Дикая степь... Глава 43. Стисни зубы, а терпи...

Время действия - осень 1773 г.

На безоблачном небе сияло солнце, свет его отражался от тонкого слоя снега, примёрзшего к твёрдой, будто железо, земле, слепил глаза. Студеный ветер забирался под одежду, леденил тело, и даже толстый пояс, связанный из верблюжьей шерсти, не помогал — от долгой езды он сбился куда-то в верх, давил на желудок, мешал дышать.

- Жалко, Ксюху нашу с Никанором обвенчать не успели. - рассуждал ехавший рядом Мирон, товарищ и сосед Павла, не успевший породниться с ним из-за начавшейся смуты. - Теперя поп без согласия государева венчать не желает, а испрашивать позволение — значит, и свадьбу богатую играть надобно. Чтоб самого Петра Фёдоровича главным гостем звать. Да где же столь денег-то наберешься! Я уж их без венца благословить хотел, да она сама ни в какую — грех это, говорит.

Тимофей прищурился, вглядываясь в даль — скоро ли хоть какая-нибудь плохонькая деревушка, чтобы немного передохнуть, однако на горизонте были только обледеневшие холмы, да меж ними в овражках кое-где темнели редкие кусты.

- Дядька Тимофей! Тимофей Никанорыч! - окликнул его Мирон, - Плохо тебе? Давай здеся бивак разобьём?

- Не, покуда не проняло ишшо… - покачал головой Тимоха. - Доедем до деревни какой-нито.

- Вот я, Тимофей Никанорыч, в толк взять не возьму — для чего тебя отрядили в путь? Столько вёрст отмахали — а везде одно и то же. Крепостей здеся наших хватает, все государю присягнули, ежели Катькины войска покажутся — так вестовой мигом домчит, доложит всё как есть. Мужиков по деревням подымать тоже нужды нет, сколь проехали — кругом об Петре Фёдоровиче знают, давно уже в войско его идут с охотою.

- Чего уж тут непонятного… Афанасий Хлопуша со свету меня сжить решил. В открытую прикончить боязно, потому как не за что, а живой я ему глаза мозолю. И про его проделки много чего знаю. Небось, не за просто так ноздри ему рвали. Вот и решил, стервец, что при моем увечье я путь дальний не выдержу.

- Прежде он, верно, много почудил. Каторжный он и есть. Да ведь время теперя другое. Вон, погляди, как поменялся он — настоящий генерал. Нужды простых казаков ведомы ему — сколь лет меж нами прожил. Сам многое на своей шкуре испытал — и мужиком был, и рудничным рабочим. От властей он претерпел многое.

- Генерал… Не поменялся он, Миронушка. Таким и был. Злодейства, в коих уличен он был, ведь просто так не совершаются. Тут все обдумать надобно — когда, с кем, куда потом добытое деть. Только на всякого мудреца найдется мудрее его, потому и попадал на каторгу. А теперь развернулся он во всю ширь. Да ведь тоже придет его время, вздернут, и вся недолга. И государя этого самозваного рядом. Пётр Фёдорович… - скривился Тимофей — боль прострелила спину. - Донской казак Емелька он!

- Да хучь бы кто, дядька Тимофей. А если простому человеку послабление выйдет, то лучше его и не надобно.

- Поглядим, выйдет или нет… - вершина дальнего холма раздвоилась перед взором Тимохи, один контур окрасился в морковный цвет, а другой — небесно-синий. Задрожали меж ними тонкие полоски радуги, запрыгали.

- Ты чего, дяденька Тимофей, а? Совсем худо тебе? - послышался тревожный голос Мирона.

- Во рту… будто железо лизнул… - сказал Тимоха и не услышал своего голоса.

- Что, сынок, тяжела долюшка казацкая? - раздалось у самого уха. - Из деревни ушёл, думал, легше станет? А оно ведь кругом не сладко!

- Дедушка Еремей! - обрадовался Тимоха, обернулся на голос. - Ты не за мною ли?

- Экий ты торопыга! - засмеялся старик ласково. - Нет, брат ты мой, ты пока что об этом и думать не моги. Стисни зубы, а терпи, покуда дело твоё ещё не сделано.

- Что же за дело-то такое, а? Ты хучь скажи, я бы, может, поскорее с ним расквитался!

Старик снова засмеялся беззубым ртом, хлопнул Тимоху по плечу.

- Да что же за дело! - сказал кто-то. - Только об нем и твердит всё время!

Тимофей открыл глаза. В свете тусклой масляной лампы склонялось над ним старушечье лицо.

- Где я?

- В деревне ты, казачок. Привезли тебя без памяти, а ты всё про какое-то дело твердишь.

- Как деревня называется?

- Евражкина, да тебе-то это к чему? Лежи уж, лежи. Долгонько тебе лежать придется. Была бы жива бабка Агафониха, она бы мигом тебя на ноги поставила. Только не отдала она дара своего никому.

- Ты, бабушка, возьми у меня в седельной сумке мазь да разотри мне спину, этим и поднимешь меня. Жёнка моя ту мазь готовила. Тоже вот у такой Агафонихи выучилась людей править.

- Не стану я, милок, по чужому скарбу шарить, вы с товарищем уж сами соображайте. Моё дело в таком разе сторона. Проголодался, небось?

Тимофей прислушался к себе, потом ответил:

- Что ж, подкрепиться не мешало бы.

- То-то же. Однако я запасов провианта в доме не держу, потому как по годам моим стариковским мне много и не нужно. Придётся в барском доме спросить чего-нибудь.

- Что — барин-то ваш живой? Не вздернули его? - спросил Тимофей.

- Мы разве разбойники какие, чтобы человека жизни лишать?! - взвилась старуха. - Носит вас, окаянных, по степи… Чего всполошились, чего не живётся вам спокойно…

- Да ведь государь Пётр Фёдорович объявился… - неуверенно сказал Тимофей. - Бунт супротив супружницы своей поднял.

Старуха сердито пожевала губами и вышла прочь.

- Ты, Тимофей Никанорыч, бисер не мечи, - раздался невеселый голос Мирона. - Они в этой деревне не особо нам рады. За барина своего горой, меня чуток на вилы не подняли.

- Отчего же? Неужто сладко им живется? - хмыкнул Тимоха.

- Да видно, что не горько, ежели обиды на хозяина не держат, - Мирон поднялся с лежанки, подошёл ближе. - А я ничего такого им теперя не говорю.

- Что так? Емелька нас нарочно послал, народ супротив бар подымать.

- Боюсь, что прогонят нас. Там, в степи, метель ревет - добрый хозяин пса со двора не выпустит. Нам бы здесь отсидеться, в тепле.

Вошла старуха, поставила раздраженно на стол горшок с варевом, укутанный сверху толстой дерюжкой, рядом положила полотняный мешочек с хлебом.

- Вот. Ешьте, лечитесь, спать ложитесь. Я к соседке с ночевьем. Да не забудьте вьюшку на печи закрыть.

- Благодарствуем, бабушка! - сказал Тимофей. - Ты, ежели что, не серчай на нас!

Старуха не ответила, молча вышла из избы. Ветер выл в трубе, постукивал ставнями, сыпал по ним пригоршнями снега.

- Я, когда ты замертво с коня свалился, думал, конец тебе, Тимофей Никанорыч. Где тут зелье твоё… - Мирон принялся разбирать лежащий в углу скарб. - Давай-ка, разотру спину… Едва взвалил тебя обратно. Привёз сюда будто куль с солью. Ты чуток совсем не дотерпел, деревня-то недалече уж была. Мужики тута не особо ласковые. Нет, сперва-то ничего, к бабке вот этой нас определили, занести тебя пособили. Ну, а когда расспросили, кто мы, да куда едем, так и взъерепенились. Ежели бы ты хворым не был, выгнали бы сразу. А к вечеру-то метель загуляла — страсть. Оно, знаешь ведь, как бывает — надуло ветром туч, обложило, завьюжило.

- Бывает. Что ж, ты своё дело сделал, а пойдут они в Емелькино войско, али нет — за то мы не в ответе.

- На вот, поешь, дядька Тимофей, - Мирон присел рядом с Тимохиной лежанкой, зачерпнул ложкой из горшка похлёбки. - Я ведь за Емельку всей душой. Хочу, Тимофей Никанорыч, чтобы жизня наша лутче стала. Чтоб не токмо в трудах жили мы, а и праздникам радовались. Чтоб старых или увечных казаков до самой смертушки служить не заставляли, ослобонили чтоб их от службы…

- Ну и что? Ослобонили меня? - хмыкнул Тимоха.

- Ну… Покамест нет… Ведь за хорошую жизню ещё повоевать надобно. А вот как встанет на царство Емельян, так и издаст закон такой. А мужикам чтобы волю и землю дали. Её, землицы-то, здеся — глазом не охватишь. Паши, сей!

- Ну-ну… - хмыкнул Тимофей.

- Всё мне по душе. И то, что в войске вавилон целый, и никто никому обиды не чинит. Что киргизец с казаком всё равно как братья. Что чуваши на нас волком не смотрят, а и с калмыками один язык нашли. Глянешь на лагерь наш — душа поёт, и такую силу в себе чувствуешь! Всё сможем мы, ежели вместе будем. Всё одолеем!

Раздались в сенях шаги, вошел мужчина — на вид чуть постарше Тимофея.

- Ну, где тут проезжие казаки, которые барина вздернуть желают? - с усмешкой в голосе сказал он. - Я и есть барин, давай, казни меня.

- Да мы-то за что тебя тиранить будем? - засмеялся Тимофей. - Ежели людей своих ты не забижал, то честь тебе и хвала.

- Гляжу, не шибко богато на столе у вас. Ну-ка, казачок, - повернулся вошедший к Мирону. - Поди, скажи, чтобы принесли еды побольше. Пирогов, что ли, каких, рыбки разварной.

Мирон накинул на плечи полушубок, выскочил из избы.

- Какая нужда погнала тебя с увечьем твоим в дорогу? Разве мало людей у самозванца?

- Людей предостаточно, - покачал головой Тимофей. - А нужда… Мирон говорит, что мужики здешние шибко осерчали на нас, когда узнали, что пугачевские посланники мы.

- Пугачевские? Так значит, ведомо тебе, что самозванец он? - оживился гость.

- Как не ведомо…

- Отчего же служить ему пошли?

- Эх, барин… Не всё в жизни легко объяснить можно… Как звать-то тебя? - Тимофей с улыбкой смотрел на гостя. Этот человек определенно нравился ему, а чем — Тимоха не мог себе объяснить.

- Михаилом Ивановичем зовут. Мельников Михаил Иванович, - представился барин. - Назови и ты себя.

- Мель… Господин порутчик?! - вскинулся было Тимоха, но поясницу резануло болью, и он снова упал на постель. - Не помните меня? Я Тимофей. Ну… Марья со мною была! Из-под самой Самары мы пробирались тогда.

- Господи Всевышний! - всплеснул руками Мельников. - Сколько лет я вспоминал о тебе, сколько лет мучился совестью, что из-за меня погибли вы. Вот… привёл Бог свидеться!

- Ты-то как здеся?

- Я-то? Ты разве деревню не признал? Помнишь секунд-майора Евражкина? Это же его деревня.

- Секунд-майора оченно хорошо помню! Выходит, это та самая деревня? То-то старуха сегодня бабку Агафониху поминала.

- Та самая. Только господина Евражкина нет уж боле. Давно нет, а имение он мне отписал. Ну, я-то как в отставку вышел, сюда и приехал на жительство.

- Ты, господин порутчик… - Тимофей опасливо оглянулся на дверь. - Ты вот что… Не говори при людях, что из армейских офицеров. И мужики твои пускай про то забудут вовсе. В отставку-то, небось, выходил не порутчиком, а повыше чином?

- Майором.

- То-то же. Шибко не любят у нас армейских. Особливо тех, кто старше капитанского звания. Если наедут наши люди, ты вовсе приказчиком каким-нито притворись. Они ведь в живых не оставят.

- Отчего такая нелюбовь?

- От самого Емельки идет. Говорят, когда-то капитан армейский отнял у него двадцать пять рублев, и с того затаил он обиду крепкую. У казаков — за то, что притесняют, воли казацкой лишили. У мужиков…

- Виноват офицер в том, что он представитель власти, вот отчего. Только одно мне не понятно. Даже жалованный казак получает семь рублей в год, так откуда у безжалованного двадцать пять рублей, а? Небось, обнес купчишку какого, а капитан тот краденное конфисковал?

- Видно, так и было. Так ты уж, Михайла Иваныч, не говори при чужих, кто ты. При товарище моем тоже. Он хотя и сродственник почти, а всё же…

- Эх, и погодка… - вошел в дом Мирон, поёживаясь. - Будто с цепи сорвался ветер. В степи-то теперя не дай, Господь.

- Ну, вот что… - поднялся с лавки Мельников. - Ужинайте да спать ложитесь. Мне и то пора. Ещё увидимся. Думаю, лежать тебе, Тимофей, долго придется, так что поговорить время будет.

Поговорить довелось только через три дня, когда утихла метель, и Мельников услал Мирона с мужиками привезти сено, стожки которого спрятаны были в дальнем лесочке. Рассказал бывший порутчик про жизнь свою, расспросил про Тимохины злоключения, про Марью, про то, как в казаках они оказались.

- Я ведь о том горевал, что выгораживая меня, ты себя оговорил. Товарищ мой… помнишь штабс-капитана Быкова?.. так вот, он уверял меня, что дал вам сбежать. Это меня немного утешало. Да ведь и в розыск он вас тоже подавал.

Тимофей улыбнулся. Вспомнил, сколько раз висела их с Марьей жизнь на волоске из-за того оговора. И сколько раз спасали их добрые люди.

- Да ведь нет того Тимофея, крепостного мужика барыни Кандреевой. Есть потомственный казак Калмыков Тимофей сын Никаноров.

И снова шли рассказы о житье-бытье, о благодарности и подлости людской, о счастье и горе, какое в жизни испытать пришлось.

А Марья и хотела бы поговорить с нашедшей в её амбаре убежище Маней, да та словно онемела. Молчала, думала о чём-то своём. Иным вечером выскальзывала на улицу, не боясь, что кто-нибудь её обидит. Бродила по слободе, всматриваясь в лица прохожих, едва освещенные луной. Порою стояла под окнами золотых палат, вслушивалась в веселые возгласы казаков, визг метресок, хохот и песни. Потом возвращалась в свою постель и долго лежала с открытыми глазами, словно не замечая ничего вокруг.

- Ты бы сказала чего-нибудь, Манечка! - Марья целовала её в макушку, гладила белые руки. - Ты поплачь, легше станет.

- Нечем мне плакать. Видно огонь, который пожирает нутро моё, все слёзы высушил, - сухо говорила Марья.

- Помолись, Манечка. Грех это, в уныние впадать.

- Нет у меня уныния.

Марья поначалу мучилась, не зная, о чем рассказать подруге. О своей семье? Только разбередит этим раны. О самозванце и его прислужниках? Того хуже. Попробовала о корове, которая осталась в это лето яловой, да Маня так зыркнула своими холодными, навыкате, глазами, что осеклась Марья на полуслове. После того оставила она попытки разговорить гостью. Настанет день — сама прервет молчание.

Наступал вечер, и Маня снова надевала невзрачную шубейку и шла бродить по слободе.

- Смотри-ка, Юлайка Азналин совсем не бедный человек, а к нам переметнулся, - услышала она как-то, стоя в проулке в тени высокой избы. - А ведь мог супротив нас воевать.

- Юлайку шибко обидели, - ответил ему знакомый голос.

По улице шли двое. Луна освещала их лица, поскрипывал под ногами снежок, путался в ногах пёс. Маня сразу узнала говорившего — Максим. Максим Черкас, живой и здоровый, готовый на любую подлость, шел по улице в сопровождении одного из старых товарищей.

- Юлайка императрице служил верой и правдой, с Суворовым в Польшу ходил, за то дарованы ему были земли и деревни, - продолжал Черкас. - Да вот беда, приглянулись те земли купцам Твердышевым, они и оттяпали их вместе с деревнями под Симский завод. Пытался было Юлайка судиться, да где там! У Твердышевых всё куплено. Вот и осерчал он. А тут ишшо сынок его Салават с отрядом своим на нашу сторону перешёл. Куда ж ему было податься?

- А тот хорош! - прицокнул языком его товарищ. - Салаватка-то Юлаев, говорю, добрый казак, хучь и молод.

- Добрый. Поглядим ишшо на его!

В голосе Максима мелькнули ревнивые нотки. Или это только ей, Мане, послышалось? Она тихонько, стараясь не скрипеть, двинулась следом за ним. Пёс насторожился было, гавкнул в её сторону, поставив торчком уши.

- Чего это Кабыздох твой мельтешится? - недовольно спросил Максим товарища.

- Да кошку, небось, почуял. А ну, замолчи! - прикрикнул тот, и пёс виновато завилял хвостом. - Что, Максим, айда к нам вечерять? - сказал он, сворачивая к избе, ярко светившейся окнами.

- Я у государя вечеряю, - с важным видом отказался Черкас.

- Что ж, моё дело пригласить, - засмеялся казак. - Веселой ноченьки вам!

Черкас хохотнул и пошел дальше.

- Максим! - позвала его Маня, стараясь не попадать на освещенное луной пространство.

- Кто здесь? - весело отозвался Черкас. - Любушка-голубушка, ты ли?

- Я…

- Чего прячешься?

Он решительно направился к Мане, обнял её:

- Постой, кто это?! - отпрянул Черкас, поняв, что обознался — дородное женское тело не могло принадлежать юной девице.

- Я…

- Маня?!

- Должок вернуть пришла, Максим.

Мелькнуло лезвие кинжала, звякнуло, ударилось обо что-то твёрдое.

- Дура ты, баба! - захохотал Черкас. - Да ведь меня этим не возьмёшь! У меня во! Кольчуга!

Он выбил клинок из рук Мани, но слишком велика была ненависть женщины. Boлчицей впилась она в шею Максима и отпустила лишь тогда, когда обмякло, перестало биться его тело…

Продолжение следует...