Дикая степь... Глава 42. Золотые палаты

Время действия - осень 1773 г.

- А избу мы тебе, государь, нашли самолучшую! - Хлопуша довольно прищурился, поглядывая на Пугачёва.

- Да ну? - хмыкнул тот.

- На Большой улице, на углу, на красной* стороне! О шести окон! Да сейчас сам всё увидишь.

--------

* фасадом к юго-востоку, к восходу солнца

--------

Подъехав со своей «гвардией» к указанному Хлопушей дому, Пугачёв присвистнул от изумления. Курень и в самом деле был знатный, к тому же стоял на высоком месте. Отсюда открывался чудесный вид на прихотливо изогнутое русло Сакмары, высокий пойменный лес на том берегу, поросшее камышом Малахово озеро вдалеке.

- Река-то как близко здеся, - тихо сказал кто-то из казаков.

- Божья Благодать… - вздохнул другой.

- Тинь-пинь… Тинь-пинь-пинь… - подала голос синичка, и пение её в неподвижном морозном воздухе разносилось по всей округе.

- Чья изба? - спросил Пугачев, с трудом отрываясь от созерцания природы, не подпасть под очарование которой было сложно даже очерствевшему сердцу.

- Константина Ситникова! - доложил сотник Мясников, указывая на стоящего у ворот казака.

- Своей волей отдаешь, али силОм у тебя избу взяли? - поднял бровь Емельян.

- Как не своей волей, государь! За честь почтём в домике нашем принять тебя! - поклонился Ситников. - Милости просим!

Пугачёв взошёл на высокое крыльцо, провёл ладонью по резным столбикам, поддерживающим навес, оглянулся с улыбкой:

- А хорошее место, в самом деле!

За дверью открылась его взору увитая плющом крытая галерея, другой конец которой оканчивался простым, без форсу, крыльцом, выходящим во двор. Из галереи вошёл Емельян в довольно просторные холодные сени с окном, по стенам которых развешаны были всякие нужные в хозяйстве вещи.

- Милости просим, Ваше величество! - распахнула дверь Ситникова жена, пропуская Пугачева в дом.

В доме было тепло, пахло овчиной и свежеиспечённым хлебом. На полатях возились ребятишки, умывался на печи кот, пыхтел самовар.

- А ребятишек мы в старую избу переведём, ты не думай! - суетилась хозяйка.

- Неплохо, детушки, неплохо. А всё же не дворец, - вздохнул горестно Пугачёв.

- Да ты погоди, государь. Иди в чистую избу! - сказал сотник, толкая дверь в соседнюю комнату. - Твои покои лутче!

Емельян шагнул в «покои» и зажмурился. В глаза ему ударило солнце, широким потоком заливающееся в расположенные по двум стенам окна и многократно отражённое от чего-то блестящего.

- Что это?

- Золотые палаты, государь. Стены сусальным золотом обиты, чтоб, значицца, как во дворце было.

- Где шумиху* взяли? - подбоченился Пугачёв с грозным видом. - Уж не из тех ли товаров, что в бухарском караване были?

--------

* шумиха - сусальное золото

--------

- Не гневайся, государь, - опустил голову сотник. - Из них. Да ведь надо же было так сделать, чтобы у каждого, кто войдёт, дух захватывало!

- Ах, мошенники! - расхохотался Пугачёв. - Да ведь я эти товары уже продал!

- Как продал?! - поразился сотник. - Кому?

- Купцу одному из Сеитовской слободы. За две тысячи триста рублёв.

- Да как же так!

- А войско моё кормить ты будешь? - бровь Пугачёва грозно поползла вверх. - А пушки да снаряды на что покупать? Растащить добро не долго. Да ведь и о завтрашнем дне подумать надобно!

- И то верно, государь. Только мы… Мы три фунта чаю для тебя да сладостей маненько оттель взяли.

- Ну, от трех фунтов купчишка не обеднеет. Однако все тюки теперь же отправить в Сеитовскую. Сколь ящиков шумихи осталось?

- Семнадцать.

- Добро. Боле ни одного ящика, ни одного тюка не трогать! И вот что… окна тряпками какими завесьте, режет уж больно глаз.

Пугачёв огляделся. Свежевыбеленная печка с низкой лежанкой сулила немало приятных минут для отдыха, на небольшом возвышении стояло то самое кресло, что служило ему троном, узорчатый ковер устилал «царское место». Высокий канделябр с несколькими свечками, дорогие столовые часы, прихваченные из какого-то имения, сундук и расставленные вдоль стен лавки довершали картину.

Самозванец подошёл к висящему над креслом портрету цесаревича Павла, долго и умильно смотрел на него, утирая слёзы, громко высморкался в шёлковый платок, каким-то неведомым образом оказавшийся у него в кармане.

- Вот так, сынок, вот так… - тихо пробормотал он. - Ничего, я вернусь к тебе.

- Государь, опочивальню смотреть будешь? - подал голос сотник.

- Потом. Сейчас недосуг, - Пугачев опустился в кресло, приняв величественную позу.

- Что, государь, думы одолевают? - в избу вошёл Хлопуша, сел на лавку под окном, широко раскинув ноги в добротных новых сапогах.

- Одолевают. Как кость в горле мне этот Оренбург. Под основание… Снести крепость под самое основание, чтобы и помину о ней не осталось.

- Это ты, государь, верно надумал, - Хлопуша сыто икнул. - Тебе за это и казаки поклонятся, и башкирцы, и киргизцы. Всем она как кость в горле, не одному тебе.

- Сказывали казаки, что стены обветшали, а в иных местах коньми въезжать в проломы можно, что падет крепость, едва появимся мы рядом. А на деле совсем другое.

- Так ведь Рейнсдорп, собака, всех обывателей согнал на земляные работы. Даже тех, кто на ярманку приехал. И попробуй откажись! В три дни стены подняли, рвы углубили, а меж ними рогаток наставили. Ты, государь, этого Рейнсдорпа мне оставь, когда крепость возьмём. Я его самолично вешать буду. За все муки мои ответит, пёс.

- У тебя с им свои счеты, я знаю, - хмыкнул Пугачёв. - Так бери уж. Заодно и других офицеров в твои руки предаю. Судить сам буду, а казнить тебе.

- А мы, государь, - осторожно вступил в разговор сотник, сидевший у двери, чтобы видеть всех входящих в избу, - яицкие, значицца, казаки, бумагу написали. Чтобы не забыть кого ненароком.

- Что за бумага такая?

- Перечень, кого казнить, когда Яицкую крепость возьмём.

- А ну, покажь! - оживился Пугачев.

Сотник достал из-за пазухи сверток, протянул его самозванцу. Тот раскрыл его и медленно, шевеля губами и бормоча вполголоса, принялся читать.

- А это что? - вдруг спросил он. - «Капитан Крылов, супружница его Мария, сын их Иван».

- Да кабы не этот капитан, Яицкая давно уж наша была бы, - стал объяснять сотник. - Начальник гарнизона трусоват, не устоял бы супротив нашего войска. А энтому самому Крылову неотменно убитому быть, потому как он казаков наших на земляной работе изнурял. И супротив тебя, государь, гарнизон держит в ежовых рукавицах.

- Знаю я этого Крылова, - сказал Хлопуша. - Он допрежь Яицкой в Оренбурге служил. С радостию вздерну его рядом с Рейнсдорпом. И жены с малолетним сыном тоже не пожалею.

- Так тому и быть! - сказал Пугачев.

- Государь, я с тобой ещё об одном деле потолковать хотел, - сказал Хлопуша.

- Что такое? - насторожился самозванец.

- Живёт здесь, в Бёрдской, старый знакомец мой. Калмыковым Тимофеем звать. Два сына его присягали тебе под Татищевой, а потом к Могутову сбежали. Меньшой сын уже отсюда в крепость ушёл.

- Вот как?! В расход его в таком случае, - нахмурился Пугачёв.

- Да вот же беда, жёнка у его за ранеными ходит. И нет ей равных в этом деле. К тому же приёмный его сынок Андрей служит тебе верно, да и внучата присягнули тебе. Оттого и самого Тимофея пока не трогаем. Однако сдается мне, что щенок комендантов не без Тимохиной помощи в крепость утёк.

- Чего же ты хочешь от меня?

- Отправь его, государь, с поручением. Отправь куда подальше. Спина у его ломаная, не может он долго верьхи. А так… помрёт в дороге, да без нас.

- Что ж, отправляй, куда посчитаешь нужным, - зевнул Пугачев.

Хлопуша поднялся, направился к двери.

- Ты опочивальню-то свою видел? - вдруг повернулся он от двери. - Кровать с балдахином казаки для тебя из какого-то поместья притащили. А шкуру медвежью из Башкирии я привёз. Чтобы по-настоящему, по-царски, тебе спать.

- Что бы я без тебя делал, Афанасий, - улыбнулся Пугачёв.

- То-то же, - подмигнул ему Хлопуша и вышел.

Солнечный морозный день клонился к вечеру, гомонили казаки, устраиваясь в слободских домах на постой, на окраинах поднимался дым — это в новоотрытых землянках затапливались печи. Эка махина, столько народу поднялось, сколько ещё поднимется! Хлопуша довольно улыбнулся, направился к Калмыковым.

Марья стояла у печи, помешивала в стоящем у самого устья горшке какое-то варево. Подняла голову, без удивления и страха посмотрела на вошедшего.

«Надо же, старуха ведь уже, а глаза молодые, лицо гладкое. Не иначе, с нечистым знается. Оно, конечно, ейное дело, с кем дружбу водить, да только не наслала бы порчу!» - поёжился Хлопуша.

- Как тут у тебя пораненые? - нарочито грубо, стараясь скрыть нахлынувшие чувства, спросил он. - Все ли живы?

- А ты пройди в малуху, погляди, - спокойно ответила Марья. - Слава Исусу, все живы.

- Тимофей-то твой где? - Хлопуша обвел глазами избу.

- Баню топит. Казаков, которых к нам на постой определили, попарить.

- Как вернётся, так скажи ему, чтобы собирался!

- Куда это?! - едва не выронила ложку Марья.

- Государь велит ему ехать в Самарскую сторону. Пускай посмотрит, не идут ли войска Рейнсдорпу на выручку, заодно крестьян подымает, в каких деревнях проезжать будет.

- Да ведь сам знаешь, Афанасий, что нельзя ему долго верьхи! - всплеснула Марья руками. - Покалеченный он!

- Что-то я гляжу, от всего он отказывается… Ехать со мною на заводы отказался, землянки рыть тоже, теперь от государева поручения бежит. Уж не оттого ли, что сыновья ваши в крепости у Могутова супротив товарищей своих воюют, а?

- Да Господь с тобой, Афанасий! Какое дело ему по силам, от того он не бежит. А за сыновей он не в ответе, у их самих головы на плечах имеются!

- Пока что имеются. Смотри, Марья… Возьмём Оренбург, самолично им головенки снесу. А мы возьмем. Потому как и пушек у нас теперь достаточно, и ядер и пороху. Вчерась цельных тыщу выстрелов по им сделали. А Рейнсдорпу взять негде ни ядер, ни провианту. От голода друг дружку есть зачнут — сами ворота откроют. Тогда уж со всеми расквитаемся, - глаза Хлопуши сверкали в экстазе.

Марья перекрестилась.

- Так ты скажи Тимофею, Марьюшка, - неожиданно медовым голосом промурлыкал Хлопуша. - Пущай собирается.

Он вышел, а Марья обессиленно опустилась на лавку.

- Что же, поеду, - коротко сказал Тимофей вечером, когда Марья передала ему приказ Афанасия.

- Да как же ты, с больной-то спиной?

- Ну, в дороге то ли помру, то ли нет — как Бог даст, а здеся точно вздёрнут, да и вас за мной потянут. Ничего, ластушка, не боись за меня. Жизнь людская вчерась три копейки стоила, а сегодня и вовсе полушку. Да только я покамест помирать не собираюсь. Дела своего я ещё не сделал.

- Какое дело? - непонимающе взглянула на него Марья.

- Сам не знаю. Только должон я сначала какое-то дело важное совершить, а без этого на тот свет не берут меня, - усмехнулся Тимофей. - Собери мне, Марьюшка, провианту, да мазей своих не забудь. Вишь, помылся перед дорогой. Как нарочно.

Снаружи несмело постучали в ставень.

- Кто там? - вышла на крыльцо Марья.

- Только не кричи, - раздалось из темноты. - Это я, Маня.

- Заходи в избу, что же ты стоишь?

- Много у вас… постояльцев? - от стены дома отделилась фигура.

- Трое.

- Ты бы определила меня в кладовку какую, где не увидит никто.

- Холодно там.

- Всё одно…

- Сейчас, лампу только возьму!

- Что стряслось-то у тебя? - спросила Марья, закрывая за собой тяжёлую дверь амбара и прибавляя свету в лампе. - Господи Боже, да на тебе лица нет! Исхудала-то как…

- А нету Мани… Померла Маня. Так, только шкурка ейная ходит.

- Что ты говоришь-то такое! - Марья схватила ледяные руки гостьи. - Идём же в избу, идём! На печке отогрею тебя!

- Не нужно.

Едва добилась Марья от неё рассказа о гибели Трофима, о неожиданном визите Черкаса, о сожженом доме.

- Меня ведь соседка выволокла, а то бы я вместе с куренем своим… Зачем вытащила, зачем выходила... Кабы не она, я бы уже с Трофимушкой была, - безжизненным, остановившимся взглядом смотрела она куда-то в сторону.

- В том один Господь волен, жить нам али нет, - сказала Марья. - Ежели привел Он соседку, значит, не время тебе ещё.

- Руки хотела на себя наложить, да подумала, что грех это - прежде врага своего помирать.

- Ты о чём это?

- Пока не знаю. Ты иди Марьюшка, оставь меня. Ты прости уж, что к тебе пришла, а не к Тане. Да боюсь, подымет она шум, узнает Черкас, что я здеся. А ты-то никому не скажешь. Оставь, иди.

- Тулупчик я тебе принесла. Закутайся. Тут вот войлок есть, на попонки я катала. Постели его на ларь, да ложись. Утром придумаем, что с тобою делать.

- Кто там? Ты куда ходила-то? - поднял голову один из постояльцев, когда Марья вошла в избу.

- Да девка молодая дитё пригуляла, - засмеялась она. - Просила вытравить. Только я такого греха на душу не беру.

- Ааа… Нынче много девок нагуляет добра, - усмехнулся казак и захрапел.

Марья постояла немного, прислушиваясь к дыханию спящих, а потом встала на колени перед иконами — молиться за мужа, за сыновей, за народ весь, чтобы уберег Господь его в огне смуты.

Утром проводила Марья Тимофея в путь, а сама перебралась на жительство в амбар — нехорошо, мол, с чужими казаками в одной избе обитаться. Печушку сложила маленькую — топка да труба наружу, лишь бы тепла немного давала. Перетащила перины да подушки, да всякого добра нужного. Мало ли, сколько муж в отъезде будет, всякое может пригодиться. Заглядывать в амбар никому в голову не приходило, а ей только того и нужно было.

К середине ноября задули ветры, дохнуло с севера ледяным холодом, замело метелью.

Воспользовавшись случаем, из Оренбурга выехали фуражиры в сопровождении отряда казаков, чтобы набрать сена, запасенного с лета и изрядно попорченного осаждавшими.

- Дай Бог, не заметят нас злодеи, - перекрестился, озирая белёсую степь, старый солдат.

- А ты не оглядывайся, за тебя мы оглядываемся! - засмеялся Павел, напряжённо вглядываясь в окружающую их муть.- Знай, греби сена побольше! Не боись. Они, бунтовщики, теперя в норах отсиживаются, поди,

- Да ведь вам, казакам, буран не буран*, всё равно рыскаете!

--------

* снежная буря

--------

- Это точно, казаку метель не помеха!

- То-то же…

- Калмыков, посмотри! - окликнул Павла урядник. - Вроде едет кто вдоль Яика?

- Как будто телега… Сейчас увидим.

Скоро из снежной мути появилась повозка, запряженная парой лошадей.

- А ну, стой! - крикнул урядник. - Куда едешь?

- Тпррру!!! - закричал сидевший на передке телеги бородатый мужик. - А вы кто такие?

- Из Оренбурга мы! - отозвался старый солдат. - Фуражирная команда.

- Да мы ведь к вам едем!

- Кто это «мы»? - снова раздался недовольный голос урядника.

- Я и семейство капитана Крылова из Яицкой крепости. Марья Алексеевна, матушка, добрались уже! - обернулся мужик назад, к сидевшей за его спиной женщине, закутанной в огромную теплую шаль.

- Слава тебе, Господи! - перекрестилась та.

- Марья Алексеевна, вы ли это! - всплеснул руками солдат. - А у нас-то душа изболелась за вас!

- Силантий, голубчик! - женщина соскочила с телеги. - Андрей Прохорович нас сюда послал. Бунтовщики ведь крепость осадили, того и гляди штурмом возьмут. В страхе за жизнь мою да Ванюшину он нас сюда отправил.

- Ох, голубушка, Марья Алексеевна… Да ведь и Оренбург в осаде у злодеев! Сегодня мы сумели за сеном выбраться, чтобы скотинку было чем покормить, а что завтра будет — Бог ведает, - посетовал солдат.

- Что ж… - на мгновение задумалась капитанша. - Положимся на волю Божью. А всё же Андрею Прохоровичу спокойнее там будет без нас.

- Как же вы в такую погоду-то! Ванюша что? Примёрз, наверное, в телеге-то? - участливо спросил солдат.

- Да нет, пригрелся в соломе, спит, - женщина заглянула в лицо сына. - Метель нас уже после Илецкой настигла, а до того тихо было.

- Вы, ребята, поменьше разговаривайте, скорее грузите сено. Возвращаться пора! - прикрикнул на солдат урядник.

Скоро обоз был загружен сеном и двинулся обратно к городу, а с ним и повозка, в которой сидели бородатый мужик, взявший на себя подвиг спасти семью ненавистного казакам капитана, уставшая, измученная Марья Алексеевна и четырехлетний малыш Ванечка. Мог ли кто-нибудь предположить в тот вьюжный день, что уснувший заплаканный мальчонка, укутанный соломой, станет однажды великим баснописцем!

Продолжение следует...