Разрозненно о Будденброках Т. Манна

       (01.) Текст изучался довольно внимательно с параллельным обращением к языку оригинала в местах, показавшихся особо важными, интересными с их “идейно-художественной” или же лингвистической точки зрения. В очередной раз дивишься богатству русского перевода в сравнении с первоисточником. Сличая немецкий текст с его русской версией, всякий раз убеждаешься, насколько последняя выразительнее, ярче, богаче – и в своих синонимических и словообразовательных проявлениях, и во многом остальном. Попросту красивЕе, чего уж там. Дело отчасти в самой грамматической структуре немецкого языка: система артиклей, образование причастий прошедшего времени с помощью приставки (или как там она называется?) “-ge-”, множества глагольных форм посредством разнообразных форм глагола “haben” в качестве вспомогательного средства или форманта “zu” при образовании зависимого инфинитива уже сообщают тексту некоторое однообразие, монотонность.
      
       А также не было ни в одной европейской культуре и языке своего Ломоносова с его теорией “Трёх штилей”. Это необыкновенно важно: появилась теория, которая чётко классифицировала словесные жанры и строго соотносила с каждым подобающие ему языковые средства. Благодаря этому стало возможным куда более осознанно формировать соответствующие стили языка. Ещё не менее важно, что у Ломоносова речь в первую очередь идёт о произведениях художественной литературы, “изящной словесности”! Такие “низменные жанры”, как, например, юридические акты, хозяйственные документы и проч. Ломоносова не интересуют! Душа его воспаряет к небесам, к Идеалу, высочайшему, высшему совершенству!

       Пополнение “высокого стиля” целенаправленно шло в первую очередь за счёт церковнославянского языка, изначально данного человеку для общения с Богом. Поэтому именно язык русской художественной литературы столь богат, высок, одухотворён и разнообразен. Но это “у нас”. А у “этих”, “которые на Западе”, столь чуткого к языку Ломоносова не нашлось. Там за счёт латинского языка в основном наполнялись сферы юриспруденции, права, а также те, что связаны с экономической, хозяйственной деятельностью. И уж как-то так вышло, что западные языки пошли по пути своеобразного универсализма. Появилось нечто вроде негласной договорённости: вот давайте этот вот словесный костяк, укладывающийся в первые 10–12–15 уроков учебника для иностранцев-начинающих, использовать, само собой, для повседневного нейтрального общения, и в то же время создавать на нём произведения “худлитературы”. И уже в этом, втором случае, те же самые вполне приземлённые слова считать “возвышенными”, “красивыми”, “поэтическими” и т.п.
 
       А потому иной раз, в минуты особого умиления, взору является картина: предположим, случилась некая вселенская культурная катастрофа, Господь попустил; всякие там французские, английские, немецкие и прочие культуры и литературы вмиг куда-то исчезли. Уцелела только русская культура, и в том ничего удивительного: страна-то Богом избранная и хранимая; это настолько очевидно, что не о чем даже и говорить. Сохранилась во всём её богатстве и многообразии, включающем в себя, разумеется, и всю мировую как неотъемлемую часть. Русский язык бережно сохранил копии всех выдающихся произведений мировой литературы, и эти копии ничем не хуже оригиналов, а во многих случаях, если не всегда, их превосходят. То есть ничего страшного, по большому счёту, не произойдёт.
 
       И, ах, если бы такие гении, как Данте, Сервантес, Шекспир, Гёте, Т. Манн, etc.  творили на русском – тогда это были бы произведения уже сверхъестественной, абсолютно нечеловеческой силы, мощи и красоты! – Впрочем, во-1-ых, нам и своего добра вполне хватает: Пушкина, Лермонтова, Блока, Толстого, Достоевского, Чехова, Бунина и т.д.; во-2-ых, вся эта грандиозная работа по пересозданию, по апгрейду мировой классики уже выполнена русской и советской переводческой школой.
 
       Но это мы ушли куда-то в сторону. – Нет, всё-таки в заключение фрагмента: американский писатель Гор Видал, имевший, по-видимому, неплохое представление о русском языке, как-то якобы обронил по поводу переводов романов своего приятеля Курта Воннегута, принадлежащих Р. Райт-Ковалёвой: “Романы Курта страшно проигрывают в оригинале”.
 
       Также в своё время бунинский перевод “Песни о Гайавате” Лонгфеллоу был признан стоящим выше подлинника. И Р.-М. Рильке неспроста писал стихи и на русском, ибо прекрасно отдавал себе отчёт в превосходстве его поэтического инструментария над немецким.
 
         (02.) Сразу к финалу. Невозможно отделаться от ощущения, что глазам предстаёт апофеоз, вселенское торжество Вечной Женственности (Ewige Weiblichkeit), великая, неубиваемая, всепобеждающая жизненная мощь и сила Женской природы, Женского естества. Мужчинки Будденброки в полном составе благополучно поумирали один за другим (разве что Христиан пока жив и находится в “скорбном доме”, но ведь ясно же, что ему немного осталось), причём сугубо по нисходящей: дед лет в 55-ть (а прадед вообще в 77-мь – целая вечность по тем временам!), Томас – уже в 50-т, а Иоганн-Ганно, призрачная надежда рода, так вообще в 16-ть. Ну вот, а женская часть семейства живёт себе и живёт, и ничего ему не делается, так, кое-какие поверхностные изменения, но сущностное их ядро разрушительному воздействию времени противостоит с завидной лёгкостью: “Зеземи год от года становилась всё меньше, всё горбатее, но стойкий организм прочно связывал её с этим несовершенным миром”. (Ой, Зеземи, вообще-то, к клану Будденброков не принадлежит, но её связывают с семейством теснейшие духовные узы; без неё не обходится ни один семейный праздник; давно стала членом семьи и т.д.). – За исключением старой консульши, [* Примечание] так ей, действительно, срок настал, да и то, скорее, вмешалась случайность: воспаление лёгких, могла бы и не заболеть, это не “хроника”. Тони десятки лет мучается желудочными недомоганиями, но при этом её психологическое самочувствие едва ли не превосходно. – И вот они все, восемь (!) красавиц, в траурных одеждах, собрались в финальной главе и рассуждают, как же оно всё так сложилось, что … и т.д. И ещё бог знает сколько лет будут в таком же составе собираться и вспоминать, рассуждать, сетовать, жаловаться на судьбу и уповать на своего протестантского Г-да Б-га, только Герда вернётся к отцу в Амстердам.
       [* Примечание – Ой-2. А Клара? – Безвременно увяла в 26 лет. Так это, небось, всё из-за муженька, Тибуртиуса: красавица, а рядом жуткий уродец, поневоле зачахнешь. Как, вообще, можно было согласиться выйти за такого? Кстати, ещё тот “святой отец”. После смерти супруги без ведома Томаса отхапал у старой консульши наследственную долю Клары, чуть ли не 130-ть тыщ марок, и был таков.]

       В тексте содержатся и прямые рецепты, и физиологического, если так можно выразиться, и психотерапевтического свойства, как продлить своё существование едва ли не до бесконечности. К примеру, Клотильда чрезвычайно худа, но полна жизненных соков и при каждом удобном случае поглощает огромное количество пищи, то есть, делаем вывод, вес меньше нормы при завидном аппетите более предпочтителен, чем вес избыточный. – Тони Будденброк. Выпавшие ей на долю испытания и жестокие разочарования на самом деле её душевного состояния ничуть не омрачают; ни особая печаль, ни горькие сожаления ей, по большому счёту, неведомы. У неё всегда наготове испытанные средства: (А) “Она закидывала голову, как птица, готовящаяся запеть, прижимала к глазам платочек, испускала протяжный стон, в котором мешались возмущение и жалоба, и тут же, не обращая внимания на изумлённых прохожих и на увещания дочери, разражалась рыданиями. Это был всё тот же непосредственный, ребяческий, освежающий душу плач, который не изменял ей во всех бурях и невзгодах жизни”. (Б) “Счастливица! Ей никогда не довелось проглотить, молча стерпеть даже малейшую обиду. Чем бы ни порадовала, чем бы ни оскорбила её жизнь – она не молчала. Всё – каждый проблеск счастья, любое горе – она топила в потоке банальных, ребячески важных слов, полностью удовлетворявших её врождённую сообщительность. Желудок её оставлял желать лучшего, но на сердце у неё было легко и свободно – она даже сама не подозревала, до какой степени”.

       И снова Клотильда: “… бедная Клотильда относилась к отъезду Герды так, как следует относиться ко всему в этом мире, – равнодушно (gleichmuetig) и кротко (sanft)”. – Господи, до чего правильно и хорошо! – Кстати, можно, наверное, перевести ещё и так: “равнодушно и умиротворённо”. А что для этого в первую очередь необходимо? – Правильно, плотно и сытно покушать, чем, собственно, Клотильда всю жизнь благополучно и занималась.
 
       Есть в тексте и другие, не менее яркие и поучительные места, но не будем перегружать пост цитатами.
 
       Рецепты, к сожалению, не универсальны. В применении к так наз. “сильному полу” все эти рекомендации желаемых результатов не приносят. Христиан Будденброк также с огромным удовольствием “проговаривает” все свои болезненные ощущения, страхи и опасения, но его никто не слушает, и от незавидной участи обитателя психиатрического заведения это его никак не спасает.
 
       (03.) В процессе чтения поневоле возникают вопросы, обусловленные, скорее всего, самим жанром произведения – семейная хроника, сага; повествование, охватывающее без малого полвека. Одни персонажи уходят, появляются новые, прежние остаются либо неизменными на протяжении всей истории (Клотильда, дочечки дяди Готхольда, да, пожалуй, и Тони; значит, внешние обстоятельства были для них вполне благоприятны или привычны; в переменах нужды не было), либо претерпевают всяческие изменения, но в любом случае возникают новые отношения, взаимосвязи, влияния. А ещё герои постоянно оказываются перед необходимостью принимать те или иные решения, в том числе и такие, которые на много лет вперёд определяют ход их жизни. Собственно, для автора это во многом и есть предмет изображения, описания. – Как герои произведения влияют, воздействуют друг на друга? Что бывает, когда “впускаешь в свою жизнь” другого человека (или он сам “входит”, без особого твоего разрешения)? Чего больше – “хорошего” или “плохого” – он привносит своими действиями, поступками в жизнь других людей? Можно ли как-то воздействовать на других людей в желательном для тебя направлении?
 
       Предварительный ответ: обычно ничего хорошего (не привносит). Появляется некий человек – то ли сам его “впускаешь”, то ли он “входит” через тех, кому ранее дозволил “войти” – и наносит немалый, а то и непоправимый ущерб “делу, которому ты служишь”, или вообще разрушает твою жизнь.
 
       Подобная методология ((i) Какое воздействие оказывает человек-герой на иных героев и персонажей; (ii) какие “жизненно важные” решения принимает человек-герой и каковы их последствия – сиюминутные и более отдалённые; (iii) поменялся герой-персонаж за время действия или не особо, а то и вовсе остался в прежнем качестве) вполне применима к анализу практически любого более или менее объёмного литературного произведения, выполненного в реалистическом ключе, особенно если действие достаточно протяжённо во времени, а число “акторов” составляет от 3-х – 5-ти и более.

       А туда дальше можно вообще стереть грань между литературой и жизнью и распространить эти принципы на “интерперсональный” анализ межличностных отношений. Наверняка подобное уже давно известно и осуществляется – что же, дилетантский подход, переживаемый как открытие, как откровение, тоже может быть по-своему интересен. Всё объяснимо и закономерно: реализм – он ведь предполагает отображение жизни в формах самой жизни, оттого и герои добротных реалистических произведений выглядят вполне как живые люди, потому и подход к ним как к созданиям из плоти и крови вполне оправдан. Искусствоведы, даже самые матёрые и прожжённые, те тоже не прочь порассуждать о лицах и фигурах, запечатлённых на полотнах, как о “живых людях”, хотя лучше кого-либо знают, что это всего лишь цветовые пятна и умело положенные мазки, красочные разводы. – В скобочках нельзя не заметить, что в таком подходе таится немалая опасность: мы анализируем не само литературное произведение, но ситуации, жизненные коллизии, в нём запечатлённые, поведение и психологию героев, как если бы они были объективно, чувственно осязаемыми живыми существами. С точки зрения теории литературы, какого-нибудь “математического литературоведения” это недопустимо. Имеем реальную антиномию-апорию; в вопросе необходимо серьёзно разбираться.
      
       Предварительно. Да, подход к литературному герою как к “живому человеку” – это “неправильно”, это порочно. – А как тогда “правильно”? – Ну, хотя бы так: “Герой является в результате сюжетного оформления материала и является, с одной стороны, средством нанизывания мотивов, а с другой – как бы воплощенной и олицетворенной мотивировкой связи мотивов”. – Литературный персонаж выступает средством группировки и нанизывания на единый стержень мотивов, представленных в произведении. – “Персонаж является руководящей нитью, дающей возможность разобраться в нагромождении мотивов, подсобным средством для классификации и упорядочения отдельных мотивов” (Б. В. Томашевский Теория литературы. Поэтика: Учеб. пособие – М.: Аспект Пресс, 1999).
 
       То есть литературный герой – это не более чем фикция, абстракция; всего лишь формальный приём, позволяющий, наряду со многими другими, выстраивать, конструировать литературное произведение подобно, условно говоря, архитектурному сооружению либо сборке модели корабля или самолёта из пластмассовых деталек.
    
       Одним словом, отвергаем ложные, хотя и столь удобные подходы, очищаем мышление от стихийности и обыденщины, ребяческой наивности, выбираем суровую научную стезю, учим матчасть, склоняем голову перед авторитетами, которые прозревали нечто такое, что для нас навсегда осталось бы сокрытым.
   
       К основному изложению. По мере чтения приходишь к выводу, что влияние, которое герои произведения – “живые люди” оказывают друг на друга, чаще всего “негативное”, хотя обычно и непроизвольное, “не нарочно”. Однако же, “В тебе, в твоей сущности для меня таится опасность”, – бросает в сердцах Томас Христиану. Люди – человеческие атомы, единицы, некие автономные сущности, замкнутые в своём субъективном мирке монады, друг друга не чувствующие, не понимающие, даже не воспринимающие. И движимые даже не эгоистическими, но лишь субъективными ощущениями, импульсами, интересами, потребностями – в общем, тем, что мы называем “логикой живого существа” (определение см. ниже).
 
       Попросту в силу одного того факта, что живут, повинуясь в основном своей природе, врождённым склонностям, преследуя некие свои цели, стремясь к осуществлению своих представлений о хорошей, достойной жизни или, особо ни о чём не задумываясь, живут, предоставив себя общему течению жизни – и тем, как правило, “нехорошо” воздействуют на тех, кто попадает в их ближний круг. Не может, например, Христиан перестать паясничать, кривляться, фиглярствовать, Грюнлих прекратить свои махинации, а г-н Перманедер отказаться от ежедневных трёх литров пива и игры в карты с друзьями: “Все наши желания и поступки порождаются известными потребностями наших нервов, потребностями, которые нелегко определить словами” (Часть VII, глава 5-ая). Возможно, и хотели бы, но не могут: природные импульсы сильнее чувства долга, заботы и внимания к ближнему или хотя бы признания факта его существования, что, в свою очередь, заставляло бы задуматься, каково тому приходится, что раз я с ним (с ней) оказался (оказалась) рядом. И так, впрочем, почти всегда в жизни.

       … Человек человеку – ну, если не ящик Пандоры (там были собраны воедино ВСЕ человеческие грехи и пороки), [* Примечание] то, как минимум, орудие в руках – нет, не слепой, целенаправленно злой, беспощадной к человеку судьбы, только и озабоченной тем, чтобы “поломать” ему, “исковеркать жизнь”. Достаточно некоего общего громадного течения жизни, равнодушного к единичному человеческому бытию.
       [* Примечание – “Человек человеку – ящик Пандоры, и открываем каждую минуту бестрепетной рукой”. – Составитель поста очень гордится этим своим афоризмом, считает его одним из лучших.]

       Большинство решений, принимаемых в жизни, так или иначе связаны с тем, что человек соглашается впустить в свою жизнь другого человека – или, в более мягкой формулировке, соглашается с тем, что некий новый человек будет оказывать то или иное влияние на его жизнь. Дозволить другому войти в твою жизнь означает так или иначе раскрыться перед ним, обернуться к нему своей уязвимой стороной, стать в каком-то смысле беззащитным перед его воздействием. И чтобы её, жизнь, “непоправимо испортить”, достаточно либо вообще неких индивидуальных свойств, либо относительно небольшого числа пороков (иной раз, и одного); извлекать их ВСЕ из ящика Пандоры вовсе не обязательно.
 
       Если бегло посмотреть “воздействия” персонажей друг на друга. Мать, Герда – Снежная королева; помузицирует с Ганно, сыграет с ним партию в шахматы, чмокнет в лобик, отправляя спать – вот и всё воспитание и “влияние”. Отец, Томас, старался “подготовить его к будущей взрослой самостоятельной жизни”, вводил его в дела фирмы, взращивал, насколько мог и позволяло время, будущего главу семейного предприятия, своим примером задавал образец поведения в обществе, но результат оказался противоположным: “И при одной мысли, что и от него ждут со временем таких же выступлений в обществе, что и ему придётся говорить и действовать под гнётом всех этих чужих взглядов, Ганно невольно закрывал глаза, содрогаясь от страха и отвращения”.

       Ида Юнгман, сорок лет служившая семейству Будденброков верой и правдой, да и то порядком избаловала Ганно; выражала свою любовь к нему, как могла, насколько ей это было доступно: оберегая от малейших забот, всячески подчёркивая его исключительность и превосходство над прочими детьми.
 
       И только Кай граф Мельн оказался по-настоящему верным другом, скрашивавшим Ганно его тягостное, мучительное пребывание в этом мире.
   
       Вспоминается невольно, что по прочтении “Дела Артамоновых” М. Горького распорядитель аккаунта был едва ли не “поражён”, что среди персонажей не нашлось ни одного, кто бы относился к ближним с любовью. Предположим, слишком сильно сказано; чьё влияние на другого было бы, условно говоря, “положительным”; отношение к другому было бы искренне доброжелательным, открытым, сердечным, помогало бы жить, а не действовало бы неким удручающим, угнетающим образом. И в то же время роман оставляет ощущение конечной, неотразимой правды. – Нет, все живут, все движимы простейшей, обыденной, сиюминутной, вполне прозаической логикой – логикой живого существа, “упорствующего в (своём) бытии и исполненного инстинкта самосохранения”, [* Примечание ] со всеми его потребностями, интересами и “ценностями”, озабоченного их удовлетворением и соблюдением, а уж что там другие с их “ценностями” – пусть сами как-нибудь разбираются, мне-то дела до этого нет никакого. Подобная “постановка вопроса” вообще в голову никому не приходит. Но, наверное, так и надо, это привычно, это вытекает из самой сути “человеческой природы”, а по-другому – уже как-то странно, несуразно и глупо; это уже путь святых, полусумасшедших, чудаков, гениев и безумцев.
       [* Примечание – Изумительная формула С. Л. Франка. Справедливости ради, в статье “Этика нигилизма”, вошедшей в знаменитые “Вехи”, так характеризуется нравственный мир русской интеллигенции – догматический, не способный к развитию, обновлению, но к человеку и его природе определение подходит даже в большей степени.]

      Если подводить условный баланс, то сразу приходишь к выводу, что негативных влияний и неверных решений в жизни героев набралось значительно больше, чем противоположных. Kein Wunder, ничего удивительного, авторов более всего интересуют именно такие стороны жизни и человеческих взаимоотношений. Они сообщают повествованию драматургическое напряжение, питают конфликт. Нет их – нет и развития действия, сюжетной динамики.
 
       (04.) Что же касается главной “идеи” произведения, основного “идейно-тематического” либо “смыслового” содержания произведения, то что тут скажешь? – Есть некое развитие тем и сюжетов во времени… Всё куда-то движется, течёт жизнь – каким-то сплошным, неизвестно, непонятно кем управляемым и направляемым потоком; постоянно появляются какие-то новые люди и тем или иным образом воздействуют на нас; происходят события, никак от нас не зависящие (неожиданно выпавший град, побивший урожай зерновых, война между Австрией и Пруссией за лидерство в немецком мире, обвал на Франкфуртской бирже и т.д.). И в конечном итоге образуется некий очень сложный жизненный узор, [* Примечание] и человек оказывается там, где автор его обнаруживает и нам показывает, и его душевное состояние такое, каким оно описывается. Это жизнь, просто жизнь, где мало что от человека зависит. И не всегда всё складывается так, как ему бы хотелось, чаще наоборот. Силлогизм “Если …, то …” (“Если я выйду замуж за N., то у меня будет счастливая семейная жизнь, я обрету желанный статус замужней женщины и достойное положение в обществе”; “Если я буду демонстрировать сыну образцы светского поведения, то он вырастет любезным, обходительным, приятным в общении и вместе знающим себе цену, уверенным в себе человеком, что, несомненно, весьма поспособствует его предпринимательской и публичной деятельности”) далеко не всегда оказывается истинным.
       [* Примечание – Метафора жизни как узорчатого ковра – традиционная, повторяющаяся: “Но Филип разозлился на себя; он припомнил всё, что думал насчёт узора человеческой жизни: страдания, которые он терпел, были лишь завитками этого замысловатого и прекрасного рисунка; он внушал себе, что обязан с радостью принимать всё, что даёт жизнь, – и её убожество, и её восторги, боль и сладость, ибо всё это обогащает узор” (У. С. Моэм “Бремя страстей человеческих”)]

       “Нам не дано предугадать, как…” не только “наше слово”, но и наше решение, наши поступки и действия отзовутся – и на нас самих, и на окружающих… “Впрочем, так и всегда на средине / Рокового земного пути: / От ничтожной причине к причине – / А глядишь, заплутался в пустыне, / И своих же следов не найти” (Вл. Ходасевич); “… когда хорошее, желанное, с трудом добытое является слишком поздно, то на него уже насело столько всякой досадной мелкой дряни, столько житейской пыли, которой не может предусмотреть никакая фантазия, что оно тебя только раздражает и раздражает” (Томас Будденброк).
 
       Жизнь, просто жизнь, la vie immediate (франц.), “жизнь непосредственная”, как она есть… Неимоверно сложное переплетение, хитросплетение, причудливейшая запутанность причин, следствий, эмоций, мотивов, импульсов, иллюзий, самообманов и ещё бог знает чего – клубок, в котором ещё никому до конца не удалось разобраться. (Писатели, даже самые великие, отображают лишь определённую часть “живой жизни”, а уж “объяснения”, “толкования” в их “художественную задачу” вообще не входят, для этого есть критики и особо пытливые читатели). Вот и вся “мораль”, вся “идея”, как они нам открылись. Мудрые люди говорят: да, мы можем в какой-то степени влиять на события и внешние обстоятельства – но в весьма незначительной. Внешние события и обстоятельства влияют на нас и нашу жизнь в гораздо большей степени. И что-либо изменить тут едва ли возможно.

       (05.) Как и не раз уже говорилось-отмечалось, всё происходящее в романе неплохо внешне укладывается в социологическую схему-понятие “Синдром третьего поколения”. Обычно его раскрывают на примере послевоенных Японии и Южной Кореи. Япония после Второй мировой (1945 г.), Южная Корея после Корейской войны (1950–1953 гг.) – обе страны в руинах. Старшее поколение, поколение дедушек и бабушек, сверхнапряжённым, на грани человеческих возможностей трудом восстанавливает экономику, хозяйство, инфраструктуру, создаёт основу как общественного, так и индивидуального, на уровне отдельной семьи, богатства. Поколение отцов и матерей, воспитанное в строгих нормах трудовой этики и морали, трудится не менее интенсивно, хотя уже в какой-то степени по инерции, в результате и общественное, и личное богатство достигают весьма высоких показателей. Нынешнее поколение дочурок и сыночков, внучков и внученек (для них даже специальный термин придумали – “поколение снежинок”) приходит фактически на всё готовое, всё самое главное уже сделано до них. Начинаются “поиски себя” и способов самовыражения, учёба в вузе до 35-ти – 40-ка лет, углублённое копание в себе и в собственных ощущениях, переживаниях, всяческое холенье и лелеянье “уникально сложного и богатого внутреннего мира”, “саморазвитие” и “личностный рост”, и это ещё в лучшем случае, у отдельных “избранных, счастливцев праздных”. У тех же, кто попроще, а таковых громадное большинство – сплошные развлечения, вечеринки, бары, ночные клубы, общение в соцсетях 24/7 и беспорядочное межполовое, “приколы”, “движуха”, “ивенты”, “квесты”, “ролевые игры”, косплей и проч. “activities” / “активности”. И если от предшествующих поколений требовались развитые трудовые навыки и умения (сейчас бы сказали “компетенции”), то от нынешних – вкус и стремление к разнообразным формам досуга и развлечений, фантазия и изобретательность в поисках всё новых их видов и типов.
 
       А в арабском варианте, это наше вольное изложение, выглядит всё примерно так. В один прекрасный день откуда-то из пустыни приходят свирепые бедуины и безжалостно вырезают верхушку княжества или королевства, пребывающую в исключительной неге и праздности, погрязшую во всевозможных удовольствиях – как плотских, чувственных, так и, надо отдать им должное, более высокого, эстетического плана – утончённые ценители прекрасного среди правящей элиты также имеются.
 
       Дети бедуинов уже не столь кровожадны и свирепы, они не стремятся к покорению новых стран и территорий, их задача – сохранить уже завоёванное. Внуки, изнеженные, развращённые, безвольные и бессильные, всецело посвящают себя лишь изысканным удовольствиям и ни на какие героические деяния уже органически не способны. И тогда из пустыни, как Божья кара, вновь являются бедуины.

       Красивая цитата “в тему”: “Труды и подвиги дедов, (= речь о поколении людей XVIII века, “екатерининских орлов”) “неумеренных в дарованиях и пороках”, способствовали превращению России в великую державу. И вот оказывается, что им на смену пришли люди эфемерного существования, (то есть сразу же, а не через поколение – “синдром второго поколения” получается! А ещё говорят, что Россия – страна медленного исторического развития! – М. Б.) у которых страстность сменилась чувствительностью, сила – изяществом, жадная любовь к жизни – пониманием бренности всего сущего, вера в деятельную человеческую энергию – верой в случай, который будто бы управляет жизнью. Не идеализируя их, рисуя свойственное им доходящее до дикости своенравие, Тынянов сумел показать, что, при сопоставлении с этими людьми “больших страстей”, их дети и наследники выглядят какими-то мелкими «прыгунами»” (Б. Костелянец Проза Тынянова // В кн.: Юрий Тынянов / Сочинения в трёх томах. – Том 1-ый. – М. – Л.: Государственное издательство художественной литературы, 1959. – С. XLVIII).
 
       Внешне в “Будденброках” тоже всё достаточно похоже: старшее поколение, дед и прадед – “сильные, практически мыслящие, с волей, устремлённой к власти, к стяжанию”, такие настоящие и живые, целостные внутри себя. Томас продолжает семейное дело, но уже без той энергии и напора, и периодически мучим тягостными сомнениями и раздумьями, а Христиан, младшенький братец – нелепый, юродствующий прожигатель жизни. С Ганно всё ясно: физически слабенький, [* Примечание] мечтательный, излишне чуткий и впечатлительный, просыпающийся среди ночи и вглядывающийся широко раскрытыми глазами в только ему открывающиеся миры, музыкально одарённый подросток, в практической, “реальной жизни” совершенно ни на что не годный. Типичный образец “не от мира сего”. – Но всё же в одномерную, линейную логику “кейс” вряд ли полностью вписывается. Наблюдаем гораздо больше оттенков, нюансов, тончайших переходов, как в музыке, от одной тональности к другой и т.п. – См. выше пункт № 04.
       [* Примечание – Подленькая мыслишка: уж не нагуляла ли его Герда от Христиана? Не сказалась ли взаимная тяга двух “артистических натур”? То-то она в заключительной сцене переживает, что не может с ним проститься.]

       Предварительный итог: можно, конечно, в случившемся с Будденброками усмотреть закономерную историю гибели славного некогда семейства, как это и явствует из подзаголовка романа. “Sic transit…”, карочи… А можно, наверное, и необязательность жёсткого наследственного детерминизма. Фантазёр, выдумщик, неутомимый рассказчик Кай граф Мельн тоже, между прочим, ничуть не похож на своего грубого, неотёсанного, даром что граф, злого на весь свет отца. – “Даже здесь не существует, Постум, правил” (И. Бродский).

       Да и среди подростков, которые учатся в реальной школе вместе с Ганно, полно будущих суровых мореплавателей, отважных рыбаков, ухватистых, оборотистых дельцов-коммерсантов. Или, например, братики Хагенштрёмы – все в папашу, такие же подчёркнуто витальные, вплоть до брутальности, агрессивные, хамоватые, и близко не ведающие тягостных сомнений и переживаний. Хотя, по-хорошему, надо бы и дальше посмотреть, на их деток и внучков, может, синдром как-то и проявится.
 
       (06.) Можно при желании сказать и так: произведение по большей части о неверных решениях, которые из года в год преследуют Будденброков, как и любую другую семейную общность. – “Нам не дано предугадать…”. Это вообще универсальный мотив, красной нитью проходящий и через всю человеческую жизнь, и через литературу: какими – верными или ошибочными, удачными / неудачными оказываются решения, которые принимает человек и литературные герои. И к каким последствиям они приводят?  Сложный жизненный выбор – он чаще истинный или ложный? А. С. Пушкин и Н. Н. Гончарова, Л. Н. Толстой и С. А. Берс, Анна и Вронский, Левин и Кити Щербацкая. – В 16–17 лет делать или не делать татуировку на видном месте?
 
       Принять верное решение в принципе невозможно, поскольку человеку не дано знать своего будущего – неловко говорить и писать о таких вещах, это только чтобы логически завершить тезис.
 
       Бесспорная чемпионесса по части неверных шагов с долговременными “плохими” последствиями – такая вся наивная, непосредственная, порывистая Тони. Все три её матримониальных попытки (имея в виду, что попытка № 3, брак дочери Эрики с Хуго Вайншенком, – исключительно её “проект”) ознаменовались всевозможными горестями и печалями. Томас не всегда удачлив в предпринимательстве, ближе к концу жизни теряет к коммерции и запал, и интерес, так не он один такой, а самым опрометчивым и в какой-то степени непоправимым его ошибочным решением оказался брак с Гердой Арнольдсен. Надо было, наверное, кого попроще взять, из своего круга. Глядишь, тогда и сын / сыновья, унаследовав от матери иной характер и темперамент, с успехом бы семейное дело развивали; уж во всяком случае, предприятие, созданное трудами предков, не было бы после смерти Томаса фактически пущено с молотка. С Гердою же и через неё вошла в его жизнь музыка и много чего в ней порушила, если не всё (см. ниже), лишив Томаса какой-либо надежды на единственного наследника и продолжателя его дела.
 
       И как ни странно, но вполне может статься, что “правильное решение” принимает самый младший член семьи. Ганно, заболев тифом, отринул призывный голос жизни, удалился в таинственное царство смерти, не преисполненного ли, как знать, музыкой небесных сфер? И не потому ли этот зов смерти оказался для него сильнее воли к жизни? (Точнее, желания, не вняв зову смерти, возвратиться в земную юдоль).
   
       Вообще, это до того неожиданно и удивительно: два мощных мистических “вкрапления” или, лучше сказать, “вторжения” в финале добротно-реалистического повествования. Это сначала импровизация, завершающая “Один день из жизни Иоганна Будденброка-младшего”, – трансцендентальный взлёт, прорыв в мир идеального, мало что общего имеющего с земным. И как её лучше назвать – говорящей о несомненном музыкальном таланте Ганно? Чуть ли не гениальной? Главное, становится предельно ясно, что делать ему в этой жизни и в этом мире нечего. И затем его уход из жизни совершенно в духе древних восточных учений, как их отдельные фрагменты перелагаются в рассказе И. Бунина “Ночь”. Сходство на содержательном уровне впечатляющее. У Бунина умирающий слышит древний призыв: “Выйди из Цепи! (= бесчисленных земных воплощений и перевоплощений, смертей и воскрешений, то бишь из замкнутого круга Сансары) Выйди без следа, без наследства, без наследника!” (= чтобы, наконец, спокойно заняться в Высших Мирах творчеством и познанием) И в то же время умирающего неудержимо притягивает к себе вся эта “обманная и горькая сладость” земного существования. И в момент умирания требуется от него совершить выбор.

        А Ганно, услышав в тифозном бреду этот зов жизни “Вернись в Цепь!”, к этой “глумливой, пёстрой и жестокой сутолоке” жизни, вновь, как и в ту пору, когда отец “прививал” ему буржуазную светскость и обходительность, содрогнулся от страха и отвращения и устремился прочь по открывшемуся ему пути ко Всеединому, Вечному и Всеобъемлющему (И. Бунин), оборвал Цепь. Это, если вдуматься, удивительная для столь раннего возраста духовная мудрость и зрелость. Либо поразительная, тоже “не от мира сего” интуиция.
 
       Подведём баланс_02. Неверных решений, приведших к нежелательным, малоприятным, а то и фатальным последствиям, в жизни главных героев было гораздо больше, чем правильных. Трудно сказать, “хорошо это или плохо”, если подобная “арифметика” образуется в “реальной жизни” (мы по-прежнему делаем вид, будто между культурой, искусством и действительностью нет никакой грани), когда индивиду приходится преодолевать последствия своих неверных шагов либо страдать от невозможности изменить что-либо. Считается, например, что в таких испытаниях выковываются жизнестойкие черты характера. Ещё говорят, что человек многому научается на горьком опыте своих ошибок. То есть это тоже “как бы хорошо”, хотя многие с этим не согласятся.
 
       А вот для произведений “худлитературы” это однозначно “хорошо”. Когда решения неверные, они с художественной точки зрения более интересные, поскольку таят в себе немалый драматургический, а то и трагедийный потенциал. Поэтому и в литературных текстах внимание к ним существенно преобладает. Иначе не было бы никакого движения, развития действия, никакого нерва и напряжения. Вообще нечего было бы описывать, не о чем рассказывать. А так насыщенные душевные переживания, мучительный разлад между желаемым и действительным, между мечтой, идеалом и суровой реальностью, между иллюзиями и грубой прозой жизни и т.п. Всё это весьма благодатный материал для выстраивания сюжетных коллизий и “психологически сложного рельефа” повествования. Или так даже лучше: “психологически насыщенной ткани” повествования.
   
       (07.) Ещё один явственный мотив: исподволь разрушающая сила искусства. Утверждение о великой созидательной, животворящей силе искусства и вообще высокой культуры давно уже стало общим местом. Однако в силу то ли законов диалектики, то ли неискоренимого дуализма всего сущего закономерно ожидать, что даже такие прекрасные вещи могут обернуться своей противоположной стороной.
 
       И музыка – та сила, которая, в известном смысле, разрушает всё семейное предприятие Будденброков, делает Томаса чужим в собственном доме. Ганно, поощряемый матерью в его музыкальных занятиях, всё более погружается в мир сладостных созвучий и всё более отдаляется от отца, и Томасу ничего не остаётся, как только смириться с тем, что сын может стать кем угодно – органистом при церкви, концертирующим музыкантом, известным / безвестным композитором, домашним учителем музыки и т.п., но только не продолжателем славных традиций дома Будденброков.
   
       А лицедейство, актёрство – сила, посредством которой происходит саморазрушение – как Христиана, так потом и Томаса. Цитаты не приводим, их довольно много, и они вполне показательны.
 
       И за благо, наверное, эти две сферы сильно между собой не смешивать: “Главное в жизни – не путать поэзию с правдой” (Ю. Нагибин), а ещё лучше разъединить. Поэтому Ганно и ушёл, чтобы всецело предаваться музыке – но уже в том, потустороннем, очищенном от всего материального мире.
 
       (08.) И снова к финальной сцене. Отдалённо-ассоциативно она может напомнить русскоязычному читателю знаменитую птицу-тройку Гоголя в “Мёртвых душах”. Русь = Птица-Тройка – замечательно, великолепно, образ на века! Но кто в коляске-то? – Чичиков – аферист, воришка, проходимец! Это что же получается: Русь – она вот такая? Вороватая, нравственно нечистоплотная и проч.? Тогда сидела бы тихо где-нибудь в сторонке, грехи свои отмаливала да каялась, а то несётся со всей дури бог весть куда. – Страсти кипят до сих пор: что же это вообще такое? Недосмотрел, что ли, Гоголь или намеренно всё проделал? И “что автор хотел этим сказать”?
 
       А что в “Будденброках”? Собрались вполне заурядные, обычные женщинки – либо разведёнки (как Тони) или вдовы (Герда; правда, отдадим ей должное, она единственная повыше “среднего уровня”), либо старые девы (три девицы с Брайтенштрассе), но неожиданно их посиделки принимают форму религиозного собрания. И поднят ими, пусть и невольно, “основной вопрос” не только религии, но и “духовной жизни человечества”. Жизнь – это, в конце концов, сплошные расставания навек с близкими людьми. Тони их перечисляет, можно добавить ещё и Клару, покинувшую мир в 26 лет. А “основной вопрос” – будет ли вслед за всеми этими расставаниями вновь свидание, заповеданное самим Г-дом Б-гом; свидание, над которым уже никакие расставания не будут властны? – Некоторые, и прежде всего, Тони, испытывают вполне понятные сомнения в справедливости, в благости Промысла Божьего: любимые члены семейства кажутся ушедшими навсегда. И тогда кто же провозглашает незыблемость веры и обетования? – Не какой-нибудь, там, я не знаю, обаятельный, харизматичный (это одно и то же), импозантный красавец пастор громовым, отлично поставленным голосом, и чтобы взоры его горели священным пламенем, дабы ни у кого, даже у самых малодушных, и тени сомнения не осталось. Да нет, ничего подобного: “вдохновенная горбатенькая пророчица”, как она аттестуется в тексте, Зеземи Вайхбродт. Взмыв над столом (притом, что карлица или близко к тому), она стучит крошечным кулачком по столу и объявляет со всей решительностью и определённостью: – Это сбудется! (Es ist so!)

       Ладно, посмотрим. Так или иначе, рано или поздно всё когда-нибудь откроется.