гнала его прочь. Только что палкой не била. Так было днём. Зато ночью, как только гасло последнее окно по улице, старуха шла к Винегрету и несмело стучала в окно. Они садились на лавочку, дед начинал о чём-то рассказывать, старался рассмешить, а Лампа, положив руки на клюку и опершись на них щекой, молча глядела на него. Так сидели они до поздней ночи, а то и до утра. Потом старуха поднималась и, не говоря ни слова, уходила к себе.

Однажды её не стало. Для соседей её уход остался незамеченным. Ребятишки, давно ставшие юношами и девушками и потерявшие к ней интерес, и те не обратили внимания. На время пропал и дед. Когда он появился снова, подростки увидели, как сильно он изменился. Старик больше не балагурил. Не смеялся сам и не пытался никого рассмешить. Ребята повзрослели, и на смену детскому безразличию к мыслям и чувствам постороннего человека пришло зрелое отношение к чужой беде – участие.

Как-то днём, сговорившись, ребята отправились к старику. Тот сидел на лавочке, прикрыв глаза. Может, спал, а может бродил тропинками воспоминаний. Услышав скрип калитки, он открыл глаза.

Ребята долго переминались на месте и переглядывались, соображая, как обратиться к старику. Они и забыли, что знать не знают имени, а обращаться к пожилому человеку «Винегрет» было теперь неловко.

– Здравствуйте! Здравствуйте ребята-егозята! – Хозяин обвёл гостей любопытным взглядом. – Бросайте мяться, сказывайте, чем старик пособить может. – Дед улыбнулся, но улыбке его не поверили.

– Дедушка, – наконец нашёлся один. И тут же смутился, вспоминая свои былые шалости над стариком.

– Дедушка, – подхватил другой, – вы простите нас, что мы в детстве… Это ведь по глупости.

– Что вы, ребятки! Что вы, ребятушки! – Дед встрепенулся и подскочил, чтобы усадить на своё место повинившегося мальчишку. – И не думайте ничего, ведь мне за радость было веселить вас. Хоть кому-то я мог радость принести. – Тут плечи его повисли, сам он как-то поник, будто повесили деда на вешалку. Его обступили и заботливо подвели к лавочке, усадили.

– У вас ведь что-то стряслось, какая-то беда? – участливо спросила одна девушка и прикоснулась к безжизненным пальцам старика. Дед молчал долго. Его не торопили.

– Клава моя, Клавушка-то моя родная померла! – заглядывая в лица, с нажимом произнёс хозяин. Произнёс так, словно сам только-только узнал об этом. – Померла! – смиренно выдавил старик.

Не понимая, о ком речь, ребята глядели на него и не знали, что сказать.

– Вы даже не знаете, что её звали Клавой, – укоризненно сказал дед, но, оставаясь верным своей доброй натуре, смягчился: – Это баушка, которую вы смешно прозвали Лампой.

Не чувствуя больше в голосе хозяина обвинений, один юноша осмелился спросить:

– А разве она была вашей подругой или женой?

– Клавочка была моей сестрой. А я-то бобылём всю жизнь промаялся. Кому нужен такой несерьёзный муж? Да и у Клавы никого не было – вы видали, какой у неё норов. Только ведь она не всегда такой вздорной была. Не-е-ет. Молчаливой, угрюмой она была. На войне она родилась, а я на войне вырос. В Ленинграде. Отец на фронте сгинул, а мать при налёте загибла, когда за водой ходила. И маленькой Клавоньке стал я, десятилетний мальчишка, заместо отца. Она не плакала никогда, только вздрагивала по временам, даже когда и бомбёжки не было. Она не плакала. И не смеялась. Даже улыбки её я не видел никогда. Что это за детство! Не было у неё детства. Я, конечно, чем мог… Дрова какие найду для обогрева, так пару щепок потолще отколю и на свой лад игрушку ей какую сделаю. Рассмешить всё хотел её. Положил себе цель такую. Сценки ей показывал, стихи читал, что из школьной программы запомнились. Она тогда дрожать переставала, смотрела, слушала с интересом. А не улыбалась.

А как война закончилась, нас, как сирот, в детский дом определили. В одно здание по разным крылам. Девочки мою царевну Несмеяну почему-то невзлюбили. Побольней обидеть старались. А Клава всё ко мне бегала за утешением. Это первое время. А потом как-то перестроила себя и драться начала. После и сама стала всех задирать. Мне, как родне, попадало за неё, за проказницу мою. Но ей попадало больше. Колотили её страшно! Она же ещё больше обозлится и ещё яростнее в бой кидается.

Трудно нам было там, ребятки. Трудно было ей. Ну а я продолжал её веселить. Так и не увидал я её улыбки…

Ну а как выпустился я, мне вот это домик дали. Новенький тогда, в только построенном посёлке. Клаву я к себе забрал. Но она всё как-то сторонилась меня. Оттого, думаю, что я напоминанием был о той жизни. А как выросла моя Клавдия, так решила съехать. Далеко, правда, не осмелилась, наверное, потому что родня! На скопленные нами деньги вон тот домишко выкупила, и стали мы соседями.
В гости не звала никогда. Если сам приходил, гнала прочь. А как стемнеет только, в окно стучит…

Ребята слушали, глядя в пол. О, это предубеждение! О, эта детская слепота! Думали они. Какую несправедливую обиду она выносила! Какие душевные страдания испытывала бабушка эта, эта бабулечка, прозванная Лампой!


2023