Дикая степь... Глава 36. У самовара

Время действия - зима 1761-62 гг.

- Ооой! Это что же за красота-то такая?! - всплеснула руками Марья, оглядывая Маню.

А та с довольной улыбкой на холёном лице повернулась к ней спиной, потом боком, стараясь со всех сторон показать свою новую шаль. Тончайшее прозрачное полотно, связанное ажурным узором, было словно окутано нежным облачком пуха.

- Ба-атюшки-светы… - ахала Марья. - Такую и в руки-то взять страшно. Вдруг зацепишь ненароком, попортишь красоту! Нешто сама связала? Али купила где?

- Сама, - сияла Маня. - Всё сама. И пряла, и вязала.

- Ох, рученьки у тебя золотые… Это ведь что — козий пух?

- Козий.

- Сказать, нешто, невестке, чтобы тоже попробвала… Пуху-то у нас много, коз, почитай, два десятка. Я на зиму рукавицы Тимофею и Матюше вяжу, да тут ведь прясть надо по-особому, тонко.

- Нет, Марья, с ваших такое не получится, - посерьёзнела Маня. - Тут особый пух нужон.

- Особый? Небось, с заморских коз? Я слыхала, в Оренбург караванами шали привозят из Индии дорогущие — ка… камешир… называются. Не всяка богачка их себе позволит. Неужто купцы и пух доставляют? Али самих коз пригнали?

- Да нет, козы-то самые обычные, местные. Просто пух у них особым становится, когда они в здешних горах пасутся. А перегони их к вам в долину — самый обычный получится.

- Эвон… - вытаращила глаза Марья. - Хозяйка, видно, им силу такую дает…

- Какая хозяйка? - непонимающе взглянула на неё Маня.

- Хозяйка гор. Строгая она, однако людей простых жалеет. Я тебе расскажу как-нибудь, как она наших казаков в метель укрыла, замерзнуть не дала. Да ты раздевайся, раздевайся же! Чаю с каймаком* попьём, замёрзла, небось, пока дошла. Мороз-то нынче какой!

--------

* со сливками

--------

- Не замёрзла. Греет шалёнка, не смотри, что тоненька, - засмеялась Маня. - А чаю выпью, не откажусь. Оченно я его уважаю.

- Долго ли погостишь в Бёрдской? Таня-то чего не пришла с тобою?

- Таня с хлебом да пирогами затеялась, недосуг ей. Поживу, покуда не надоем.

- Ой, скажешь тоже, «надоем»! А надоешь Тане, переходи к нам гостевать. Всегда рады будем. А ты прям цветёшь, тьфу-тьфу-тьфу… - поплевала Марья, любуясь гостьей. - Видно, хорошо тебе в Сакмарской живётся?

- Хорошо, - горделиво повела бровью Маня. - И муж у меня добрый, и детки здоровые. Дочек двух замуж выдали. Сыну невесту подыскиваем. Мишка души во мне не чает, не смотри, что пасынок. Бог дал, всем довольная я.

- Ой, хорошо… - Марья плеснула в чашку густых сливок, долила крепкой заварки из расписного чайничка, подставила прибор под краник самовара. - Благодаренье Богу. Сколько ему теперя, Михайле-то?

- Двадцать девятый год пошёл. У него уж и своих деток трое. Так что у нас пятеро внучат.

- О-ох, Маня… И не скажешь ведь! - Марья поставила прибор перед гостьей. - Молода, свежа, будто и не прошло двадцати лет. Руки вон белы да нежны. Небось, на скотный двор прибираться не ходишь?

- Не велит Трофим, - деланно зевнула Маня. - Говорит, беднякам тоже дело оставлять надо, чтоб на кусок хлеба заработали.

- Вон как! Работников, выходит, держите. Богат Трофимушка, коли может им заплатить.

- Да ведь он казак жалованный*, как не смочь. Целых семь рублёв в год получает, да пороху, да свинцу. И в поле он меня не пущает. Говорит, почернеешь, мол, подурнеешь. Всё работники делают.

--------

* получающий от государства жалованье.

--------

- Оно и верно, - улыбнулась Марья. - Ежели в доме достаток, отчего жену не побаловать!

- Да ведь и я сложа руки не сижу. Шалёнки вяжу да купчихам продаю. Шибко ндравятся им такие шали. Хорошо платят. А ты, Марья, сама попробвай. Пуха козьего я тебе дам, премудростям научу. В поле да на карде невестки без тебя управятся. А ты сиди в тепле у печи да вяжи.

Марья помолчала, вздохнула:

- Глаза уж не те у меня. Вдаль вижу, слава Те, Господи. А нитку в иголку вставить не могу. Рукавицы вяжу, но такую тонкость не осилю. Ты невестку мою научи. Пускай она посидит за моей спиной. За моей да за Матюшиной. Научи её, сделай милость. Я тебя за это отблагодарю.

- Да это же ведь я тебя благодарить должна, Марьюшка. Рассказала мне Таня, как ты отворот делала от… Как вспомню теперя — страшно мне делается. Будто околдовали меня тогда.

- Не удержалась, выходит, Таня, - вздохнула Марья. - А ты про те дни забудь, Манечка. Было и прошло, слава Те, Господи.

Маня перекрестилась.

- А невестку мою научи, научи, родненькая. Всё хлеб ей будет. Мало ли, что на нашем веку случиться может. Не шибко здорово простому казаку живётся. Тимоша жалованья сроду не получал, сыновья наши тоже. Андрейка маложалованным числится, да там не шибко густо платят, только на справу воинскую, да свинца с порохом дают. А которы без жалованья, сама знаешь, и того и не имеют. Только и живём тем, что в поле да в огороде вырастет, да скотиной. У нас-то, Бог милостив, достаток кой-какой имеется. Да ведь земля не всякий год родит, иной год саранча налетает — беда… Скотий мор случается. Ой, да что я тебе всё обсказываю, сама ведь знаешь!

- Знаю, - согласилась Маня. - Наши-то точно так же. По службе роздыха совсем не дают. Зимой-то ничего ишшо, полегше, а с весны до осени окромя караульной службы в крепости казаки на линии, то разъезды содержат, то пикеты. А то заставят дороги чинить, али вот почту конвоировать или проезжающих, чтобы лихие люди не напали. А в поле когда пораться? Вот и получается, что ни со службы не разживёшься, ни с хозяйства.

- Наших-то ишшо посылают в Оренбург стены укреплять. В Сакмарской заплот деревянный, а тута нет — одно названье, что стены. Валы земляные, камнем обложенные, чтобы не обсыпались. Разве не будут они рушиться? Зимой снег, летом дождь, и всё время поправлять их надобно, - горилась Марья, отхлебывая чай и отправляя в рот кусочки засахаренного яблока.

- Одно слово, тяжко, - согласилась Маня. - У простого человека, который кусок хлеба себе трудом добывает, рубаха завсегда солёная от пота. Мужику ещё тяжельше. Да только казаку оттого горше, что жизня теперь поменялась. Раньше воли больше было. Атаман с кругом решали, что делать да как жить. А сейчас в крепостях коменданты из армейских, у них вся власть в руках. Самого станичного атамана выпороть не постыдятся, ежели тот супротив что скажет или сделает.

- Э-эх… - вздохнула Марья. - Так ты говоришь, такой пух только в горах получается? Башкирские горы, говорят, повыше наших будут. Наверное, тамошний пух тоже годится?

- Нет, тамошний не годится. Пробвали. Хорош, да не тот.

- Надо же… Анфиса сказывала, в Башкирии горы шибко высокие…

- Черкас говорит, там, где он родился, ещё выше. Эти, мол, кабардинским в подметки не годятся.

- Черкас? Он что, у вас в Сакмарской бывает? - всплеснула руками Марья. - Ты его видишь?

- Бывает… Товарищи у него в Сакмарской. Он да ещё Афанасий Хлопуша приезжают иногда. А видеться… Один раз на свадьбе видала его. Сосед сына женил, а он среди гостей был, вот там и свиделись. Поглядела я на него, да и сама себе подивилась — что в нём хорошего… Нос коршунячий, разбойничий, глаза недобрые. Как я по молодости не замечала этого…

- Тогда, Маня, глаза его недобрыми не были. Видно, за двадцать лет много грехов он на свою душу взял.

- Где же детки его?

- Дочку замуж отдали, а сынок где-то сгинул. Говорят, в Сибирь подался.

- Вона… А что, Афанасий этот, каторжник, каков он? - осторожно спросила Маня, отставляя пустую чашку.

- Поначалу оченно он нам не пондравился… - улыбнулась Марья. - Уж больно вертлявый, да на язык невоздержан. А потом ничего, попривыкли. Да он и сам оказался не плох. Не жадный, помочь кому никогда не откажется. Хлеб себе трудом добывает — то в поместье какое наймётся, то на рудники да на медный завод подастся. Женился недавно. Ничего, хороший человек оказался.

- Не лежит моя душа к нему. Как увижу, что едет по улице — всё у мене внутри переворачивается. Тошно отчего-то делается…

- Это оттого, что с Черкасом он дружбу водит. Меня тоже по первости с души воротило, когда его видела. Видишь, он Корсака атаману выдал. Хорошо, что атаман не поверил ему. Вот Корсак-то и сказал тогда, чтобы мы с ним ухо востро держали.

- Так ты про расскажи про Корсака, где он теперя?

- А разве тебе Таня про его не говорила?

- Да нет, разговору об том не было. Таня всё в делах да в заботах. Всё хлопочет, сесть да поговорить времени нет совсем.

- Корсак в Сеитовой слободе живёт. Тауфиком его называют. Вместе с Ахметом, купцом татарским, торговлю ведёт. Тот его сперва в приказчики взял, а теперя товарищем его сделал, в купецкое звание записал.

- Эвон… Это за что же?!

- Тимофей… Корсак, значицца, у хивинского купца много лет служил. И языку выучился, и обычаи тамошние узнал, и нравы. А ещё обучился премудростям купецким — кому и что продать, чтобы выгоды побольше получить. И вот, значицца, через него Ахметка шибко разбогател, с Хивой да Бухарой торгуя. На радостях отдал за него, за Тимофея, сестру свою младшую, а его товарищем своим сделал. Кум-пань-ёном… Дома в слободе у них теперя новые, каменные. Лавку в Казани открыли.

- Хорошо… - с изумлением в голосе сказала Маня. - Видно, любит Бог Тимофея.

- Видно, батя молится за его крепко. Одно только душу омрачает — отрёкся ведь он от Христа…

- Ой, не суди его, Марьюшка… Кто знает, что пережить ему пришлося. Главное, от Бога не отрёкся. Сказывают, Аллах на ихом языке и значит Бог. А уж как его зовут — Христос ли или вовсе без имени, какая разница. Иной и лоб крестит, и тут же соседа до нитки обирает.

Затопали на крыльце детские ножки, зазвенели голоса. Распахнулась дверь, и в клубах морозного пара ввалились в избу трое ребятишек.

- Баушка, баушка, а у тебя есть что-нибудь вкусненькое? - весело закричал один из малышей.

- Ооой… Эт кто ж такие? - расплылась в умильной улыбке Маня.

- Внук с товарищами пришёл, Никанором зовут. В честь прадеда! - гордо сказала Марья, поднимаясь из-за стола. - А снегу-то, снегу-то натащили! Чего ж не отряхнулись? - нарочито грозно глянула она на ребятишек.

- Мы отряхнулись, а этот налип на одёжу! - с хохотом доложился Никанор. - Баушка, а Ксюша в сугроб провалилась по самые уши. Еле вытащили мы её. Так у ей теперя катанки полны снега!

- Ах ты, Господи… - запричитала Марья. - Простудится ведь!

Она зажала под мышкой замотанную по самые глаза в огромный шерстяной платок девочку, стащила с неё обувь, роняя на пол большие комки снега, размотала одёжки.

- Иди на печку! Там грейся! - сунула запищавшую от восторга малышку на лежанку. - Сейчас горяченького дам!

- Баушка Марья, а мы тоже туда хотим! - заявил второй мальчишка, снимая с головы огромную отцову шапку, налезавшую ему на глаза.

- Хотите, так залезайте! Небось, сумеете сами! - поставила Марья руки в боки. - Да одёжу, одёжу-то сымайте, пока снег не потаял. Давай, выколочу на улице да посушу.

Наконец суета закончилась, одежда была хорошенько очищена от снега и развешена возле печки, а дети на теплой лежанке с аппетитом поедали бабушкины пирожки.

- Ксюша — соседская девчонка, - взялась пояснять Марья. - Отец ейный с Павлушей нашим сдружился не разлей вода. Ну, а Никанор, само собой, девчушку опекает. Да так она ему мила стала — прямо беда. Мы уж смеёмся — гляди, мол, невеста тебе растет.

- Дай Бог, - улыбнулась Маня. - А как Савелий поживает, как Агаша?

- Да как живет… Как все, Манечка. Трудно. Тимофей-то по увечью своему на дальние бекеты не ездит, всё больше рядом со слободой службу несёт, а Савелия атаман частенько к Илеку отправляет. Агаша хворать стала часто. Всё сама по хозяйству да сама. Ей бы покою маненько, чтобы сил набраться, ан нет — не выходит.

- А невесток-то рази нет у ней?

- Есть, да те тоже цельными днями пораются. Савелий что сам, что сыновья — казаки безжалованные, а справу воинску им надоть, коней опять же по два на каждого, да харч свой, да всё протчее. А с хозяйством им не больно везёт. В прошлом годе град полосой прошел, ихний хлеб весь побил, а соседский стоит целёшенек. Агаша с того у бивалась шибко. Столько трудов, а всё прахом. Детишков кормить нечем было. Да ведь упрямые какие — мы им своего хлеба привезли, а они брать не хотели. Еле уговорили пудов пять взять. А что такое пять пудов на всех… Так и пекли они хлеб с лебедой да с мякиной. Горький то хлеб, Манечка. И на языке горько, и на душе. Оттого горько, что трудится человек, сложа руки не сидит, а плодов труда своего не видит.

- Отчего же гордые они такие? Это ведь грешно…

- Агаша говорит, значит Бог наказал за что-то, искупать надо грех свой. Уж не знаю, какие такие у их грехи… А в это лето делянку их кабаны вытоптали. Опять беда. Савелий у атамана просил не посылать его далеко. Годы, мол, уже не те, хозяйство рушится. Ведь от безжалованных казаков на службу только каждый четвертый выставляться должон, а у них выходит, что и сам служит, и сыновья.

- И что же?

- Атаман говорит, что комендант от него так требует. Списки, мол, сам составляет, кому куда ехать. А к коменданту соваться — себе дороже.

- Пффф… - фыркнула Маня. - Не понятно, что ли… Мзду ждёт комендант. Пускай Савелий отвезёт ему поросёночка, а то пару. Сразу всё образуется.

- Не повезёт Савелий подарков. Не тот он человек.

- Гордый…

- Недовольны казаки, шибко недовольны. Боюсь я, Манечка, как бы бунта не было, - тихо сказала Марья, стараясь, чтобы не услышали ребятишки.

- Трофим говорит, что большого бунта не будет, потому как нет такого человека, которому люди поверили бы, за кем бы пошли. Навродя Стеньки Разина. - Маня опасливо посмотрела в сторону печки. - А маленький бунт не случится, потому как кругом офицеры армейские доглядывают. Всё в их власти. Поворчит народ да будет жить по-прежнему.

- Дай-то Бог, - перекрестилась Марья.

Затопали на крыльце сапоги, зашоркал по одежде чилижный веник.

- Тимофеюшка пришёл, - засуетилась Марья. - Самоварчику докипятить, застыл, небось, на морозе…

Тимофей ввалился в дом, борода и усы все в примёрзших сосульках, перекрестился на иконы.

- Что ты, Тимоша? - Марья испуганно посмотрела на взволнованное лицо мужа. - Стряслось-то что?

- Матушка-царица Елизавета Петровна преставилась…

- Ооой… - Марья села на лавку, осеняя себя крестным знамением.

- Теперь у нас император Пётр Фёдорович…

Продолжение следует...