Моя подруга Валя

Моя подруга Валя – кардиолог. Нынче у меня выпала свободная минутка, и решила я забежать к ней в больницу. Как обычно, она линейкой и циркулем, что-то промеряла на распечатке кардиограммы, и при виде меня торжествующе ткнула пальцем в какую-то загогулину:

– Видишь, я эту аномалию ухом прослушала, и на кардиограмме она выявляется, а компьютер не фиксирует.

Мне известно, что к компьютерам Валя испытывает сугубо личную неприязнь, с тех самых пор, как ее младшая дочь стала по ночам «зависать» в Интернете, поэтому я с ней не спорю и, вытряхнув из сумки пакетики с печеньем и конфетами, говорю:

– Все, рабочий день окончен, ставь чайник.

Уже минут через пять начинает пыхтеть старенький электрический чайник. Валя, вытащив из тумбочки чашки и прочую посуду, высыпает в вазочку печенье, аккуратно перекладывает конфеты на блюдце. Движения ее плавны и неторопливы, да и некуда ей особо спешить, дома никто не ждет – с обоими мужьями разошлась, у дочерей своя жизнь.

Пока пьем первую чашку, говорим на бытовые темы – о детях, семьях, ситуации в медицине, образовании и стране в целом. Но вот разлили по второй, и теперь, я знаю, пойдут разговоры о более высоких материях.

– Скажи, сны могут сбыться, как ты думаешь? – спрашивает Валя, помешивая ложечкой чай, чтобы он быстрей остыл.

– Трудно сказать, – я пожимаю плечами и сую в рот конфету, – говорят, подсознание иногда отмечает незаметные признаки неблагополучия у человека или его близких и посылает сигнал в виде снов.

– Мне вот как раз сегодня снилось, что ты зашла. Как это объяснить?

– Не знаю, – честно признаюсь я.

– Говорят, в предсказания судьбы тоже верить нельзя, а отцу моему, например, всю его жизнь еще до рождения предсказали, вот послушай.

Рассказывать она обожает, говорит медленно и негромко, и ровный голос ее заставляет время двигаться вспять, воскрешая давно забытые образы. И вот, что она мне поведала в этот раз.

«Дед мой на японской войне был тяжело ранен, попал в плен и более полугода провел в госпитале на острове Сикоку в городке Мацуяма. В начале 1906 года по соглашению русского и японского правительств его с группой военнопленных на пароходе вывезли в Шанхай, далее поездом в Харбин, а уже оттуда в Читу, так что до родного села Мироновки Саратовской губернии ему удалось добраться лишь к началу лета.

В родном доме бывшего фронтовика встретили неласково, жена старшего брата оказалась настоящей змеей – нет-нет, да и намекнет про дармоедов, что войну японцам проиграли, а теперь норовят сесть семье на шею. При этом взгляд ее выразительно скользил по изувеченной правой руке деда без трех пальцев – какой, мол, из тебя нынче работник, из калеки.

Дед был человеком грамотным, внимательно читал газеты и раньше других ухватил суть проводимой в стране аграрной реформы. Он первым в деревне, сославшись на новый закон, потребовал от общины выделить ему надел в собственность, взял под землю ссуду в Крестьянском банке, выкупил небольшой хутор по соседству и, отделившись от вредной снохи, начал поднимать свое хозяйство.

Многие односельчане с радостью отдали бы за него своих дочерей, но деду пуще света белого полюбилась красавица Катерина из соседней деревни Прозор. Про деревню ту нужно сказать особо, двумя словами не ограничишься. Прозоровские крестьяне называли себя «питерскими», потому что еще в середине девятнадцатого века село их основали на вольных землях переселенцы из окрестностей Санкт-Петербурга. На жителей соседних деревень они смотрели свысока – мы, дескать, столичные, а вы, провинция необразованная, даже говорить правильно не умеете. И правда, речь у местных и «питерских» сильно отличалась, даже грибы, что в лесу росли, они по-иному называли. И хотя более полувека миновало с тех пор, как по Высочайшему Указу заселены были вольные земли Саратовской губернии, четыре царя на троне сменилось, а потомки первых «питерских» по-прежнему задирали нос кверху.

Среди окрестных крестьян держались они особняком и девушек своих в другие деревни, как правило, замуж не отдавали – подыскивали им мужей среди железнодорожников со станции, а то и в Саратов пристраивали. Однако Катерине дед мой, хоть и с покалеченной рукой, до того полюбился, что начала она с тоски чахнуть. Родители туда-сюда, попытались соблазнить дочку богатым женихом из городских – не помогло. В одну из темных осенних ночей тайно увез дед Катерину в Саратов, и обвенчались они в Никольской церкви у Пешего Базара. Родители побушевали, побушевали, а потом успокоили себя мыслью, что дед – мужик все же непростой, даже среди японцев пожил, и хозяйство у него солидное. Короче, в конце концов, благословили молодых.

С самого начала жизнь супругов протекала в любви и согласии. В семье царил достаток, работать дед любил и ссуду банку выплачивал исправно, считая, что за свое благоденствие во многом должен благодарить реформы, проводимые Петром Аркадьевичем Столыпиным. Когда в 1911 году тот скончался после смертельных ранений, нанесенных Дмитрием Богровым, дед вырезал из газеты и повесил на стене портрет убитого министра, а от себя заказал молебен за упокой его души.

Одно лишь омрачало их безоблачное семейное счастье – за семь лет Катерина родила пять дочерей, а долгожданный сын и наследник так на свет и не появился. Дед изо всех сил старался не показывать, как это его печалит, и даже когда после тяжелых родов последней дочки врач объявил им, что Катерина вряд ли сможет еще раз стать матерью, он приласкал виновато смотревшую на него жену и, улыбнувшись, сказал:

– Ничего, зато девки при нас останутся, их на войну не берут. А там Бог даст – замуж выйдут, нарожают нам с тобой внуков.

Шел тогда второй год войны. Деда по увечью на фронт не призвали, но в других домах стоял стон и плач по убитым, оставшиеся без хозяев земли прорастали бурьяном. С запада на восток тянулись толпы беженцев из приграничной полосы, многие из них просились на ночлег. Случилось так, что остановились у деда на ночь беженцы-литвины. После сытного ужина, каким накормили их хозяева, они сразу уснули, разостлав на полу попоны, лишь одна старуха, лет этак под девяносто, не легла, а неподвижно сидела в углу и смотрела, как Катерина кормит грудью новорожденную девочку.

– Сын? – дребезжащим голосом спросила она.

– Дочь.

– Следующего сына родишь. Телом он будет крепкий, душой незлобивый, ни хвори, ни беды, ни вражьи пули его не возьмут. Проживет жизнь долгую, а отпоют его в старой церкви над рекой.

Горько и больно стало бедной женщине, ничего она литвинке не ответила, уложила уснувшего ребенка в люльку и полезла на полати.

Годы шли, а Катерина, как и предсказал врач, больше не беременела, да еще после последних родов пошли у нее всякие женские немочи. От болей в животе доктор прописал капли, советовал всегда держать ноги в тепле и тяжелого не поднимать, но разве у деревенской бабы с пятью детками на руках есть возможность такое соблюдать!

 Миновал богатый революциями семнадцатый год, началась гражданская война, и начали комиссары ходить по избам, отбирать у крестьян продовольствие для молодой Советской республики. Добрались и до Мироновки, к деду одному из первых нагрянули – хозяйство-то из самых зажиточных. А нрав у него был горячий, он в свое кровное зубами вцепился.

– Не отдам! – кричит красноармейцам. – Я здесь каждое зернышко своим трудом наживал, и теперь все это вам, бездельникам, подарить должен?

Его тут же без долгих рассуждений скрутили, все, что надо, забрали, а тут еще и фотографию Столыпина в избе на стене узрели – фотография старая, потертая, но министр на ней при всем параде, и эполеты с орденами видны.

– Так ты, – говорят красноармейцы, – белогвардейская гнида, генералов своих по стенам развесил, да еще указам Советской власти противишься? Мы тебя сейчас живо – под трибунал и к стенке.

В ту пору Катерина с утра уехала к фельдшеру из соседней деревни за каплями, а как вернулась, то еще и до дома не успела доехать, как ей повстречавшиеся по дороге соседки доложили:

– Мужика твоего красные скрутили и в трибунал повели расстреливать. Недавно уехали, может, нагонишь – попрощаться успеешь, и похоронить тебе его забрать разрешат.

Катерина тут же развернула лошадь и погнала на станцию Питерка – там у красных главный штаб стоял. Удалось ей красноармейцев догнать, пока они еще даже до места не добрались – ее-то телега порожняком шла, а у них груженные, из Мироновки много всего увезли, село небедное.

Смотрит Катерина – на одной из телег ее муж сидит, руки за спиной ремнем скручены, щека разодрана, глаз оплыл. Увидел он мчавшуюся во весь опор жену, заругался:

– Ты что, Катерина, с ума спятила – животное мучить? С утра кобылу гоняешь, распряги, пусть отдохнет, попасется.

Пока деда в трибунал водили, Катерина лошадь выпрягла и села под деревом – ждет, а кобыла на лугу гуляет, травку себе пощипывает. Комиссары тогда приговор выносили быстро, уже спустя несколько минут деда вывели, к краю обрыва поставили, и красноармейцы ружья наизготовку взяли. Только хотел командир их крикнуть «пли!», как лошадь к деду сбоку подходит и голову ему на плечо кладет. Комиссар кричит:

– Отгони скотину!

Дед и сам испугался – убьют лошадь, как Катерина без нее в хозяйстве управится? Все ведь забрали красные, а ей одной теперь пятерых девчонок поднимать.

– Пошла вон! – кричит лошади, даже кулаком ее в морду пихнул.

 Отбежала кобыла, но только красноармейцы ружья вскинули, как она опять воротилась – льнет к хозяину, головой своей грудь ему прикрывает. Пять раз он ее отгонял, и каждый раз, как только ружья поднимались, она возвращалась – бессловесное существо, а ведь будто что-то чуяла. Наконец, то ли красноармейцам все это надоело, то ли внутри у них что-то перевернулось, тоже ведь люди, но говорят они Катерине:

– Счастье твое, баба, забирай своего мужика. Мы бы его, сволочь белогвардейскую, с превеликой радостью именем революции расстреляли, а лошадь не можем. Рука не поднимается в скотину стрелять.

Долго потом в семье нашей рассказывали о том, как лошадь деду жизнь сохранила. Считай, она и отца моего спасла – родился он ровно через год после того случая, и Катерина, родив его, от всех прежних своих болячек оправилась.

После набега красных в нужде жили недолго, дед вскоре опять хозяйство поднял, за это их с Катериной в тридцать третьем раскулачили и сослали в Сибирь. Отцу моему тогда только-только тринадцать исполнилось, и старшая замужняя сестра, чтобы спасти братишку от участи родителей, укрыла его в своей семье.

Однажды зимой послали отца вместе со старшим сыном сестры привезти дрова из лесу. Только мальчики загрузили сани, как послышался волчий вой. Отец велел племяннику под попону залезть и притаиться, а сам в дерево врос и не шелохнется. Волк вышел – стоит почти вплотную, огромный, отощавший от голода, смотрит отцу в глаза, но не подходит. Порычал и ушел. Потом домашние долго гадали, почему он мальчиков не загрыз – то ли ослабел и побоялся на человека напасть, то ли им такая уж удача выпала.

В дальнейшем отцу моему постоянно везло – всю войну от начала до конца прошел, две медали «За отвагу» имел, но даже царапины не получил. Вернулся с фронта, отгулял немного, как парню положено, женился на моей матери.

Я в пятидесятом родилась, брат меня на пять лет моложе, поэтому со мной отец больше разговаривал, иногда брал с собой в рейсы – он работал шофером и развозил товары и продукты казахским пастухам, чьи кибитки стояли далеко от торговых точек. Казахи к отцу относились приветливо, всегда встречали с радостью, угощали и устраивали на ночь в одной из кибиток.

Как-то раз отец уже улегся, но в кибитке было душно – стояло жаркое лето, – и захотелось ему переночевать под открытым небом. Ушел он от кибиток подальше, подстелил себе сухой травы и лег спать. Пока спал, вдали что-то вроде ухнуло, но уж больно сон под звездным небом был сладок, не хотелось просыпаться.

Утром, едва встало солнце, поднялся отец и пошел обратно к кибиткам. Приблизился, слышит – воет кто-то, вроде как по покойнику. Подошел поближе – казахи, как его увидели, глаза выкатили, рты от ужаса разинули. Отец никак в толк не возьмет – за ночь он, что ли, так изменился?

– Что случилось? – спрашивает.

Оказалось, ночью в той кибитке, где его положили, баллон с газом от жары взорвался, за десять минут вся кибитка сгорела дотла. Казахи сбежались, начали вопить, да причитать, думать, как отцовы косточки из пепла достать, а он тут как тут, сам собственной персоной к ним подходит. Поначалу и перепугались – решили, что дух мертвеца пожаловал.

Последние годы жизни родители мои прожили с братом, а я так и осталась под Москвой, куда меня увез первый муж. Дома, правда, бывала каждое лето, дочек привозила. Если же в мае удавалось вырваться с работы, то приезжала на пару дней одна – поздравить отца с Днем Победы. Помню, уже в середине девяностых, вернувшись из клуба, где поздравляли ветеранов, сел он у окна и печально так мне говорит:

– Повинюсь я тебе, дочка, открою тайну – я ведь всю войну прошел, в бою с друзьями плечом к плечу вперед бежал, но ни одного немца не убил. Самому-то под пулями поначалу страшно было, потом привык, а вот заставить себя выстрелить так и не смог. Знаю, что враг передо мной, подниму винтовку, а как представлю, что это человек, что у него тоже семья есть, мать, дети, так сил нет курок спустить. Узнай про то командиры мои, вмиг меня бы расстреляли. И правильно – будь все такие, разве бы мы победили? Поэтому всегда тяжело у меня на сердце становится, когда с Победой поздравляют, совестно.

Как и предсказывала старая литвинка, прожил он долгую жизнь, внуков и правнуков успел покачать, а умер в двухтысячном. Отпели его в старой церкви над Малым Узенем, а всего через год в тех краях богатый спонсор объявился – церковь отреставрировал, и стала она совсем, как новая»

 – Видишь, как все сбылось, – говорит Валя.

– Да, – соглашаюсь я, хотя не очень уверена в достоверности той части рассказа, где говорится о литвинке – обычно именно такие мелочи из далекого прошлого обрастают легендами. Может, и литвинки-то никакой не было. Но к чему спорить – слушать было, действительно, интересно. Чай допит, конфеты съедены, в вазочке осталось два-три печенья. Убирая со стола, Валя окидывает меня своим медицинским оком и, как всегда, вздыхает:

– Вид усталый, отеки под глазами, хорошо бы тебе провести полную диагностику. Давай, я тебе хотя бы кардиограмму сделаю, а?

И, как всегда, я отказываюсь.

– Нет, – говорю, – не нужно мне никаких диагнозов, хочу умереть здоровой.

Мы прощаемся – до следующей встречи, когда у меня в очередной раз выдастся свободная минутка.