Дикая степь... Глава 44. Псы

Время действия - зима 1773-74 гг.

В щели между неплотно прикрытыми ставнями падал свет, время от времени перекрывающийся тенями пляшущих людей. В доме хохотали, казаки пьяно и разухабисто пели непристойные песни, визжали метрески. Где-то за забором горько плакала девица, глухо бубнил, уговаривая её, мужской голос.

Никанор содрогнулся, представив в этом вертепе свою Ксюшу. Не приведи, Господи! Ведь тянут девок сюда, не особо спрашивая их согласия. Эх, угораздило же государя ставку в Бёрдской сделать. Пускай бы в Сеитовой слободе жил, ведь там у него тоже дом обустроен. Серебряными палатами их называют в отличие от здешних Золотых.

На сердце у Никанора заскребся страх, задрожали руки. Хорошо, что мать прячет Ксюшу от чужих глаз, лишний раз на улицу не выпускает. И сколько же ей взаперти сидеть? Скорее бы Оренбург взять, тогда бы точно все перебрались в город. Хотя ходят слухи, что снесен он будет под основание… Ну что же, тогда ставка может перебраться в какую-нибудь крепость. К примеру, в Сакмарскую или в Татищеву. Там государю безопаснее будет.

Впереди мелькнула в лунном свете темная фигура. Кто это и куда спешит? Никанор насторожился — он в дозоре, ему и доглядывать положено за всем, что в станице делается. Он поторопил коня, стараясь не выпускать из виду человека. Вроде бы женщина, бежит куда-то в сторону Сакмарского берега. Не лазутчица ли рейнсдорпова, не высматривала ли для него, как жизнь при государе устроена?

Фигура нырнула вниз, под самый обрыв. Никанор озадаченно посмотрел на опустевший берег — вдоль реки в этом месте пройти нельзя, разве что по льду, но удержит ли он человека? Слишком уж он тонок и ненадежен, а у самой стремнины и вовсе река не замерзла.

Постой! По спине парня пробежал холодок. А не топиться ли она пришла? Видно, побывала несчастная в руках у государевых людей. А может, и обычный казак, насмотревшись на веселую жизнь старшин да генералов, надумал развлечься с ни в чем не повинной бабенкой.

- Стой, дурная, стой! - закричал Никанор, спрыгивая с коня.

Женщина замерла у самого края реки, в тени обрыва, однако лунный свет, отражаясь от снега, обрисовывал её фигуру. Услышав окрик, она оглянулась, перекрестилась и шагнула на лёд.

Никанор слетел вниз, скользя подошвами сапог и оступаясь на неровностях.

- Стой, тебе говорю! Ты чего удумала, дурная!

Женщина, не оглядываясь больше, шла вперед. Хрустнул лёд, ломаясь под её весом, плеснула вода, принимая в свои безжалостные объятия тело несчастной.

- Господи, помоги! - перекрестился Никанор и, скинув полушубок, плюхнулся животом на твердую гладь, пополз, торопясь, вперед.

- Держись! - крикнул он.

Женщина не отзывалась, тяжело дыша, она пыталась оттолкнуться от кромки льда. Полы тулупа, разметавшись шатром при падении, держали её на плаву. Однако Никанор знал — очень скоро они намокнут и увлекут хозяйку на дно. Он потянулся и ухватил полу, потащил её к себе, стараясь не выпустить из-под тулупа воздушный пузырь.

- Оставь! - крикнула женщина. - Что тебе нужно от меня!

- Дурная! Не дам я тебе грех сотворить!

Никанор схватил полу покрепче и пополз назад, беспрестанно оглядываясь на несчастную женщину. Лёд ломался под ней, она билась, пытаясь освободиться от тулупа, однако успевшие замерзнуть руки не повиновались ей. Резким рывком Никанор вытянул её на твердую поверхность припая*, подтащил её к себе:

--------

* неподвижный лёд у берега

--------

- Застыла ведь совсем! Ты чья? Где живёшь?

- Ничья… - выдохнула женщина.

Никанор удивленно посмотрел на неё — голос показался ему знакомым, поднялся на ноги, взял несчастную словно куль и понес наверх.

- Жить не хочу! Зачем ты встрял? - простонала спасённая.

Никанор повернул её лицо к свету:

- Маня?! Тётя Маня, ты что ли?

- Уйди, - в исступлении мотала головой та.

- Эвон чего… А ну, быстро к бабушке Марье! Она тебя живо на ноги поставит.

Никанор взвалил замерзшее, покрывающееся на морозе наледью тело на коня и поспешил в слободу.

- Маня! - ахнула Марья, увидев входящего в амбар Никанора, согнувшегося под тяжестью дородного тела. - Чево это? Чево стряслось-то говорю?

- Руки на себя наложить надумала! Это ведь она, это тётка Маня. Как она здесь оказалась — ума не приложу. Только выловил я её из реки, топиться побёгла.

- Сымай, сымай с неё одёжу! Господи, Маня, не углядела я, не углядела за тобой! Иди, Никанорушка, теперь иди, я её сама разотру и согрею. Ты, родной, не говори никому, что она здесь. Пускай не знает никто.

Никанор вышел, а Марья принялась хлопотать, приводя сомлевшую подругу в чувство и растирая застывшее тело настойками.

- Как же так, Манечка? Что ты надумала? - спросила она, когда Маня уже сидела у печи, неподвижно глядя в одну точку. - Грех-то ведь какой, а! А обо мне ты подумала? Мне-то как жить-казниться, что не уберегла тебя?

И вдруг зарыдала Маня, упала на плечо подруги:

- За что? За что они меня так? За что мужа моего жизни лишили? Разве он кому-то худое сделал? Ведь помогал всякому, не чванился, а они его…

- Что ты, родная, что ты! Да ведь не нарочно в него метили. Она, пушка-то, не разбирается, кого yбивaет. Разделились казаки, разобщились, брат супротив брата идет, сын супротив отца. У меня вона как — Тимофей с Андреем да внуки к злодею служить пошли, а три сына — в крепости у Могутова. Ведь могут в стычке и порешить друг друга.

- А когда не стало его — за что смотрели на меня злорадно, за что насмехались? Богатые мы… Да разве же оно, богатство-то само к нам пришло? Трофимушка жалованным казаком был, только ведь не подличал он, чтобы чина такого добиться. За службу честную, за раны боевые, за разум да смекалку поставлен был. Если бы знала ты, сколь ран на теле его! Меня от полевой работы ослобонил… А в доме рази мало дел? Я ведь на его деньгах не сидела, много ли их — семь рублёв в год! Шалёнки вязала узорные из козьего пуха. Труда-то, труда-то сколь! Тот пух расчесать надо, спрясть тонко да ровно, с ниткой шёлковой ccyчить. Потом только за шаль браться можно. Со счета петель сбиться не моги — враз узор спортишь, а распустить, чтоб поправить, уже трудно — нитка в руках пушится. Иной раз вяжешь, торопишься — срок подходит, купцу готовые сдавать пора. Руки от спиц так судорогой схватит — не распрямить пальцы. В глазах туманится, спина огнем горит, а ты знай петли считаешь. А утром! Другой раз проснешься — кисти в кулак не собираются, так отекут. Рази я бездельница!

- Знаю я, знаю, Манечка. Жёнка Матюшина тоже шалёнками промышляет. Да ты же сама её всем премудростям обучила!

- Ведь от полевой работы Трофимушка меня ослобонил не из спеси али чванства. У меня по бабьим делам какая-то хворь приключилась. Нельзя мне тяжелым трудом заниматься. А меня за глаза гордячкой прозвали. Знаю я, слыхала. То-то обрадовались, когда овдовела я.

- Манечка, да может, придумываешь ты это. Ведь погляди — соседка тебя вытащила да в чувство привела. Сколь дней ты у ей лежала! Ежели бы держала она зло на тебя, не стала бы в огонь кидаться.

- Вытащила, это верно. Только потом глаза колола, свысока со мною говорила. Как же! Нет ведь больше у меня дома, мужа, достатка. Теперя можно поизгаляться!

- У тебя дети есть, внуки. Для их жить станешь. Руки целы — снова шалёнки вязать будешь, вот и достаток появится. А ты вот что — оставайся со мною жить. Погоди, не вечно здесь злодей бесчинствовать будет. Кончится смута — отстроим тебе домишко, тут и Таня рядом, и могилка отцова. Оставайся!

- Нельзя мне. Я человека жизни лишила. Узнают, кто — меня казнят и тебя следом притянут. Уходить мне надобно. Вот я и хотела уйти… Навсегда…

- Господи, Исусе Христе! - перекрестилась Марья. - Кого ты..?

- Черкаса.

- Господи, Боже! За Черкаса Хлопуша не пожалеет никого, это верно. Товарищ он ему был, друг закадычный. Значит, это ты его высматривать ходила вечерами?

Маня промолчала, только тяжкие вздохи да короткие рыдания вырывались из груди её.

- На вот, выпей взвару травяного. Он враз тебя успокоит! - подала Марья подруге ароматный пряный напиток.

Наутро в Бёрдской только и разговоров было, что Максима Черкаса прямо среди улицы волки зaгр ызли. Одно смущало казаков — отчего рядом ни одного следочка звериного нет? Собачьих полно, а волчьих нет. Если это напали собаки, то почему Максим не смог отбиться от них? Да и кинжал, который рядом с ним лежал, никто из товарищей его не признал. Не было такого у Черкаса. Выходит, лишил его жизни человек.

В общем, вопросов было много, а ответов нет.

- Знал, видно, Максим убивца, - хмуро сказал Пугачёв, когда доложили ему о происшествии. - Не ждал от него подвоха. Иначе сам бы любого прикончил.

- Поостерёгся бы ты, государь, видно есть в слободе такие, кто присягу тебе давал, а сам на сторону противника нашего смотрит.

- Да я-то что… - махнул рукой Пугачев. - У меня гвардия. Никому в обиду меня не дадут. Яицкие казаки — не оренбургским чета, не сброд всякий. Они свою вольность делами доказали — сколь разов бунты супротив царя подымали. Они не предадут. Ты, Хлопуша, подумай, пораскинь мозгами, кому надо было Максима убрать, у кого собаки такие, что человека порвать могут. Найди виновника, Афанасий, да казни прилюдно, чтоб другим острастка была.

Никанор вечером к Марье заглянул, шепнул ей тихо, чтоб никто не слышал:

- Ищут того, кто Черкаса… Маню бы понадежнее спрятать…

- А Маня при чём? - сверкнула на внука глазами Марья.

- Да так… Мысли всякие. Вдруг да на неё подумают. У ней на полушубке кровь была. Порезалась, видно об лёд.

- Да где же я её надежнее спрячу, - смягчилась Марья, опустила взгляд. - В избе чужие казаки на постое, в подпол лазят, как в свой собственный. Только амбар и остается.

- Нельзя. Могут прийти. У меня и так уж спрашивали, чего ты туда перебралась. Может, уехать ей к родне какой?

- Нет у ней родни. Только Таня здеся да дети в Сакмарской.

- Не, туда тоже нельзя. Там все знают, что Максим с нею сотворил. Где ж укрыться ей…

- В монастыре! - подала голос Маня.

- Ты… услышала?

- Я же сразу уйти хотела, помереть. Теперь вижу — рано мне. Видно, за грехи мне такое выпало. В монастырь пойду, отмолю прегрешения и свои, и Трофимовы, ежели были они.

- Где ж монастырь найти, чтоб женщин примали?

- Знаю такой. На полдороги к Уфе. Сегодня ночью, как стемнеет, уйду.

- Пешком?! Да как же ты! - всплеснула Марья руками. - Чай, путь неблизкий. А провиант? На себе понесешь? А ночевать где будешь? А вдруг метель в пути настигнет? Или того хуже — злодеевы люди споймают? Нет, Манечка. Пешком не пущу тебя. Никанор! - повернулась она к внуку. - Собирайся сейчас. Отвезёшь Маню куда скажет. Снарядись сам как следует, второго коня для Мани приведёшь. А матери передай — ежели станут тебя в дозор звать, или ехать куда-то, пущай скажет, что болен ты, горячка у тебя. Как стемнеет, выезжайте, не мешкайте.

- Всё сделаю как надо! - кивнул головой Никанор.

- С Таней-то прощаться будешь? Позвать её? - повернулась Марья к подруге.

- Что ж, ежели сможет она язык за зубами держать, отчего же. Да только муж ейный, Пётр, брат Тимошин названный, в сотниках у самозванца. Не выдала бы тебя, что укрываешь злодейку.

- Ну нет! - возмутилась Марья. - Ежели и скажет она Петру про тебя, ничего не случится. Не думай об нем дурное. Он россказням про хорошую жизнь поверил, оттого и служит Емельке. Но подлости в душе его отродясь не было!

Настала ночь, тёмная, промозглая. Ветер гнал по небу толстые облака, сквозь которые почти не пробивался свет луны. Погасли в домах огни, и только в ситниковском доме, где устроил Пугачев свою ставку, весело гомонили.

Со двора Калмыковых выскользнули две фигуры. За околицей, в овражке, поджидали их кони.

- С Богом! - сказала Марья, целуя напоследок подругу.

Уехали Маня с Никанором. Растворились их очертания в непроглядной ночной мгле, затихли звуки. Вернулась Марья в свой амбар, пригорюнилась. Вот ещё один родной человек покинул её. Как-то доберутся они до места? Как-то встретят там Маню? И за Никанора тревожно. От Тимофея доси весточки нет. Не захворал бы в дороге! Сыновья в крепости… Сказывали, голод там, собак уже есть начали, потому как обложил злодей город со всех сторон. Эх, отвезти бы им пирожков домашних, хлебца да овечек пару! А может, врут люди? Может, есть провиант у Рейнсдорпа, припасен на черный день? Поймали ведь на днях лазутчика — казака, который в крепости служил. Уж как пытали его, а он всё одно твердит — нет голода, пищи у их в достатке.

Ввалился с грохотом в амбар один из казаков, стоявших на постое в доме Калмыковых.

- Чего это у тебя сегодня — то Никанор прискачет, то жёнки какие-то суетятся?

- Пироги затевала я, вот и прибегали. Сперва помогать, потом угощаться. Хочешь — и ты возьми пирожка.

- Что ж, не откажуся, - заулыбался казак, выхватывая из миски кусок курника.

- Да бери уж всё. Товарищей своих накормишь.

Ушёл, а Марья снова пригорюнилась, тяжко было на душе.

На другой день Хлопушины люди обходили дворы, высматривая собак. Какие побольше, да посвирепее, тех велели хозяевам на площадь вести.

- Для чего? - удивлялись станичники.

- Смотреть будем, каковы они в деле!

Чесали головы хозяева, не понимая, однако накидывали на шею своим псам поводки, вели к назначенному месту.

- Ты чего надумал? - спросил Пугачев Хлопушу.

- Травить их будем супротив человека. Лазутчика рейнсдорпова в тулуп оденем, да по очереди псов выпускать на него станем. Тот, который Черкаса прикончил, тот вкус кpo ви знает, себя покажет.

- Хитер же ты, братец! - засмеялся Пугачев.

Тянулись по улицам казаки с собаками — нет такого двора, чтобы без охранника был. Псы по большей части радовались возможности пробежать по улице, весело вертели хвостами, обнюхивали друг друга. Иные меж собою не ладили, злобно скалили зубы, глухо и низко рычали.

Пугачев улыбался, глядя на них. Предстоящая забава пришлась ему по душе. Выдумщик же Хлопуша! Повезло Емельяну с товарищем.

Возле ладного беленого домика с тоненькой рябинкой у окна стоял на столбике забора, выгнув спинку, молоденький котик. Такого количества псов он не видал ещё никогда. Кот время от времени воинственно шипел, подвывал срывающимся голоском, но не уходил, уверенный в своей безопасности.

Однако недосягаемость его оказалась обманчивой. Огромный пёс, подскочив к забору, поднялся на задние лапы и одним рывком сорвал наглеца со столба. Кот завизжал дико, забился, расцарапывая обидчику морду. Услышав его крик, подбежали другие собаки, спущенные с поводков хозяевами. Загоготали казаки, наблюдая возникшую свару.

- Да что же вы делаете, ироды! - выскочила из домика девушка.

Она кинулась в самую гущу драки, распихивая псов, раздавая налево и направо тумаки прихваченной из дома скалкой.

- Котик мой, бедненький, порвали тебя… - подхватила девчушка изорванное тельце. - А вы… вы… Как вы могли?! - повернулась она к Пугачеву, окруженному охраной и товарищами. - Разве весело смотреть на это?! Погодите, Бог-то, он всё видит! Разорвут вас так же, вспомните!

Глаза её гневно сверкали, лицо раскраснелось, губы алели, будто спелые вишни.

- Это чья же такая? - присвистнул Пугачев. - Отчего я не видел её никогда?

- Ксюха… Михайлы Корзухина дочка, - доложился кто-то из станичников.

- Почему такая красота не замужем?

- Засватана она, государь. Жених ейный, Никанорка Калмыков, у тебя служит. Посля Покрова свадьбу играть должны были, да теперь недосуг. Не до свадеб нынче!

- Ну почему же… - усмехнулся Емельян. - Свадьбы я оченно даже уважаю. Свадьбы всегда к месту!

Он многозначительно посмотрел на Хлопушу, тот улыбнулся в ответ одними глазами. Эти двое хорошо понимали друг друга.

Продолжение следует...