Дикая степь... Глава 38. Придёт он во славе своей

Время действия - лето 1768 г.

- Хозяин! Христа ради не пустишь ли переночевать странника?

Савелий поднял глаза. У плетеных воротцев, склонив смиренно седую голову, стоял мужичок.

- Так входи, коль пришёл, - Савелий пыхнул трубкой. - Место не куплено. Только скудно оно, место наше.

- Не беда, голубчик, не беда. Мне бы только от дождика укрыться. А так я бы и в овражке заночевал каком-нибудь.

- Где ты дождь увидел? Месяц уже ни капли с неба не падало, - удивленно поднял брови Савка. - И капать не собирается, как видно. Небушко чисто, ни облачка нет.

- А будет, я знаю. Чует сердце моё, быть дождю и буре.

- Хм… Мы, казаки, всяки приметы знаем, потому как в степи завсегда, однако ж ни одна непогоды не сулит. - с сомнением оглядел небо Савка. - Ты бы лучше не об дожде думал. Каторжник вон сбежал с этапу. Ищут его, найдут непременно, да только прежде того он бед натворить может.

- Спаси, Господи, тебя за доброту твою… - перекрестился мужик и толкнул воротца. - Разве же полезет каторжный на рожон? В слободу, к казакам?

- Супружница евойная тута живёт. Сынок у их малой есть.

- Ааа… - понимающе протянул мужик и сел на завалинку рядом с хозяином.

- На богомолье, поди? - Савелий искоса посмотрел на странника.

- Ага… Говорят, в монастыре одном неподалеку от Уфы есть старец. К старцу тому благословляться народу много ходит. Будто бы старец тот когда-то страшным грешником был, душегубцем. Не было от него пощады ни старому ни малому. А потом явился к нему Никола Божий Угодник и показал, что на том свете уготовано таким, как он.

- Исправился? - Савелий закашлялся, словно поперхнувшись дымом.

- Говорят, что отмолил он перед Господом грехи свои, а теперь за других молится. И будто бы даровал ему Бог людей исцелять да всяки чудеса творить.

- Нет такого человека, чтобы само главно чудо на земле сотворить! - Савелий решительно выколотил погасшую трубку и встал. - Пойдём, Божий человек. Пора уже и ложиться. Только не обессудь, в большую избу я тебя не пущу. Жёнка моя там хворая да сноха недавно родила. Пищит ребятёнок всю ночь, не даст тебе покою. В малухе ляжем. Да там и воздух свежее.

- Как скажешь, хозяин, как скажешь…

Раскрылась со скрипом дверь избы, на пороге появилась женщина, видом своим больше напоминавшая высохшее дерево.

- Кто тут, Савушка? - тихо спросила она, поправляя худой рукою выбившиеся из-под белого платка седые волосы.

- Странник это, Агаша. Ты не тревожься, - ласково ответил ей Савелий. - Посиди здеся немного. Видишь, из степи ветер дух травный принёс.

Агаша села на обитую потемневшими уже от времени досками завалинку, потянула носом воздух, закрыв глаза.

- Ай, Алла… - прошептала она. - Как в детстве… Мам…

И вдруг закашлялась надсадно, забилась, схватившись за грудь.

- Агаш, а ты бы прилегла… На вот, я тебе подложу дерюжку! - Савелий засуетился рядом с женой, пытаясь помочь ей принять удобное положение.

Наконец приступ закончился, и Агаша, выплюнув на землю чёрный шматок, обессиленно положила голову на бережно подставленную ладонь мужа. Теперь уже не узнать было в этой иссохшей, похожей на му мию женщине прежнюю Айшу — сильную, яркую, страстную. Порою Савелий со страхом смотрел на жену, когда она, будто застыв, задумчиво смотрела вдаль, на вечную и бессмертную степь. Лихорадочно блестящие глаза и скулы, ставшие словно ещё острее на осунувшемся лице, свидетельствовали о разрушительной болезни, бесчинствовавшей в её теле. И не было никакой возможности, никакой силы, способной эту болезнь остановить. Агаша таяла, будто свечка, огонёк духа её покуда бился, трепетал на ветру. Но приближался момент, когда последние всплески его ослабеют и свет его погаснет навсегда, оставив Савелия во мраке одиночества.

- Ничего, душенька, Агашенька… Ничего… - бормотал он, проводя заскорузлой ладонью по волосам жены, поправляя сбившийся платок. - Тут побудешь, али в избу тебя отнесть?

- Я сама… в избу… - Айша попыталась подняться, но сил не хватило, и Савелий, подхватив её на руки, понёс в дом.

Странник тяжело вздохнул:

- Эх, сколь горя-то на земле, сколь горя… Отчего так? Видно, много грехов у нас, а? Вот и гневается Господь Бог, посылает нам для вразумленья беды всякие, а мы Его не слышим…

- Если бы беды валились только на тех, кто грешит, понятно было бы, - вышел из куреня Савелий. - А Агаша моя никому дурного не сделала. Ей-то за что муки такие? Едет, кажись, кто-то? Вроде Митька, его жеребец…

- Батя, это я… - возле воротцев остановился конь, в густых сумерках обрисовывался силуэт казака.

- Чево, сынок? - вскинулся хозяин.

- Споймали Хлопушу. Здеся, в овраге прятался. Видать, темноты дожидался, в свой курень пробраться хотел.

- Слава те, Господи, - перекрестился Савелий. - Ушлый мужичонка. Чего ждать от его, не знаешь. Куда ж вы его?

- В Оренбург, в губернскую канцелярию отправили. Теперя не сбежит.

- Ой ли? - в голосе Савелия слышалось сомнение.

- Колодки ему на ноги набили. Не сбежит. Поехал я, батя.

- Благослови, Господи! - Савелий перекрестил удаляющийся топот копыт, повернулся к страннику. - Пойдём, Божий человек, спать будем.

В малухе было темно, пахло земляным полом, хлебом, застарелым конским потом от висящей на стене упряжи.

- Окошко открывать не стану, комаров за ночь пропасть набьётся, - глухим голосом сказал Савелий, вставляя горящую лучинку в светец. - Голодный, поди? На вот, хлебца поешь. Квасу налью. Сноха квас ставила, хороший квас.

- Что ж, добрый человек, не откажусь, коли так, - странник благодарно склонил голову. - А ты бы на богомолье сходил, за жену помолился бы, а? Может, и свершилось бы чудо?

- Может, и свершилось бы, а может, и нет, - Савелий поставил на стол кружку, долил до краев кипучего кислого напитка. - За Агашу я бы на край света пошёл, с самим чёртом бы схватился, я казак, я не боюсь. Только одно меня держит…

- Что же?

- Уеду я, а она… вдруг она в это время… Как же я оставлю её? А с собой её взять — ещё хуже. Покой ей нужон, дорога добьёт её.

- Эх, жизня, жизня…, - вздохнул мужичок.

- Ты вот говоришь, что за грехи нам беды даются… - Савелий сел за стол напротив странника, подпер рукой голову. - Ну, ладно я. Всё-таки приходилось мне и башкирина у бить, и киргизцу головенку смахнуть. И скот, случалось, угонял в степи, потому как жить чем-то надо. А она, голубонька моя, в чём провинилась-то? Всю жизню свою спину гнула. То на баев аульских, то на атамана в станице. А замуж вышла — так на семью, на мужа да на деток. Билась, сердешная, за двоих. Я-то в степи вечно, на службе.

- Да, тяжела долюшка бабья… - вздохнул мужик.

- А отчего я всегда в степи? Разве казаку не нужно хлеб сеять? Отчего, к примеру, богатый станичник может от семейства одного или двух сынов послать в дальний дозор, а свою службу возля дома нести, а я нет? Воли нет казакам, воли нет. Прежде казаки сами решали, как жизню в станице обустроить. А теперя коменданты всю власть забрали — ни вздохнуть ни выдохнуть. Даже войсковой атаман у нас и тот подполковник армейский! Все порядки старые порушили. Пока мзду не поднесёшь, ни в чём тебе потачки не дадут.

- Да разве ж только коменданты мзду берут… Везде так.

- Знаю, что везде. Насмотрелся я этого ещё тридцать годов назад, когда бунт башкирский только зачинался. Довелось мне у воеводы во дворе приёму ждать. В Уфе, значицца. Ох, нагляделся! Отчего ему грехи его не отливаются? Отчего коменданту не отрыгнется поросеночек, которого ему Марья отнесла за меня? А?

- Марья? Сноха, что ли?

- Товарища моего жена. Не знал я этого раньше. Думал, что комендант наконец-то в разум взял, что отслужил я своё в дальних дозорах. Ан нет, подсказали люди добры, отчего подобрел он. Если бы как прежде, то плюнул бы на всё, поехал бы снова к Илеку. А теперя… Агашу оставить одну боюсь. Вот и спрашиваю я тебя, Божий человек, отчего тот поросёнок боком ему не выходит? Отчего жена его к ро вью не харкает?

- Да ведь не знаешь ты, что у каждого из нас впереди, и какие испытания кого ждут! Погоди, мил человек, каждый человек за грехи свои сам отвечает.

- Когда же ответит начальство наше? А? А я скажу тебе, мужик. Никогда. Погляди, кто на престоле у нас сидит. Немцы. Одни немцы. А разве станет немец о русском человеке печься, о благополучии его? Да ни в жизнь.

- Постой, а вот что я тебе расскажу! - странник метнул быстрый взгляд по сторонам, словно опасаясь, что кто-то враждебный подслушает слова его.

- Что? - Савелия этот взгляд удивил.

- Говорят, царь-то, Пётр Фёдорович жив!

- Быть того не может. А если и жив, нам с того какая польза? Такой же немец.

- Такой, да не такой! Императору Петру Алексеевичу он родным внуком приходится. Стало быть, в нем и русская кровь имеется. Говорят, что хотел он, сердешный, для простого человека жизнь хорошую устроить. Мужикам волю дать, землю, чтобы каждый сам решал судьбу свою. Казакам тоже плату установить щедрую за службу. Некрутов* в армию чтобы только по желанию брать, да платить им как следует, чтобы солдатки их горя не знали. Сирот чтобы на казенный кошт брать…

--------

* рекрутов

--------

- Не слишком ли жирно? - засмеялся недоверчиво Савелий.

- А что ж, разве не заслужили? А? Вот то-то.

- А баре что ж, их как одарить мечтал он? Поди, им-то ещё больше полагается?

- В том-то всё и дело… - хлопнул себя по коленке мужик. - Что всё по заслугам. Заслужил — получи плату. Нет — живи как знаешь. И никаких привилегий. Возмутились богачи — как так? Вся жизня иха под откос летит. Настропалили Катьку, жёнку его. Так, мол, и так. Мы тебе престол, а ты нам привилегии. Она-то сперва спужалась, шутка ли, такой переворот устроить. За это и головенкой расплатиться недолго. Только офицеры армейские ей пообещали, что ничего плохого с ей не случится.

- Вон чего! - задумчиво протянул Савелий. - Вот за что она им власть надо всеми дала!

- Ага. А чтобы, значицца, надежно всё было, те офицеры Петра Фёдоровича жизни лишить надумали. Однако же нашлись верные люди, подыскали человека похожего, который ради царя-батюшки согласился лютую смepть принять, да подменили Петра Фёдоровича.

- И что же, где он теперя?

- Говорят, где-то у казаков скрывается. Силы копит. Настанет день — придёт он во славе своей, скинет Катьку, жёнку свою бесчестную, а сам на престоле утвердится. И вот тогда настанет жизнь светлая.

- Не верю я.

- Во что?

- Ни во что. Ни в то, что Петр Фёдорович жив, ни в то, что царь самолично решил простому люду волю и изобилие дать, отобрав его у богатых.

- За что же тогда его с престола скинули, на глупую бабенку заменив?

- Может, к власти рвались?

- Она, Катька, царицка наша, говорят, до власти сама шибко жадная. Других не подпустит. Нет, мил человек. Чтобы таку дрянь, прости Господи, да ещё и немку, на престол посадить, нужно было шибко чего-то бояться. А чего? Аааа… Вот то-то и оно! Боялись они, что Пётр Фёдорович простому человеку жить по-людски даст.

Савелий задумчиво смотрел в чернеющее окно, думая о чём-то своём, очень печальном.

- Ну, благодарствую, мил человек, за хлеб, за соль, а теперь и на боковую пора! - мужик смахнул с седой бороды крошки, отодвинул от себя пустую кружку.

- Верно. Давай ложиться. На вот тебе тулупчик старый, на него ложись, всё помягче будет, - Савелий поднялся решительно, кинул на лавку овчинный тулуп, себе постелил у стены дерюжку, затушил лучинку.

Скоро странник захрапел, запел носом, выводя замысловатые рулады, а Савелий долго лежал, думая о том несбыточном, что услышал от мужика. Да ежели бы за такую службу, какую нес он с сыновьями, платили по совести, то не было бы нужды Агаше работать так трудно, и была бы она теперь здорова, а впереди было бы много-много счастливых лет. Потом он уснул, и во сне снова видел Агашу, будто бы молодая и сильная, стирает она бельё в атаманском дворе, а он сидит на крыльце и глаз оторвать не может от неё.

Проснулся от грохота — за окошком сверкала молния, ветер бросал в стену комки сорванной в поле земли, хлопал оторвавшейся доской на крыше амбара.

- Господи, Исусе Христе… - перекрестился Савелий и вышел из малухи.

В глаза хлестнуло мелкой пылью, заскрипело на зубах песком. Снова сверкнуло, озарилось кругом синим мертвенным светом, и тут же раздался сухой треск, и грохнуло где-то рядом совсем.

- Не зря мужик про бурю говорил…

- Казакииии!!! - пронёсся по слободе звонкий голос дозорного казака. - Молоньей степь подожгло! Спасай хлеба!

И ожила, загомонила, загалдела Бёрдская. Затопали копыта коней, загремели вёдра да лопаты. Савелий вывел коня, не седлая вскочил верхом.

- Что там, бать? - выскочила на крыльцо сноха.

- Степь зажглась от молоньи. За Агашей смотри. Не пускай её во двор, пылью грудь забьёт. Да не трясись ты, чего спужалась-то? Я скоро…

За слободой далеко на склоне холма вилась длинная ярко-красная змейка, перекатывалась с боку на бок, спускаясь вниз, туда, где наливались зерном хлебные поля.

- Эх, мать твою… - выругался Савелий. - Да тут разве же потушишь!

- Ветром гонит! - кричал кто-то, обгоняя его. - Скореича надо! Без хлебов останемся.

А возле змейки хлопотали уже люди, пытаясь сбить языки пламени, топтали их ногами, хлопали снятыми с плеч рубахами. Кто-то плескал привезенной от реки водой, но сухая земля проглатывала влагу, будто и не было её. Храпели, испуганно выпучив глаза, лошади. Огненный шторм катился, подгоняемый ветром, распадался на отдельные участки там, где люди вели с ним битву, огибал их и снова разгорался, сомкнувшись в единое целое.

- Господи милосердный, помоги! - кричала какая-то женщина, воздевая к небу руки, и темная фигура её в огненном свете была и стра шна, и величественна.

Непрерывно сверкали молнии, и гром заглушал крики людей, оттого и не услышали они сразу шума дождя, который надвигался на них так же неумолимо, как до этого огненный вал. Поняли, когда огромные капли начали падать на голые потные спины казаков да на непокрытые головы женщин.

- Никак, дождь? - спросил кто-то, и тут же с неба низверглись потоки воды.

- Слава Тебе, Исусе Христе… Спас хлебушек…

- Да как бы не прибило хлеба-то… Льёт как…

- Не прибьёт…

Люди шли домой. Уставшие, измученные бесплодной борьбой с огнём, но благодарные Богу за чудо спасения от великой беды, они переговаривались, прикрывали ладонями лица, защищая от заливающего дождя, тихо смеялись.

Савелий вёл коня и размышлял о том, что среди тушивших степь не было ни коменданта, ни богатых казаков. Вспоминал слова странника о чудесно спасшемся императоре Петре Фёдоровиче и думал, что доведись ему вернуться, пообещать справедливую жизнь, и люди пойдут за ним. И прокатится по земле русской войско его вот как этот вал огненный — грозная, страшная сила, сметающая всё на пути своём. И не будет от неё пощады никому, кто сидит теперь на шее у простого человека.

Продолжение следует...