Дни крутых, отрывок

Когда Сычев, следуя приказу своего шефа, через боковую дверь втолкнул Настю в яму, большинство ее обитателей были на работе в шахте. Она сразу же почувствовала смрад, ис-ходящий от закрытой гнилыми досками выгребной ямы, и присела на корточки, чтобы спра-виться с нахлынувшей тошнотой.
Из дальнего угла послышался стон. Там, повернувшись лицом к стене, лежал человек – очевидно, тяжело больной. Настя хотела подойти к нему, но в этот момент боковая дверь вновь отворилась, впустив внутрь толпу невообразимо грязных и исхудавших мужчин.
Двое тут же равнодушно присели в стороне, не обращая никакого внимания на девоч-ку, но несколько возбужденных парней немедленно ее окружили. Они переговаривались на непонятном Насте языке, глаза их светились жадным блеском – охранник только что объ-явил, что хозяин прииска посылает им проститутку, и теперь между ними шел спор, кому первым воспользоваться нежданным подарком.
Несколько рук уже тянулось к ней, грубо щупая ее тело, но неожиданно высокий па-рень оттолкнул других и, шагнув вперед, резким движением задрал ей рубашку. Настя испу-стила пронзительный вопль, на секунду озадачивший мужчин. Воспользовавшись их се-кундным замешательством, она скользнула в сторону и с криком «Помогите!» бросилась к беседовавшим у стены людям.
– Ой, пожалуйста, можно я с вами, пожалуйста! – ее руки намертво вцепились в худого седобородого мужчину.
Тот недовольно взглянул на нее и брезгливо поморщился.
– Что ты кричишь? Иди, иди с ними, мне ты не нужна, я тебя не хочу.
– Ой, пожалуйста, меня похитили, помогите, пожалуйста!
– Кто же тебя похитил?
Она старалась объяснить, но говорила, путаясь и захлебываясь от страха, потому что парни уже вновь столпились вокруг, и кто-то довольно грубо попытался оторвать ее от седо-бородого. Тот прикрикнул на них, и руки нехотя опустились. Пожилой мужчина, прежде разговаривавший с седобородым, что-то у него спросил, потом внимательно оглядел Настю и сердито махнул рукой. Парни, притихнув, опустили руки.
Настя, всхлипывая, попыталась изложить свою историю более связно. Человек с седой бородой переводил ее слова собеседнику – из всех лишь он свободно говорил и понимал по-русски. Неожиданно высокий парень что-то сердито закричал и опять потянулся к девочке, но пожилой ударил его по рукам и, с укором покачав головой, сказал несколько слов. Юно-ша насупился, но отступил назад, а старик ласково погладил Настю по голове:
– Девишка, маленьки девишка, не боися. Моя дома тоже есть маленьки девишка.
Сняв грязную куртку, он набросил ее на дрожавшую в своей рубашонке Настю. Парни еще немного постояли рядом, потом отошли к противоположной стене и сели на землю. Они были все еще возбуждены и о чем-то переговаривались, поглядывая в сторону девочки.
– Сиди около нас и не отходи, – велел ей седобородый, – они скоро успокоятся. Я им объяснил, что ты не проститутка, и нельзя тебя трогать, но когда ждешь смерти, то иногда на все плевать.
– Ждешь смерти? – испуганно спросила она.
Он вздохнул и что-то сказал пожилому. Тот всплеснул руками, затряс головой, и взгляд его, устремленный на девочку, засветился жалостью.
– Бедни девишка! Маленки девичка! – он повернулся к парням и начал говорить.
Они отвечали – сердито, взволнованно. Насте стало спокойней оттого, что рядом были два взрослых человека. Заглянув в глаза седобородому, она спросила:
– Почему смерти? Вы мне скажите нормально, думаете, я сейчас истерику начну, да? Ничего я не начну, просто хочу знать – нас убьют? Да скажите же, я вам что – маленькая?
Седобородый усмехнулся и пожал плечами.
– Не думаю, что бы нас специально решили убить – в этой яме мы ни для кого не опас-ны. Просто зимой в этой шахте не выжить – морозы. Каждый год из ямы вывозят в тайгу за-мерзших. Мы все это знаем, мы знаем, что нас ждет, но… пока еще лето.
Настя тихо сказала:
– Журналистка Лариса Чуева видела, как застрелили двоих – они хотели бежать.
Он кивнул.
– Да. Многие из нас им теперь завидуют. Это было в прошлом году, один из них был старший сын Ишхана, – он кивнул в сторону своего пожилого собеседника, – после этого мы весь год готовили побег, но нам тоже не повезло. Теперь вот все оказались здесь.
У Насти сжалось сердце.
– Он, наверное, очень страдает из-за сына, бедный!
– Возможно, ему еще тяжелее, что младший сын должен разделить его участь.
Ахнув, она широко открыла глаза.
– Как? И его младший сын здесь?!
– Здесь. Тот самый парнишка, что больше всех к тебе рвался – Тахир. Ишхан рассер-дился, вовсю его отчитал, – внимательно вглядевшись в лицо Насти, он усмехнулся и потро-гал ее синяк: – Керимов приложил? Эк он тебя! Как только скулу не своротил! Больно?
– Нет-нет, – она небрежно отмахнулась, – совсем и не больно. А что… что они сейчас говорят – этот… Ишхан  и его сын?
– Что говорят, – лицо седобородого неожиданно стало задумчивым, – много говорят, красиво. Узбеки вообще очень и очень поэтический народ. Тахир сердится на отца, сказал, что, все равно, умирать. А Ишхан ответил, что умереть тоже надо человеком, а не собакой. Так вот, – он натянул сползший ватник на плечи девочки. – Холодно здесь, одежда у тебя, честно говоря, не очень-то подходящая. Обуви даже не дали, у нас-то хоть сапоги.
Они помолчали немного, и узбеки тоже умолкли. Парни сбились кучкой в дальнем уг-лу, двое легли на землю, вытянувшись во весь рост, остальные неподвижно сидели, поджав ноги, и о чем-то тихо переговаривались. Ишхан задремал, прислонившись к стене, Настя шепотом, чтобы его не беспокоить, спросила у седобородого:
– А бежать отсюда нельзя? Никак? Бегут же ведь, даже из тюрьмы.
Он ответил кратко и сухо:
– Нельзя. Это тебе не граф Монте-Кристо, это реальность. С реальностью надо просто смириться. И ждать. Поняла?
– А вы уже примирились?
Седобородый грустно улыбнулся и оглядел притихших парней. Лежавший у стены че-ловек перестал стонать и что-то забормотал.
– Он болен? Надо же помочь, наверное, – Настя вытянула шею, пытаясь в тусклом све-те разглядеть темневшую фигуру.
– Это Рамазан, умрет он, наверное, здесь многие до зимы не доживают, – в голосе ее собеседника было странное спокойствие. – Его охранник два дня назад по голове лопатой стукнул, так он с тех пор все бредит. Ишхан, вот, тоже по ночам кашлять стал, – он ласково кивнул на своего дремавшего товарища.
Услышав свое имя, Ишхан встрепенулся и что-то сказал. Седобородый ответил, между ними завязался тихий разговор. Солнечный луч внезапно пробился сквозь густую решетку, в яме сразу стало теплее, и Настя, пригревшись под грязным ватником, неожиданно для самой себя задремала.
Очнулась она от внезапного стука. Железная дверь распахнулась, и в подземелье с шу-мом втолкнули двоих. Было еще достаточно светло, и Настя сразу узнала милиционеров – Ермолаева и Коржика. С обоих уже содрали милицейскую форму, но она хорошо знала их в лицо, так как они постоянно сопровождали их с матерью во время прогулок по Умудску. Упав на землю боком, грузный Коржик сильно ушибся. Кряхтя от боли, он сел, громко вы-ругался и зло сказал Ермолаеву:
– Через тебя все, убить тебя мало, суку!
– Иди ты! – огрызнулся тот и оглянулся вокруг.
В сумраке подземелья неясно темнели человеческие фигуры. С уходом солнца темпе-ратура в яме сразу же опускалась, чтобы согреться, узники собирались группами и сидели, тесно прижавшись друг к другу. Настю седобородый и Ишхан усадили между собой, и все трое укутались двумя большими ватниками, поэтому милиционеры ее сразу не приметили. Да им было и не до девчонки – пробиравший до костей холод заставил их озираться по сто-ронам в поисках чего-нибудь теплого.
– Мужики, есть тут где согреться? – хрипло спросил Коржик, но, не получив ответа, пожал плечами. – Молчат, суки!
– Они по-русски, небось, не понимают, – хмуро буркнул Ермолаев, – сдохнем тут с хо-лоду. Им, черножопым, вишь, ватники дали, а нам нет.
Вскочив на ноги, Коржик начал разминаться, а потом забегал кругами, вскидывая руки и громко считая:
– Раз и, раз и, – неожиданно в глаза ему бросился светлый хохолок Насти, и он изум-ленно крякнул: – Блин! Ермак, смотри – депутатская девчонка!
Ермолаев уставился на Настю и, подойдя к ней, присел на корточки.
– Дела! Ты что здесь делаешь, неужто тебя Руслан тоже сюда бросил?
Во время похищения пленницам с самого начала сунули под нос хлороформ, чтобы они не шумели, поэтому Настя не могла знать, кто ее похитил, и вежливо ответила:
– Здравствуйте.
– Я-то думал, он с тобой недельку еще побалуется, ему молоденькие нравятся, – заме-тив у нее под глазом огромную опухоль, Ермолаев бесцеремонно дотронулся до нее паль-цем. – Ну и фингал! Он, что ли, подбил? Не понравилась ему? Чего молчишь-то?
Настя испуганно отпрянула, а седобородый, поправив на ней ватник, строго сказал:
– Оставьте девочку, она перенесла стресс, и ей сейчас трудно говорить.
– Смотри, Ермак, по-русски говорит, а спрашивал – все молчали! – закричал подошед-ший ближе Коржик и повернулся к Ишхану: – А ты, туркмен, тоже русский знаешь?
– Ишхан – узбек, – вежливо ответил седобородый, – он по-русски почти не понимает.
– А ты, старик, вроде как не ихний, не туркмен, – проговорил Ермолаев, наклоняясь к нему и вглядываясь в его лицо.
– Я – чеченец.
– Чеченец! – Коржик потопал закоченевшими ногами. – И здесь чеченцы, да, Ермак?
Тот весело оскалился.
– Не грусти, Корж, наши их в Грозном не задавили, так тут Керимов задавит. А, чече-нец?
– Простите, а для себя лично вы рассчитываете на что-то другое? – вежливо поинтере-совался седобородый. – Думаю, всех, здесь находящихся, ожидает один конец – братская могила в тайге.
Коржик неожиданно взъярился:
– Нет, не один! Не один, собака! Я вот крещеный, русский человек, я в настоящего бога верю, а ты – собака обрезанный, и по вере ты мне не брат!
Лицо седобородого оставалось неподвижным.
– Бог один, – сурово ответил он, – а вера лишь путь к нему. Каждый вправе сам выби-рать свой путь к богу.
– Кончай, Корж, – устало буркнул Ермолаев, но Коржик не сдавался.
– Выбирать, говоришь? Какой же это у вас путь, когда ваш Магомет велел вам в Чечне над нашими пленными издеваться, трупы калечить?
– Магомет этого не велел, – вздохнув, ответил седобородый, – но не каждый умеет пройти свой путь праведно. Разве христианам не в чем себя упрекнуть?
– Надоел ты, Корж, – Ермолаев сердито махнул рукой на пытавшегося продолжить дискуссию Коржика, и повернулся к чеченцу: – Не обижайся старик, у нас, русских, душа открытая – что думаем, то и говорим. Это вы все с хитрецой, да с подходцем. Но что правда, то правда – нам всем тут скоро одинаково хана будет. Так что давай мы тут пока Хасавюрт устроим, а дальше посмотрим.
Седобородый усмехнулся.
– Это уже разумней, а то у вас, русских, своеобразный менталитет – сидеть в яме и рассуждать о глобальных проблемах.
– И то правда, – Ермолаев с улыбкой протянул руку, – давай знакомиться: капитан ми-лиции Ермолаев.
Чеченец вежливо коснулся пальцами его ладони.
– Доктор исторических наук, профессор Эли Умаров.
– Вона как – профессор! – Ермолаев с уважением покачал головой. – А скажите, про-фессор, вы не думали, как нам отсюда выбраться?
– Отсюда не выберешься, – мягко, но коротко ответил Умаров.
– Так что же – подыхать здесь? – с надрывом в голосе возопил Коржик.
– Просто надо привыкнуть к этой мысли. Когда к мысли о смерти привыкаешь, она пе-рестает пугать, вы это поймете, но не сразу. Пока же я попрошу ребят, чтобы они пустили вас к себе под ватники погреться, – Умаров сказал несколько слов на непонятном языке парням у стены, и когда кто-то из них ему ответил, он указал в ту сторону: – Идите туда, там можно найти место. Ночи здесь прохладные, в одиночку долго не продержаться.
Ермолаев с Коржиком направились к стене, а Настя шепотом спросила у Умарова:
– Здесь все узбеки, да? Все говорят по-узбекски?
– Три узбека, два казаха, один туркмен и три киргиза, – с улыбкой ответил тот, – но я могу объясниться с каждым.
Ишхан неожиданно закашлялся и долго кашлял, потом опять прислонился к стене и задремал.
– А вы не хотите спать? – шепотом спросила Настя у Умарова.
– Ты подремли, – ласково ответил тот, – я мало сплю. Посижу, подумаю.
– Мне тоже не спится. А вы давно знаете Ишхана?
– С детства.
– С детства? – поразилась Настя. – Так ведь Чечня и Узбекистан так далеко друг от друга!
– Мне не было еще четырех лет, – каким-то отрешенным голосом сказал старый чече-нец. – Помню вагон с решетками, в котором нас везли. Я тайком от матери высовывал руку и ощущал пальцами ветер. Так приятно было ощущать этот ветер! Но мама боялась, что охранник выстрелит, и не разрешала мне высовывать руку. Во всех энциклопедиях об этом написано одно и то же, я это помню наизусть: «В 1944 Чечено-Ингушская АССР была упразднена».
Внезапно Настя припомнила:
– Только не обижайтесь, я просто вспомнила – папа говорил, что чеченцы ждали при-хода Гитлера и послали ему белого коня. Из-за этого их выселили в Среднюю Азию. Это правда?
Умаров помолчал, потом вздохнул.
– Чеченцы никогда лояльно не относились к русским. Хотя и среди русских были та-кие, что служили Гитлеру – Власов, например. Но из-за этого всех русских не стали высе-лять за Урал. Я ничего не знал о белом коне, я был просто маленький мальчик, изгнанный из родного дома.
– Я понимаю. И что теперь – из-за этого вы ненавидите русских? Вот меня, например – вы же меня не ненавидите?
Умаров вздохнул и погладил ее по голове.
– Если честно, то очень мало чеченцев действительно ненавидят русских. Нельзя нена-видеть абстрактно. Можно ненавидеть человека, который сжег твой дом, надругался над твоими близкими, убил твоего друга. К несчастью, таких людей становится все больше. Смерть сеет ненависть, ненависть рождает смерть, и сама возрождается многократно.
Казалось, он забыл о Насте и теперь говорит сам с собой, тряся седой головой. Она осторожно дотронулась до его руки.
– Не надо, не волнуйтесь так.
– Нет, дело не в ненависти, – сказал Умаров, как бы размышляя вслух, – я думал об этом. Большой народ стремится поглотить малый, и это вызывает протест. Русские всегда хотели заставить нас жить по своим законам.
– А по каким законам хотят жить чеченцы?
– В нашем обществе существует древний свод законов – адаты. Они передаются из по-коления в поколение, и они же являются связующим звеном между нами. Я мало жил в Грозном – семья вернулась домой в пятьдесят восьмом, я тогда ушел в армию. Приехал – все чужое, забытое и все же родное. Окончил институт, женился, уехал в Москву в аспирантуру. Я полжизни прожил среди русских – работал, читал лекции в университете, ездил на конфе-ренции. Мои работы публиковались даже за рубежом, но я не был чеченским ученым – я был советским ученым. В библиотеках мира я искал материалы о моем народе – о его искус-стве, эпосе. Скудно, почти ничего – нас словно стерли с лица земли, и только эта война всколыхнула мир. Ладно, что я сегодня все говорю, да говорю. Спи, девочка.
Он умолк, но Насте уже совершенно не хотелось спать. Выждав паузу, она вежливо спросила:
– А вот вы как считаете, в этой войне кто прав – чеченцы или русские?
Умаров ответил не сразу, и в голосе его, когда он заговорил, звучала глубокая печаль:
– Война! Жаль, что многие умные люди в самой Ичкерии пошли на поводу у России. Русским плевать – они губят своих солдат, но Россия велика, и не всю ее затронула война. Мой же народ гибнет.
– Думаете, если в России много народу, то русским матерям не больно? – в голосе де-вочки звучала обида. – Разве не страшно, когда их сыновей мучают и убивают?
– Страшно всем матерям, – глухо ответил старик, – но есть нечто, хуже смерти – нена-висть. Ненависть сушит души – особенно, души молодых. Юность не должна ненавидеть, юность должна любить, изучать науки и сеять добро.
– Вы говорите совсем, как поэт.
– Я был поэтом, но на моей родине меня сочли предателем, и я наложил вето на свои песни, замкнул свое сердце и выбросил перо.
Настя была поражена.
– А почему? Почему вас сочли предателем?
Ватник сполз с ее плеча, но она не замечала, что дрожит от холода. Умаров улыбнулся, заботливо укрыл ей спину и только после этого ответил:
– Я всегда слишком много говорил дома о любви к родной земле и обидах, причинен-ных моему народу, я посеял ненависть в сердцах моих детей. У меня было три сына и дочь. Когда началась эта война, младший сын и дочь уехали в Грозный. Им было девятнадцать – близнецы. Не знаю, почему я не удержал их – даже старшие сыновья просили меня, умоляли запретить Марату и Саре уезжать. Разве мало чеченцев припеваючи живет в Москве и в са-мом Грозном? Делают бизнес, имеют деньги, несколько жен. Так почему мои дети? Марат ушел к Басаеву и погиб – русские расстреляли его. Но я никого не виню – война. А ведь из него вышел бы прекрасный математик – он еще в школе занимал первые места на олимпиа-дах, учился на втором курсе мехмата МГУ. Разве не больше славы принесла бы нашему народу его жизнь? Моя Сара училась в консерватории, чудесно играла на виолончели. Сей-час мне даже неизвестно, где она. Одно знаю – еще жива.
У Насти невольно вырвалось:
– Почему вы знаете?
Старик горько усмехнулся.
– Один из наших адатов велит: «Ты обязан передать весть родным». О гибели сына мне сообщили, но о дочери никто не приносил весть, хотя я всех спрашивал, пытался ее найти. Именно тогда я проклял в своем стихотворении войну и Басаева. Именно тогда стал преда-телем.
Настя вздохнула.
– А знаете, мне жалко Басаева – говорят, у него погибла вся семья, дети. От такого кто хочешь с ума сойдет, а ведь писали, что поначалу он вел себя благородно, отдавал солдат их матерям.
– Трудно быть благородным в такой войне, трудно все держать под контролем. Обида, месть и ненависть захлестнули сердца русских и чеченцев. И ложь – много лжи. Шамиль поздно поймет это, а когда поймет, то станет уже другим человеком. Люди меняются.
– Но ведь война окончена, разве нет?
– Этой войне еще не видно конца, потому что за ней стоят большие деньги и власть. Много жизней суждено ей унести, но только мое сердце уже разорвалось, а дважды одно сердце разорваться не может.
Голова его поникла, и у Насти от жалости сжалось сердце. По щекам ее потекли слезы, не зная, как утешить Умарова, она тихо спросила:
– А разве ваша вера не дает вам утешения? Ведь если верить, что встретишь любимого человека в другой жизни, то…
– Вера! Нет, девочка, я слишком долго жил в мире атеистов и стал плохим мусульма-нином. Страдание приходит в мире живых и каленым железом выжигает живую душу. Вера мне не помогла. Я долго метался, бросил все – дом, семью, – уехал в места, где провел дет-ство. Ишхан встретил меня, как брата. У него было свое горе – два сына завербовались на работу в Россию, чтобы купить себе невест, но назначенный срок давно прошел, а от них не было ни слуху, ни духу. Тогда я предложил ему найти тех вербовщиков, чтобы самим за-ключить с ними контракт. Я был уверен, что эти люди пользуются беззащитностью завербо-ванных и незнанием ими законов. Думал, что я, российский гражданин и образованный че-ловек, оказавшись в России, выведу их на чистую воду. Увы – здесь, как и везде, власть имеют лишь деньги и грубая сила. Остальное ты знаешь – мы нашли сыновей Ишхана, по-пытались организовать побег. Теперь… Ладно, давай не будем об этом говорить. Спи, детка, ты очень устала. Закрой глаза.
Настя послушно закрыла глаза и неожиданно уснула крепким сном перегруженного впечатлениями здорового ребенка. Умаров улыбнулся и вновь натянул на нее сползший ват-ник. После разговора с девочкой он ощущал внутри себя какую-то странную пустоту, даже боль, казалось, покинула его. Наконец и ему сон смежил веки, но спать пришлось недолго.
– Старик! Чеченец, профессор! – над ним стоял Ермолаев. – Послушайте, что за звук? Такое бывает?
Умаров с трудом открыл глаза и прислушался к непонятным шорохам за дверью.
– Крысы? Раньше как-то не слышал, – неуверенно предположил он, – хотя крыс здесь никогда и не было – в таком холоде…
– Какого лешего крысы – нас, наверняка, собираются пришить. Недаром нас и девчон-ку бросили в эту яму.
– Зачем нас кому-то, как вы говорите, пришивать – сама эта яма равносильна смерти.
– Не знаю, тише! – пальцы его больно впились Умарову в плечо. – Слышите шипение? Это газ, я сам помогал перевозить баллоны. Во времена Союза военные ученые разрабатыва-ли какое-то секретное оружие. У них была база в тайге – тут, километрах в ста. Потом им перестали платить, и они все забросили, а Керимов купил у них этот газ. Нас отравят!
Проснулся Ишхан, у стены напротив зашевелились люди, что-то спросили. Умаров ти-хо ответил по-узбекски. Когда Настя очнулась, почти все уже были на ногах и напряженно прислушивались к явно слышимому шипению. Тахир и другие парни тихо переговарива-лись.
Умаров перевел:
– Они говорят, что здесь очень хорошая вентиляция – воздух входит в отверстие напро-тив двери, а выходит в дыру у выгребной ямы. Иначе мы давно задохнулись бы от вони.
– Вентиляция не спасет, я видел, как этот газ работает – сперва просто ноет в башке, потом слабость, а когда концентрация достигнет уровня, человек сразу падает мертвым.