Дикая степь... Глава 41. Безумная ночь

Время действия - осень 1773 г.

- Ну что, братцы, каково самозванцу служить?- казаки, оставшиеся верными атаману Могутову, с посвистом и гиканьем носились вдоль городской стены.

- А вам не надоело немцу прислуживаться? - Савелий поднял коня на дыбки, закрутился на месте.

- А мы не ему, мы за правду! - выкрикнул Павлуха Калмыков, стреляя чуть выше голов вчерашних товарищей.

- Какая ж правда у немца может быть? Не дурите, братцы, айда с нами! Прогоним всех армейцев да дворян, свою державу построим. По справедливости всё будет. Эх, заживём! - весело прокричал молоденький станичник.

- По справедливости? А почто вы Ваську Коркина повесили?

- Так он стрелять в енерала нашего надумал. Не лез бы, дурень, жил бы! Небось, вы за Рейнсдорпа тоже не пожалели бы!

- Тот енерал Васькину дочь обесчестил, чего он терпеть должон был? - пуля просвистела над ухом могутовца, едва не сбив с головы шапку с красным верхом.

- За счастье почла бы, что такому человеку приглянулась! Небось, ежели бы барин её постелю взбивать к себе забрал, рада была бы! - заорал ражий казак, пришедший из Яицкого городка с первыми отряда Пугачёва.

- А мы отродясь барскими не были, неча нас барином стращать! - свистнула у самого его лица сабля Петра Калмыкова.

- Чья бы корова мычала! - заржал Митька, вечно голодный худой казачишка из Бёрдской, сдружившийся в последнее время с Хлопушей. - Слыхали мы про ваше «не были»!

- А чего? Правду говорит он! - вступился за Петра Савелий. - Петруха вольным казаком рождён, равно как и братья его!

- Так погоди, вы же говорите, что за правду! - вступил в перепалку один из защитников города, молчавший до той поры. - Отчего же сами зло чините? Та девка, может, тоже добра от вас ждала, а вы ей всю жизню поломали, да отца вздернули!

- Сами виноваты! - разразились нападающие целым салютом пистолетных выстрелов. - Не надо было супротив воли енеральской иттить!

- Лыко да мочало! - хохотом ответили защитники крепости.

- Петруха, Пашка, вы же государю присягали? Чего же к немцу ушли? - Савелий приблизился к братьям Калмыковым, как обычно державшимся вместе.

- Так ты вон государыне-императрице присягал, а сам к самозванцу ушёл! - отозвался Петруха. - Нашим поклон передай от нас. Матвей тоже в крепости, пущай дома не тревожатся.

- Вишь, государь, Савелий с Калмыковскими паскудниками переговаривается! - процедил сквозь зубы стоявший рядом с Пугачёвым Черкас.

- Так, детушки, так! - улыбнулся Емельян. - Уговорит он их, уломает, может, и они кого уговорят, а те — другого, третьего. А там, глядишь, могутовцы сами ворота откроют нам, да Рейнсдорпа с атаманом на суд народный выдадут.

- Может, того..? Тимоху, батьку ихого да на перекладину, а? Матвей-то из Бёрдской в Оренбург подался, когда ты уже там лагерем стал. Не мог он без отцова благословения уйти.

- Дур-рак! - усмехнулся Пугачёв. - Верёвку накинуть не долго. Только у него ведь окромя сыновей ещё и товарищей полно. Их от себя оттолкнешь. Нет, мил друг, отца его не тронь!

На бастионе, наблюдая за стычкой, стояли генерал-поручик губернатор Рейнсдорп и атаман Могутов.

- Что же они не стреляют в бунтовщиков?! - сердился Рейнсдорп. - Разве для того их выпустили из крепости, чтобы они переговаривались со злодеями?

- Они, ваше превосходительство, товарищей своих встретили, соседей. Оттого и не стреляют в них, оттого и не рубят. Да и те, посмотрите, воевать с нашими не спешат.

- Переговариваются… Казаков, у которых родные остались в станицах, в вылазки боле не посылать.

- Опасаетесь предательства, ваше превосходительство? - усмехнулся Могутов.

- Пригрозят на дыбу вздернуть жену или дитя, так человек для них что хочешь сделает. Сигналь, атаман, возвращенье!

Иван Андреевич Рейнсдорп, датчанин по рождению и лютеранин по вероисповеданию, на русскую службу поступил ещё в 1746 году, когда было ему всего лишь 16 лет. Много раз был ранен, участвуя в Семилетней войне, шестнадцать месяцев состоял на должности коменданта Кёнигсберга, а в Оренбург губернатором назначен был летом 1768 года. Выглядел он моложаво и подтянуто в свои 43 года, русским языком владел отлично, разве что иногда, при сильном волнении, появлялся у него иностранный выговор, отчего называли его за глаза немцем. С бунтом столкнулся новый губернатор почти сразу по прибытию в крепость, когда яицкие казаки воспротивились попыткам Военной коллегии преобразовать войско в регулярную единицу, лишив их привычной вольницы. Тогда Иван Андреевич был вынужден послать в Яицкий городок следственную комиссию. Бунт с превеликим трудом был подавлен, но не погашен, и разгорелся он с новою силою, когда объявился на Яике самозванец Пугачёв, объявивший себя императором Петром III.

Гарнизон Оренбурга был невелик, запасы снарядов и продовольствия на долгую осаду не рассчитаны (да и кто, по разумению Петербурга, осаждать станет — не киргизцы же с башкирами!). Однако в город вместе со своими семьями стянулись (спалив при этом дотла дома свои, чтобы мятежники не сделали из них себе укреплений) оставшиеся верными казаки из форштадта - Егорьевской слободы, большую часть из которых представляли крещёные калмыки.

Пугачёв мог бы с лёгкостию овладеть Оренбургом, покуда тянулись егорьевцы под укрытие крепостных стен со своим скарбом, однако, захватив в Татищевой винные погреба, казаки весело отдыхали, а потом пополняли войско в окружающих станицах, принимали присягу императору, устраивали лагерь.

--------

* Негативный образ оренбургского губернатора как старого, недалекого немца, которому чужды были интересы российские, сложился в немалой степени под влиянием пушкинской «Капитанской дочки». Работая над повестью, Александр Сергеевич изучал труды первого историка Южного Урала Петра Рычкова, который в пугачевское время был директором Соляной конторы и очень крепко не ладил с Рейнсдорпом. Поэтому и «Хроника» Рычкова наполнена критикой и далеко не лестными замечаниями. Образ губернатора у Пушкина получился совсем уж карикатурным, его тиражировали в последующие годы, однако непосредственно после подавления мятежа никто в России не сомневался в подвиге защитников крепости и мужестве и мудром руководстве обороной Ивана Андреевича. В благодарность за это все жители города на два года были освобождены от уплаты налогов, а сборы с питейных заведений шли не в государственную казну, а в городскую. Сам же Рейнсдорп был удостоен Ордена Александра Невского. В наше время историки-краеведы (н-р, д-р ист. наук Д.Сафонов) выяснили немало интересных фактов о нем, которые рисуют образ человека грамотного, выдержанного, доходившего в заботах своих до нужд каждого обитателя города.

--------

Ахнули из рядов осаждающих пушки — две батареи, стоящие на возвышении, по четыре в каждой, и тут же раздался ответный грохот артиллерии со стен крепости, ядра упали в гущу казаков, наделав немало бед.

- Что, государь, как город брать будем? - с задумчивостью в голосу спросил один из пугачевских генералов. - Ждать, когда сами ворота откроют?

- Продовольствия в крепости мало. Скоро голод у них начнется. Откроют сами как миленькие! - поддержал другой.

- Мало али много, мы в точности не знаем, - покачал головой Пугачев. - Пушки нам нужны. Много пушек.

- Дозволь, государь! - подал голос Хлопуша. - Дозволь поехать на заводы за пушками. Возьмем и те, что уже для крепостей и городов отлиты, и новых закажем.

- Возьмём… - усмехнулся Емельян.

- Возьмём, государь. Верь мне, на заводах люди ждут тебя. С радостию пойдут они в твоё войско. И пушки лить станут, и ядра.

- Тогда с Богом! Бери отряд казаков и выступай завтра утром. В войско всех подряд не бери. Пущай на заводах остаются, там они нужнее. А вы, ребята, вот что… - обернулся Пугачёв к своим генералам. - Ежели Афанасий много пушек привезёт, то и бомбардиров потребуется немало. А взять их где? Верно, негде. Сегодня же определите казаков, которы мужиков да инородцев пушкарскому делу обучать смогут.

- Сделаем, государь.

В курень Калмыковых Черкас вошёл без стука, словно к себе домой. Перекрестился на иконы, прошёл к столу.

- Ну? - Тимофей тяжелым, стальным взглядом буравил непрошеного гостя.

- Раненых с-под крепости привезли. Лечить их надо. Марья твоя пущай идёт к им, - Черкас нагло уселся на лавку.

- Пойду, как не пойти, ежели люди страдают, - Марья поставила перед Максимом чарку, плеснула в неё самогона, отрезала ломоть черного хлеба. - На вот, угостись с дороги.

Сняв со стены связки каких-то трав, она накинула на плечи кафтан и направилась к двери.

- Марья… - сказал Черкас ей вслед.

- А? - обернулась она.

- Петруха с Павлом ведь в крепости, - нехорошо ухмыльнулся Максим. - Супротив государя нашего пошли. А жёнки да дети их здеся…

- Господь с тобой, Максим, - побледнела женщина. - К чему ты это?

- Да так, к слову. Иди, Марья, иди, - Черкас одним махом выпил чарку, закинул в рот кислой капусты, с хрустом принялся жевать.

Марья, перекрестившись, вышла из дома. Тимофей молча смотрел на гостя, ожидая, к чему ведет он.

- Завтра Хлопуша на заводы отправится за пушками, - сказал наконец Черкас. - С ним поедешь.

- Какой с меня ездок, - усмехнулся Тимофей. - Я всё больше лежу на лавке. Разве что в телеге повезёшь вместо мортиры.

- Ладно, без тебя обойдутся, - смилостивился Черкас. - Однако послужить государю тебе всё равно придётся.

- Что ж, ежели по силам мне дело, отчего не послужить, - согласился Тимофей.

- Государь наш решил здеся, в слободе, ставку свою делать. Для его дворца мы, понятное дело, самолучшую избу найдем. А вот для войска места маловато. Будем землянки теплые строить.

- Хорошее дело. В палатках уже холодно, люди хворать начнут, - одобрил Тимофей.

- Завтра копать выходи вместе с другими казаками.

- И рад бы, да спина у меня не гнется. Сам знаешь.

- Тоже не можешь?! - деланно изумился Черкас. - Экий ты! Ну тогда… Станешь киргизцев обучать искусству боя. Бормотать по-ихнему ты умеешь, силов много для этого дела не нужно, вот завтра и начнешь. Да смотри, чтоб по-настоящему учил! Государь сам за этим делом присматривать будет.

- Что ж, это можно. Научу тому, что сам умею, - согласился Тимофей. - А государем стращать меня не нужно. Я дело своё кое-как сполнять не приучен.

- А сыны-то твои в крепости. Гляди, ежели что…

Пыхнули недобро глаза Тимохи.

- Не зыркай буркалами, Тимофей Калмыков, али как там тебя на самом деле. У Матюхи жёнка-то ничего, кожа белая…

Загорелось гневом в груди у Тимохи, так бы сгрёб мерзавца, раздавил зенки его бесстыжие, вырвал язык поганый. Да нельзя — того и добивается Черкас, чтобы всю семью под корень извести за его, Тимофееву непокорность. Сжал зубы, отвернулся. Глазами с Николаем Святителем на иконе встретился. Печально смотрел Николай на него, сочувственно. И таким был взгляд Святого, что смотрел на него Тимоха, оторваться не мог.

Хлопнула за спиной дверь. Обернулся Тимофей — никого. Ушёл злодей. Перекрестился Тимоха, поклонился образам:

- Благодарствую, Угодниче, что удержал меня.

На другой день с самого утра за слободой жизнь кипела. Формировались отряды, выбирались командиры, и войско пугачёвское по структуре своей всё больше становилось похоже на регулярную армию. К каждому отряду приставлялись бывалые казаки, которые сразу же начинали обучение воинской науке.

По окраинам Бёрдской тоже шла работа — кто-то копал ямы, кто-то перекрывал их вывезенным из ближайшего имения строевым лесом, кто-то колдовал над кипящими котлами, готовя нехитрую еду. Звучало вавилонское многоголосье — инородцев было много.

Марья перевела раненых казаков в малуху, где сложили наскоро печь. Хлопотала над ними, ровно над малыми детьми. Кто знает, что с сыновьями её станется — может, и за ними кто присмотрит, ежели ранены будут. Тимофей взялся обучать киргизцев, да особого труда в том не было — наездниками они были добрыми, саблями да дубинками владели неплохо, разве что из пистолета стрелять не умели, да где на каждого пистолетов наберёшься! Другое дело — обучить их, как на приступ идти, как оборону держать, разным другим премудростям.

Черкас на глаза Тимофею больше не попадался, чему Тимофей только рад был. Видно, есть хоть немного совести у варнака.

Однако совесть здесь была ни при чём — Черкас всего лишь разъезжал по соседним деревням, поднимая мужиков на бунт и рассказывая про то, как славно заживут они с добрым батюшкой царём Петром Фёдоровичем. Главное — вот сейчас отстоять свою волю, не дать «Катькиным собакам-генералам» задавить её. А там — жизнь будет самая распрекрасная. Земли — вволю, свободы тоже, никаких бар да заводчиков.

Заехал как-то в Сакмарскую крепость. С товарищами да знакомцами своими отдохнуть, поговорить о том о сём. Взгляд упал на казачку — идёт по улице будто пава, ногами земли едва касается. Кожа белая, глаза большие, голубые, будто бы навыкате слегка. Пальцы тонкие, нежные, словно никогда тяжелой работы не видали.

- Эх ты… - замер Черкас. - Это кто ж такая?

Спросил, а сам уже признал. Маня, Манечка, душа-зазноба. Годы прошли, а она будто бы не изменилась. Разве что дородности прибавилось. Да какой казачке дородность помешала!

- Так это же Трофима Кагурова вдова!

- Вдова? Когда же муженек её упокоился?

- Да не так уж давно. Он при атамане Могутове в Оренбурге находился, когда государь крепость в осаду взял. При вылазке картечью нашей его и побило.

- Так значит, супротив государя Трофим пошёл? - усмехнулся Максим.

- Так он же жалованным казаком был. Богато жил. У жёнки его на руках мозолей не увидишь.

- Вон оно что…

- Ты гляди, она жёнка суровая, ежели что — и сковородником промеж глаз врезать может!

- Не врежет… - глаза Максима загорелись хищно.

В дом к Манечке зайти было не просто — огромный лохматый кобель стерег двор её от непрошеных гостей. Однако Черкасу он помехой не стал. Свистнула сабля, забился, захрипел пёс.

- Кто там? - раздался голос Мани из-за двери.

- Я это, Манечка, Максим. Открой мне, не боись… - умильным голосом промурлыкал Черкас, поднимаясь на крыльцо.

- Почто кобеля прикончил?

- Так он на дороге встал, а я шибко не люблю, когда на моем пути встают.

- Уходи.

- Открывай, Маня. Не боись. Люблю ведь я тебя. Всю жизню свою любил. Вот ежели бы ты моей женою была, может, и судьба моя по-другому сложилась бы.

- Уходи, Трофим скоро приедет.

- Так ведь нет Трофима, Манечка. Ты теперя свободная, и я свободный. В жёны тебя хочу.

Черкас внимательно осмотрел дверь, примерился, поддел её краем подобранной возле уличной печки кочерги.

- Ну вот, я и сам зашёл, Манечка, - мурлыкал Черкас, отбрасывая в сторону сорванную створку.

- Уходи… - в руках Мани блеснул пистолет.

- Стрелять-то умеешь? - ухмыльнулся Максим и точным ударом выбил пистолет из Маниных рук.

- Уйди, постылый! - забилась в железных объятиях Маня, не в силах вырваться.

- А когда-то был мил тебе, - тяжело дышал ей в уши Черкас, задирая пышные юбки.

- Смердит от тебя, будто от зверя лесного!

- А я и есть звepь, Манечка… А-а-а… - взвыл он, на мгновение выпустив женщину из рук. - Отпусти, тварь!

Однако зубы Мани крепко сжимали его ухо, а освободившаяся её рука больно вцепилась промеж ног Черкаса.

Сильным, будто на ражего мужика, ударом он лишил женщину чувств и сбросил ослабевшее тело на пол. Поднял пистолет, засунул его себе за пояс, прошел по комнатам, взяв немного дорогих вещей, какие могли поместиться в седельные сумки, а потом сбросил на пол лампадку в красном углу. Понаблюдав немного, как язычки пламени скачут по краю затейливо вышитой скатерти, он решительно вышел из дома.

- Ишь, смердит ей, твари… - зло сплюнул он сквозь зубы. - Небось, ни одна девка мне такого не говорила, а ей смердит!

В Бёрдскую он приехал к вечеру. Шумел, веселился на улицах слободы народ. Визжали девицы, на площади плясал ручной медведь, подзадориваемый смехом толпы, где-то пели башкиры, вскрикивая и гикая от избытка чувств.

- Максим! Караван из-под Орской пришёл! - помахал приветственно рукой один из «генералов». - Там два десятка ящиков с сусальным золотом. Будем дворец делать!

Черкас отмахнулся раздраженно, направился к площади.

- А ну, красотка, поедем со мной! - подхватил он одну из девиц, разрумянившуюся чернобровую казачку.

- Поедем! - девица с готовностью взлетела на коня.

- Смердит от меня? - спросил вдруг Черкас.

- А? - удивленно подняла брови красавица.

- Противен я тебе, говорю?

- Да ты чего, - захохотала девка, цепко обняв его за шею. - Видишь же, своей волей иду!

Тренькала где-то балалайка, ревели верблюды, весело кричали люди. Закончился очередной день, начиналась безумная, опьяняющая ночь. Эх, матушка родная! Пропадай оно всё пропадом. Завтра будет похмелье, а пока — гуляй, разгульная душа!

Продолжение следует...