Дикая степь... Глава 34. Видение дедушки Еремея

Время действия - 1757 г.

- Тимоха, бей! - верещал в азарте рыжий Гринька.

Тимофей оглянулся, посмотрел на замерших в ожидании ребят.

- Ну, чего ты ждёшь? - надрывался Гринька.

В стороне, за полем, сидели на траве девчонки, с любопытством наблюдая за игрой. Клашка-нескладёха с большим лягушачьим ртом, Алёнка Солдаткина с торчащими, будто пакля, волосами, Марья… Эх, Марья-то какая пригожая! Изо всех подружек самая лучшая. И коса у ей словно шёлковая — волосиночка к волосиночке, и личико милое, и сама такая вся ладненькая… Особливо глаза у ей хороши.

- Хватит на девок глазеть, бей! - голос Гриньки отдавался в висках.

Тимофей повернулся к водящему Федьке, держащему на вытянутой руке мяч.

- Ну что же ты?!

Тимоха напрягся в ожидании, замер, не отрывая взгляда от Федькиной ладони, боясь пропустить удобное для удара мгновение.

- Давай, давай! - кричали ребята.

Наконец мяч подскочил вверх, и Тимоха с силой послал его в дальний угол поля.

- Бежим! - завизжал Гринька и рванул за кон.

Тимофей ринулся было следом, но ноги почему-то вдруг сделались слабыми и непослушными.

- Тимоха! - надрывался рыжий. - Ты чего там?

Голос Гринькин звенел, давил на уши, разрывал болью голову.

- Замолчи… - хотел было крикнуть Тимофей, но язык не послушался его, и кроме стона ничего не получилось.

Вдруг закрутилось всё перед глазами, понеслось, а потом земля отчего-то оказалась у самого лица. Нестерпимо остро пахло растоптанной десятками ног молоденькой травкой, сырой землёй, распаренным на весеннем солнце конским навозом.

- Что же ты, сынок, а? - раздался вдруг ласковый голос отца.

Тимофею захотелось расплакаться и прижаться к его груди.

- Нет, сынок, не реви. Доля у нас такая, у мужиков — терпеть всё, и боль, и горе.

Отцово лицо оказалось перед самыми глазами у Тимохи.

«А ведь он ещё совсем молодой! - подумал Тимофей. - Смотри-ка, и седины меньше, чем у меня...»

Большая, разбитая тяжёлой работой рука ласково провела по его голове, разламывающейся от пронзительного Гринькиного визга. Пальцы, покрытые сухими трещинами, царапающие, будто наждак, коснулись виска, и крик внезапно прекратился, замолчали ребята.

«Видно, домой их позвали, - подумал Тимофей. - А я тоже с тятькой пойду!»

Отец ободряюще улыбнулся ему, и лицо его пропало куда-то. Зато появился перед Тимохой дед Еремей. Он сидел на приступочке перед низенькой дверью в избу и лукаво улыбался, вырезая ножом из деревянной дощечки какую-то игрушку.

- Что это ты, дедушка, делаешь? - спросил его Тимофей.

- Сабельку тебе стругаю! - весело отозвался дед.

- Так у мене есть сабелька. Настоящая, из самолучшей стали. Я с ей супротив басурманов хожу.

- Что ж, и дедов подарок тебе лишним не будет! - не унывал старик.

Вдруг из-за угла вышел огромный медведь, рассматривая что-то под широкими лапами. Он всхрапывал, фыркал, рыл землю когтями, выуживал длинным синеватым языком извивающихся червей, причмокивал от наслаждения.

- Дедушка, дедушка! - закричал испуганно Тимофей. - Спасайся скорее!

Но старик спокойно продолжал строгать палочку:

- Зачем же? Видишь, он своей дорогой идёт, меня не трогает, так и я его трогать не стану. И бояться мне его не следвает.

Медведь, не замечая Еремея, прошёл мимо него и скрылся за амбаром.

- Дедушка, а как такое вышло, что он тебя даже не увидел? - удивленно спросил Тимофей.

- Запомни, внучек, если ты к зверю злобы не имеешь, то и он к тебе злобы не почувствует. Смотри на его… ну, как вот на соседского кота, который по своей надобности по двору пробегает. Он и пройдёт мимо. А если ты к нему ещё и с лаской будешь, то он у тебе с рук кормиться станет. Только смотри — чуть только спужаешься, и всё… Он в тебе сразу злобу увидит.

- Марья моя то с птицами дикими разговаривает, то белки ей на плечи спускаются, то ежи в поле детишков своих выводят к ей. Значит, она к им с любовью и лаской подходит?

- Точно так — с любовью и лаской, будто к детишкам родным.

Тут Тимофей заметил, как сбоку мелькнуло что-то, повернул голову и увидел вoлка. На хребте его торчком стояла жесткая щетина, отчего он казался ещё выше и ужacнее. Он щерил жёлтые зубы, тихо рыча, и острый нос приподнимался вверх, делаясь ещё острее. Тимоха попытался представить себе, что любит его, но звepь, осторожно ступая, приближался к нему, напружинивая свое сильное тело для прыжка.

Раздался выстрел, и вoлк, завизжав, упал, забился в агo нии. Тимофей поднял глаза и с удивлением увидел, как дед Еремей кладет рядом с собой дымящийся пистолет.

- Дедушка! А разве не ты говорил, что зверя любить надо, тогда он тебя не тронет?!

- Э, нет, Тимоша! - засмеялся старик. - Любовь и ласка хороши, пока звepь тебя сожpaть не хочет. А ежели хочет — то тут только одно поможет — бить его, чтобы бежал, теряя навоз, али вовсе его прикончить.

- Вот как… Дедушка, а что колокола-то на церкви звонят? Разве нынче праздник какой-то?

Еремей перекрестился истово, ответил с гордостью:

- Так ведь дорогих нам людей встречаем! Как не звонить?

И тут только заметил Тимоха, что одет старик празднично — рубаха на нем белая, новая, и штаны плисовые, фасонистые, и даже лапотки свежие, первый раз надетые.

- А я что же? - спросил Тимоха, но Еремей вдруг куда-то пропал, а вместо него заклубился туман.

Тимофей открыл глаза — на чёрном небе ярко светили звёзды, где-то у реки надрывались лягушки, время от времени взлаивал маленькой собачкой сыч.

- Где я? - хотел спросить Тимофей, но голоса не было, лишь только шевельнулись запекшиеся губы.

«Где же дедушка Еремей? А отец? Постой… Они же привиделись мне… Вот оно как...»

Мысли в голове ворочались тяжело, натужно. Остро пахло растоптанной копытами коней травой, сырой землей, конским навозом. Тимофей пытался вспомнить, где он и что приключилось с ним.

Он ехал по берегу реки… с кем? Неважно… Потом случился бой. Их было много, и заметили они казаков первыми. Или они нарочно ждали дозорных в засаде? Кто они? Да разве разберешь в темноте. Может, киргизцы, а может и нет. Не уразумел Тимоха их речи. Живьём, видно, взять хотели, однако казака так просто в полон не возьмешь. Он, казак, до последней возможности биться станет.

Тимофей попытался подняться, но тяжёлая, будто чугунная голова словно приклеилась к земле, и били в ней колокола, гудели в висках, давили на уши. Руки… Левая двигается… Правая тоже… А ноги? Онемели, как будто и нет их вовсе. Значит, в ногу ранен…

А тот, второй, где? Неужто захватили его басурманы? Не разглядишь теперь в темноте.

Тимофей закрыл глаза. Надрывались лягушки, светили на небе звёзды. Значит, конец ему, Тимофею, пришёл. Вот и отец ему привиделся молодым, и дедушка Еремей, царствие ему Небесное. Каких гостей-то встречают они? Не его ли самого?

Колокольный звон слился в один сплошной гул, и потонул в нем лягушачий стрёкот. Что ж с ногами-то приключилось? Отчего стали они такими бесчувственными? Тимофей попытался дотянуться и ощупать себя ниже пояса, но рука наткнулась на что-то мокрое и липкое.

Эвон… Вот вытечет вся кpoвушка, на том и конец ему. Что ж, разве не такая у казака доля — сложить голову посреди степи? Детишек вырастил, внуков дождался, чего ещё желать ему? Марья… Увидеть бы её хоть ненадолго…

Тимофей закрыл глаза, и тут же перед ним появилось родное лицо. Всё та же Марьюшка, которая когда-то стояла на сцене, испуганно придерживая на груди рубашонку.

- Марья… Помираю ведь я…

Но Марья исчезла, и вместо неё проступил другой облик — седого старца-монаха. Он стоял на коленях перед иконами и клал земные поклоны.

- Отче… Помолись за меня…

Монах обернулся, с грустью посмотрел на Тимофея, и лицо его отчего-то показалось ужасно знакомым. Он что-то ответил, но колокола гудели так громко, что заглушали слова его.

Тимофей вздохнул — видно, так угодно Богу.

...Острая б оль заставила его открыть глаза. Вставало солнце, щебетали утренние птицы, но голоса их слышались словно сквозь густую пелену.

У самого лица Тимофея сидела огромная птица. Мощные ноги, будто облаченные в широкие штаны из перьев, впивались когтями в одежду, топтались по груди, не давая толком вздохнуть. Острый загнутый клюв был измазан красным.

- Ты погоди, я живой ещё… - сказал Тимоха, но орёл* насмешливо посмотрел на него своим круглым глазом с желтым ободком и снова рванул его плоть.

--------

* мог ильник — крупная хищная птица семейства ястребиных, падальщик; в описываемые времена на Руси называлась орлом

--------

« Любовь и ласка хороши, пока звepь тебя сожpaть не хочет» - всплыли в голове Тимохи слова дедушки Еремея.

«А ежели хочет? Врёшь, гад, я живой тебе не дамси!» - Тимофей пошарил рукой по траве. Как будто палка какая-то рядом лежит, вроде лапты, которой в детстве играли. Сжав палку в руке, Тимоха ждал удобного мгновения, чтобы ударить половчее. Только хватит ли сил?

Он шевельнулся, пытаясь вдохнуть побольше воздуха, и орёл возмущённо крикнул своё «Крааав», подпрыгнул слегка, раскидывая крылья. Вот оно… Тимофей со всей мочи приложил птицу палкой по хищной голове, а потом ещё раз.

… - Тимоха, живой?

Тимофей открыл глаза. Над ним склонилось лицо урядника, старшего в бикете.

- Живой… Казаки, несите его в телегу.

- А Сеньку куда? - раздался голос Микиты Гурова.

- На коня клади. Царствие ему небесное… Добрый казак был… - отозвался урядник.

- Не помер бы дорогой Тимофей-то… - сказал кто-то.

- Ежели ходко в станицу поедете, то не помрёт. Водой его напоите прежде.

- Гляди-ка, орёл мёртвый лежит. Это кто ж его укокошил, а? - удивленно спросил Микита.

- Небось, Тимоха и укокошил. Гляди-ка, как он черенок от плети в руке зажал, будто саблю.

- Шибко велика птица. Небось, полакомиться прилетела.

- Не на того напала, - проворчал урядник. - Пока жив русский человек, не станет он добычей стервятника.

- Эт-то уж верно! - сказал Микита, прикладывая горлышко фляжки к губам Тимофея.

Затряслась по степи телега, пуще прежнего загудели колокола в голове. Поплыло у Тимохи перед глазами, и снова он дедушку Еремея увидел. Сидит старик на приступочке, палку строгает.

- Видишь, дедушка, не дался я орлу, - говорит ему Тимофей.

А старик знай себе усмехается:

- Правильно, детонька, правильно.

- А кого же, дедушка, встречаете вы колокольным звоном? Не меня ли?

- Нет, Тимоша, не время пока что тебе к нам идти. У тебе, родной, ещё дел много на белом свете.

- Тогда кого?

- Да разве не знаешь ты? Воинство российское на прусскую землю ступило, бьёт немца и в хвост, и в гриву. Богатыри, герои… Вот их, которы жизни свои за Россию-матушку положили, и встречаем!

- Постой… Как же в Пруссии да за Россию-матушку? - удивился Тимофей.

- А как же ты думал? Король Прусский под самы рубежи российские подобрался. Половину Австрии оттяпал, не поморщился, неужто нашими землями побрезгвает? Нет, Тимоша, пока не пришёл супостат на нашу землю, надобно ему все зубы выбить. Вот для того и кладут свои жизни солдаты русские. Их и встречаем здеся.

- Вот как… А мне, значит, рано к вам?

- У тебе, родной, ещё одно дело на белом свете есть. Государственной важности. Как сполнишь его, так и приду я за тобой!

- Дедушка, а что ты строгаешь теперя, а?

- Костылик… - сказал Еремей, расплываясь туманом.

- Костылик… - повторил Тимофей.

- Что, Тимоша, что ты? - раздался над ним родной голос.

Тимофей открыл глаза:

- Где я?

- Дома, в станице, - над Тимохой склонилась Марья.

Лицо у неё было уставшее, вокруг глаз сеточка морщинок, а взгляд как у той девчонки, которая на сцене стояла, стягивая на груди одежду.

- В голове… колокола звенят… И к лавке… будто кирпичами придавливает. Дышать тяжко.

- Это всё оттого, что кpoви много из тебе вытекло. Ничего, родной. Я тебя быстро на ноги подыму. Главное, что ты жив, - перекрестилась Марья, обернувшись к иконам.

- Ног отчего-то не чую…

Марья с грустью посмотрела на Тимохины ноги, вздохнула украдкой, потом сказала, пряча своё горе:

- Ничего, родимый, заживут раны, и будешь ты как прежде здоровый.

- Не для меня ли дедушка костылик строгал? - усмехнулся вдруг Тимофей.

- Тссс… - Марья приложила к губам палец. - Утомился ты, отдохнуть тебе надобно. На-ка, выпей взвару травяного и поспи.

Тимофей отхлебнул горьковатой жидкости, сморщился:

- Не могу…

- Ну и ладно, потом выпьешь, - согласилась Марья, ставя на стол кружку.

Тимоха закрыл глаза, и перед взором его снова появился монах. Кто он? Отчего так знакомо лицо старца?

- Настёнка-то как? - спросил он Марью.

- Настёнка вчерась казака родила, - лицо Марьи счастливо засветилось. - Никанором назвали.

- В честь прадеда, получается… Жаль не дожил Никанор до радостного дня. Царствие ему небесное… - Тимоха с трудом поднял руку, перекрестился.

Марья остановилась, помолчала, будто раздумывая — стоит ли говорить мужу, потом решилась:

- Третьего дня ходила на погост — прибраться у отца…

- И что?

- Нищего там видала. Обликом и не поймёшь — кажись, не киргизец, а с лица тёмный, вроде как от солнца почерневший весь. И одежонка на ём сидит не по-нашенски. Меня увидал — отошёл в сторону, подале от меня. Как уходить стала я — оглянулась, а он опять к Никаноровой моги лке вернулся. Видно, знал его…

- Петру али Савелию бы сказала.

- Говорила. Обыскали они всю округу — как скрозь землю провалился.

- Может, привиделся он тебе? Мне… Ко мне на днях тятька да дедушка Еремей приходили.

- Может, и привиделся. А ты спи, Тимоша, набирайся сил.

Тимофей закрыл глаза, и снова поплыло всё перед взором его.

Пролежал он до самой осени. Уже и колокола в голове звенеть перестали, и сила в руках появилась, и раны затянулись, а ноги всё немыми были.

- Видно, шибко ты об землю ударился, спину повредило тебе, - с грустью говорила Марья, прикладывая к мужней пояснице очередное снадобье.

В начале сентября вернулись с Илекского бикета казаки, завалились в дом к Калмыковым.

- Споймали мы тех бандитов, которы на вас с Сенькой засаду устроили, - Савелий положил перед Тимохой кинжал, потерянный в той схватке. - Твой?

- Мой. Кто ж таки?

- Четверо киргизцев. Не наши, не местные. Оттого ты их разговоров не разобрал. И с имя трое разбойников бухарских. Казаков подстерегали, которы одни в степи едут, али вдвоем ночью в дозоре.

- Для чего?!

- Хану ихнему, бухарскому, казаки для службы нужны. Особливо те, которы пушкарское дело знают. Вот они охотились за нами.

- Теперь не будут охотиться, - проворчал Петруха.

- Всех положили? - удивился Тимофей.

- Нет, двоих бухарцев сдали в Оренбургскую крепость коменданту. Пущай порасспросят их с пристрастием — для чего ихому хану пушки и супротив кого воевать надумали!

В ту ночь Тимофею долго не спалось — лежал казак с открытыми глазами, думал о злополучной схватке. Эвона как могло обернуться — служил бы теперь бухарскому правителю. А может, уже и лежал бы в чужой земле.

Вспоминал Тимофей и видения свои, какие в бреду ему приходили. Молодого отца своего, и дедушку Еремея, и странного монаха. Потом думал о том, что в жизни ему часто везло — люди хорошие на пути встречались, помогали ему. А ежели и были враги, то злоба их не особенно сильно вредила. Вот хоть того же Трифона возьми — сколько ни пакостил он, а ничего плохого сделать не смог…

«Трифон?! Постой же! - Тимофей резким движением сел на постели. - Да ведь старец этот… который привиделся… Это же он! Трифон!»

Так и есть… Ведь они с Савелием оставили его в монастыре. Значит, он и являлся в горячке! Тимофей засмеялся, а потом вдруг понял, что он впервые за эти месяцы смог сесть. Он осторожно лёг, а потом снова сел — всё получалось.

Тихонько спала рядом Марья, храпел в другой половине дома Матвей, теплилась под иконами лампада. Тимофей перекрестился и, поблагодарив Бога за всё, снова улегся на постель. Теперь уже он был уверен, что скоро встанет на ноги. И пусть поначалу ему понадобится дедушкин костылик, но жить он будет долго, чтобы однажды сделать своё дело государственной важности.

Продолжение следует...