de omnibus dubitandum 6. 387

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ (1587-1589)

Глава 6.387. ЛУЧШЕ РУКАВОМ ЗАТКНУТЬ ДЫРУ...

    Смело можно сказать, что, при начале казачье-шляхетской столетней войны, разрозненная Русь была на краю нравственной, а, следовательно и материальной, гибели. На казаков никто в то время не смотрел, как на спасительное орудие промысла (faute de mieux, допустим это выражение) и даже, как на карбач, которым сила вещей, или другая, более таинственная сила, должна очистить рускую (не путать с Великим Княжеством Московским - Л.С.) землю от нашествия иноплеменных и иноверных.

    Все сословия и партии смотрели искоса на казачьи купы, — все, не исключая ни угнетенного духовенства, ни борющихся в неравной борьбе церковных братчиков-мещан, ни безнадёжно скорбящих и беспомощно обременённых мужиков, — не исключая ни православных, ни униатов, ни торговых людей, ни землевладельцев.

    Тем менее было расположено дворянство к признанию за казаками присвоенного ими себе права меча, а в дворянской среде наидальше от симпатии к этому единственно рускому воинству был дом, прославленный и прославляемый, как «крепчайший столп и украшение церкви Божией», как «самый ревностный поборник православия». Ему-то больше всех и не нравилось казачество.

    Этот дом, так жестоко изменивший нашему национальному делу в самое критическое, в самое опасное, в самое тяжкое для нас время, прежде всего изменил тому рыцарству, которое отстаивало колонизацию Руси против заклятых врагов этой колонизации.

    Казаки пришли свести счёты с князем Острожским; они смотрели на него так, как в XVIII столетии потомки их — на Саву Чалого. С него решили они начать возмездие за всё, чем виновато было польское право перед руским. {Эту мысль высказал сам Константин-Василий Острожский в одном из таинственных писем своих к зятю Радзивилу: «...tak pan Bog podobno chc; miec, ze со daley, to gorzey, iako ona baba ze wschodu kln;c mowila, od tego ;otrowstwa ukrainnego i naprawy z;ych a niezboznych ludzi ... jaki inz trwogi od tego ;otrowstwa zachodz;, a s;usznie to pisz;, bo iaki glos hultaistwo puscilo, ze tu mai;tno;ci mych dokonawszy, t;m si; obrucie che czemu bardzo pilno zabiega; by mia;a wszystka Bzplita, p;ki ten po;ar ka;dego nie dosi;gnie». (Рукоп. Императ. Публ. Библ., отд. польск. № 225, f. IV, л.8)}.

    Само собой разумеется, что руские паны, а в том числе и князья Острожские, не сознавали вины своей перед казаками: они действовали, как всякая ложная идея, воплощённая в корпорацию, сословие или государство, — действовали тем, «необачнее», чем дальше уклонялись от прямой дороги.

    Не сознавали казаки и великой задачи своей, как организм, в котором бродят неясные, покамест, представления о том, к чему он предназначен. Насколько одни были удалены от уразумения политических заблуждений своих, настолько другие неспособны были понимать исторический смысл бурных страстей своих.

    Две крайности имели между собой, то общее, что обе были одинаково уверены в правоте своей, и тем самым исключали возможность компромисса между собой.

    Возвышенное в глазах шляхты было возмутительно в глазах казаков, а то, что казаки вменяли себе в честь и заслугу, шляхта называла грабежом и разбоем.

    Славное царствование Стефана Батория было весьма тяжёлым временем для казаков. Факт утопления в Днепре королевского посла выражает не дикий разгул казачьей вольницы, как обыкновенно пишут о казаках, а дикое отчаяние людей, которые и за Порогами не находили пристанища, которые не имели права на самосуд и самоуправление даже у самой пасти чудовища, пожиравшего их братий ежегодно, ежемесячно, даже, можно сказать, ежедневно.

    И что же? сила вещей брала своё. Вместе с Глубоцким, казаки утопили в Днепре свой страх перед верховной властью польской. Стало слышно опять про их подвиги. Стефан Баторий умер. Паны завели бесконечные споры на сейме, кому быть «королём королей» в Польше. Начались пиршества и так называемые popisywania si;.

    Князь Острожский с сыновьями своими въехал так парадно в Варшаву, что занял целый народ шляхетский зрелищем своего конвоя, состоявшего из нескольких тысяч всадников, и в течение целого дня не дал панам заняться сеймовыми делами. Триумфальное шествие mo;now;adztwa.

    Казаки в это самое время разорили Очаков, построенный Менгли-Гиреем на руской почве, но весть об их подвиге не доставила сеймующим панам никакого удовольствия.

    Даже и самые толковые из них за сожжение Очакова обвиняли казаков, как за нарушение мира с неприятелем, «страшным всему свету», и упрекали сейм, что он только возбудил вопрос об определении казни этим сорвиголовам, но никакой казни не определил.

    «От турка», говорили они, «мы можем ожидать разве такой пощады, какую обещал Циклоп Улиссу, то есть, что проглотит его последним. Стоять одной Польше против этого владыки Азии, Африки и большей части Европы все равно, что одному человеку — против сотни человек. Первая проигранная битва погубит нас, а он выдержит и пятнадцать. И то надобно помнить, как с ним обходятся другие потентаты. Сколько он отнял у генуэзцев, сколько у венетов! Великому испанскому монарху разорил Гулету и разные другие делает досады, — все терпят! Молчали и наши предки, когда он отнял у них Молдавию: решились лучше рукавом заткнуть дыру, нежели целым жупаном».

    Так ораторствовал на том же сейме знаменитый писатель Оржельский, который видел Запорожье собственными глазами, но не симпатизировал ему нимало.

    Естественно, что ещё меньше симпатизировал казакам такой магнат как Острожский: он привёл несколько тысяч вооружённого народа не для того, чтобы поддерживать на сейме руское дело. Он был русин только в глазах тех, кому нужно было стращать врагов православия громким именем князя Острожского.

    Для всех прочих он был польский магнат, которого только протекторат над руской церковью удерживал от перехода в латинство. Он семейные письма писал по-польски. Отправляя в чужие края сына, он говорил ему по-польски: «Помни, что ты — поляк». Но казаки, до самого 1590 года, всё ещё чего-то надеялись от старого соратника; они надеялись наивно.

    За конвокационным сеймом следовала война с эрцгерцогом Максимилианом, который вооружённой рукой хотел взять польскую корону; шляхетское большинство предпочло ему шведского королевича Сигизмунда. Было несколько битв под Краковом. В этих битвах участвовало и казачье войско, то есть известная часть его, под предводительством какого-то Голубка. Под Бычиной казаки потеряли своего предводителя, помогая Замойскому одолеть Максимилиана.

    Это был уже 1588 год, о котором астрономы писали, как будто занимались делом, что он будет дивный. Польское общество, вверив судьбу свою магнатам, вечно тревожилось предчувствиями, которые и не обманули его. После варшавского сейма запели у бернадинов То Deum laudamus и — диво! ошиблись как-то в пении: «ещё одно недоброе предвестие!» — замечает современник.

    В мае месяце громовая стрела ударила в один из краковских костёлов. Потом затряслись и загудели от подземных эволюций Татры, «Сарматские горы»; потом разнёсся слух, будто бы в Вене провалилось в землю несколько домов. Всё это были таинственные предсказания бедствий народных.

    Но между ложными тревогами были и справедливые. В Польшу приходила одна за другой весть о казачьих вторжениях в землю соседей, от которых паны решили обороняться платежом дани. То слышали, что казаки разорили и разграбили невольничий рынок Козлов* в Крыму, то получалось донесение о сожжении ими Тягини, Белгорода и других пограничных турецких городов и сёл.

*) ЕвпатОрия (ранее также КеркинитИда, Гезлёв, Гёзлев, Гёзлёв, Козлов; укр. Євпаторія, крымско-тат. Kezlev, Кезлев) — город-курорт на западе Крыма.

    «Надобно теперь и нам ждать к себе гостей», пишет сын первого руского литератора, сослужившего службу трудному, как говорили латинские грамотеи, языку польскому. И ожидали, по-шляхетски: один на другого взваливал вину, что в казне нет ни тысячи злотых; что нечем платить жолнёрам, которые необходимы для прикрытия пограничья; что поветы не собирают постановленных собственными же сеймиками налогов. Казаки мстили панам на их приятелях — та[р]тарах и турках; султан мстил за казаков на самих панах. Он велел крымской орде поновить следы свои, оставленные в 1575 году вокруг Тернополя, а орда, как говорится, до сього торгу й пішки.

    В августе 1589 года Подолия и Червонная Русь увидели старых гостей своих, и за новое посещение заплатили панскими жёнами, дочерьми и малолетней шляхтой, так как все взрослые на то время сеймовали. «Коронный гетман», пишет Иоахим Бильский, «давал о них знать, рассылал письма, чтобы съезжались, но наши долго не верили, пока, наконец увидели та[р]тар собственными глазами, да было уже поздно».

    Даже наёмные роты не могли так скоро съехаться в купы. Всё-таки паны пустились в погоню за добычниками и, на сколько, хватало сил, бились с ордою у Буска, Дунаева, Галича.

    Значительнее прочих была битва под местечком Баворовым. В Баворовском замке укрылась от пленения сестра коронного гетмана, пани Влодкова. Та[р]тар особенно интересовал этот ясыр: за него выручили бы они не одну тысячу червонцев; и вот они, при своём обыкновенно плохом вооружении, решились взять приступом замок, чего никогда не делали. Уже вторгнулись было, в местечко, уже показались и в «пригородке»; остервенясь потеряли они страх, который всегда чувствовали перед огнестрельным оружием, лезли в пруд, охранявший замок, и тонули в нём под выстрелами; но на помощь гетманской сестре прискакал Яков Струсь (m;; niepospolity, замечает летописец) со своей ротой; за ним явились роты Потоцких и Подлёдовских, подкреплённые ополчением соседних помещиков.

    Орда отступила. Но Струсь, потомок тех руских богатырей, братьев Струсей, о которых, по словам латинской летописи, народ складывал песни, quae dumae vocantur, врезался в самую гущину добычников и был изрублен ими в куски: с ним легла почти вся дружина его.

    «Сваты попоишь и сам полегоша», сказал бы древний боян, если бы Струси воевали за землю рускую, а не за польскую. Иной, более грубой толпе воинов готовилась в потомстве награда песнями, которых не заглушило глухое и немое время, и ещё более прочная награда правдивым приговором просвещённого потомства. Когда та[р]тары шли уже спокойно, уводя ясыр, в числе которого был и князь Збаражский со своей княгиней, увозя даже телеги и экипажи панские, на них напали казаки. Дело происходило ночью.

    Та[р]тары расположились двумя таборами: в одном ночевал так называемый та[р]тарский царик, среди награбленного в панских дворах добра и всякого ясыру; в другом — обыкновенная та[р]тарская сволочь, о которой в наше время трудно составить и понятие.

    Убогие ордынцы хаживали даже пешком на добычу, а вместо всякого вооружения, за поясом у них висели лыка для вязанья ясырских рук, а в руках несли они палки с увязанной на конце конской челюстью {Нестор польских бытописателей (w ojczystym j;zyku) Мартин Бильский, заброшенный в радомскую околицу русин (которого родное гнездо не могло иначе произноситься среди поляков, как Biala, вместо Била, но которого имя документально сохранило свой руский корень) пишет о та[р]тарах следующее: «Lud iest bardzo nikczemny, у ledwie po;owica ich iest coby ;uk mieli Pancerow ani zbroie iadney nie mai;, iedno w siermi;gach si; w;;cz;; aktory zbroi niema, tedy ko;; kobyl; uwi;;e u kija miasto broniey, a tak z tym ieidz;. Nieczym inszym nie stoi;, iedno pr;dko;ci; sw;, a dr;ga ;e wielk; n;dz; ;cierpie; mog;. G;odu ani pragnienia si; nie boi;, tak ;e mog; przez trzy dni przez wody у przez iedzenia trwa;. Konie ich takie, kt;re gdy iedno trawy si; naiedz; z ros;, tedy od godziny do godziny mog; ubie;e; po kilkana;cie mil z wojskiem wielkim, albowiem ka;dy z nich ma koni wiele na powodzie; gdy mu ieden ustanie, na drugiego usi;dzie a tego tam porzuci, abo iesli iaki syty, tedy go zarze;e у ono mi;so rozerw; mi;dzy sob; iako psi»}.

    Казаки ударили на табор царика, поразили орду наголову, отняли весь ясыр и остальную добычу. На крик и стрельбу прибежали та[р]тары из другого табора и «обскочили» казаков.

    Но казаки импровизировали крепость из та[р]тарских тел, из телег и фургонов, и, «побатовавши», то есть увязав густо, коней, открыли из-за этого парапета по наступавшей орде непрерывную пальбу из своих самопалов, мушкетов, пищалей и рушниц, как назывались у них разнородные и разнокалиберные их ружья. Два раза напирали на них та[р]тары всей своей массой, и два раза отступили с большим уроном; наконец, говорит польский летописец, «плюнули и пошли прочь».

    Всё-таки увезли ордынцы князя Збаражского с его княгиней и тех смельчаков, которые, подобно Струсю, напирали на них под Баворовым с ничтожными сравнительно силами: двух Подлёдовских, пана Варшавского, пана Корытинского и других.